Текст книги "De toutes les fureurs de son ame (СИ)"

Автор книги: Лея Р.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Здесь нет ножа, чтобы я смогла почистить овощи и разделать мясо, – не глядя в сторону вошедшего, произнесла цыганка.

Архидьякон задумался. Нож он предусмотрительно спрятал над дверью, однако отдать его маленькой ведьме означало то же, что вручить осе жало: она преспокойно могла проткнуть своего мучителя. Но и готовить без ножа ей, действительно, будет непросто.

– Что тебе нужно нарезать? – наконец, решил мужчина.

– Мне что же, всегда придется ждать тебя, чтобы приготовить поесть?! – взвилась строптивица, вскакивая со стула и устремляя на него свой гневный взор. – О, хорошо!.. Клянусь тебе именем моей бедной матушки, которой я не знала, но которую надеюсь все же обрести однажды, что я не использую этот нож против тебя, трус!

– Как и против себя, – быстро добавил Фролло, пропустив мимо ушей последнее оскорбление.

– Да, – коротко ответила девушка, раздраженная своим невольно данным обещанием.

Клод, пошарив над дверью, достал спрятанный нож и протянул цыганке:

– Кроме ножа, тебе что-нибудь еще нужно?

– Яйца, – не глядя на священника, коротко ответила та.

– Что?.. – удивленно переспросил архидьякон.

– Смесью желтка с золой можно помыть волосы, – пояснила Эсмеральда. – Я несколько дней просидела в грязной сырой темнице, а потом не могла покинуть собор под страхом смерти. Из-за тебя!

Неужто маленькая плясунья, обитательница Двора Чудес, заботится о таких вещах, как чистота?.. Она и впрямь изыскивала средства на посещение общественных бань?.. Клод был удивлен, но, впрочем, не видел причин отказывать ей в этой маленькой просьбе.

Покинув свою прелестную пленницу, он отправился на рыночную площадь, где, помимо десятка яиц, приобрел пару добротных больших ведер. Поручив одному из крутившихся здесь же мальчишек, промышлявших то воровством, то мелкими услугами, принести наполненные чистой водой ведра по названному адресу, архидьякон сунул рыжему хитрецу денье, пообещав еще два, когда тот выполнит задание. Подросток, кивнув, исчез, и мужчина отправился в обратный путь. Поскольку он не торопился, то ничуть не удивился, увидев сорванца, нетерпеливо приплясывающего у поворота в нужный двор, и пару ведер чистой воды рядом с ним. Сунув обещанную сумму мгновенно исчезнувшему в переулке юнцу, Фролло поочередно перетащил оба ведра к двери и вновь вошел в скудно освещенное неярким пламенем жаровни помещение.

– Вода питьевая, но вымыть голову ее тоже хватит. Если хочешь, я могу помочь…

– Хочу, – ядовито откликнулась плясунья. – Принеси мне бадью с водой, чтобы я смогла выкупаться! Раз уж ты не выпускаешь меня отсюда.

Священник лишь поморщился, но вновь предпочел пропустить едкую иронию мимо ушей.

– Ты можешь обтереться смоченным полотенцем. Что касается волос, я могу полить тебе из кувшина…

– Спасибо, справлюсь без тебя! – огрызнулась маленькая язва.

Когда он уже уйдет?.. Уж не собирается ли этот святоша остаться на ужин?! Лучше голодать, чем делить с ним трапезу! Эсмеральда чувствовала кожей устремленный на нее жадный взгляд, и ей вновь стало не по себе. Наверное, не стоило дразнить тигра в его же логове…

– Я пойду, – облегченный вздох невольно вырвался у цыганки при этих словах, произнесенных чуть подрагивающим, хриплым баритоном.

Она осмелилась обернуться, лишь услышав шорох поворачиваемого в замочной скважине ключа. Девушка осталась в одиночестве.

…Эта ночь стала для Клода очередным испытанием. Из головы его никак не шел поселившийся там сегодня образ прекрасной маленькой чаровницы, нежно ласкающей свое обнаженное тело влажной тканью. Он видел, как смуглые ручки опрокидывают кувшин воды на смоляные волосы, как переливаются в неровном свете свечи черные пряди… Терзаемый похотью, святой отец, казалось, чувствовал на губах капельки, оросившие нежную шейку и девичью грудь. Он проворочался почти до рассвета, проснувшись вскоре от собственного болезненного стона. Тело горело, точно в лихорадке; не отпускавшее желание вновь вытеснило из головы все мысли, заставив позабыть даже погибшего брата. Поднявшись, мужчина в спешке накинул на себя подрясник, рясу, плащ и вышел на улицу, торопливо направившись в сторону заветного домика.

Однако, не пройдя и полпути, он заметил испуганные взгляды редких прохожих, смотрящих ему за спину, и резко обернулся. Отставая на несколько метров, за ним следовал Квазимодо. Да как он смеет – после всего, что натворил?! Если бы не проклятый горбун – о, надо было оставить его тогда в яслях, на расправу жестокой толпе! – Жеан сейчас был бы жив. Злоба и тоска сжали сердце с одинаковой силой, обратив в пепел сжигавшее секунду назад вожделение.

В негодовании архидьякон Жозасский быстро подошел к горбуну и отвесил тому тяжелый подзатыльник. Однако звонарь, покорно стерпевший столь резкое обращение, казалось, вовсе не собирался отказываться от мысли и дальше преследовать своего приемного отца. Последний же с тоской понял, что от навязчивого спутника не избавиться никоим образом, не посвятив его в тайну исчезновения цыганки. Точнее, в ту часть этой тайны, которую Квазимодо следовало знать.

Направившись обратно к Собору Парижской Богоматери, Фролло знаком приказал горбуну следовать за ним. Только достигнув Нотр-Дама, священник снизошел до объяснений. Используя понятный лишь им двоим язык мимики и жестов, Клод постарался как можно доходчивее объяснить, что плясунья жива и в безопасности. Однако находиться в соборе ей больше нельзя, поскольку король позволил нарушить священное право убежища, чему звонарь сам был свидетель.

Робкая просьба Квазимодо навестить Эсмеральду была встречена шквалом оскорблений и весьма чувствительными побоями, но все же, успокоившись, архидьякон объяснил, что уродство привлекает к себе слишком много внимания: люди могут заинтересоваться, куда направляется спасший однажды от виселицы ведьму горбун. Звонарь нехотя согласился с этим доводом: как бы ни хотелось ему увидеть девушку, ее жизнь он ценил премного выше собственных желаний. Конечно, беспокойство за несчастную, беззащитную перед уже посягавшим на ее честь мужчиной, не оставляло Квазимодо. Но, несмотря на все происшествия, давно и прочно поселившаяся в его сердце преданность приемному отцу не допускала серьезных возражений его слову. Поэтому, волей-неволей, горбуну пришлось смириться с тем, что отныне не он является спасителем и хранителем осужденной на смерть красавицы, и с тоскливой мольбой в глазах ожидать скудных крох информации о столь дорогой его сердцу девушке.

К тому же звонарь чувствовал себя виноватым – не перед наглым мальчишкой, которого отправил на тот свет, но перед своим господином. Убитый горем после исчезновения цыганки, он все же не мог не заметить появление в то страшное утро на Соборной площади отца Клода. Видел его беззвучные слезы, проливаемые над убитым, суровое, подавленное молчание на отпевании, которое было страшнее самых горьких стенаний, искреннюю, горячую молитву по усопшему, идущую из сокровенных глубин этой отчаявшейся души… Невыносимо было знать, что он, Квазимодо, стал причиной столь глубокой скорби взрастившего и воспитавшего его человека. Итак, горбун остался в совершенном одиночестве: защищая Эсмеральду, которая в итоге все равно оказалась для него потеряна, он невольно окончательно оттолкнул от себя того, кто заменил ему отца и мать, подарив право на жизнь. Подобный неприкаянному призраку, которому не нашлось места ни среди живых, ни среди мертвых, скитался несчастный урод в стенах Собора Богоматери, пытаясь отыскать каплю поддержки хотя бы в этой каменной громаде, мечтая обратиться одной из серых гаргулий. Верные бронзовые и медные подруги скорбно молчали, разделяя мрачную тоску своего властелина, с каждым днем все глубже погружавшегося в черную бездну безнадежности. Воистину, звонарь был несчастнейшим из людей, хотя два горячо и преданно любимых им существа поспорили бы с этим утверждением, не желая отдавать пальму первенства.

========== v ==========

К немалому удивлению цыганки, на следующий день священник так и не появился. Не зная, чем занять себя, пленница предавалась мечтам о прекрасном капитане, представляя, как лучезарный, подобный солнцу Феб отыщет ее, высвободит из рук грязного монаха и увезет далеко-далеко. Спрячет где-нибудь вдали от Парижа, палачей, виселицы… Он, конечно, понял – не мог не понять! – что это вовсе не Эсмеральда нанесла тот роковой удар кинжалом. Но все-таки непременно нужно будет еще раз рассказать ему, как все обстояло на самом деле, как ее пыткой вынудили признаться в чужом преступлении. Узнав, какие страдания претерпела она ради него, капитан, быть может, полюбит ее еще крепче, возможно, даже останется с ней навсегда!..

Такие приятные мысли крутились в прелестной девичьей головке, в то время как тонкие пальчики неосознанно накручивали черный локон, блестящий и лоснящийся после вчерашнего мытья. Она была поистине прелестна в простом льняном платье, с распущенными волосами, дышащая свежестью и жаждой жизни.

Однако когда на другой день солнце начало клониться к закату, а преследователь ее по-прежнему не появлялся, тревога вновь начала овладевать сердцем маленькой плясуньи: вдруг поп все-таки решил взять ее измором?.. Дождаться, пока несчастная обессилит от голода и жажды, чтобы потом с легкостью сломить всякое сопротивление его домогательствам.

Поэтому легкий шорох ключа, послышавшийся в темноте сгустившейся ночи, вызвал у узницы едва ли не радость. Она бросилась вниз и в привычном дрожащем свете крохотного огонька различила укутанную плащом мужскую фигуру.

Клод прерывисто вздохнул, вновь увидев предмет своего вожделения. Кажется, она еще похорошела за последние сутки, расцветая с каждым днем, подобно раскрывающемуся розовому бутону. Нестерпимая жажда прижать ее к себе, целовать со всем неистовством месяцами сдерживаемого желания, овладеть этой восхитительной девушкой накрыла мужчину с головой. Не сводя горящего взора с застывшей возле лестницы пленницы, Фролло скинул плащ и решительно сделал шаг в ее сторону. Красавица, видимо, прочитав неприкрытую похоть в его взгляде, с тихим вскриком бросилась наверх. Священник не стал мешать ей в этой наивной попытке укрыться и лишь еще больше воспламенился: точно тигр, загнавший газель, он с охотничьим азартом наблюдал, как мечется она в тупике, выжидая момент, чтобы одним прыжком настигнуть нежную добычу.

Когда архидьякон поднялся на второй этаж, цыганка, стоя посреди спальни, затравленно озиралась по сторонам. Только тут она вспомнила, что нож остался лежать внизу, на столе – о, сейчас бы она с удовольствием направила это неказистое оружие против своего преследователя, презрев глупые, поспешные обещания. Но – увы! – защититься ей было нечем, поэтому Эсмеральда лишь испуганно пятилась, пока не уперлась в стену, а мужчина продолжал неспешно приближаться к ней…

– Не смей! – взвизгнула девушка. – Не приближайся ко мне, чудовище!..

Клод не ответил, но и не остановился, через несколько секунд сжав забившуюся в его руках плясунью в стальных объятиях.

– Пусти!.. Не прикасайся ко мне! – в ярости закричала испуганная красавица, напрягая всю силу своих изящных ручек в попытке высвободиться из цепкой хватки.

– Я люблю тебя! – страстно прошептал ее мучитель, с легкостью перехватывая хрупкие запястья и обдавая горячим дыханием мягкое ушко. – Люби же и ты меня!..

– Уйди! Уйди, монстр!.. Ненавижу тебя… – голос несчастной становился все тише, бессильный гнев уступал место ужасу.

Чувствуя, что сопротивление слабеет, Фролло перехватил тонкие девичьи кисти одной рукой, а вторую запустил в густую копну иссиня-черных волос, принуждая плясунью откинуть голову. Губам его открылась не только трепещущая шейка, но и округлое плечико, с которого сползла тонкая ткань, а также показавшаяся в вырезе платья ключица. Опьяненный запахом ее тела, нежностью смуглой кожи, мужчина почти не чувствовал слабого сопротивления; его восставшая плоть требовала удовлетворения острой потребности немедленно овладеть прекрасной юной девой. Рука священника скользнула по стройному стану, задержалась на мгновение пониже спины и уверенно спустилась к бедру.

– Феб… – точно молитву, прошептала Эсмеральда; одинокая слезинка скатилась из-под опущенных ресниц.

В тот же миг архидьякон отшатнулся от нее, словно черт, в чьем присутствии начали читать “Pater noster”.

– Не смей! – взревел он. – Не произноси этого имени!..

– Феб, Феб, Феб!.. – повторяла девушка, будто заклинание.

Болезненная ярость скрутила Клода. Ему захотелось ударить маленькую ведьму. Или прижаться к ее губам в жестоком поцелуе, заставляя замолчать… Резко развернувшись, Фролло сбежал вниз. Хлопнула входная дверь.

Еще несколько минут цыганку била нервная дрожь, прорвавшаяся, в конце концов, потоком слез отчаяния. Нет, она не может больше находиться в этой клетке! Рано или поздно гнусный поп принудит ее к чему-то ужасному, обесчестит, лишит всякой надежды найти мать. Она станет недостойна прекрасного капитана!.. Нужно бежать. Квазимодо не приходит спасти ее, значит, придется действовать самостоятельно. Но сейчас у нее не было сил думать о том, как вырваться из душной клетки – слишком велико оказалось потрясение от этой короткой сцены.

…На другой день священник явился еще до полудня, молча выгрузил на стол остатки провизии и удалился, прихватив, помимо плетеной корзины, опустевшее ведро. Вернулся он лишь пару часов спустя с тяжелой ношей: корзина была полна снеди. По-прежнему не произнося ни слова и даже не поворачивая голову в сторону замершей плясуньи, поставил провиант на стол, затем втащил в дом оставшееся за порогом ведро чистой воды. Удовлетворенно кивнув, вновь вышел за дверь и не появлялся до следующего утра.

Эсмеральде же с каждым днем все труднее становилось переносить одиночество и скуку. Деятельная, веселая и общительная по натуре, девушка чувствовала, что задыхается взаперти, подобно плененной птице. Ей нечем было занять себя, помимо готовки; не с кем было пообщаться. Ах, если бы с ней рядом оказалась хотя бы подружка-Джали!.. Кажется, она скоро забудет человеческую речь… Будь проклят сумасшедший монах вместе с его ужасной любовью!

========== vi ==========

– Я принес тебе мед и свежего пшеничного хлеба, – на следующий день архидьякон казался уже не таким мрачным.

Его холодная надменность составляла столь резкий контраст с бурной ночной сценой, когда только чудо да прекрасная молитва «Феб» сохранили ее от беды, что цыганке на миг показалось, будто это два совершенно разных человека, даже внешне схожих не более, чем братья. Она настороженно глядела на хищный мужской профиль, бесстрастные движения ловких рук, гордо вздернутый подбородок – и не узнавала в нем свихнувшегося от желания ночного своего визитера.

– Тебе не по вкусу такое лакомство?.. Тогда скажи, чем я могу тебя порадовать? – теперь Фролло повернулся к ней и смотрел почти ласково.

– Отпусти меня!.. – невольно вырвалось из уст красавицы, хотя она и понимала тщетность этой мольбы. – Я задыхаюсь в этой клетке. Мне плохо, мне одиноко. Мне кажется, я сойду с ума здесь! Если ты хочешь порадовать меня – отпусти! Я… я попробую простить то зло, которое ты причинил – если только ты отпустишь меня. Я не люблю тебя, никогда не смогу полюбить!.. За что же ты мучишь меня?.. Терзаешь нас обоих своей неутолимой страстью! Позволь мне уйти.

На несколько минут в комнате повисло тяжелое молчание. Наконец, Клод медленно заговорил, с трудом подбирая слова:

– Я отпущу тебя. Как только стража перестанет столь бдительно нести службу и о тебе забудут, под покровом ночи я проведу тебя к Сене, и по реке мы покинем Париж на лодке, расставшись за предместьями. Я дам тебе денег, чтобы ты, ни в чем не нуждаясь, покинула Францию: за ее пределами тебе уж точно ничто не будет угрожать. Ты сможешь снова танцевать на улицах, развлекать толпу. Отправляйся в Испанию, в Италию – на юг, где тепло, и куда не дотянутся хищные руки Людовика XI. Я помогу тебе…

– Поможешь?.. – недоверчиво переспросила плясунья, и глаза ее полыхнули былым огнем. – Ты, правда, отпустишь меня?! Не отдашь палачу?

– Нет. Я не смогу смотреть, как ты умираешь… Я все обдумал. Наша связь все равно не смогла бы долго оставаться тайной: в Париже даже у стен есть уши, а я, к сожалению, слишком заметная персона. Рано или поздно твое пребывание здесь раскрылось бы и привело тебя на виселицу, а меня – к отлучению и несмываемому позору. Нет, я навеки раб этой черной рясы, хоть она и стала ненавистна мне после встречи с тобой… Да, я отпущу тебя. Но прежде… прежде ты должна стать моей!

Цыганка приглушенно всхлипнула. А она-то уже видела себя свободной!..

– Послушай, – лихорадочно продолжал священник, начав расхаживать по тесной комнатке. – Только не перебивай и постарайся понять! У тебя нет другого выхода. Ты не сможешь сбежать: поднимешь шум, и тебя ждет виселица. Не можешь и остаться здесь навечно – нет, ты уже увядаешь в тесноте, без вольного воздуха. Стать моей – твой единственный шанс обрести свободу. Я не смогу владеть тобой долго, как уже говорил: это слишком опасно. Но я должен – понимаешь, должен! – познать тебя. Все эти годы, всю свою жизнь я был лишен радостей плоти и не испытывал по этому поводу ни малейшего сожаления. Но ты – ты пробудила во мне настоящий вулкан, долгие годы мирно спавший сном праведника. Этот огонь, это вечно штормящее море страсти не в силах укротить молитвы, посты и наука – только ты! У меня, как и у тебя, нет другого выхода: ты либо отдашься мне, либо мы оба погибнем. Я чувствую, что могу совершить что-то страшное – сейчас, когда ты в моей власти. Беспощадное пламя готово вот-вот поглотить меня, и тогда я доведу до конца то, чему однажды помешал звонарь; то, что едва не произошло недавней ночью. И это убьет нас обоих, я знаю. Ты погибнешь, сломленная, подобно снесенному ураганом молодому деревцу; я утону в океане раскаяния, захлебнувшись в твоей боли и ненависти. О, твоя боль в комнате дознания уже чуть не убила меня!.. Ты ведь видела шрам от кинжала. Итак, наши жизни в твоих руках: скажи только да, и я спасу тебя. Несколько ночей с вероотступником – и привычная вольная жизнь вдали от страхов и палачей, где тебя не настигнут ни веревка, ни падший служитель церкви. Разве я прошу слишком много?.. Я никогда не был с женщиной, это правда; однако я обещаю тебе быть нежным. О, девушка, сжалься же надо мной и над собой!.. Ты, верно, напугана, ведь я дважды пытался взять тебя силой… Прости меня, прошу! Клянусь, я не причиню тебе боли, если ты только примешь мою страсть по доброй воле: я буду самым терпеливым и ласковым любовником, я осыплю нежностью твое божественное тело, я не стану торопиться – мы сольемся не раньше, чем ты будешь готова принять меня… Но молю, ответь, наконец, согласием!

Эсмеральда молчала, потупив прекрасные очи. На сей раз речь архидьякона впервые была спокойной и связной, исполненной не животной страсти, а тихой нежности и покорной мольбы. Однако мольба эта не была жалкой, как в темнице, а просьба о любви не превращалась в приказ и насилие, как в келье Нотр-Дама. Таким образом, девушка, наконец, услышала и осмыслила его речь, ибо ни страх, ни отвращение не туманили разум. Она подавленно молчала, не зная, что ответить: отдаться этому монаху – что может быть ужаснее?! Однако отказ может привести его в ярость, вновь превратить в похотливого зверя, не ведающего жалости… Цыганка безмолвствовала.

– Что ж, маленькая чаровница, я не прошу тебя отвечать сразу, не тороплю с решением. Я дам тебе время примириться с мыслью о том, что другого выхода попросту нет, что волей-неволей тебе придется согласиться принадлежать священнику. Но, если я настолько тебе противен, подумай о том, что это – твой единственный шанс навсегда избавиться от меня. Как уже сказал, я помогу тебе бежать, обещаю. Ты будешь жить, будешь спасена, будешь свободна. Неужели ожидающие тебя впереди долгие годы на воле не заслуживают в качестве платы нескольких ночей счастья для того, кто крепче наручников и кандалов скован сутаной?.. О, дитя, если бы ты хоть на секунду могла почувствовать тот огонь, что терзает меня каждый миг, узнала бы тот жар, что расплавленным свинцом растекается по жилам, вкусила яд, что по капле отравил мою кровь, ты была бы более милосердна! Но, впрочем, ты глуха к моим мольбам, и нет смысла возвращаться к ним… Пойми только, что я твой единственный путь к спасению, и я не прошу непомерную цену. Итак, я буду ждать, когда ты согласишься стать моей. С того самого дня можешь считать себя уже свободной: я сдержу слово и выведу тебя из Парижа. Обещаю. Сейчас прощай, я вернусь завтра.

С этими словами, будто боясь услышать резкий отказ, Фролло поспешно покинул дом. Ключ повернулся в замке, и Эсмеральда осталась наедине со своими тяжелыми думами. Мысль о том, чтобы навсегда покинуть Париж, хотя и несколько страшила, в то же время казалась чрезвычайно привлекательной. Бежать в другую страну, начать жизнь заново, каждый день позволять горячему южному солнцу целовать смуглую кожу, не бояться, вновь собирать толпу зрителей и погружаться в водоворот танца… О, как манит эта картина пугающей неизвестности!.. Но как же ее Феб?.. Разве сможет она вернуться к своей беззаботной жизни теперь, если ее Солнце навсегда будет утеряно для нее? Нет-нет, невозможно! И, в любом случае, плясунья была не готова расплатиться за свободу той ценой, какую требовал монах. Нужно что-то придумать!.. В конце концов, поп сам проговорился, что рано или поздно его отлучки начнут вызывать подозрения, а значит, ему придется отпустить пленницу…

========== vii ==========

…Для Клода потянулись томительные дни ожидания. Чем больше времени проходило со дня гибели брата, тем менее остро ощущал он боль потери. Однако на место притупляющегося чувства утраты и вины возвращались похоть и любовная горячка. Все реже мелькал в голове образ Жеана: совсем крохи, повзрослевшего нерадивого школяра, распростертого на равнодушных камнях тела… Все чаще посещали обжигающие видения изогнувшейся в его руках полуобнаженной цыганки, какой он видел ее у старухи Фалурдель в объятиях красавца-капитана.

Священник навещал свою пленницу каждый день, принося ей, помимо необходимых вещей, то какое-нибудь лакомство, то изящный браслетик из камней, коих в избытке было на ее запястьях до ареста, то яркий платочек… Он старался не пугать девушку своими пламенными взорами, дать ей время примириться с его предложением, показать, что он способен также и на заботу. Фролло был готов проявить терпение и мягкость, какие обещал, но сдерживать желание, находясь так близко от заветной цели, становилось с каждым днем труднее. Красавица же ничуть не торопилась с ответом, предпочитая делать вид, будто их последнего разговора не было вовсе. Архидьякон, давно и прочно воспитавший в себе добродетель смиренного терпения, совершенно терял всякие опоры в том, что касалось черноокой прелестницы, и не выдержал уже на пятый день:

– Эсмеральда! – пройдясь по комнате, напряженно начал он. – Мне кажется, я дал тебе достаточно времени на размышление. Я устал ждать. Готова ли ты стать, наконец, моей?..

Цыганка, каждый день ожидавшая этого вопроса, все же не смогла сдержать испуганного судорожного выдоха: как ни готовилась она, монах все же застал ее врасплох.

– Я… Нет!

– Когда же? – мужчина пытливо заглянул ей в глаза, сделав шаг навстречу.

– Н-не… не знаю… – точно загипнотизированная этим немигающим взором, прошептала несчастная.

– Ты все еще надеешься улизнуть от меня, я прав?! – Клод угрожающе навис над сжавшейся на сундуке плясуньей, но, прочитав на ее лице неприкрытый ужас, смягчился и присел рядом, обхватив ладонями похолодевшие пальчики и не позволяя девушке вырвать руку. – Я ведь уже объяснял тебе, глупышка, что другого шанса на спасение у тебя нет. Кого ты ждешь? Если ты рассчитываешь, будто Квазимодо снова поможет тебе избавиться от меня, то вынужден огорчить: я предупредил его, что своим уродством – и это правда – он привлечет слишком много внимания, совершенно излишнего для приговоренной к петле. Звонарь, очевидно, понял, что я все же меньшее зло для тебя, нежели палач, и благоразумно оставил попытки выследить мое убежище. Никто не придет за тобой, понимаешь?.. Чем дольше ты противишься, тем дольше тебе придется терпеть мое столь неприятное для тебя общество.

– О, не мучь же меня!.. – не выдержав, воскликнула Эсмеральда, вскакивая и вырывая свою ладошку из цепкой хватки. – Как ты не поймешь, что я никогда, никогда не отдамся тебе по своей воле! Я скорее вечность просижу в этой клетке! Я люблю моего Феба, только ему я хочу принадлежать!.. Ты отвратителен, ты пугаешь меня! Я ни за что не лягу с тобой, монах!..

Священник поднялся так резко, что цыганка невольно отпрянула в самый дальний угол спальни. Первым порывом было – хорошенько встряхнуть строптивицу, а потом показать ей, наконец, кто здесь вправе выдвигать условия! Невероятным усилием воли Фролло сдержался. Помолчал с минуту, успокаиваясь; лишь блестящие в полумраке зрачки, отражавшие пламя свечи, выдавали клокотавший в нем гнев.

– Феб, Феб – один лишь Феб!.. – выговорил он, наконец, все еще подрагивающим от ярости голосом. – Снова между нами стоит этот солдафон с душой более уродливой, нежели облик бедняги Квазимодо! Когда же ты поймешь, несчастная, что он хотел только воспользоваться тобой?! Утолить свою похоть и забыть о твоем существовании!

– Уж лучше он, чем ты! – перепуганная, юная прелестница по-прежнему не хотела сдаваться.

– Я люблю тебя, девушка! – взревел архидьякон, чувствуя, что вот-вот окончательно выйдет из себя, и тогда – тогда произойдет что-то, страшнее удара кинжалом в каморке Фалурдель. – Люблю по-настоящему, ибо только истинная любовь может свести с ума служителя церкви! Неужели ты не видишь разницы между пошлыми, лишенными всякого пыла словами этого мальчишки и моими признаниями, каждое из которых выстрадано из самой потаенной глубины души?.. Ужели ни одна капля переполняющей меня и вот-вот готовой выплеснуться боли не достигает твоего сострадательного сердечка? О, какая мука!.. Да ведь поганец в расшитом мундире и пальцем бы не пошевелил, глядя, как накидывают на тебя петлю!

– Неправда! – запальчиво возразила пленница, выпрямляясь во весь свой небольшой рост. – Это ложь! Если бы мой Феб только знал, где меня искать, он давно вырвал бы меня из твоих мерзких рук и увез далеко из Парижа, спрятал и спас, ничего не требуя взамен! Он уже спас меня раз от твоего посягательства и, не задумываясь, сделал бы это снова! О, Феб, если бы я только могла дать тебе весть о себе…

– Наивное дитя! – вскричал Клод, хотя на ум приходили и куда менее лестные эпитеты. – Да он… Постой-ка. Так ты… ты хотела бы увидеться с Фебом?

Черные очи красавицы сначала полыхнули радостью, а секунду спустя заблестели от готовых пролиться слез: как смеет он издеваться над ней столь жестоко?!

– Нет-нет, я не шучу, – торопливо продолжил мужчина; сердце его бешено заколотилось в предчувствии отчаянного шага. – Я приведу тебя к нему, позволю поговорить – разумеется, в моем присутствии! Если, как ты утверждаешь, он вызовется спасти тебя, увезти, спрятать, я отступлюсь. Клянусь своим вечным спасением, я отпущу тебя с ним!.. Но если… если нет – ты станешь моей. В ту же ночь и без всяких отговорок! Ну, согласна ли ты на это, девушка?!

Эсмеральда молчала. Во-первых, она не верила, несмотря на все клятвы, что монах действительно устроит ей свидание с Фебом. А во-вторых, когда ставка стала столь высока, ее вера в прекрасного спасителя чуть пошатнулась. Но, запрятав поглубже это недостойное сомнение и собрав в кулак всю свою смелость, цыганка решительно кивнула.

– Поклянись!.. – святой отец вцепился в ее запястье; глаза его полыхали нездоровым, лихорадочным блеском. – Пообещай, что сдержишь слово!

– Я… клянусь жизнью моей! Памятью моей дорогой матушки, которую я никогда не знала!.. Клянусь, я сдержу обещание, если ты сдержишь свое!

Не произнося более ни слова, священник покинул дом, а обессилевшая плясунья упала на кровать, вперив невидящий взгляд в потолок. О, неужели она и впрямь увидит Феба?!

Охваченная волнением, Эсмеральда не могла уснуть до самого рассвета, а потому поднялась лишь к обеду, чувствуя себя ужасно разбитой. Однако в надежде, что свидание все же состоится, она заставила себя вскипятить воду, вымыть волосы и протереть тело мягкой тканью, смоченной в теплом отваре, настоянном на принесенных Фролло цветках душицы: архидьякон недавно учил ее заваривать и пить травяной напиток.

После нехитрых этих процедур и плотного обеда девушка почувствовала себя немного лучше. Облачившись в карминовую юбку, которую прежде не решалась одевать, опасаясь дразнить своего тюремщика, а также в простую льняную рубаху, накинув на плечи цветастую косынку, плясунья прошлась по спальне, ожидая сама не зная чего. В нетерпении она даже попыталась припомнить кое-что из своих танцев, надеясь таким образом хоть немного ускорить бег неумолимого, но чересчур медленно тянущегося времени.

========== viii ==========

Клод появился лишь с наступлением темноты. Взор его вспыхнул, едва он окинул жадным взглядом стройную фигурку принарядившейся явно не для него прелестницы. С усилием заставив себя отвернуться, священник протянул ей монашескую рясу и свой черный плащ:

– Одень это. Сейчас мы пойдем в собор, а завтра – завтра ты встретишься с капитаном Шатопером.

– Я увижу Феба!.. – радостно воскликнула Эсмеральда, закружившись на месте от переполнивших все ее существо легкости и счастья.

– Не увидишь, если еще провозишься! – раздраженно бросил мужчина.

Цыганка поспешно влезла в принесенные вещи, и они покинули темное помещение. Плясунья едва не задохнулась: опьяняющий ночной ветерок забрался под широкий капюшон и игриво потрепал смоляные пряди. Грязный Париж, по мостовым которого она не гуляла вот уже больше десятка дней, показался самым прекрасным местом во Вселенной. На время она даже забыла о цели их путешествия, о Фебе – просто наслаждалась городским пейзажем и свежей прохладой. Но вот показались башни Собора Парижской Богоматери.

Архидьякон Жозасский провел свою спутницу в крохотную потайную келью на самом верху обращенной к Гревской площади башни собора, куда без его дозволения не осмелился бы проникнуть и сам епископ.

В мерцающем свете свечи девушка с интересом и некоторой опаской разглядывала многочисленные сосуды с непонятным содержимым, ее ноздри чуть дрогнули, вбирая ни на что не похожий терпкий запах, скорее приятный, чем нет. Бледный лунный свет, проникавший сквозь единственное стрельчатое окошко, прочертил белую дорожку на холодном каменном полу. Эсмеральда разглядела прокопченную жаровню, над которой висел литой бронзовый котел, вдоль стен – полки в несколько рядов, сплошь уставленные какими-то пергаментами, рукописями и книгами. Стол, занимавший едва ли не треть помещения, также был завален бумагами. На стенах можно было различить тени коротких надписей. Помимо этого, в келье имелось потертое кресло, явно знававшее лучшие времена, и свернутый в углу тощий тюфяк.