Текст книги "Оливия и Смерть"

Автор книги: Майра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Патрик провёл день в кровати и вечером тоже никуда не пошёл. Им овладела странная апатия, он хотел писать стихи, но не мог, изломал множество перьев, изорвал жуткое количество бумаги. Всё валилось у него из рук. Он просидел полночи в кресле, тупо глядя в камин, вспоминая… Воспоминания были отрывисты, несвязны и болезнены. Его не пускали к Оливии, когда та занемогла и умирала. Он помнил её прекрасной, живой, лучащейся радостью, и, оказавшись в церкви, не узнал измождённое, почти бестелесное существо с равнодушным невыразительным лицом и тусклыми волосами, лежавшее в гробу. Какие муки пришлось ей пройти, чтобы стать такой? Он боялся узнать ответ.

Не помня как, он задремал в кресле у камина и был разбужен истерическим треньканьем дверного колокольчика. Симон, его слуга, обладал на редкость здоровым сном, так что открывать хозяин поплёлся сам. За окном стояла неподвижная тьма, распахнутый клюв стрелок на плоском лике часов обозначил двадцать минут четвёртого. Патрик прихватил по дороге нож для разрезания бумаги, поскольку возвращаться в кабинет за пистолетом ему было лень.

За дверью стоял Гунтер Лоффт и прижимал к груди траурно-чёрную кожаную папку, в какой обычно таскал листы, густо исписанные нотами. Он шагнул через порог, отпихнув Патрика, и сразу принялся стаскивать своё длинное щегольское пальто тёмно-серого цвета. Бросив пальто на руки Патрика, он сказал:

– А я уж было решил, что ты спишь! – и прошествовал в комнату к камину. Патрик испытывал жгучее желание выставить приятеля вон, как тот поступил с ним утром, но в глазах Гунтера он заметил подозрительный шальной блеск, а бока чёрной кожаной папки интригующе раздувались.

– Ну-с, – начал Гунтер, бережно кладя папку в кресло, где раньше сидел Патрик, и протягивая руки к огню. Поэт заметил, что длинные пальцы музыканта подрагивают. – Ну-с, я всё-таки перечитал то, что ты принёс утром. Признаться, ты меня сильно разозлил, когда поднял с постели в такую рань! А потом ещё этак вызывающе швырнул мне под ноги свои бумажки… Я чуть было не велел горничной тут же сжечь их, да передумал.

Музыкант старался говорить небрежно, но Патрик узнал огонь возбуждения, скрывавшийся за этой напускной беззаботностью.

– Там нашлась пара-тройка мест, которые показались мне интересными, – Гунтер искоса посмотрел на Патрика, словно боялся, что тот запустит в него чем-нибудь тяжёлым. Увидев, что приятель неподвижен и не шарит глазами в поисках подходящего предмета, музыкант успокоился.

– У тебя что, совсем нет рояля? – спросил он с возмущением, оглядывая комнату и даже зачем-то поднимая взгляд к потолку.

– Зачем он мне? У меня же и слуха нет.

– Это точно! – согласился Гунтер. – Когда ты поутру начал реветь мне в ухо, изображая хор ангелов… Впрочем, неважно. Одевайся, поедем ко мне.

– Зачем? – Патрик бросил пальто музыканта на диван и заметил, как тот недовольно поморщился.

– Послушаешь, как на самом деле должны петь ангелы.

– А до завтра они не могут подождать?

Гунтер замер и вдруг стал быстро наливаться рубиновым румянцем.

– Что?! – завопил он, уже не обращая внимания на смех поэта. – Завтра?! Ты что, не понял? Я сочинил музыку на твои дурацкие стихи! Опера, это будет опера! Только не с этим идиотским названием, которое ты дал своей поэмке. Мы назовём её так, чтобы пронзало, чтобы сердцу делалось холодно! "Оливия и Смерть" – вот как мы её назовём!

В разгар работы над постановкой оперы приехал Пабло. Он возмужал с тех пор, как Патрик видел его последний раз, раздался в плечах, и дамы провожали его стройную подтянутую фигуру заинтересованными взглядами. Хищный профиль смуглого лица напоминал чеканку на старых дублонах. По-южному экспрессивный, юноша на второй же день высказал Патрику своё возмущение:

– Послушай! Разве мы так часто видимся? Разве ты не можешь отложить свои дела на несколько дней, чтобы мы с тобой прошлись по местным кабачкам и вспомнили былое? Чем ты так непоправимо занят, что я весь день болтаюсь по городу в одиночестве?

– Прости, я не успел рассказать тебе. Мы с Гунтером ставим оперу.

– Гунтер – это тот надутый петушок ростом с вот этот стол, который сегодня примчался к тебе ни свет ни заря и устроил сцену по поводу какого-то тенора?

Патрик рассмеялся, внутренне радуясь, что Лоффт не слышит этой "лестной" характеристики.

– Он самый. Но ты несправедлив к нему. Он музыкант, композитор. Вся музыка в этой постановке – его, а стихи мои. Уже нашлись исполнители на все роли, кроме двух главных – Бертрама и Смерти. Бертрама должен петь местный тенор, но он артачится, ему не нравится его партия. Видишь ли, музыка Гунтера несколько… необычна. Он вообще любитель вводить всякие новшества.

– А кто будет петь партию Смерти?

Патрик вздохнул.

– Не знаю. Здесь нужен более низкий голос, мне кажется. Мы не сходимся во мнениях с Лоффтом. Он хочет сделать Смерть бесполой, этакое порождение зла с косой и прочими атрибутами, нагоняющими ужас. А я… мне кажется, Смерть должна быть привлекательна.

Пабло вздёрнул густые иссиня-чёрные брови.

– Привлекательна? Ты что, хочешь сделать вашу оперу гимном Смерти?

– Нет. Не гимном. Я хочу понять, что заставляет человека добровольно отказываться от жизни, когда он встаёт перед выбором. Музыка Гунтера многое мне подсказала. Героиня в конце сама выбирает между двумя возлюбленными, между двумя серенадами. И у публики должно быть ощущение, что у неё было право выбрать именно так.

Пабло пожал плечами и откинулся в кресле, скрестив длинные ноги.

– Не понимаю. Кстати, а как называется твоя опера? О чём она?

– Мы назвали её "Оливия и Смерть".

Молодой тореадор вздрогнул и повернул голову, их взгляды встретились.

– Оливия, – сказал он. – Вот оно что. Не думаю, что ей действительно хотелось умирать.

Патрик, которого это знание мучило вот уже второй год, вздохнул.

– Уверен, что нет. Но эта опера – не для мёртвых, а для живых. Для тех, кто остался на грешной земле нести крест своих утрат. Уже то, что эти стихи были написаны, служит мне большим утешением.

Юноша в ответ покачал головой.

– Чего мы будем стоить, если совсем утешимся? Это страсть делает нас живыми – любовь, скорбь, ненависть, надежда… Тихая печаль – всё равно что тлеющая болезнь: ты не вполне жив и не совсем мёртв.

Стихотворец рассмеялся, смех получился не слишком весёлым.

– На взгляд здешних людей, ты дикарь, Паблито! Здесь не живут страстями, здесь ходят на службу и посещают мессу. Всё остальное протекает за закрытыми дверями. Прежде мне казалось, что стоит заглянуть туда – и там действительно обнаружатся страсти, интриги, тайны, – всё то, о чём пишут в романах. Но вот уже год, как я в столице и при дворе, и могу сказать тебе, мой друг, совершенно определённо: за дверями – всё та же рутина и всё та же обыденность. Этот мир слишком стар, чтобы в его жилах по-прежнему бурлила кровь.

Пабло поднялся, на его губах неожиданно заиграла улыбка.

– Этот мир велик, Патрик. Старое вино не бродит, но будит внутри нас таких затаённых химер, о которых мы и не подозреваем на трезвую голову. Я хочу взглянуть на вашу оперу. Возьми меня с собой в театр. И, кстати, я забыл спросить. Кто играет Оливию?

Магде Тайнер недавно минуло тридцать лет, из них пятнадцать она отдала вокалу. У неё было нежное и одновременно сильное верхнее сопрано, в котором, к счастью, напрочь отсутствовали визгливые нотки, столь характерные для высоких голосов. Она не являлась примадонной, не была избалована вниманием, ей чаще всего доставались вторые и третьи роли, она прекрасно умела оттенять других. Сейчас же, когда ей нужно было самой выйти на первый план, она смертельно боялась, и ноты падали в тишину зрительного зала, как мёртвые бабочки. Её муж Теодор, которому прежде случалось петь и партию Орфея, и арии Себастьяна, с жалостью наблюдал за ней из партера.

Увидев Патрика, Гунтер Лоффт со стоном бросился к нему.

– Ужасно! – вскричал он. – Вот так гибнут все гениальные замыслы! Это не Оливия, это какая-то тряпичная кукла. А Бертрам? Я потратил неделю, уламывая этого бездельника Тео – ради чего, спрашивается? Ради того, чтобы он выполз на сцену и изобразил блеяние умирающего от голода барана? Видит Бог, Патрик, я готов бросить всю эту затею!

– Даже и не думай, – отозвался поэт как можно беспечнее. Он поднялся на сцену и встал рядом с приунывшей Магдой.

– Я хочу представить вам всем моего друга, – сказал он, жестом указывая на высокую тонкую фигуру, неторопливо шествующую по проходу между кресел. – Его зовут Пабло Мендоза, он будет тихо сидеть в третьем ряду и никому не помешает.

Патрик выразительно посмотрел на своего спутника. Тот изобразил лёгкий поклон, одновременно ухитрившись пожать плечами, и устроился в одном из кресел. Гунтер со вздохом дал знак продолжать репетицию.

Дирижёр постучал палочкой по пюпитру, расслабившиеся было музыканты завозились на своих местах, поудобнее пристраивая инструменты. Прозвучали последние такты прелюдии, сразу за которой шла ария Оливии. Магда на сцене приняла позу, которая, в её понимании, приличествовала юной девушке, и запела:

– В саду Господнем роз не счесть,

Блистающих красой,

И лилий царственных венцы

Освящены росой.

Я, как Господень сад, чиста

Среди родных лугов,

Ещё не ведали уста

Мои любовных слов.

Тонкие руки Магды поднялись в неловком жесте и тут же безжизненно упали. Патрик обнаружил, что тоже смотрит на неё с жалостью, которая за последние две недели стала уже почти привычной. То, что раньше пробуждало в нём боль от невозможности воплотить свой замысел так, как он желал, теперь вызывало лишь тупую апатию. Он не знал других женщин, которые бы больше подходили на эту роль, и не знал средства разорвать невидимые путы, мешавшие Магде. На лице Гунтера, стоявшего поодаль, застыло похожее страдальческое выражение. Расстроенный Тео нервно зевал.

Магда оборвала арию на полуслове, музыка звучала ещё с минуту, постепенно сходя на нет.

– Я не могу, – всхлипнула певица. Пасторальные декорации позади неё придавали каждому её жесту и каждой интонации подчёркнутую театральность. – Мне кажется, я теряюсь на этой огромной сцене. Мне кажется, что каждая нота моего голоса фальшива, а жесты неестественны. Как будто я – забытая кем-то на полу марионетка…

– И хотел бы утешить тебя, да нечем, – сварливо отозвался Лоффт. – В этой сцене кордебалет не предусмотрен. Ты здесь одна, это твой разговор с собой и с окружающей натурой. Вкладывай в него что хочешь, но если публика заснёт на этом месте, тебе вряд ли удастся блеснуть в финале.

– Не ворчите на неё, Гунтер, – вступился Тео. – Вы думаете, легко оказаться на сцене в одиночестве после того, как ты столько лет кому-то подпевал?

– Я ничего не думаю, – угрюмо ответил музыкант. – Вернее, единственное, что я думаю – это то, что вам обоим выпал счастливый случай показать себя, и вы его благополучно провалили.

– Дай Магде отдохнуть, несчастный брюзга! – вмешался Патрик, видя, что музыкант вот-вот вспыхнет, и зная, чем это грозит едва рождающейся опере. – И потом, разве обязательно начинать с самой первой сцены? Пусть пока поработают Тео и… Ты так никого и не присмотрел на роль Смерти?

Гунтер, начавший было успокаиваться, вновь ощетинился.

– Ну, знаешь ли, с теми требованиями, которые ты мне выдвинул, мы можем искать ещё долгие годы! Все здешние басы уже разобраны, они предпочитают работать с более известными постановщиками. Я, конечно, могу поискать и по кабакам, но будь готов к тому, что нас после первых же тактов вытолкают взашей.

Патрик махнул рукой, прерывая его:

– Бог с ним! Пусть поработают Тео и хор на площади. Магда, милочка, посиди со мной, успокойся!

Сникшая Магда в белом платье спустилась в зал, а на сцену поднялся её муж в сопровождении нескольких актёров помельче рангом, изображавших горожан. Дирижёр не стал дожидаться, пока Лоффт подаст знак начинать, оркестр заиграл лирическую песню, и Тео неожиданно бодро начал свою партию:

– О город виноградных лоз,

Струящихся с колонн седых!

Приют красоток молодых,

И родина пьянящих роз!

Сладка мне память детских лет,

И каждый камень мне знаком.

Здесь родина, здесь отчий дом,

Прекрасней мест на свете нет.

Невысокий и коренастый, с хитроватым лицом крестьянина, Тео обладал на удивление чистым и звучным тенором и владел им мастерски. Он был актёром от Бога, театр был его жизнью с семнадцати лет, когда он впервые появился на этой сцене в роли Керубино. Даже то, что сегодня Тео был не в духе, расстроенный неудачей жены, не могло заставить его сфальшивить или выйти из образа весёлого повесы, вернувшегося домой после долгих странствий.

Несколько поспешно и деревянно вступил один из "горожан", обращаясь к другому:

– Кто этот юноша? Его не знаю я.

Должно быть, он с товаром прибыл к нам.

А может, снова рекрутский набор?

Гунтер с разгладившимся лицом слушал, как его музыка обретает плоть. Магда опустилась в кресло рядом с Патриком, поэт ободряюще потрепал женщину по руке, чувствуя на её коже влажность слёз.

– Тео молодец, – сказал он. – Знала бы ты, сколько бумаги я перепортил, пока написал эти стихи! А он поёт почти без огрехов, так сказать, сразу на чистовик.

Магда благодарно улыбнулась, но ничего не ответила.

На сцене хор горожан вопрошал у новоприбывшего Бертрама:

– Кем возвратился ты домой -

Героем, в битвах закалённым

Или удачливым купцом?

Прославил ли свой древний род

Или достаток приумножил?

Гунтер остановил действие и сделал несколько замечаний музыкантам и актёрам из хора, затем велел начать с начала. После четвёртого раза он наконец остался доволен и позволил перейти к следующей сцене, где должна была вновь появиться Оливия, на сей раз в паре с Бертрамом. Это была сцена их первой встречи.

Магда спела неплохо, хотя рядом с Тео, который чувствовал себя в своей роли как рыба в воде, она выглядела испуганной. Лоффт терзал обоих где-то около часа, то и дело бесцеремонно вторгаясь в действие и что-нибудь поправляя. Наконец, убедившись, что полного совершенства ему сегодня не добиться, он отпустил их и подошёл к Патрику.

– Уф! – выдохнул он, падая в то же кресло, где до него сидела Магда. – Если так пойдёт и дальше, то к премьере наши бороды совсем поседеют. Ну, пройдоха, что же мы будем делать со Смертью? Сейчас как раз её выход.

Патрик покачал головой и поднялся.

– Не знаю. Возможно, придётся вернутся к первоначальному варианту…

– Это к какому? – раздался рядом с ним знакомый голос. Занятый тем, что происходило на сцене, Патрик совсем забыл про Паблито, который всё это время просидел, изучая брошенный кем-то текст оперы и изредка взглядывая на актёров. Поэт повернулся к приятелю и, чтобы загладить вину, стал поспешно объяснять.

– В первом варианте поэмы Смерть была вполне традиционна – этакое тупое исчадие подземелий, послушное воле Рока, бесстрастное и неотвратимое, как ход фабричной машины. Но потом, когда я услышал музыку Гунтера, мне показалось, что эта музыка достойна гораздо более интересного решения…

Патрик искоса кинул взгляд на музыканта. Тот делал вид, что не прислушивается к разговору, но не смог скрыть, что польщён.

– И что же ты придумал? – заинтересованно спросил Пабло.

– Я уже рассказывал тебе. Я вдруг подумал, что всё должно сложиться иначе. Смерть приходит в этот город вслед за Бертрамом, потому что несколько лет назад он покинул дом с разбитым сердцем и искал возможности умереть. Он хотел смерти, но не нашёл её, а теперь она прослышала о нём и явилась…

– Я прочёл это, – Пабло жестом указал на пачку бумажных листков, оставленных на кресле. Патрик кивнул и, в неожиданно нахлынувшем волнении, прошёлся вдоль пустого ряда.

– Смерть находит Бертрама в доме его отца, где он празднует с друзьями своё возвращение. Она вторгается в весёлый круг и спрашивает Бертрама, готов ли он последовать за ней. Но он смеётся над ней и прогоняет её на глазах у всех… И Смерть мстит ему – уводит с собой Оливию, которую Бертрам успел полюбить.

Молодой поэт остановился и секунду помолчал.

– Скажу тебе честно, мне был малоинтересен Бертрам. Я написал всё это ради Оливии. Она сама уходит за Смертью. Она сама выбирает себе возлюбленного. И этот возлюбленный должен быть стократ привлекательнее Бертрама, на которого она обращает внимание вначале. Но в чём эта привлекательность – я ещё не знаю.

– Понимаю, – отозвался Пабло, и его глаза блеснули.

Гунтер, которого начало раздражать невнимание к его персоне, выбрался из кресла и громко сказал:

– Отдохнули? Продолжим! Следующая сцена – Бертрам и Смерть. Тео, Курц – ваше место в центре. Говард и прочие – возле левой кулисы. Не так близко и не так беспорядочно! Вы же сидите за праздничным столом! Напиться вдрызг вы ещё не успели, так что сделайте весёлые, предвкушающие лица. Смерть появится с правой стороны. Потрудитесь изобразить смущение и даже испуг. Вы ещё не знаете, кто это, но вам уже не по себе. Начали!

Прозвучало вступление праздничного гимна. Актёры на сцене изображали, как они поднимают заздравные кубки, шутят и строят планы на будущее. Между тем внутри разгульной мелодии, напоминавшей неаполитанскую, сначала тихо, потом всё отчётливее, нарастал барабанный ритм, похожий на биение большого сердца. Под конец он стал таким громким, что отдельных голосов уже не стало слышно – и вдруг в возникшую паузу упал резкий звук виолончели. Это было впечатляюще, если говорить о музыке, но на сцене возникла неразбериха. Лица Бертрама и его приятелей выражали скорее растерянность, их взгляды скользили по тому месту, где должна была стоять Смерть, не задерживаясь на нём, и казалось, будто люди с недоумением озираются, что выглядело скорее нелепо, чем устрашающе. Гунтер остановил репетицию.

– Что вы там ищете? – закричал он на Тео и Курца, поскольку они являлись центром композиции и их растерянность была наиболее заметна. – Ведь я сказал вам, что Смерть появляется справа! Чего ради вы ведёте себя так, будто она должна вото-вот вылезти из-под стола? Если вам не на чем остановить взгляд, поставьте там хотя бы стул…

– Будет лучше, если там встанет человек, – возразил Патрик. – Кто не занят? Паблито, ты всё равно слоняешься без дела, будь другом…

И когда он говорил это, что-то странно кольнуло его в сердце. Молодой человек в ответ качнул головой и поднялся на сцену.

– Возьми текст! – крикнул ему вслед Патрик. – Если сможешь без подготовки, хотя бы негромко, веди партию Смерти.

Начали сначала. Актёры, почувствовав себя увереннее, изобразили нечто вроде пристойной вакханалии. Под конец Бертрам, вознесённый на руках друзей, спел строки, составлявшие его жизненное кредо:

– Не страшись того, что неизбежно,

Веруй в то, что Господом любим!

Неспокойна жизнь иль безмятежна -

Преклонись смиренно перед Ним.

Но когда предчувствья грозовые

Смертным холодом проникнут в кровь,

Пусть тебе припомнятся былые

Удаль, и веселье, и любовь!

Курц и прочие подхватили его слова с таким азартом, что, казалось, они уже представляют себя на премьере, а то и пуще – совсем вжились в роль. Рокот барабана, заглушивший их голоса, и низкий звон виолончельной струны обратили всех, кто был на сцене в немые статуи. И высокая фигура, выступив из правой кулисы, прошла мимо оказавшихся рядом людей, как мимо восковых экспонатов паноптикума.

Пабло шёл походкой победителя; наверное, так он совершал триумфальный круг по арене после особо удачного боя. Безупречная осанка тореадора делала его силуэт хрупким, зловещим в своей хрупкости… Впрочем, возможно, виной тому была музыка. За долю мгновения до того, как Пабло запел, Патрик уже знал, что сейчас произойдёт.

Низкий голос с иноземным акцентом, привычный к канте хондо и никогда не знавший изысканного насилия итальянских учителей, голос совсем не оперный в общепринятом смысле слова, но сильный и гибкий, богатый странными, экзотическими оттенками, лишённый той надорванной хрипотцы, которая характерна для многих испанских певческих голосов, лёг на музыку так легко и естественно, словно она была написана специально для него. Патрик замер, заворожённый и почти испуганный этим открытием, будто оно и впрямь несло в себе нечто гибельное. Лоффт, потрясённый, смог пробормотать только:

– Бог мой! И куда в него вмещается этакий голосина?

Сердце льва и голос чистого золота – два великолепных дара судьбы, которыми был наделён Пабло, вдруг показались Патрику слишком большим бременем для одного человека.

Смерть на сцене ликовала и звала Бертрама с собой.

***

Мариэнель опоздал на встречу почти на час. В другое время Патрик не тяготился бы этим, поскольку у доктора была беспокойная жизнь. Но сегодня поэт чувствовал себя особенно угнетённым, вынужденное ожидание мучило его, и он сидел как на иголках.

Им не впервой было встречаться в этой комнате, они давно облюбовали её для своих редких, но обстоятельных разговоров. Отношения, связывавшие их, можно было назвать приятельскими. Их мало что сближало в обыденной жизни, они походили друг на друга только внешне – оба невысокие, с оплываюшими фигурами, оба уже начали лысеть. Но в Мариэнеле, которому было уже изрядно за пятьдесят, всё ещё кипела деятельная натура, он был подвижен, опрятен, аскетичен и самолюбив, в то время как о лени, чревоугодии и волокитстве придворного стихотворца в городе ходили анекдоты.

И всё же их тянуло друг к другу, как, бывает, тянет даже недругов, если они подсознательно ощущают своё равенство.

Время шло, хозяин уже несколько раз заглядывал, спрашивая, не желает ли господин поэт приняться наконец за ужин. Мариэнеля всё не было. Патрик велел принести вина и сыра, затем отослал бутылку назад, решив, что выпьет позже, с Мариэнелем или без него. Он пожевал сыр, рассыпчатые комочки плохо лезли в горло, пересохшее от ожидания. Патрик снова кликнул слугу и заказал фрукты. Он написал записку Германии, извиняясь, что не может принести стихи сам, а посылает их с нарочным. Ему нашли мальчика, который служил здесь посыльным, а когда не бегал по поручениям, помогал на кухне. Патрик отдал ему письмо, мальчик исчез. Снова воцарилась напряжённая тишина, от которой ломило голову.

На какое-то время поэт всё же отвлёкся, потому что стихи, записанные им для старушки-приживалки, напомнили ему о Марселе. Патрик не ждал вестей от друга – он был уверен, что Марсель мёртв. Поэт сам не смог бы объяснить, откуда взялась эта твёрдая убеждённость, просто вот уже несколько лет подряд, думая о Марселе, он ощущал в груди сосущую пустоту. Мир вокруг продолжал суетиться, смеяться и плакать, пёстрая жизнь текла своим чередом, но не было того, кто прежде читал огненные слова на стенах этого вечного неумолкающего балагана.

Марсель умер, пламя погасло, бенгальские тигры осиротели. Патрик оплакал их всех и продолжал ходить на обеды, посещать приёмы, улыбаться, кланяться, волочиться за дамами и лечить свою печаль марочными снадобьями из местных погребов.

Он сидел, грызя одно за другим кисловатые яблоки, и когда корзинка уже почти опустела, а скулы начало сводить оскоминой, всё-таки послал за вином. В комнату сперва вплыл поднос с бутылкой и двумя стаканами, затем несущий его прислужник, а затем доктор собственной персоной. Вид у Мариэнеля был усталый, но по его невозмутимому лицу нельзя было определить, в каком он настроении.

– Я задержался, – флегматично признал он, поздоровавшись и устраиваясь за столом. Патрик наконец сделал знак нести еду. – Но теперь у меня гораздо больше новостей и они гораздо определённее, чем утром, когда я посылал к вам слугу с запиской. Чем нас нынче потчуют? Во дворце мне поднесли вина, но от ужина я отказался.

Они поговорили о погоде и намечающихся приёмах, пока хозяин и один из слуг накрывали на стол. Потом помолчали, давая Мариэнелю утолить первый голод. Наконец доктор откинулся на спинку стула и взглянул Патрику прямо в лицо. Он, как и Вальтер, не был любителем долгих предисловий.

– Оттон умирает.

Сердце Патрика остановилось, а затем понеслось вскачь.

– Печень?

Короткие сильные пальцы доктора выбили на скатерти подобие воинственного марша.

– Это было первое, о чём я сам подумал. Нет, не печень. А также не язва и не заворот кишок. Хирургия здесь бессильна. Я склонен думать, что вообще уже ничего не поможет, я могу только дать ему что-нибудь, притупляющее боль. Что и сделал ещё вчера.

– Сколько ему осталось?

– Считанные дни. Два-три – самое большее. Сегодня он выглядит значительно хуже, чем вчера, а завтра, наверняка, будет выглядеть просто ужасно. Убей Бог, не пойму, что он мог съесть такого…

Мариэнель испытующе посмотрел на стихотворца.

– Договаривайте, доктор. Вам ведь есть, что ещё сказать.

Тот вздохнул, наклонился и извлёк из своего саквояжа какую-то потрёпанную книгу. Полистав её, вяло, словно неохотно, протянул Патрику.

– Вот эта страница. Здесь описаны похожие симптомы. Возможно, это испортит вам аппетит, но лучше узнать всё сейчас, чем потом, когда ваша жизнь полетит под откос.

Патрик взял раскрытый том, положил его на стол перед собой и негромко прочёл:

– "В первый и второй день больного мучает неудержимый понос… глаза делаются воспалены и не выносят света… сильные рези в животе… Желудок сводит судорогами, но рвоты нет… К концу четвёртого дня умирающий, как правило, слепнет"…

Поэт посмотрел на врача, тот казался бесстрастным. Патрик продолжал:

– "Во рту открываются мелкие язвы… несчастный не в силах глотать. На четвёртый или пятый день наступает смерть, перед которой начинается "чёрная рвота" в виде пены, являющаяся единственно верным признаком того, что для отравления использован именно этот яд"…

Поэт поднял потрясённый взгляд на Мариэнеля.

– Боже мой! Кто?

Бесстрастность Мариэнеля как рукой сняло, он сделался угрюмым и на глазах постарел.

– Кто-то очень нетерпеливый.

– Эдвард?

– Я этого не говорил. Кто-то, кто хочет возвести его на трон. Я даже не уверен, что сам Эдвард посвящён в эти планы.

Патрик сделал над собой усилие, давя внутреннюю панику.

– Да, такое возможно. Всем известно, что Эдвард легкомыслен. Наверняка его хотят использовать, как марионетку. Но кто именно?

– Мы очень скоро это узнаем, – усмехнулся доктор. – Тот, кто будет стоять ближе всего к трону Эдварда и получать самый лакомый кусок из его рук. Тот, кто больше всего выиграет при новом герцоге. Хотя… Я живу в этом городе всю свою жизнь. Здешние люди – такие забавные создания. Мне мало где ещё приходилось бывать после студенческих лет, так что не рискну распространяться насчёт всего рода человеческого. В моей практике были случаи, когда горожане травили близких и из-за гораздо меньшей выгоды. Была купеческая дочь, подсыпавшая отцу мышьяка, потому что он не желал выдавать её замуж в другой город. Гвардия сперва арестовала помощника купца, потому что в случае смерти хозяина тот получал право на изрядную долю его товаров. Подозревали также его конкурентов и партнёров. А девчонку нашли случайно – она по глупости бросила пакетик из-под яда в камин так, что тот не совсем сгорел и его нашла прислуга…

В дверь постучали – прибыла очередная смена блюд. Доктор одобрительно проводил взглядом огромную миску с жареным зайцем в середине и куропатками по краям, которую слуга ставил на стол. Патрик задумчиво взял в руки сопровождавшую эти деликатесы бутылку и машинально отметил, что хозяин подал им лучшее из здешних вин. Мариэнель приступил к еде, поэт же сидел в оцепенении, пытаясь представить, на что будет похожа его жизнь после гибели Оттона.

– Может ли это быть ошибкой, доктор? – спросил он. Мариэнель пожал плечами.

– Может. Но это маловероятно. Я сталкивался с самыми разными отравлениями и болезнями пищеварения. Я видел людей, умерших от химических ядов. Между первыми и вторыми много сходства, но есть и различия. Скажем, выживание первых зависит от быстроты моих врачебных действий, а выживание вторых – от того, есть ли у меня противоядие. От яда, которым отравили Оттона, противоядия не существует. Насколько точно я определил его вид, можно будет сказать только после смерти герцога.

– Чёрная пена?

– Угу.

– Боже мой! – снова сказал Патрик и уставился в огонь.

На некоторое время повисло молчание. Мариэнель сосредоточенно обгладывал заячьи косточки, не глядя на поэта. Потом он тщательно вытер руки салфеткой и налил себе и Патрику вина.

– Я рассказал это, чтобы предупредить вас о грядущих переменах в нашей с вами жизни. У меня, признаться, есть ещё надежда, что я по-прежнему останусь при дворе. Моя профессия и мой опыт могут пригодиться любому правителю. Что касается вас, мой друг, то вы всё это время находились под покровительством Оттона, а Оттон скоро нас оставит. Думаю, не открою вам секрета, сказав, что его брат вас не любит.

– Я это знаю, доктор. У него есть на то причины. К тому же, вокруг него и без меня хватает лизоблюдов. Я подумаю, куда и под каким предлогом мне лучше перебраться. Спасибо за предупреждение.

Мариэнель нахмурился.

– Мне хотелось бы принести вам более лёгкие и приятные новости.

– Оттон был лучшим правителем, которого этот город знал за последние сто пятьдесят лет.

– Я бы так не сказал, – мягко возразил доктор. – Мне кажется, лучшим был его дед Рейнгольд. Правда, я его почти не помню – он умер, когда мне было четыре года. Но я согласен, что у Оттона гораздо больше достоинств, чем у Эдварда. И он, по-крайней мере, хотя бы старался вникать в государственные дела и быть справедливым.

– Он был умён и понимал толк в искусстве. При нём расцвёл здешний театр…

– Он ещё не умер. И есть небольшой шанс, что это не яд, хотя я почти уверен в обратном. Вы бы видели герцога сейчас… Он очень страдает, а я практически бессилен. Но если это не яд, всё может обернуться для вас не столь трагически. Возможно, вам удастся выхлопотать какую-нибудь пенсию или пособие, остаться при герцогине, в конце концов. Если дело не в том, что Эдвард или те, кто стоит за ним, рвутся к власти, то смена правителя пройдёт спокойно и цивилизовано, и у вас будет время решить свою судьбу. Но, честно говоря, я на вашем месте не очень бы на это рассчитывал.

Патрик взял щипцы и снял нагар со свеч. Нужно было кликнуть кого-нибудь поправить огонь в маленьком уютном камине, но разговор был слишком личным.

– Если вам некуда ехать, я мог бы дать вам адрес моего приятеля Дитриха Аббельхейма в Д. Он тоже врач, и довольно известный. Я обращался к нему за помощью, когда молодой Вальтер оглох после скарлатины. Дитрих – большой специалист по расстройствам слуха, у него клиника, где он оперирует ушные опухоли.. Помните, именно ему я писал о том, как вы учили мальчика говорить?

Патрик кивнул. Он смутно помнил Дитриха Аббельхейма, который приезжал осматривать маленького, тогда пятилетнего, Вальтера и вынес окончательный приговор – малыш неизлечим. Это был высокий сухопарый человек с большим носом и удлинёнными кистями рук, которые с лёгкостью могли бы брать самые сложные фортепианные аккорды. Он одевался в коричневое, говорил отрывисто и напоминал длинную подвижную ящерицу.