Текст книги "Полонез Огинского (СИ)"
Автор книги: Minotavros
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
– Тук-тук! Гришка, ты здесь?
Помяни черта!.. Даже личная нора не спасает.
– Как ты меня нашел?
– Мир не без добрых людей. Сказал, что хочу поблагодарить маэстро, который настраивал инструмент.
– Поблагодарил? – Гришка постарался выглядеть как можно менее дружелюбно. – А теперь вали отсюда.
– Гриш… – Лев смотрел странно – непривычно-виновато. Не спасал ни отлично пошитый концертный фрак (за последнее время Гришка научился разбираться в таких штуках), ни идеально повязанный галстук-бабочка. Принц с глазами побитой собаки. – Гриш, пойдем ко мне, а? Посидим, отметим. Винца выпьем. Я в «Центральной» остановился. Хороший номер, даже диван есть.
Гришке ужасно хотелось озвучить многоуважаемому товарищу Долину, куда именно тот может засунуть и свое винцо, и свой диван. Он должен был сказать: «Нет». Он просто обязан был сказать: «Нет». Он даже хотел сказать: «Нет». Но почему-то сказал: «Да».
– Да. Хорошо. Я сейчас оденусь. Только все равно меня в одиннадцать из твоего номера со скандалом турнут.
– Не турнут. Дежурная по этажу – моя большая поклонница. Я ей аж три контрамарки на завтрашний концерт презентовал. Мне полагается.
– У тебя, что, больше некому… презентовать? – прозвучало странно. С оттенком жалости?
Лев отозвался беспечно:
– А больше тут никого особо и не осталось. Ну так как? Встретимся внизу у входа? Возле памятника Чайковскому. Идет?
– Идет. Если тебя раньше не разорвут на сувениры.
– Отобьюсь! Мне не привыкать.
Гриша просидел довольно долго в своей персональной норе, собираясь с силами и тайно надеясь, что Долину надоест ждать и он попросту уберется в свою шикарную гостиницу с шикарным диваном. К сожалению, надеждам не суждено было осуществиться: замерзший Лев торчал под памятником великому русскому композитору и в руках у него была охапка цветов. (И где эти чертовы поклонники раздобыли подобную роскошь посреди зимы? Гришка даже жене на день рождения нынче не смог достать ничего приличнее слегка подсушенных белых гвоздик.)
С губ само собой сорвалось ехидное:
– Свидание по полной? Очаруешь цветами, опоишь вином и похитишь мою девичью честь?
– Дурак ты, Гришка! – слегка смутившись, отозвался Долин. – Опасаешься за свою честь – не ходи.
Но Гришка уже принял решение, и «не ходить» никак не вписывалось в его планы на нынешний вечер. Вокруг Долина водоворотом закручивался вытекавший из консерватории народ. Все шло по кругу: охи, ахи, «это было гениально», «огромное вам спасибо», «Лёвушка, не забывай родную альма-матер!» Гриша решил, что настало время брать ситуацию в свои руки, иначе проторчат они здесь до самого рассвета. И ни номеров тебе, ни вина, ни диванов. Выскочил на улицу, зорким оком выглядывая такси. Маловероятно, конечно, но… Общественный транспорт об эту пору уже ходил скверно, а переться пешком до «Центральной»… Цветы не переживут.
Кто сказал: дуракам везет? Свободное такси выжидающе мелькнуло зеленым огоньком. Гришка вскинул руку. Машина покорно подрулила на зов и притормозила у кромки тротуара. Пришлось истошно орать:
– Долин! Тебя ждем!
И с наслаждением смотреть, как лауреат, дипломант и прочая мчится в его сторону, вежливо стряхивая с себя чересчур настойчивых поклонников.
*
Номер у заезжей знаменитости и впрямь оказался неплох. Двухкомнатный полулюкс (еще бы Гришка понимал, что это значит!) с обшарпанным диваном, двумя креслами и телевизором – в одной комнате и довольно широкой двуспальной кроватью – в другой. Правда, половина лампочек привычно не горела, зато и в туалет с душем на другой конец коридора не требовалось таскаться, все удобства располагались в номере. Как пелось во всенародно любимом фильме «Цирк»: «Шик, блеск, красота!»
– Клопы не кусают? – светским тоном поинтересовался Гриша, чтобы Лев не понял, насколько сильно на него подействовало и это двуспальное ложе, и потертый диван, и первое за очень долгое время «наедине», и то, что Долин его не забыл и даже, похоже, рад видеть. А мог бы уединиться в этом же номере с какой-нибудь хорошенькой любительницей музыки. Раз уж с местными надзирателями у него полный контакт.
– Да нет, к счастью, обхожусь без них. Правда, вчера заглядывал таракан, но я его… тапком. Да где же этот чертов штопор?
Лёва и красное вино. Гришка ничего не понимал в винах и уж если пил, предпочитал водку. Пивом он брезговал, коньяк для него пах клопами. Но из Лёвушкиных рук он выпил бы даже серную кислоту. Выпил бы и не поморщился.
– Это не он, случайно, валяется на подоконнике за шторой?
– Гришка – Соколиный Глаз!
На маленьком столике возле дивана появились два граненых стакана. Гришка хмыкнул: это тебе не изысканная бокальная красота когда-то у Долина дома.
– Переоденься, алкаш. А то сейчас как зальешь красной дрянью свой концертный фрак…
– Заботливый… – пробормотал Лев и пошел переодеваться. Его чуть сутуловатая спина в том самом отлично пошитом концертном фраке смотрелась… захватывающе. Во всяком случае, Гришка не мог оторвать от нее взгляда, пока Долин не скрылся за дверью спальни.
Чтобы слегка отвлечься и прийти в себя, Гришка взялся за штопор. Кто сказал, что открывать бутылки умеет только Лев? Не боги на горшках сидят…
Красная, густого рубинового цвета жидкость плеснула в мутное стекло стаканов, в номере запахло виноградом и летом. Почему-то у долинского вина всегда был вкус винограда и лета, а у того, что покупали в магазине Танюшка или мама Рита – какой-то отвратной кислятины. Или это только так казалось?
– О! Уже разобрался? Отлично! У меня где-то шоколадка водилась. Извини, ресторан не работает. Что-то у них там с электрикой случилось не сильно хорошее…
Гришка сглотнул слюну. И шоколадка здесь была ни при чем. Просто он привык видеть Льва если не всегда при полном параде, то, во всяком случае, тщательно одетым и собранным. А тут на нем внезапно обнаружились слегка вылинявшие от времени треники с пузырями на коленках и обычная белая майка, оставлявшая открытыми плечи и сухие красивые руки с ясно обозначенными мышцами, узкими запястьями и длинными пальцами пианиста. Черт! На ногах у Долина красовались клетчатые тапки без задников – страшное оружие против заглянувших на огонек тараканов. Такой домашний Лев… нет, не Лев – Лёвушка почему-то производил впечатление куда более сильное, чем он же в своем идеальном, концертном варианте. Он выглядел удивительно живым, удивительно близким. На расстоянии вытянутой руки. Мгновенно захотелось эту руку протянуть, коснуться. Пришлось изо всех сил стиснуть в ладони стакан – во избежание.
– Извини, у меня здесь с гардеробом… не очень. Не люблю возить с собой чемоданы. Да и для рук не полезно.
Лёвушка сел в кресло, кивнув Гришке на диван. Это было правильно. Безопасно.
– Я не в обиде. Мы люди простые, дома во фраках тоже, знаешь ли, не ходим.
Долин хмыкнул.
– Ну тогда… За встречу?
– За встречу.
Шоколадка «Аленка» оказалась довольно паршивой закуской. Или дело было в том, что Гришка вообще пил редко? Или же в сидящем рядом Льве? Все-таки расстояния порой – штука весьма условная. Особенно, когда губы у проклятого Лёвушки темно-красные от вина, а в вырезе майки видны редкие черные волоски, спускающиеся вниз по груди. Или же Гришка попросту как тот дурак, которому стоит только палец показать, а остальное он вполне способен домыслить сам?
Разговор не клеился.
Лев поинтересовался Гришкиной жизнью, странно поморщился на «жена, ребенок, работа», в ответ на вопрос: «А сам-то как?» – пожал плечами.
– Да никак. Не случилось.
Попытались вспомнить детство золотое, но у них обнаружилось не так уж много совместных воспоминаний. Даже консерваторию они знали с двух совершенно разных сторон: Лев – как студент и любимец преподавателей, а Гришка – как неплохой настройщик роялей. Можно было бы, конечно, пообсуждать рояли, но не хотелось.
– Я пойду, пожалуй, – сказал наконец Гришка, вставая. Вино они почти допили, шоколадка закончилась еще раньше. Сидеть рядом со Львом и ничего не делать было по-настоящему тяжело. Не-вы-но-си-мо.
Лев молча кивнул, словно бы даже и не ему, а каким-то своим мыслям.
– У меня завтра концерт в филармонии. Придешь?
– Нет. Завтра у тещи день рождения. Сам понимаешь.
Гришка уже почти дошел до двери номера. Почти дошел.
Его остановили, дернули за руку, прижали к груди. К Лёвкиной груди, в которой отчетливо бухало сердце.
– За тобой должок, – выдохнули Лёвкины губы.
«Какой на хрен должок?!» – попытался мысленно возмутиться Гришка, а потом плюнул на все, ныряя с головой в ощущение поцелуя на своих губах. Все, что он когда-нибудь знал о поцелуях, все, что помнил с того, прошлого раза с Лёвушкой, было… п-ф-ф! такой ерундой! А вот это вот… вот это вот – настоящим. Сначала Лев словно боялся, что его оттолкнут: прижимался просительно, осторожно, легко обводил языком контур Гришкиного рта. Потом, когда понял, что никто с воплями убегать не собирается, обнаглел: усилил нажим, пустил в ход зубы, притерся к Гришке всем своим напряженным (и возбужденным, ого-го!) телом почти вплотную. От такого откровенного, совершенно неприкрытого выражения желания Гришка совсем потерял остатки рассудка: приоткрыл рот, впустил Лёвушкин жадный язык, ухватился руками за обтянутую тонким хабэшным трикотажем задницу. Задница, конечно, как задница, но… Он даже заскулил от восторга, так это оказалось горячо, незнакомо, остро. Тут впору было думать о том, как бы не спустить от одних поцелуев. Подобного позора он уже бы совершенно точно не пережил.
– В спальню, – хрипло сказал, отстраняясь на несколько секунд, Лев. И в этой реплике не слышалось вопроса – только четкое указание, почти приказ. Гришке сразу вспомнилась армия: захотелось вытянуться в струнку и взять под козырек. Почему-то такой подход к делу завел его еще сильнее. А ведь раньше ему казалось, что у них с Танюшкой в супружеской жизни все хорошо. С покорной, жутко стеснительной, мягкой, молчаливой Танюшкой.
Он и сам не заметил, как они добрались до постели. Чудом, не иначе. Лев еще успел сдернуть покрывало (неизвестно, как часто их стирали в этой обители вольных тараканов), а потом сознание благополучно ушло в отпуск. Гришка только стонал да прогибался под жалящими поцелуями-укусами (везде, по всему телу – Лёва не признавал границ) и сам целовал, гладил, ласкал. Потом Лев, жалобно заскулив, обхватил себя и Гришку влажной от пота ладонью и что-то такое сделал своими чертовыми музыкальными – гениальными! – пальцами, отчего в Гришкиной голове со звоном лопнула струна, а из горла вырвался отчаянный стон, почти крик. Кажется, в последний момент Лёвушка все-таки успел заглушить этот крик своим сумасшедшим ртом, проглотить его, вобрать в себя, присвоить. А может, совсем наоборот: это самому Гришке пришлось в срочном порядке глотать выкрикнутое на пике Лёвушкой. Кто стал бы разбирать?
Потом они лежали рядом на кровати, переплетя пальцы, липкие от спермы, и, тяжело дыша, смотрели в покрытый сеткой трещин потолок. Вдруг Гришке пришло на ум, что это – карта, а они с Лёвушкой – отважные мореплаватели, рискнувшие покинуть привычные берега, чтобы найти Новый Свет.
– Ты ведь в курсе, что в нашей стране за это сажают? – зачем-то спросил, нарушая божественную, вязкую, точно золотой мед, тишину Лев.
Гришка лениво шевельнул плечом.
– Плевать, – ему было слишком хорошо и спокойно – впервые за много, как он сейчас совершенно отчетливо понимал, лет, чтобы беспокоиться о последствиях. – Или ты боишься, что я побегу доносить в органы?
Лёвка, гад, влажно и щекотно фыркнул в голое Гришкино плечо.
– А ты не боишься, что я побегу доносить?
– Фу! – улыбнулся потолку Гришка. Пожалуй, нынче его ничто не способно было выбить из состояния блаженного покоя. – Тебе тоже, знаешь ли, есть что терять!
Лев перевернулся, навис, опираясь на локоть, над Гришкой, осторожно поцеловал его в самый уголок губ – точно бабочка коснулась крылом.
– А ты у нас, оказывается, прагматик, человек с абсолютным слухом. А я думал – романтик.
Гришка приподнялся, мазнул в ответ губами по колючему от жесткой вечерней щетины Лёвушкиному подбородку.
– А я и есть романтик. Я о тебе, знаешь, сколько лет мечтал?
Лев приподнял брови «домиком».
– Да? И сколько?
– Всю жизнь, – честно признался Гришка. – Всю жизнь. С тех пор, как впервые услышал.
Потом они вместе принимали душ – и это тоже был совершенно новый опыт. Нет, конечно, в армии Гришке приходилось ходить с другими парнями в баню, но там, разумеется, никто его не намыливал старательно и нежно, без всякой мочалки – только ладонями, не целовал так, будто от этого зависела чья-то жизнь (их с Лёвкой общая жизнь), не ласкал, задыхаясь, всего-всего: от шеи и подмышечных впадин (и вовсе не щекотно!) до пальцев на ногах. А потом… Гришка даже не представлял себе, что вот такое бывает: когда чей-то рот смыкается у тебя на… вот на этом самом. И даже не чей-то абстрактный, а Лёвкин, Лёвушкин, горячий и… да, именно это слово: умелый, дарящий такие сумасшедшие ощущения, что Гришка непременно бы кончил, только от одного взгляда на чертового гения, стоящего перед ним на коленях, если бы до этого, совсем недавно, уже не избавился от части мучившего его все эти годы напряжения. Да Лев и не дал бы ему кончить. Прервался на самом интересном месте, когда Гришка уже стал дышать тяжело и судорожно скрести соскальзывавшими короткими ногтями мокрый кафель, как ни в чем не бывало велел своим строгим командирским голосом (от которого Гришку опять повело):
– Вытирайся и иди. Я сейчас.
«Сейчас» получилось довольно долгим. Гришка успел слегка остыть и даже вроде бы чуток вздремнуть на оказавшейся не такой уж и неудобной гостиничной койке. А потом пришел Лев. Голый, босой, без этих своих чудовищных клетчатых тапок. Пришел, замер на миг в дверях, освещенный льющимся из гостиной светом. (В спальне они свет так и не включили.) Гришку словно толкнул кто-то в бок, едва замер звук шагов босых ног по старому рассохшемуся паркету. Да и были ли они, эти шаги? Лев ходил тихо, почти неслышно, как подкрадывающийся к добыче… лев.
У Гришки сладко защемило в груди. В этот миг у него окончательно отказали все инстинкты самосохранения. Он готов был стать для своего Льва кем угодно. Если надо, даже… добычей.
– Боишься? – зачем-то спросил у него, неторопливо приближаясь, Лёвушка.
Гришка помотал головой, а потом зачем-то уточнил еще и словами:
– Ни капли!
Лев понимающе кивнул. Гришкино тело об отсутствии страха вещало не менее красноречиво, чем его слова.
– Тогда возьми меня.
– В каком смысле? – зачем-то переспросил Гришка, во все глаза глядя на опустившегося рядом с ним на кровать любовника.
Тот ухмыльнулся, широко развел ноги, прижал колени к груди: нагло, напоказ, совершенно непристойно.
– В самом прямом. Давай, не бойся. Это не страшно.
Гришка зажмурился. Страшно! Еще как страшно. Одно дело, когда ты плывешь по течению, разрешаешь делать с собой все, что угодно, и совсем другое, когда тебя… пускают к штурвалу. Это все равно что выйти, не умея толком играть, на сцену в каком-нибудь… Карнеги-холле.
– Я… – получилось жалко.
Лев нахмурился, опустил ноги, взглянул на Гришку пристально.
– Не хочешь? Извини, я, похоже, поторопился.
Гришка сглотнул. Ну уж нет! Может, он и не великий музыкант, но настройщик точно не из последних! А чем Лёвка хуже какого-нибудь старинного рояля?
– Я… никогда… Никогда, понимаешь? Ты просто скажи, что делать.
Летящую в него баночку вазелина он успел поймать буквально каким-то чудом. Лев снова улыбался: тепло и самую чуточку успокаивающе, и это почему-то грело Гришкино сердце.
– Тут как в любом деле: не подмажешь – не поедешь. Так что мажь, не жалея.
– Что… мазать? – все-таки с голосом у Гришки нынче образовались совсем нешуточные проблемы.
Лев сел, крепко обнял его за шею, поцеловал так, что исчез не только голос, но и на пару мгновений даже способность дышать. С силой провел своими изумительными руками по Гришкиным плечам, по ребрам, по спине, пуская по телу целый рой искр.
– Сначала меня… там, потом себя… – касание, – тут. Потом… Все получится, герой. Я в тебя верю. Ничего не бойся, я подготовился. А главное – постарайся не кричать…
Самое странное, что у Гришки и впрямь все получилось. Сначала, несмотря на вазелин, шло тяжело и даже больно. Да и Лёвке, судя по выражению его лица, пришлось несладко. Гришка даже испугался, что повредил ему что-нибудь важное. Но потом Лев сам качнулся навстречу, закинул Гришке на плечи свои длинные костлявые ноги, как-то по-особому вздохнул, дернулся, насадился, решительно велел:
– Давай.
И Гришка дал. Ох, он дал так, словно бежал на золотую медаль спринтерскую дистанцию на Олимпийских играх. Только вперед – и ни капли сомнений. Только вперед!.. Возможно, все это и не должно было происходить настолько быстро, но почему-то ему казалось: именно так сейчас и надо, так правильно. Лев хрипел отнюдь не от боли, выгибался, закатывал глаза, трепетал своими черными ресницами, вцеплялся обеими руками в спинку ходившей ходуном кровати, закусывал губы, чтобы сдержать крик. А Гришка смотрел на него, на свое персональное наваждение, на чертову сбывшуюся мечту и летел вперед… вперед… пока, наконец, не достиг финиша и не сорвался. Глаза закрылись сами собой, голова запрокинулось, алая финишная ленточка упала на гаревую дорожку, сквозь отчаянно стиснутые зубы прорвался короткий полузадушенный вскрик… (Гришка помнил про необходимость не привлекать внимания.) Кажется, где-то под ним почти одновременно коротко и глухо вскрикнул Лев.
…Прощались они уже сильно заполночь, долго и нежно, и никак не могли проститься.
– Приезжай ко мне в Москву, – вышептывал в Гришкино ухо Лев. – Можешь даже с семьей. Я вам шикарную гостиницу организую. Поводишь своих. Сам посмотришь. Ты ведь не был в Москве?
Гришка мотал головой. Он не хотел, не мог сейчас думать ни о какой Москве, ни о какой семье, ни о каком «потом».
А Лев все не унимался:
– Я тебе телефон дам. Позвони. Это домашний. Там, кроме меня, никого не бывает. Правда, я на гастролях часто. По Союзу или по загранице, но… Если дозвонишься, мы договоримся. Я так долго тебя ждал, Гришенька.
Гришка мотал головой.
– Это я тебя долго ждал, чертов Моцарт.
Про Моцарта Лев явно не понял (не умел он читать Гришкины мысли), а на объяснения у них нынче совсем не осталось времени.
– Значит, на концерт ты завтра не придешь…
– Не приду.
– А вечером у меня самолет.
– Тогда – до Москвы.
Гришка знал, как это прозвучало. Что-то типа: «Когда рак на горе свистнет». Но Лев сделал вид, будто внезапно растерял весь свой гениальный дар улавливать в звуках нюансы и оттенки, и только, прощаясь, прижался щекой к Гришкиной щеке. От этого странного их двоих сочетания (Гришка – уже в полном уличном зимнем облачении: теплое пальто с каракулевым воротником, шапка-ушанка, подаренный Танюшкой шарф – и голый, без ни единой ниточки на теле, весь томный, зацелованный и заласканный, великий пианист Лев Долин) у Гришки внутри словно завязался огненный узел. Лев совсем тихо, почти неслышно уронил:
– Я буду ждать.
И Гришка, прежде чем шагнуть в скупо по ночному времени освещенный гостиничный коридор, тихо сказал:
– Жди.
*
Дома, несмотря на отсутствие Танюшки, вместе с Лилечкой ушедшей к маме Рае помогать с готовкой, Гриша так и не смог себя заставить лечь в супружескую постель. Честно признался сам себе, что сейчас это, определенно, стало бы предательством. Изменой. По отношению к кому? К жене или ко Льву? Он не знал. Но, расстилая на Лилечкином диване комплект «гостевого» постельного белья, с грустью подумал, что, похоже, отныне переберется сюда, словно какой-нибудь диссидент, на ПМЖ.
========== 4. ==========
*
К теще на следующий день он не пошел – отзвонился и грустным голосом сказался больным. Ему поверили – Гришка не имел привычки врать. До этого самого времени… не имел. В первое время перемещение Гришки на диван Танюшку не взволновало. Было у них такое в обычае: если Гришка заболевал, то менялся с дочкой спальными местами, чтобы не заражать здоровых людей. Пришлось, правда, честно померить температуру (тридцать шесть и восемь, полет нормальный), поклясться в случае чего начать пить аспирин и парацетамол, а также полоскать горло настойкой эвкалипта. Но когда прошла неделя, а выглядящий вполне здоровым муж, каждый день, к тому же, отправляющийся на работу, не совместимую, скажем, с банальным насморком, так и продолжал избегать общей постели… Гришка знал: жена у него – совсем не дура. Даже наоборот: умничка. Только музыку не любит, но разве это преграда, когда любовь? А когда любви нет? Была да вся вышла. Или и вовсе ее не было? А существовала банальная попытка сбежать из собственного одиночества в чужой, обнимающий теплом уют?
– Гриша, надо поговорить.
Гриша вздохнул: надо так надо.
Лилечка на выходные была отправлена к бабушке, чтобы не тревожить ребенка родительскими разборками.
– У тебя появилась другая?
– Да.
Это было самое тяжелое, самое страшное «да» в Гришкиной жизни. Но лгать он не хотел. Сидел на табурете на их крошечной кухне и ждал.
– Уйдешь к ней?
– Нет.
– Замужняя, значит… – сделала вывод Танюшка.
«Нет, просто она – мужик. Но вслух этого мы произносить не станем», – подумал Гришка и только кротко кивнул, подтверждая логичные мысли жены.
– Как ты теперь? На вольные хлеба сорвешься? Или будешь каяться и прощения просить, опять мне в вечной любви клясться?
Гришка помотал головой. Говорить ему как-то не хотелось. Все слова нынче лгали. А те, которые не лгали, могли завести далеко-о-о…
Танюшка вздохнула, медленно вращая на безымянном пальце широкое обручальное кольцо.
– Ты уж скажи хоть что-нибудь, а, Гриш? А то смешно получается: «Ты сама догадайся по голосу…» Что мы, дети малые – в угадайку играть?
– Я бы остался, – хриплым голосом уронил Гришка. – Если ты позволишь. И Лилечка. Люблю я ее.
– Да оставайся на здоровье! Ребенку отец нужен, да и родственники заклюют: мужика удержать не сумела. – Гришка все ждал, когда прозвучат слова о любви, о разбитом сердце, но их почему-то не было. Определенно – к лучшему. Но, похоже, в их жизни что-то пошло не так еще до того, как он переместился на Лилечкин диван. – Надумаешь, что тебе не только дочь нужна, но и я – дай знать.
Как спросить близкого человека, которого ты предал: «Разве ты не должна плакать? Хлестать меня наотмашь по лицу? Бить об мою голову посуду? Почему ты так спокойна? Нет, я доволен. Истерики – жуть. Но все-таки…» Он не спросил. Спросила Танюшка:
– Гриш, у нас водка есть?
– Ты же не пьешь.
– Это при тебе я не пью. И при маме. Потому что «порядочные женщины не пьют, только бляди».
– Таня!
– Только, знаешь, иногда… так хочется позабыть про все это…
– Про что, Танечка? – похоже, опять он прошляпил что-то важное, пока болтался со своими душевными терзаниями как дерьмо в проруби.
– Так есть у нас водка или нет? – Гришка никогда не видел свою жену такой… яркой. Глаза блестят, щеки пылают, в светлых, пружинками, волосах – словно проскакивают электрические искры.
Гришка полез в стоявший здесь же на кухне старинный буфет, доставшийся им вместе с квартирой от Танюшкиной бабушки. (Правая нижняя дверца давным-давно висела на одной петле, грозя отвалиться. Руки вот только не доходили отремонтировать.) Там, на нижней полке, в дальнем углу у него стояла еще с Нового года заначка на черный день – початая бутылка «Столичной». Гришка иногда прикладывался к ней, когда становилось совсем невмоготу. Впрочем, до недавнего времени не так уж часто просила забвения душа.
Танюшка совсем не умела пить: цедила водку маленькими глотками, морщилась от отвращения, бормотала сквозь зубы: «Гадость какая!» В конце концов даже закашлялась. Пришлось от души стукнуть ее ладонью по спине. Она помощи не одобрила, посмотрела на Гришку одним глазом (второй все еще был зажмурен), сказала хрипло:
– Теперь ты меня еще и бьешь!
– Я тебя всю нашу совместную жизнь бью, – нисколько не смутившись, отозвался Гриша. – Помнишь, с чего все началось?
Она кивнула и даже едва заметно улыбнулась. Хорошее воспоминание!
Они играли в снежки. Гриша только вернулся из армии и приехал проведать. Не зря же они написали друг другу чертову уйму писем. Шел снег: тяжелый, мокрый, огромными, растрепанными хлопьями. В маленькой Танюшкиной квартире сразу стало тесно. Тетя Рая суетилась, норовила чем-то накормить, задавала множество вопросов. Особенно про планы на жизнь на гражданке. Танюшка, юная и совершенно очаровательная, с длинными не по-современному, пушистыми косами сидела на стуле в углу и страшно смущалась. Наконец сказала:
– Пойдем погуляем. Погода замечательная.
И они пошли.
Снег падал, по сторонам расчищенной очевидно с утра парковой дорожки успели образоваться внушительные сугробы. А ведь был еще только конец ноября. Танюшка первой слепила снежок. Отбежала, смеясь, запустила в Гришку. Тот не растерялся – метко пальнул в ответ. Так они и играли в снежки – как дети, дорвавшиеся до первого настоящего снега. Потом пришлось упасть в сугроб – отпыхиваться. Потом Гришка с серьезным видом, слегка закусив губу, отряхивал снег с Танюшкиного черного пальто с потертым рыжим воротником. Рука скользила по спине, нерешительно похлопывала ниже. Гришка отчаянно смущался этой внезапной близости.
– Плохой из тебя выбивальщик ковров, – Танюшка улыбалась, но глаза ее были серьезны.
– Плохой, – согласился Гришка. – У нас дома ковров нет.
– Бедный… – она приблизилась к нему, ее блестящие глаза и яркие, чуть потрескавшиеся на морозе губы оказались рядом, на расстоянии дыхания. От этого Гришке вдруг сделалось странно-хорошо и неловко. – Гриша, ты меня любишь?
И он зачем-то ответил:
– Да.
А что ему еще оставалось?
Через три месяца они поженились и въехали в квартиру, доставшуюся Танюшке от бабушки. Вот в эту самую квартиру.
Танюшка снова закашлялась.
Он не выдержал.
– Кто же так пьет? Нужно одним махом, чтоб разом прокатилось, обожгло, всосалось… Эх ты! Девчонка!..
– Сам такой! – фыркнула в ответ Танюшка. – Раньше сказать не мог?
– Так ты же терпеть не можешь, когда тебя учат.
Она и вправду терпеть не могла. Гришка подозревал последствия проживания с довольно властной мамой. Поэтому все тонкости семейного быта осваивала сама: разварившаяся вермишель в супе, сожженная в угольки картошка, неподнявшееся безе, испорченный расплавившимся нейлоном рубашки утюг, сдохший без полива кактус. А уж сколько слез было пролито после рождения Лилечки! Однако же ничего, справилась. А с водкой все-таки пришлось учить. Трудное это дело – правильное потребление алкоголя!
– Зачем ты на мне женился, Гришка? Ты ведь меня никогда не любил.
Танюшка в его глазах всегда была маленькая, бывшая школьница. И подобной проницательности Гришка от нее точно не ожидал.
– Надоело быть одному. Надоело, что все цепляются: «Когда?» да «Когда?» «Что ты, не мужик, что ли? Да в твоем возрасте…» А ты?
– А я от матери уйти хотела. С ней тяжело очень. Она хорошая и меня любит, но… Я при ней – как рядовой при генерале. Только по стойке смирно. Хотелось почувствовать себя… собой. И любви, будто в кино «Девчата». Ты мне казался таким взрослым, солидным. На пианине играл.
– На пианино, – машинально поправил Гришка. Налил еще по стопочке. – За любовь!
– За любовь! – согласилась Танюшка. – Хоть ее и нет. Только в кино.
И выпила разом, как Гришка ее учил. Задохнулась (но уже меньше), зажевала горбушкой черного. Подходящей закуски у них в доме не оказалось. Хлеб да банка соленых огурцов. Ладно еще, что не шоколадка «Аленка». Гришка старательно задвинул воспоминания о Лёвушке в дальний угол своей памяти. Не сегодня.
– А знаешь, что самое отвратное в этой… как ее?.. любви? То, что приходится делать в постели. Никто же мне, наивной дуре, не рассказал, как после свадьбы, поцелуев там, шампанского, фотографий на память, придется лечь в одну постель и твой прекрасный, но слегка набравшийся принц начнет совать свою штуку тебе… туда. Гадость. А в школе все про пестики-тычинки.
Тут Гришка совсем потерял нить беседы.
– Но тебе же нравилось? Ты говорила, что нравится. Что все хорошо. – «Хотя, – тут же откликнулась услужливая память, – она никогда так не стонала, не хрипела, не выгибалась, как Лёвушка. А ты, дурак, думал, что просто у женщин – все по-другому».
Танюшка фыркнула.
– Ну и сказала бы я тебе: «Убери свою штуковину, оставь меня в покое». Ты бы послушался?
Гришка помотал головой. Разговор все больше и больше скатывался в какой-то абсурд.
– Я не знал, что тебе плохо. Все говорили, что со временем оно… налаживается. Все же живут. Детей рожают.
– Вот! – Танюшка многозначительно ткнула куда-то в потолок указательным пальцем. – Я и думала, что это все для детей. Детей я хотела. Только, наверное, в моем воображении они были больше похожи на кукол. Такие большие, из пластика, в «Детском мире» продаются». Лицо резиновое. Глазами – хлоп-хлоп. Ротик малепусенький, ушки. Когда Лилечка родилась, знаешь, как я поначалу была счастлива? Думала: всё. Закончилась моя каторга, «супружеским долгом» именуемая. И ты был молодец-молодцом. На диван перебрался, к деточке нашей по ночам прыгал. Вот тогда, Гришаня, я и почувствовала себя совсем-совсем счастливой. И опять вспомнила про любовь. Потому что все, как в кино: ребенок – в кроватке, муж…
– На диване, – понятливо кивнул Гришка. – Никаких грязных домогательств, типа «сунул-вынул».
– А потом ты вернулся в нашу постель, – грустно закончила свой монолог Танюшка, – и снова потребовал «этого»…
В отличие от других мужиков, которых знал Гришка (мужские откровенные разговоры, ха!), ему «это» требовалось не так уж и часто – вполне хватало раза в две-три недели. Похоже, в случаях, не связанных с Лёвушкой, Гришкин темперамент уходил в глубокую спячку. Но все же совсем уж монашеский образ жизни ему никак не подходил. А зря…
Гришка горько рассмеялся, словно ворона закаркала. А он то считал себя уродом, потому что исхитрился полюбить мужика! А оказывается, он к тому же несколько лет, сам того не ведая, насиловал за какие-то неведомые грехи связанную с ним судьбой женщину. Молодца! Красавчик! Тут не Моцарта в пору ядом травить, а самому хряпнуть стаканчик отравы, заместо водки. Которая, кстати, уже почти закончилась. (Да и бутылка была слегка початая.)
– Я не знал, – беспомощно пробормотал он, разливая по рюмкам последние капли. «Лучше в нас, чем в таз», – как говаривал отчим. – Не знал, что ты это так… видишь.
– А разве бывает иначе?
– Бывает, – убежденно сказал Гришка. – Это же любовь, радость.
Танюшка поморщилась, пьяно шмыгнула носом. С непривычки ее совсем развезло и, похоже, самым верным решением сейчас было бы оттранспортировать супругу в постель и оставить ее там отсыпаться. Одну. Но у Танюшки на сей счет имелось своё мнение. Похоже, длительное молчание успело настолько основательно ее достать, что сейчас она совершенно не хотела спать – только говорить.
