Текст книги "Оливия и Смерть"

Автор книги: Майра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Дитрих мог бы помочь вам на первых порах, месяц-другой. Он мне кое-чем обязан, так что я могу просить его об этой услуге.

– Спасибо, доктор. Я, пожалуй, задержусь до тех пор, пока не станет ясно, что же всё-таки произошло.

Мариэнель пожал плечами, и в этом движении Патрику неожиданно почудилась досада.

– Как хотите. Мой вам совет: не питайте излишних надежд. Вы ещё не стары, вы талантливы. Мир не сошёлся клином на нашей карликовой стране, есть другие столицы и другие государи. Если Эдвард откажется от ваших услуг, это ещё не будет означать, что вашей жизни пришёл конец.

Патрик подумал о своём доме, о старой лестнице с полированными перилами, о своих добросовестных немолодых слугах. Потом его мысленный взор переметнулся во дворец и заскользил по покоям Оттона. Ему случалось видеть герцога нездоровым, но он не мог представить его умирающим. Бывало, Оттон принимал своего придворного стихоплёта, сидя в кресле у камина, одетый по-домашнему, но глаза на длинном костистом лице всегда блестели ясно и иронично, а ум был гибок. Странно, но Патрик вдруг обнаружил, что гораздо больше привязан к умирающему правителю, чем думал всегда. А может, дело было в том, что с Оттоном уходила в небытие целая эпоха, и время, что спешило ей на смену, представлялось грозным, непонятным и смутным.

Они провели в гостинице ещё примерно час, потом доктор взглянул на свой хронометр и поднялся.

– Думаю, мне лучше откланяться. Если герцогу станет совсем плохо, дорога будет каждая минута. Я должен ехать во дворец.

Они простились, чувствуя странную неловкость, связанные жуткой тайной. Между ними внешне и впрямь было много общего, несмотря на большую разницу в возрасте. Внутренне же они стояли на разных берегах реки – для Мариэнеля смерть Оттона была муками терзаемой болью плоти, кровью и вонью испражнений, поэт же больше сожалел о гибели некой крошечной вселенной, центром которой являлись личность герцога и его воля.

Патрик ехал домой на извозчике, на улицах смеркалось. Чистенькие домики, словно пряничные украшения на великолепном торте, выпускали и впускали маленьких пёстро одетых кукол. Те смеялись или сердились, топали ножками, рыдали, приветствовали друг друга, – словом, старались во всём походить на великанов. Они ещё не знали, что кукольник уже почти мёртв, и их маленькое королевство скоро перекочует со сцены на дно огромного пыльного сундука. А кому-то из них суждено быть выкинутым на свалку или брошенным в печь…

Поэт замер от накатившего ужаса, потом сильно ткнул тростью в спину вознице.

– Эй! Я передумал! Мне нужно во дворец. Поворачивай!

***

День премьеры был долог и полон событий, как сама жизнь. Тео растянул ногу, неловко спрыгнув с помоста на утренней репетиции. Край одного из полотнищ декорации, изображавшей сад вокруг дома Оливии, оборвался и повис, явив миру какие-то деревянные конструкции. Магда хлопнулась в обморок, узнав, что на премьере будет присутствовать всё сиятельное семейство Оттона, включая старую герцогиню. Портной Гунтера пришил к парадному сюртуку не те пуговицы, чем привёл музыканта в неистовство. Плащ Смерти, который оказался коротковат для Пабло, надставили, но материи нужного оттенка больше не было, так что одеяние вышло двухцветным. Курц всё время забывал, что из его ариэтты выбросили половину слов и каждый раз порывался спеть её всю. Катарина, обладательница средней мощности альта, игравшая служанку Оливии, накануне слегка простыла и теперь похрипывала на низких нотах.

– Если она ещё и пустит петуха на верхних, всё пропало, – мрачно заявил Лоффт. – Впрочем, и так представление обещает быть неудачным. И его увидит Оттон! Моя карьера будет сегодня же закончена.

Патрик не выдержал и улыбнулся. Гунтер заметил это.

– Твоя, кстати, тоже. Так что не вижу поводов для веселья. Куда делся твой приятель-циркач?

Он упорно отказывался относиться к Пабло дружески, несмотря на то, что тот несколько раз заставлял его украдкой смахивать слёзы на репетициях.

– Он сейчас вернётся. Давай пока закончим, не то к вечеру ни у кого из нас не останется сил.

– Мне нужно повторить ещё раз две последних сцены, – заартачился музыкант. – Иначе мы провалим финал. Курц! Найди Смерть и приведи сюда! Впрочем, нет, тебя только за смертью посылать… Извини за дурацкий каламбур.

Патрик отсмеялся и встал.

– Я найду Пабло. Он должен быть поблизости.

– Сделай милость. Меня уже ноги не держат. А ведь я ещё жду к себе парикмахера!

– Да? Я бы на твоём месте не рисковал. Сегодня всё наперекосяк.

И, оставив музыканта в сомнениях, Патрик выскользнул из зала. В галерее на бархатных банкетках отдыхали Магда и Тео. Певица после обморока выглядела усталой и слегка подавленной.

– Ты так прелестно бледна, детка, – сказал ей стихотворец, подходя. – Постарайся к вечеру приобрести хоть какой-то румянец. Не то интендант станет брюзжать, что мы могли сэкономить на пудре.

Тео довольно фыркнул и сказал с притворной ревностью:

– Не называй её деткой, ловелас! Мы играем трагедию, а ты ведёшь себя как оперетточный соблазнитель.

– Может и так, – покорно согласился поэт. – А где настоящий соблазнитель? Тот, кто уводит у тебя супругу в последнем акте?

– Если ты о Пабло, то здесь он не проходил. Посмотри в гримёрной.

Юноша и впрямь был там, а ещё там была его гитара, так что окружающий мир для них не существовал. Патрик мог слушать друга часами, когда на того нападала охота петь, но сейчас времени не было.

Пабло увидел отражение поэта в зеркале перед собой и повернул голову.

– Что, снова мой выход? – спросил он изумлённо.

– Ступай на сцену, приятель. Гунтер ещё чего-то хочет от тебя.

– Я делаю, что могу. Он чем-то недоволен?

– Не думаю. Ты действительно делаешь всё, что можешь, и даже больше. Он просто очень взволнован. То, что мы ставим, необычно для этих мест. Неизвестно, как нас примет публика, что скажет Оттон…

– Какая польза гадать об этом? – прервал его Пабло. – Нельзя повернуть назад, нельзя выбросить эту музыку и эти стихи из своей жизни. Я думаю, они – лучшее, что вы оба написали.

– Ты действительно так считаешь? – спросил растроганный поэт.

– Ну да! И Оливия иначе не отпустит тебя… Кстати, забавная вещь. Я сегодня услышал обрывок разговора двух дам на улице, должно быть, приятельниц. Оказывается, полгорода считает, что и поэма, и опера посвящены какой-то Оливии Адвахен.

– Это правда? – изумился Патрик.

– Чистая, как вода. А кстати, кто это?

– Жена первого богача в государстве. Её муж сидит на всех более-менее крупных золотых рудниках. К тому же, у него несколько каучуковых фабрик в разных городах.

– Она красива?

– Кажется, недурна… Я, правда, видел её всего дважды, так что смутно помню в лицо. А что?

Пабло рассмеялся.

– Ничего. Было бы приятно знать, что арии, которые я пою, посвящены какой-нибудь роковой красавице!

И они вдвоём отправились к Лоффту.

Вечер приближался неотвратимо, как надвигается поезд. Патрик рано поужинал, юный тореадор от плотной еды отказался.

– Ты готовишься петь в опере, а не выходить на арену, – напомнил ему поэт.

Пабло в ответ усмехнулся.

– Это тебе так кажется. Разве ты не чувствуешь: то, что мы сделали, так необычно, что может перевернуть всю жизнь? Неужели ты не видишь, как мы изменяемся, когда выходим на сцену? Стоит зазвучать музыке – и мы уже не мы. Мы даже не герои, чьи имена стоят в либретто. Мы – странные силы, вращающие мир…

Патрик заставил себя усмехнуться в ответ.

– Ты зря бросил университет, дружище! Образованность могла бы сделать из тебя философа.

– Это кровь говорит во мне, – спокойно возразил юноша. – Образованность сослужила бы мне неплохую службу, если бы я пошёл по стопам отца, но я выбрал другую дорогу. Моё ремесло не требует большого ума, зато учит верить предчувствиям. Сегодня вечером в мире что-то изменится, на радость или на горе – я не знаю.

Патрик подошёл к окну. Солнце уже начало клониться к закату. В соседней комнате суетилась прислуга – Симон и его двоюродная сестрица, к мастерству которой прибегали, когда нужно было привести в порядок платье для торжественных случаев. Поэт ощущал волнение перед премьерой, но кроме того, им владело странное чувство, что он всё делает как надо.

"Оливия, я не забыл тебя, моя любовь! Я верю, что ты – среди ангелов"…

Его дыхание вдруг пресеклось.

Позади него Пабло начал негромко напевать отрывок из своей последней арии, той, где Смерть ликует, держа Оливию в объятиях, и они оба счастливы. Внезапно он оборвал мелодию.

– О чём ты думаешь? – спросил он.

Патрик с трудом вздохнул.

– Я думаю о смерти, – признался он. – С тех пор, как Оливия умерла, я часто раздумываю о том, является ли смерть наказанием за первородный грех, или она – что-то другое? Мир так огромен и разнообразен, все народы в нём имеют свои обычаи, отличные от других. Но мы связаны нашей бренностью, от индейца с Огненной Земли до монгола из диких степей – мы все конечны во времени, хрупки, как соломинки, податливы, как воск. Сегодня мы живы и счастливы, назавтра колесо судьбы сплющивает нас, и даже следа наших мыслей, чувств и трудов не остаётся на земле. Век проходит за веком, народы сменяют народы – мы все, как малые зёрна, несомые ветром, и не всем нам дано прорасти и плодоносить…

Оливия умерла чистой девушкой, мои сёстры и младшие братья погибли в младенчестве, едва получив имя… Что – имя, если тот, кому оно принадлежит, не успел даже научиться ходить, не сказал даже осмысленного слова?

Что – слова, если даже записанные на бумаге или вырубленные в камне, они подвластны времени и разрушению?

Что есть смерть, о которой мы говорим то со страхом, то с восторгом? Подобна ли она запаху лотосов, как писали древние, или она – дуновение ветра со стороны гнойного чумного барака? Промысел она Господень – или бесстрастная слепая мощь, которой нет дела ни до воздаяния за муки, ни до наказания за грехи? Выбирает ли она свои жертвы, уводя сперва самых ничтожных или самых достойных, или кровожадность заставляет её терзать всех без разбора?

Я знаю, что этой загадки не разрешить. Я знаю, что мой слабый одинокий ум не в силах понять смерть, так она многолика, и принять её вполне. Я знаю, что одни мудрецы проповедовали смирение, а другие – стремление к смерти, как к очищению от скверны. Боже мой, я всё это знаю… Но каждый раз меня охватывает ужас…

Он смолк, обессиленный.

– Это не просто страх говорит в тебе, – сказал Пабло. – Тебе кажется, что жизнь бесцельна и что бы мы ни делали, всё придёт к одному концу. Когда люди думают так, они стремятся к смерти или бегут от неё. Но её нельзя бояться. Она, как бык, чувствует запах страха. Она летит на него, как волки спешат на запах крови. Нам так трудно смириться с тем, что умирают дети, и города выкашивает чума, и женщины погибают в родах. Мы спрашиваем себя: "Почему Бог допустил это?". Мы обращаемся к Нему за высшей справедливостью, но каждый раз ждём, что она будет такой, какой её представляем себе мы сами… Смири свой ум и принимай жизнь и смерть такими, какие они есть. Когда в твоих силах будет сделать что-нибудь важное, ты это почувствуешь.

Они посмотрели друг другу в глаза, читая там своё странное родство и единство перед тем, о чём только что говорили.

– Если нам и правда дано сегодня что-то изменить, – сказал Патрик, – то пусть так и будет.

Тореадор улыбнулся.

– Можешь в этом не сомневаться.

Театр был полон и бурлил, как чаша с причудливым варевом. Ослепительно белые офицерские мундиры в партере мешались с нарядами первых дам герцогства, от оливковых тонов до ярко-синего, небесного цвета. Красные сюртуки высших чиновников сверкали пуговицами, соперничая с блеском моноклей и пенсне. В полумраке лож изредка вспыхивали крылья вееров и желтоватые блики эполет. Ложа герцогов Э. была ещё пуста.

За опущенным занавесом Гунтер Лоффт, пытаясь молиться, неизменно соскальзывал на первые строчки арии Оливии:

– В саду Господнем роз не счесть,

Блистающих красой…

Актёры и певцы скрывались в гримёрных, две девицы, помогавшие костюмеру, носились взад-вперёд с булавками и какими-то блестящими мелочами. Они то и дело путались под ногами работников, поминутно передвигавших бутафорский фонтан в поисках мелового крестика, который Гунтер нарисовал для них на полу утром. Патрик украдкой наблюдал за публикой. В воздухе над залом гудела взбудораженность, похожая на копящийся мощный электрический заряд.

– Они пришли сюда ради скандала, – негромко сказал поэт Лоффту.

Тот в ответ вымученно улыбнулся.

– Они его получат. Наша великолепная примадонна Эрнестина наверняка постаралась полить Магду особенно чёрной грязью. На Тео, скорее всего, прилеплен ярлык идиота, полностью находящегося под каблуком у жены. Ты – избалованный любимчик герцога, который возомнил о себе непонятно что. Я – зарвавшийся музыкантишка со склонностью к эпатажу… Про твоего друга-иностранца я вообще лучше промолчу. Словом, всем сёстрам по серьгам. Боже, зачем я связался с тобой? Зачем взялся вдохнуть жизнь в твои вызывающие, макабрические стишки?

– Вызывающие? – возмутился Патрик. – И это говоришь мне ты, взявшийся ставить оперу на родном языке, в то время как весь мир поёт только по-итальянски? Ты, который не стал делить представление на два действия, как положено, чтобы не дать публике отвести душу болтовнёй! Пожинай теперь плоды своего безумства, самоуверенный нахал!

Музыкант набрал в грудь воздуха для достойного ответа, но в этот миг за плотной и одновременно зыбкой стеной занавеса пронёсся всеобщий вздох, а потом воцарилось почти полное молчание.

– Оттон прибыл, – сказал Патрик, невольно переходя на шёпот. – Пора начинать.

Гунтер закрыл глаза, губы его быстро и беззвучно зашевелились, затем он в серцах сплюнул и, резко повернувшись, побежал туда, откуда была видна оркестровая яма. Дирижёр, чья вытянутая морщинистая шея приводила на ум мысль о пожилой черепахе, выжидательно посмотрел на него. Гунтер кивнул.

Старик поднялся на сцену и встал перед переполненным залом, невозмутимый и древний, как ископаемый реликт. Он степенно приветствовал публику, ухитрившись сделать это так, что его спина осталась почти совершенно прямой, потом повернулся лицом к ложе, где сидел герцог в окружении своей семьи, и согнулся в низком поклоне. Оттон с милостивой улыбкой взмахнул рукой. Дирижёр поклонился снова и неторопливо спустился к своему оркестру. Среди мёртвой тишины зазвучала увертюра.

Зал чуть заметно перешёптывался, вслушиваясь в незнакомую мелодию. Патрику показалось, что тема Оливии звучит сегодня особенно нежно, а когда с ней рядом возникла мелодия Смерти, у поэта на глаза навернулись слёзы. Партия Бертрама казалась неуместно наивной и беззаботной, и одновременно непонятным образом гармонировала с двумя первыми. Когда в конце, разверзая небеса, мощно и призывно зазвучал рай, Патрик вдруг понял, что всё будет хорошо. На радость или на горе в будущем, но сегодня всё удастся как нельзя лучше.

Они с Гунтером боялись за Магду в первой сцене, и напрасно. То, что на самых первых репетициях выглядело несвязным лепетом недоразвитой девочки, сейчас звучало гимном невинности, благодарностью, которую юность возносит Богу за бесценный дар жизни. В намерено безыскусную музыку и стихи Магда сумела вложить такую веру в счастье, какой Патрик и не предполагал в них найти.

Зал молчал и не аплодировал. В его таинственной зловещей темноте редкими звёздами вспыхивали отблески моноклей. Герцогская ложа безмолвствовала.

Когда Магда проходила мимо Патрика, тот поймал её руку и благодарно сжал. Певица едва замедлила шаг, взглянув куда-то сквозь поэта. Ему показалось, что она даже не поняла, кто он. Гунтер, тоже шагнувший было к ней, замер на миг и тут же поспешно отступил с её дороги. Поэт и музыкант переглянулись, а потом дружно уселись на какой-то ящик, стоявший за кулисами. Патрик хотел было подбодрить друга, но, приглядевшись, понял, что это не нужно. На щеках Гунтера горел лихорадочный румянец восторга.

Дуэт Оливии и Бертрама являл собой перекличку нежной привязанности и страстного желания.

– Они спятили, – пробормотал Лоффт. – Их арестуют за оскорбление нравов!

– Успокойся, – ответил Патрик одними губами. – Арестуют не их, а нас с тобой. Их мы уж как-нибудь выгородим.

Когда на сцене появилась Смерть, время и вовсе остановилось. Голос Пабло играл дикими, языческими переливами, обещая неземные восторги. В нём, казалось, не осталось ничего человеческого, он разрывал жизнь, текущую на сцене, как приказчики в лавках разрывают материю, отмерив нужный кусок. Партия Бертрама, изгоняющего Смерть из отцовского дома, прозвучала скорее отчаянно, чем триумфально.

…Время шло, и действо приближалось к концу. Оливия, вышедшая к фонтану на тайное свидание с Бертрамом, озиралась в ожидании возлюбленного, а высокая фигура, выступившая из полутёмного угла сцены, расправляла крылья двухцветного красно-алого плаща.

Патрик несколько раз осторожно выглядывал, рассматривая зал. Люди сидели тихо. Никто больше не шептался, перегнувшись через спинку кресла. Никто не зевал и не смотрел в либретто. Они слушали так, словно то, что творилось на сцене, имело прямое отношение к их судьбе. И поэту вдруг сделалось страшно от напряжённого, внимательного молчания, с каким многоглазое чудовище зала следило за прекрасным и гибельным полётом его, Патрика, Оливии.

– Блаженна грудь, не знавшая страстей!

В ней сердце бьётся весело и нежно,

И из неё в полночной темноте

Не рвётся стон печали безнадежной…

Уста блаженны баловней судьбы,

С псалмами о невинном обожаньи.

Не осквернят их тайные признанья

И не иссушат страстные мольбы.

А руки, обнимая лишь родных,

Не ведавшие судорог желанья,

Как нежны ваши чистые касанья

Цветов, и птиц, и листьев молодых!

Ария Смерти, в её мучительном сладострастии, пьянила, отравляя сердце тоской о неизведанной роковой любви. Стихи не лгали, и голос Пабло не лгал, лишь музыка обволакивала слушателей сладким ароматным дурманом, делая мир боли, тоски и томительной муки греха непреодолимо притягательным.

– Не говори с восторгом: "Я люблю!"

В твоих словах мне слышится иное:

"Горю, страшусь, тоскую и скорблю,

Вблизи колодца гибну я от зноя!"

Соперничество явившегося наконец на свидание Бертрама и Смерти было кульминацией всего происходящего. Юный повеса, видящий в своей возлюбленной лишь неопытную девушку, рассыпал перед ней обещания вечной верности, нежных ласк и драгоценных даров:

– Всё, чем владею, всё, чем дорожу, -

К твоим ногам, прелестная, слагаю!

Дуэль двух голосов – высокого и низкого – то обострялась, то почти затихала. Оба актёра при этом оставались неподвижны, Бертрам не видел соперника, но две песни любви царили на сцене, то свиваясь в змеиный клубок, то скрещиваясь подобно двум разяшим клинкам. Оливия металась между живым возлюбленным и призрачным обещанием безумной страсти.

Когда наконец она кинулась в объятия Смерти, кто-то в первых рядах выдохнул: "О-о!" Не "Нет!" и не "Не надо!" – просто вздох, похожий на вздох тоски…

Отравленная поцелуем Смерти, девушка медленно выскользнула из рук Пабло на пол. Молодой тореадор выпрямился, стремясь к небу за улетающими нотами своей прощальной арии. Мгновение казалось, что он действительно взлетит… Запахнув плащ, юноша медленно отступил в темноту. Появился дворецкий и слуги, искавшие Оливию, тщательно выстроенный Гунтером гвалт взволнованных голосов заглушил стенания Бертрама. Сбежались горожане. Наконец явились стражники и арестовали юного повесу, обвинённого в гибели девушки. Возмущённый префект тут же на месте приговорил его к казни.

Последняя сцена оказалась страшнее и ярче, чем ожидал Патрик, да и сам Гунтер, судя по выражению его лица, был удивлён. В этой сцене Тео, игравший заключённого в тюрьму и ожидающего казни Бертрама, тосковал об утраченной любви, и скорбь его была столь пронзительно чиста, словно он мгновенно переместился из юности в зрелость. Его хрустальный тенор, отчаянно молившийся за душу возлюбленной, наполняя пространство сцены, рвался в зал, и, казалось, поднимался к самим небесам. И никто не удивился, когда в ответ ему полились голоса невидимых ангелов, возвещая, что Оливия – в раю…

Отзвучали последние аккорды. Патрик обнаружил, что не может вздохнуть. Стояла мёртвая тишина. Ни поэт, ни Гунтер Лоффт не имели смелости выглянуть в зал. Наконец из герцогской ложи раздались резкие уверенные хлопки. И театр взорвался.

Патрик часто вспоминал потом этот день и всегда приходил к выводу, что их успех был равнозначен чуду. Ему было легко поверить в это, потому что он никогда не сомневался в существовании Провидения. Чего никто из них не знал, так это – на радость или на горе им выпало такое.

В тот день они были счастливы. Это счастье не имело ничего общего с обычным счастьем актёров, хорошо сыгравших свои роли. Оно опустошало и сжигало изнутри, и оставляло в мозгу звенящую пустоту, словно они поднялись на гору, с которой был виден весь Божий мир…

Получив свою порцию оваций и комплиментов, поэт направился в гримёрную к Магде, чтобы поздравить её. Он оказался в галерее как раз в ту минуту, когда отворилась дверь одной из лож, и оттуда вышла женщина. Они остановились, чуть не столкнувшись, и их взгляды встретились. Извинения умерли в горле поэта. Перед ним была Оливия Адвахен собственной персоной, и её синие глаза сверкали так, будто ей только что открылось видение святого Грааля. Они сияли ярче бриллиантов и сапфиров её ожерелья, ярче крупных камней в серьгах, их живой огонь притягивал к себе чужие взгляды. Она кивнула Патрику и прошла, шелестя по ступеням подолом тяжёлого бархатного платья – синего цвета, такого же холодного и яркого, как её глаза.

***

Когда они добрались до герцогского дворца, уже почти совсем стемнело. Яркое созвездие огней издали казалось отблесками света на чешуе древнего ползучего ящера: они мигали, переливались и вообще жили какой-то своей особенной жизнью. Патрик расплатился с возницей и выпрыгнул из экипажа на булыжники дворцовой площади. Лакей с фонарём, услужливо открывший перед ним дверцу, поспешил вперёд, чтобы распахнуть ворота. Худосочный дракон, блестевший на медном гербе над массивными створками, как всегда, воинственно скалился на что-то, видимое лишь ему одному.

Патрик взял у лакея в прихожей свечу и направился в свои дворцовые комнаты.

Здесь его не ждали, и потому было холодно. В хорошо вычищенных каминах аккуратными горками лежали дрова, в подсвечниках белели новые столбики свечей. Стихоплёт прошёлся по анфиладе комнат, зажигая везде свет и стараясь не смотреть на свою уродливую тень, которая то сжимаясь, то вытягиваясь, ползла за ним попятам. Его бумаги на столе никто не трогал, но рядом с чернильницей стоял новый пузырёк тёмной жидкости. Кто-то, должно быть, Франц, старый лакей, очинил перья и карандаши. Смятые исписанные листки сиротливо лежали на краю стола: слугам под страхом наказания запрещено было выбрасывать хоть что-то из бумаг господина придворного стихотворца.

Патрик вызвал молодого лакея, чтобы тот затопил камин, а сам тем временем направился к гардеробу. Платьяной шкаф, занимавший почти полкомнаты, был набит всевозможными костюмами и платьями, большая часть которых уже была узковата поэту в талии. Он просмотрел несколько старых сюртуков, потом взялся за новые.

– Бог мой, да что со мной? – пронеслось у него в голове. – Зачем мне всё это? Если я рискну уехать, разве я возьму с собой это тряпьё?

Он бросился в кресло и на несколько минут замер, собираясь с мыслями. Почва, казавшаяся столь надёжной, теперь с такой же верностью уплывала из-под ног.

Наконец он поднялся, велел принести вина и фруктов, а когда слуга убежал выполнять распоряжение, вышел в коридор. Пройдя в полном одиночестве несколько ярдов, он услышал вблизи мужской смех и игривые голоса дам и чертыхнулся себе под нос. Голоса не приближались и не удалялись, видимо, в зале впереди шла какая-то светская игра. Капризный женский голосок сказал что-то, тут же грянул дружный хозот кавалеров, так что поэт вздрогнул.

Его комнаты находились далеко от оранжереи, и ещё дальше – от покоев Вальтера, преодолеть такое расстояние незамеченным было почти невозможно. По крайней мере, следовало повременить до того момента, когда одни обитатели дворца усядутся за столы для позднего ужина или игры в карты, а другие отправятся спать. Жизнь здесь никогда не затихала полностью, и зачастую днём в коридорах было безлюднее, чем ночью, но ждать до утра было нельзя. Мариэнель мог ошибаться и в другом: смертельный недуг способен был не оставить Оттону даже предсказанных доктором двух-трёх дней.

Стихотворец вернулся к себе. Камин весело потрескивал огоньком, на высоком столике возле уютного кресла, покрытого любимым пледом поэта, стоял поднос с фруктами и зелёной бутылью рейнского. Светлое вино придало Патрику сил и даже слегка отрезвило вместо того, чтобы опьянить. Он пожалел, что вначале не заехал домой. Нужно было отдать кое-какие распоряжения. Теперь придётся отложить их до утра, а это может быть опасным. Он отставил бокал и задумался.

Когда часы пробили полночь, поэт выглянул в коридор и, подождав минуту, тихо прикрыл за собой дверь. Возможно, ему встретятся слуги, но это не страшно. Господин стихотворец – записной гуляка, мало ли в чью спальню лежит его полночный путь.

Сердце гулко стучало, мешая прислушиваться. Те, кто раньше играл в зале, ещё не легли, но переместились в комнаты. Зал был невелик, жаль, прятаться там, в случае чего, было абсолютно негде. Патрик миновал его быстро – и на выходе столкнулся с подгулявшим незнакомым офицером. Тот, должно быть, угадал, кто перед ним, потому что его глаза расширились и он попытался встать по стойке "смирно" и отдать честь. Поэт терпеть не мог этих шутовских приветствий, которыми неизменно, усмехаясь в усы, одаривали его офицеры и гвардейцы. Он похлопал вояку по плечу – несильно, чтобы тот устоял на ногах, – и пошёл дальше, слыша за спиной пьяное хихиканье.

Следующий зал был перегорожен ширмами. Патрик почти уже преодолел половину пространства, как вдруг уловил за одной из ширм какой-то шорох. Стихотворец замер, пытаясь унять сердцебиение. Звук не повторялся. Но спустя минуту напряжённой тишины те, кто прятался за ширмой, осмелели и до Патрика долетели вздохи и ритмичная возня. Поэт едва сдержал нервный смех и двинулся дальше в надежде, что ступает бесшумно.

Он узнал оранжерею с тем же облегчением, с каким, наверное, Моисей принял весть, что его народ наконец достиг границ земли обетованной. Здесь, бывало, частенько бродили загулявшие парочки, но, по крайней мере, за деревьями можно было скрыться от посторонних глаз и спокойно перевести дух.

В любимом уголке Вальтера, возле родника, охраняемого языческим идолом, было пусто. Патрик собрался было уже повернуть к выходу, как вдруг ветви дерева с розовыми цветами заколыхались и знакомая угловатая фигура выскользнула из их укрытия, как юркая ящерица.

– Ты здесь? Так поздно?

Юный герцог неловко присел на скамью-руины. В полутьме движения его губ были трудно различимы.

– Я знал, что ты придёшь. Оттону стало хуже.

Патрик похолодел.

– Мариэнель здесь?

– Недавно приехал. Как раз перед этим у отца начались судороги. Я был с ним. Это ужасно.

Поэт отвёл глаза, но тут же взял себя в руки. Он сел рядом с мальчиком и сжал его холодные тонкие пальцы.

– Я говорил с доктором, Вальтер. Твой отец скоро умрёт. Очень скоро. Может быть, уже нынче ночью. Может быть, послезавтра. Но вряд ли ему отпущено больше.

Юноша смотрел на поэта, как зачарованный.

– Что с ним?

– Скорее всего, его отравили.

Сын Оттона отшатнулся, почти выдернув ладонь из руки Патрика.

– Как такое может быть?

– В нашем кукольном королевстве бушуют нешуточные страсти, сынок. Кому-то очень хочется, чтобы на троне сидел твой дядя Эдвард.

Серые глаза потемнели.

– Я убью Эдварда!

Патрик грустно усмехнулся.

– Это уже не поможет. К тому же, не он дал яд твоему отцу. Мне даже кажется, он не знает о том, что Оттон отравлен.

Вальтер в ярости и отчаянии обхватил себя за плечи.

– Разве в этой стране нет армии и суда? Разве я не сын Оттона, чтобы потребовать расследования его смерти?

– Ты – сын Оттона, – ответил ему Патрик. – И сейчас ты должен бежать.

Юноша вскочил.

– Но почему?

– Ради спасения твоей жизни. Ты – наследник. Твоя болезнь не для всех является знаком того, что ты не можешь править страной. Наверняка найдутся люди, которые поддержали бы тебя в твоих притязаниях на трон. Возможно, в один прекрасный день ты действительно станешь правителем, но для этого ты должен выжить. Люди, погубившие твоего отца, неглупы. Они знают обо всём, что я сказал, и постараются избавиться от тебя. Совсем избавиться.

Ужас во взгляде Вальтера медленно превращался в задумчивость. Беззвучная беседа, поначалу лишившая его контроля над собой, теперь явно пробудила в нём какие-то догадки.

Патрик продолжал:

– Ты должен исчезнуть из столицы. Пока была надежда, что твой отец умирает от болезни, можно было ждать от Эдварда милосердия и того, что он позволит тебе жить во дворце. Или хотя бы вышлет не в самую глушь. Но теперь речь идёт о твоей жизни. Умоляю тебя – не упрямься!

Мальчик посмотрел на стихотворца, и тот поразился спокойствию в его серых глазах.

– Куда мне ехать? Я никогда не покидал С. У меня никого нет за пределами этой страны.

– Зато у меня есть. Сейчас ты сделаешь вот что… Кому из своих слуг ты доверяешь?

Мальчик подумал.

– Габбену. Он со мной, сколько я себя помню.

– Подойдёт. Разбуди его и вели собрать вещи в дорогу. Скажи, что твой отец велел тебе поутру выехать в Д. к Дитриху Аббельхейму. Тот, мол, предложил тебе новое лечение, которое нужно проводить в его клинике. Проследи, насколько сможешь, чтобы Габбен не болтал.

Вальтер напряжённо слушал. Патрику казалось, он видит, как произносимые им слова отпечатываются в великолепной памяти мальчика.

– Выезжайте из С. через восточную заставу, едва начнёт светать. Если кто-то из знакомых заметит вас – ничего. Я распущу слух, что ты уехал лечиться…

Мальчик поднял брови:

– Слух?

– Дальше. К вечеру вы доедете до Р., это маленькая станция, со всех сторон окружённая лесом. Там вас будет ждать мой слуга, Даймон, у него будет письмо от меня. Доверься ему. Он доставит вас к моим друзьям. Это всё, что я сейчас могу сделать для тебя. Что будет потом – не знаю.

Теперь уже юный герцог взял его за руку.

– А ты? Ты не боишься, что Эдвард не станет терпеть тебя при дворе?

– Что он может мне сделать? Выгонит на улицу, как собаку? Я, по крайней мере, буду жив, мой мальчик, и смогу добраться до кого-нибудь, кому небезразличен. У меня есть кое-какие сбережения… Кстати, как много у тебя денег?