355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Майра » Оливия и Смерть » Текст книги (страница 1)
Оливия и Смерть
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 00:54

Текст книги "Оливия и Смерть"


Автор книги: Майра



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Майра
ОЛИВИЯ И СМЕРТЬ

MAYRA

Резиденция герцогов Э. напоминала лабиринт Минотавра. Подобно знаменитому дворцу древних критских владык, она когда-то представляла собой непритязательное низкорослое здание, которое на протяжении последующих трёхсот лет обрастало всевозможными пристройками, верандами, террасами, галереями… Некогда стоявшие на отдалении от господского дома флигели и хозяйственные постройки внезапно врастали в общий круг, меняли свой простецкий вид и становились новыми комнатами, коридорами и залами. Поговаривали, что в приёмной личного секретаря герцога Оттона Э., Ролана Ляйцера, переделанной в незапамятные времена из дубового амбара, до сих пор попахивает прелым зерном…

Некоторые комнаты получились совсем без окон, зато из других посетитель мог заглянуть в соседние покои через незаделанные оконные проёмы, теперь изукрашенные резьбой, витражами, причудливыми переплетениями вьющихся растений. Здесь запросто можно было заблудиться, и Патрик неизменно поражался расторопности и безошибочному чутью здешней прислуги, многочисленной, бесшумной и прекрасно вымуштрованной – служившей здесь поколениями, как поколениями правили герцоги Э.

Зал для приёмов, принадлежавший старой герцогине Лодовике, имел множество фигурных окон, выходивших частью во внутренний дворик – один из десятка, – а частью – в соседнюю залу, где герцогиня любила играть в трик-трак по старинке, при свечах. На её территории, занимавшей два этажа в одной из самых старых пристроек, вообще не было электричества. Герцогиня Лодовика не верила в окончательную приручённость Господних молний и всегда вздрагивала, когда над бальной залой её младшего сына, Эдварда, вспыхивали огромные электрические люстры – роскошное новшество, привезённое им из-за туманного пролива с ещё более туманного острова.

Герцогиня была высокой, худой, как палка, и сурово-догматичной, как предписывала её религия. Последней она посвящала всё больше времени, в её комнатах постоянно мелькали люди в тёмно-коричневых рясах, такие же худые, высушенные временем и жёлчностью, как она сама. Кто-нибудь из них неизменно присутствовал за обедом или ужином, занимая подчёркнуто скромное место на краю стола, но не отказываясь от изысканных яств. Герцогиня, при всех своих пуританских наклонностях, питала необоримую слабость к французской кухне.

Вот и сейчас за обедом у неё присутствовали двое "рясоносцев", как про себя называл их Патрик: настоятель местного монастыря отец Викторий и какой-то юный монашек, не то послушник, не то из недавно принявших постриг. Кроме них, все лица были постоянны – две старушки, которым в последние два года посчастливилось ходить в приживалках самой герцогини; её обычная компаньонка – никогда не слывшая хорошенькой, а с годами и вовсе увядшая болезненная девица; личный секретарь герцогини Лодовики Антоний Парст; музыкант и регент кафедрального хора Йохан Дайгель и старший внук герцогини Вальтер, которому недавно стукнуло пятнадцать. И, разумеется, Патрик Нейл, придворный стихотворец, человек всё ещё довольно приятный и не до конца опустившийся, несмотря на пристрастие к красному вину и муслиновым нарядам залётных дам-провинциалок.

Обед неспешно, даже скорее вяло, продвигался к своему завершению. Уже подали фрукты и мороженое, а остатки дичи унесли, так что у молодого монашка щёки горели от приятного возбуждения, в то время как его зрелый собрат с тоской обводил взглядом стол в поисках достойного сопровождения к мозельскому.

Патрик вполне разделял чувства последнего. Мода на мороженое пришла в герцогство недавно, всё из той же Франции, и стихоплёт никак не мог дождаться, когда же она наконец уйдёт куда-нибудь ещё. Он терпеть не мог сладкое.

Поскольку большинство присутствующих встречалось за этим столом почти ежедневно, разговор был отрывистым и лишённым энтузиазма. Старушки-приживалки чопорно перемешивали мороженое в хрустальных тонконогих вазочках, изукрашенных серебром. Компаньонка меланхолично кромсала на ломтики великолепное, неправдоподобно красивое яблоко. Музыкант ел, то и дело промокая рот белоснежной крахмальной салфеткой. Секретарь Антоний Парст, вольно – насколько позволяло присутствие царственной особы – откинувшись на стуле, беседовал с настоятелем о том, как последний распорядился пожертвованиями герцогини монастырю. Патрик рассеянно пил мозельское. Внук герцогини сидел прямо, положив на стол узкие белые кисти рук, никогда не знавших работы, и переводил взгляд с одного из обедающих на другого, особенно долго задерживаясь на губах того, кто в эту минуту говорил. Вальтер с детства был глухим, с тех пор, как ещё в младенческом возрасте едва не умер от скарлатины.

Это был молчаливый замкнутый мальчик, высокий и костистый, подобно всем герцогам Э. У него были вьющиеся белокурые волосы, густые, как у его матери, и серые глаза, взгляд которых был не по возрасту пристальным и взрослым. Черты лица казались невыразительными до тех пор, пока он не приходил в волнение или не начинал сердиться. Вдохновение и гнев вызывали на его щеках румянец, а в глазах – какой-то особенный блеск, делавший Вальтера неожиданно привлекательным. Говорить мальчик умел хорошо, но стеснялся – долгая глухота не дала ему научиться как следует управлять громкостью и тембром голоса. Он не мог знать этого наверняка, но, должно быть, чувствовал.

Герцог Оттон любил Вальтера, как любят болезненное умное дитя – горячо, мучительно и без надежды на то, что этот ребёнок когда-либо займёт его место на троне. Других наследников у Оттона не было.

Как ни странно, Патрику нравились обеды у старой герцогини. Здесь он мог расслабиться и получать удовольствие от хорошей еды, спокойного общества и ни к чему не обязывающих разговоров, в которых, зачастую, можно было и вовсе не участвовать до тех пор, пока герцогиня Лодовика не обратится к тебе напрямую. Старуха любила нравоучения, но выражалась всегда кратко и энергично, поэтому не слыла занудой. Оба её сына, правящий ныне Оттон и его младший брат Эдвард, почитали мать и временами даже делали вид, что прислушиваются к её советам. Впрочем, с каждым годом у Лодовики всё реже просыпалось желание вмешиваться в дела герцогства. Она теперь гораздо больше думала о Боге.

– Мне нынче был сон, – сказала внезапно Германия, старшая из старушек-приживалок. Их скупой разговор, до этого больше напоминавший перешёптывание, вдруг сделался неожиданно громким. Лодовика услышала последнюю фразу.

– Что ты говоришь, Германия? – спросила она, оторвав взгляд от лица настоятеля и переводя его на говорившую. – Ты плохо спала?

Вальтер, заметивший, куда смотрит бабка, тоже повернул голову. Внезапно оказалось, что внимание всех приковано к старушке-приживалке, которая явно чувствовала себя неуютно под устремлёнными на неё взглядами.

– Я говорю, ваша светлость, что сегодня ночью мне приснилось кое-что странное.

– Что же это было?

Германия замялась.

– Мне снилось, ваша светлость… Мне снилось, что я опять молода и встретилась с Густавом, моим женихом, который погиб. Я рассказывала вам о нём, помните?

Германия была, в некотором смысле, дважды вдовой. Её супруг, один из старших офицеров герцогской лейб-гвардии, был несколько лет назад случайно убит на учебном стрельбище срикошетившей пулей. Его гибель явилась для Германии большим ударом, но, по мере того, как текло время, сознание уносило старую женщину к ещё более давней печали. В ранней юности у неё был жених по имени Густав, замечательно красивый, по её уверениям, молодой человек. Он пропал за неделю до свадьбы, и никто больше никогда не его видел. По прошествии двух или трёх лет его сочли мёртвым, и Германия вышла замуж за другого.

– Ты слишком часто вспоминаешь его, – сказала герцогиня. Тон её был ворчливым, но все знали, что она привязана к Германии, а истории о несчастной любви часто трогают её до слёз. – Вот он и пришёл к тебе во сне.

– Бог знает, как я о нём тоскую, – кротко отозвалась старушка.

– И что было потом? – с любопытством спросил молодой монах. Настоятель кинул на него недовольный взгляд.

– Мы встретились у ручья в вашем саду, – продолжала Германия, – там, где у вас растут сонные цветы. Они все почему-то стояли увядшие, склонив головки.

– Это дурной знак, – вставила другая старушка, Розалия. – Не так ли, святой отец?

Настоятель пожал худыми плечами.

– Господь посылает нам сны, чтобы предостеречь нас или наставить. Дьявол же насылает видения, полные соблазнов и заставляющие сомневаться в истинности нашей веры. Знаки Божии светлы, хоть иногда полны печали, знаки Вражеские – смутны и тревожны. Но распознать источник не всегда легко.

– Так что же было дальше? – снова не утерпел его молодой спутник, за что был награждён сразу двумя суровыми взглядами – отца-настоятеля и самой герцогини Лодовики.

– Мы гуляли среди цветов и беседовали. И вдруг я заметила странную вещь…

– Какую же? – обронил без особого интереса Йохан Дайгель, в очередной раз тщательно вытирая губы салфеткой и тут же поднося к ним ложку с десертом.

– У Густава были зелёные глаза! – взволнованно воскликнула Германия. – А ведь я точно помню, что раньше он был сероглазым, как ваш внук Вальтер.

Мальчик, прочитавший по губам Германии своё имя, недоумённо приподнял брови и кинул взгляд на Патрика. Стихотворец успокаивающе улыбнулся в ответ.

– Что тут странного? – поднял голову секретарь Парст. – Ведь это всего лишь сон! Во сне люди могут являться и с хвостами, и с рогами… Простите, святой отец.

Германия, кажется, даже не услышала этой реплики.

– Он просил у меня прощенья, – сказала она, и её старческий голос чуть задрожал. – Он и раньше мне снился, но всё было по-другому. Он просто показывался вдалеке и уходил, а я не могла его остановить. На этот раз он подошёл так близко…

Юный монашек открыл было рот, но тут же захлопнул его, так и не произнеся ни звука – отец Викторий был начеку.

– Что он тебе говорил? – герцогиню рассказ явно заинтересовал.

– Он просил меня освободить его от данной клятвы, – Германия потупилась. – Он сказал, что теперь связан другими обещаниями, и что его господин не склонен ни с кем делить своих слуг. Это было так странно…

Отец Викторий степенно перекрестился. Жест выглядел как будто случайным и, одновременно, демонстративным. Германия заметила его.

– О нет, святой отец! – запротестовала она с жаром. – В этом не было ничего дьявольского или нечистого! Он был так печален… Он говорил о россыпях драгоценностей во дворце своего господина, о странной музыке,которая звучит там день и ночь, о колоннах из берилла и опала, в которых играет свет факелов… Это было так прекрасно и так…ужасающе грустно!

Казалось, Германия сейчас расплачется.

– Его господин мужчина или женщина? – решительно вмешалась старая герцогиня. – И какой титул он носит?

Старушка-приживалка растерялась.

– Я не знаю, ваша светлость. Густав не сказал, а я не решилась спрашивать. Но мне кажется… Вряд ли это может быть женщина. И если бы вы слышали, как Густав говорит о нём, вы решили бы, что это по меньшей мере король… или князь.

– Князь тьмы! – громогласно прошептал молодой спутник отца Виктория и закашлялся, поперхнувшись мороженым. Сидевший по соседству секретарь Парст, оставив правила хорошего тона, безжалостно хлопнул его по спине. Выражение лица герцогини ясно говорило о том, что юноша сидит за этим столом в первый и последний раз. Щёки отца Виктория пошли пятнами гнева.

– Разговаривать с мертвецом – дурной знак! – настаивала на своём Розалия.

– Разве кто-нибудь видел этого юношу мёртвым? – возразил Патрик. Это были чуть ли не первые его слова за весь обед. – Он пропал без вести.

– Тем более! – Розалия даже раскраснелась от волнения. – Будь он жив, он дал бы о себе знать. Скорее всего, его кости лежат где-нибудь непогребённые, а душа не может обрести покоя…

– Ну, довольно! – оборвала герцогиня, видя, что разговор принимает мрачный и огорчительный для Германии оборот. – Германия, не расстраивайся. Я уже говорила: ты просто много думала о нём, вот он тебе и присинился.

– Должно быть так, – кротко согласилась старушка. Глаза её подозрительно блестели.

Закончив обедать, герцогиня поднялась, выслушала обычные благодарности и восхваления от нахлебников и в сопровождении отца Виктория и компаньонки удалилась к себе для душеспасительных бесед. Молодой монах поплёлся за ними, хотя тяжесть в перегруженном желудке явно тянула его прилечь где-нибудь в тихом, редко посещаемом местечке. Гости неторопливо разбредались, первыми ушли секретарь Парст и Йохан Дайгель, один – намекнув на неотложные дела, второй – отговорившись необходимостью присутствовать на спевке кафедрального хора. Вальтер всё ещё сидел за столом, рассеянно следя, как шустрые невесомые слуги уносят приборы. На него мало обращали внимание: из-за его глухоты и вынужденной отчуждённости большинство обитателей дворца считали мальчика не совсем нормальным психически и не придавали значения тому, что его поведение зачастую не вписывалось в этикет. Старушки-приживалки дулись друг на друга в разных углах залы.

Патрик подошёл к Германии.

– Так вы отпустили его?

Старушка подняла на него удивлённый взгляд.

– Я хотел сказать, вы вернули Густаву его клятву?

Германия порозовела.

– Нет… Честно говоря, я так растерялась. И он был так красив, вы не поверите. Он всегда был очень хорош собой, но, оказывается, я совсем забыла его лицо, и когда мы с ним встретились… во сне… Я всё смотрела на него и не могла оторваться!

– Вы должны его отпустить, – поэт легонько потрепал её по сморщенной руке. – Он ведь за этим к вам и приходил. Так будет лучше.

– Вы думаете? – Германия смотрела на него испытующе, словно проверяя, не смеётся ли он над её суеверием. Лицо Патрика было совершенно серьёзно, и слова вдруг сами полились с её губ. – Я и сама думаю так же. Но что же тогда мне останется? Ведь память о нём – часть моей теперешней жизни! Понимаете ли, я действительно любила Франца, но он был живым мужчиной, с громким голосом и сменами настроения, от него пахло лошадиным потом, и пуговицы на мундире то и дело отрывались и терялись, так что приходилось чуть не каждый месяц заказывать дюжину новых. А Густав… Густав – это любовь моей юности, когда ждёшь от жизни чудес, когда избранник сердца кажется полубогом. Я знаю, выйди я за него замуж, всё оказалось бы обычным, и я так же плакала бы от его неосторожного слова, и готовила бы праздничных гусей на Рождество, и гоняла бы служанок за то, что они плохо вытерли пыль с его книг. Но он умер молодым, и я даже не видела его гроба и могилы, даже этого утешения мне не дал Господь!

Слёзы хлынули из её глаз. Розалия уже успела удалиться, стол был убран, в зале оставались лишь они двое да Вальтер, рассеянно бродивший от стены к стене, бросая странно внимательные взгляды на портреты предков, словно видел их впервые.

Патрик сел рядом с плачущей приживалкой и ласково обнял её за плечи. Она всегда нравилась ему больше, чем Розалия, в ней до сих пор светились живой ум, мудрая простота и какая-то беззащитная, трогательная романтичность, словно, и помещённая внутрь этой роскошной полутёмной клетки, она продолжала слышать соловьиные трели в лесу и чувствовать кожей свежий ветер над полями.

Патрик открыл рот, чтобы заговорить и вдруг услышал свой голос, призносящий полузабытые строки:

– Счастье не порождает таких песен,

Какие порождает печаль.

Музыка лесных ручьёв твоей ветреной родины -

Всего лишь слабый отзвук подземных песнопений,

К которым привычен мой слух.

Даже твой голос не может

Разрушить их чар, любимая!

Судьба жестока к зеленоглазому рыцарю…

Германия посмотрела на него сквозь слёзы, в её взгляде сквозило изумление.

– О! Так вы всё знаете? Это ваши стихи?

– Нет, милая сударыня, к сожалению, не мои. Я даже не помню имени того, кто их написал, оно совсем не известно в свете. Но эти стихи напоминают мне о моём друге, который пропал…

– Пропал? – повторила старушка с сочувствием узнавания.

– От него нет вестей вот уже шесть лет. Он такой сорви-голова, что с него станется вновь уехать воевать с арабами или бродить в заражённых малярией тропических джунглях! Я беспокоюсь за него.

– Я понимаю… Вы должны записать эти стихи для меня. Они печальны, но в них есть какое-то утешение. Я теперь знаю, что не я одна такая. Вы запишете?

– Непременно. Я принесу их вам нынче же вечером.

– Спасибо. Если бы вы знали, как легко у меня стало на душе! Вы необыкновенный человек! Вам стоило бы поберечь себя.

Патрик засмеялся, чувствуя, как колышется при этом его живот.

– Вы имеете в виду, меньше пить и чревоугодничать? Любезная дама, я тронут вашей заботой. Но моя натура слаба, и, к тому же, в жизни так мало радостей, что мне приходится самому создавать их себе.

– Но ведь вы поэт! – воскликнула Германия. – Бог говорит вашими устами!

В её словах прозвучала такая неподдельная, нерушимая уверенность, что Патрик опешил. Она была старше его по меньшей мере вдвое, и судьба не была к ней милосердна, лишив её близких и не подарив детей. Но её мир был чист и полон света, а его – пылен и гулок, как брошенное жильё, хотя всё, о чём он мечтал в юности – слава, достаток, милостивый покровитель, праздная придворная жизнь, – сбылось.

Старая женщина ушла, шелест её платья затих в сплетениях коридоров, а стихотворец всё стоял, не отрывая глаз от дверного проёма, через который она скрылась. Наконец он обернулся, ощутив чьё-то присутствие за спиной. Это был Вальтер.

Патрик улыбнулся ему и сказал:

– Пойдём! – стараясь как можно чётче артикулировать губами. Мальчик кивнул и взял его под руку. Они миновали несколько комнат с безумной планировкой и оказались в одном из уголков оранжереи, тянувшейся на несколько залов и по праву считавшейся местным чудом света. Потолок над ней был сложен из огромных сверкающих стёкол, под тёмным паркетом пола скрывалась хитроумная система орошения. Сама оранжерея представляла собой чудесный сад, где уголок в китайском стиле – с магнолиями и хрупкими тонкоствольными вишенками, с веерообразными навесами над ажурными скамьями, – соседствовал с итальянской беседкой, увитой плющом и виноградом, или с берегом крохотного африканского озерца, где из воды высовывались до невозможности похожие на аллигаторов коряги, а на непроницаемой водной глади трепетала тень от перистых пальмовых листьев.

Любимым местечком Вальтера был небольшой пятачок Южной Америки, где неизвестный Патрику густой кустарник подолгу цвел мелкими ярко-розовыми цветами, похожими на крошечные орхидеи. Здесь был сделан родник: вода сбегала с каменной головы жутковатого индейского божества, двумя певучими струйками огибала его распахнутый толстогубый рот и падала в замшелую чашу из жёлтого известняка, на дне которой виднелось несколько старинных золотых дублонов.

Поэт и принц устроились друг напротив друга на скамье, тщательно замаскированной под древние руины. Здесь Вальтер обычно читал или размышлял в одиночестве, здесь же они часто беседовали, укрывшись от посторонних глаз, оба свободные от тех масок, которые им приходилось носить вне сада: весёлые и открытые или серьёзные и задумчивые. Старый забытый бог смотрел на них из-под водной завесы, его губы навечно застыли в артикуляции какого-то звука, не известного европейцам. Именно это каменное изваяние когда-то, около десяти лет назад, натолкнуло Патрика на мысль, что глухота маленького Вальтера вовсе не должна неизбежно сделать его неполноценным. Патрик привёл сюда мальчугана и на глазах удивлённой няньки учил его складывать губы в разные звуки, работать языком, читать по губам, говорить – сперва беззвучно, потом используя голос. Им не всё удалось так, как хотелось, нужное напряжение связок давалось мальчику с трудом, но они оба верили, что это – лишь дело времени. Пусть для Вальтера был закрыт путь на трон – сейчас самым главным претендентом считался младший брат его отца, герцог Эдвард Э., – но он был умён и получал во дворце неплохое образование, читая по губам своих учителей и перерывая уйму книг в библитеке своих предков. Он знал уже четыре языка, разбирался в римском праве, был силён в географии, успел проштудировать Аристотеля и Платона и принялся за современных философов. Его ум казался Патрику на редкость изощрённым и чрезвычайно ясным, и поэт не раз задавался вопросом, стал бы Вальтер таким, если бы тяжёлые последствия младенческого недуга не отделили его от прочего человечества.

Он посмотрел на мальчика и спросил:

– Ты хотел мне что-то сказать?

Вальтер чуть кивнул, соглашаясь. Его губы беззвучно задвигались. Он "говорил" необычайно чётко, как учат говорить актёров, чтобы каждое слово, даже сказанное шёпотом, было слышно в зале.

– Мой отец умирает.

Патрик вздрогнул. То, что герцог Оттон вот уже два дня мучается животом, было всем известно. Но болезни такого рода нередки при дворе, где так много внимания уделяют приёмам, обедам, и каждый царедворец стремится экзотичностью и обилием блюд перещеголять прочих.

– С чего ты взял? Это, скорее всего, простое расстройство кишок.

– Я видел доктора Мариэнеля, когда он сегодня выходил из отцовской спальни. Он был слишком озабочен.

– Ты не пытался расспросить его?

Мальчик покачал головой.

– У нас с ним не получается беседовать. Он, похоже, считает себя виноватым в том, что я оглох. Я пытался как-то сказать ему, что мне просто не повезло, но он, по-моему, не понял.

Для своих лет Вальтер слишком хорошо разбирался в чувствах других людей. Его наблюдательности можно было доверять. Патрик задумался.

– Я сам поговорю с Мариэнелем, – сказал он наконец. – Болезнь Оттона может быть серьёзной, но не смертельной. Тебе незачем тревожиться раньше времени. Мариэнель – хороший врач.

– Я знаю. Но я виделся сегодня с отцом. Он очень плохо выглядит и с трудом говорит. В его глазах такое страдание! Должно быть, боли очень сильные.

– Я постараюсь сегодня же всё разузнать.

Вальтер удовлетворённо кивнул.

– И вот ещё что… Если мой дядя Эдвард станет править, он ведь позволит мне остаться здесь?

Патрик хотел бы соврать, но с Вальтером такие номера не проходили.

– Не знаю. С Эдвардом ни в чём нельзя быть уверенным. Он не считает тебя соперником, но у него много врагов, которые ищут любого предлога, чтобы взбунтоваться против него. Ему не стоило задевать честь Гудемундов, это могучий и многочисленный род. Он не должен был ссориться по пустякам с Адвахенами: им принадлежит большая часть золотых копей герцогства. Я уже не говорю про Теобраннов, ты всё знаешь сам.

– Знаю. Выходит, он отошлет меня из столицы, опасаясь бунта своих противников?

– Боюсь, такое может случиться. Но твой отец жив и, дай Бог, проживёт ещё много лет. Подожди, пока я поговорю с Мариэнелем.

– Мой отец – такой же человек, как и все. Мой дед умер в одночасье от удара, хотя до этого ни один врач не находил у него ни одного серьёзного недуга. Мой младший дядя Освальд погиб от болезни почек, его не стало через две недели после того, как он впервые занемог. Патрик, я боюсь за отца!

– Я сам за него боюсь, – мрачно признался поэт, которому передалось волнение мальчика. "И не меньше боюсь за тебя, – подумал он. – Один Бог знает, какую судьбу определит тебе Эдвард, если сядет на трон. Возможно, вовсе вышлет из страны. Будь ты обычным мальчишкой, я не тревожился бы так – в конце концов, ты знатного рода и всегда пристроишься при дворе какого-нибудь заграничного владыки. Но твоя болезнь может сделать тебя предметом насмешек в чужом доме, где к ней не привыкли, как привыкли здесь. Сын мёртвого льва, любимого немногими, у кого ты тогда сможешь просить защиты?".

В городском доме, который Патрик в последнее время всё больше предпочитал своим дворцовым комнатам, его ждала записка от доктора Мариэнеля. Она не содержала ничего, кроме ритуального приглашения встретиться в одной из уютных забегаловок за стаканчиком вина, но Патрик встревожился ещё больше. Он знал Мариэнеля давно, подобные встречи у них уже случались, и стихоплёт понимал: доктор посылает приглашения сам, когда ему что-то нужно. Обычно инициатором таких скромных посиделок был Патрик.

По дому витали соблазнительные запахи жаркого. Пожилая кухарка выглянула из кухни и посмотрела на стихотворца с укоризной: он забыл предупредить её, что будет обедать во дворце.

До назначенного времени оставалось ещё четыре часа. Поэт поднялся по старой, но крепкой и ухоженной лестнице к себе в кабинет, по пути с удовольствием гладя ладонью отполированные множеством рук дубовые перила. За его домом хорошо следили – один из приятелей Патрика, навсегда покидая С., оставил тому четырёх отлично вымуштрованных и добросовестных слуг. Правда, одну служанку со смазливой мордашкой он увёз с собой, чему Патрик и огорчился, и посмеялся.

В комнатах наверху было тепло и уютно. Следы его вчерашнего буйства после ссоры в кабачке оказались убраны, словно их и не было. Стихотворец ощутил укол стыда. "Такому человеку, как я, грех иметь хороших слуг, – подумал он даже с некоторой досадой. – Я должен был бы жить в доме, напоминающем хлев, и одеваться в залитые соусом и вином сюртуки – учитывая мой характер и мои привычки. За что Бог наказал этих бедняг, послав им такого хозяина? Впрочем, не думаю, что Халеас был намного лучше".

Утешив себя таким образом, он уселся в кресло, стащил сапоги, налил себе немного вина из графина, изображавшего Древо познания добра и зла, оплетённое Змием, и глубоко задумался.

Итак, дело действительно серьёзно. Может, конечно, оказаться, что Мариэнелю понадобилось от него что-то другое, незначительное или просто не относящееся к герцогской фамилии, но лучше заранее приготовиться к худшему. При тех порядках, которые приняты во дворце, никто из живущих там просто физически не может обладать абсолютно здоровым нутром. Скажем, Оттон страдает болезнью печени. Он наверняка ею страдает – у него очень плохой цвет лица. Сейчас недуг обострился, и один Бог знает, сколько ещё протянет герцог, если болезнь неизлечима.

Или, возможно, у него открылась язва и он исходит кровью изнутри. Представив такое, поэт содрогнулся. Чего ради он перебирает все эти привычные здесь заболевания? Ведь он не врач и всё равно не сможет помочь Оттону. Он мог бы быть полезен Вальтеру в том случае, если его отец вскоре действительно скончается. Мальчика наверняка ждёт незавидная участь изгнанника, мать его защитить не сможет, да и захочет ли? Герцогиня была, с точки зрения Патрика, странной женщиной. Она уже давно потеряла интерес к делам сына, пожалуй, с тех пор, как выяснилось, что он, несмотря на глухоту, вполне самостоятелен. В последнее время по дворцу ползли осторожные слушки о необычном внимании младшего герцога Эдварда к увядающей прелести супруги его старшего венценосного брата. Эдвард не был красив, но ему приписывали множество побед над женщинами – возможно, он сам распускал эти сплетни, а возможно, это делали другие из желания подольститься к нему.

Мысли Патрика внезапно вернулись к разговору за обедом. Он вспомнил раскрасневшееся сморщенное личико Германии и с удивлением подумал, что ей всё ещё идёт румянец. Потом попытался представить себе, каким был этот Густав, но самым красивым мужчиной, которого он смог вообразить, был его друг Мартин, некогда служивший матросом на океанских судах.

Патрик отхлебнул вино из высокого стакана, и разлившееся вниз по горлу тепло внезапно отбросило его далеко в прошлое.

В отличие от Германии, он был ещё не стар, и в его памяти ютилось, дожидаясь своего часа, множество странных и грустных воспоминаний из тех, которые люди не жаждут вызывать часто, из тех, что причиняют боль и спустя много лет. Патрик ещё не дожил до того возраста и состояния души, когда скорбь об утраченной любви способна наполнить существование иным смыслом, он ещё не питался памятью, он ещё не до конца утратил силы жить. И Оливия, его Оливия, сестра его друга Джеле Стела, умершая от лихорадки в совсем юном возрасте, нечасто являлась ему – теперь, после того, как он написал либретто к их с Гунтером опере.


***

Те стихи вспыхнули в нём, как музыка, он хорошо это помнил, хотя прошло уже больше десяти лет. Патрик тогда только получил звание придворного стихотворца Оттона, и честолюбивые мечты переполняли всё его существо, даже печаль об умершей возлюбленной оттеснялась ими на задний план и возвращалась только по ночам, когда он оставался в одиночестве. Такое случалось редко: у него впервые появилось достаточно денег, чтобы позволять себе… То, последствия чего теперь обрамляют складками его стареющую фигуру на животе и боках, а также набрякают по утрам под глазами.

Но однажды ночью он проснулся и больше не спал, он лежал, слушая отдалённый божественной красоты голос, выводивший где-то внутри него:

– Оливия, цветок бесценный,

Сияй небесной красотой!

О ангел! Над землёю бренной

Лети и дай душе покой!

Оливия, лучистый свет…

Оливия, мечта моя…

Зачем, зачем я лишь поэт,

Лишённый крыльев и огня!

Незримый хор подхватил звуки арии, и новые инструменты присоединили к мелодии свои мощные и одновременно нежные голоса…

Наутро, совершенно истощённый физически, но подстёгиваемый нервным возбуждением, он явился домой к Гунтеру Лоффту, своему молодому приятелю-музыканту, и поднял того с постели. Патрик отчётливо помнил, что у него от напряжения дрожали руки, он рассыпал листки со стихами и ползал по полу, собирая их, пока недовольный, невыспавшийся Лоффт возился в кресле, зевал и сердито кутался в халат. Стихи не произвели на него особого впечатления, а когда Патрик попытался напеть услышанную среди ночи арию ангелов своим хриплым надтреснутым голосом, музыкант и вовсе рассвирепел.

– Чего ты от меня хочешь? Я лёг спать два часа назад, я писал мессу для Сретенья! И тут являешься ты, что-то несвязно лепечешь, читаешь какие-то назойливые, бездарные вирши и хочешь, чтобы я прыгал от счастья? Иди домой, дай мне спокойно отдохнуть! Приходи вечером, может быть, я соглашусь послушать тебя ещё раз. Всё, оставь меня!

Возможно, они бы даже подрались, если бы твёрдо стояли на ногах. Но минувшая ночь оказалась тяжела для обоих. Патрик швырнул исписанные листки на пол перед Гунтером, резко повернулся и вышел. Ему хотелось упасть прямо на дорогу и рыдать, рыдать… А потом наконец заснуть. Но у него хватило ума отложить это всё до дома.

Он снимал тогда несколько комнат в величественном здании на площади Дней Творенья и имел только одного слугу, такого же молодого и неуклюжего, каким был сам. Поэтому обстановка тогдашнего его жилья более соответствовала его характеру и образу жизни, чем теперешняя. Он прошёл к себе, выпил подряд два стакана вина, пролив изрядное количество на несвежую рубашку, упал на смятую неубранную постель, попытался заплакать – и заснул, как убитый.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю