Текст книги "Витражи собора святой Барбары (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Клянусь вам, отец мой, я никак иначе не могла истолковать увиденное. Я видела, как срамной уд моего супруга входил в заднее отверстие его юного оруженосца, как они хрипели и стонали, подобно диким зверям, как мой муж… – она всхлипнула, не замечая полыхающих багровым румянцем щек священника.

– Я не могу смиренно молиться за упокой его души, вспоминая, как его руки, те самые руки, которыми он ласкал мою грудь в ночи, полные верной супружеской любви, похотливо сжимали мужское орудие этого юного развратника. И юный развратник страстно целовал его уста, и изгибался под ним, и ублажал его срамной орган ртом. Что делать мне? Не бесполезна ли моя молитва, не навредит ли она мне – ведь мужеложцам уготованы вечные муки и ничто не в силах спасти от адского пламени.

Никакого сходства со святой Агнессой теперь не было в облике графини Абигайль де Фурнель – и отец Бернард, несмотря на свою душевную смуту, увидал жестокий огонечек, блеснувший в глубине ее прекрасных глаз. Ее слова, только что ввергнувшие его в бездну смятения, сейчас будто утратили свою силу и наполнение. Они будто опали, как бессильный мужской орган, и утратили свою значимость.

Он молчал, кровь отхлынула от его щек, и чувствительность в нем сменилась горячим сочувствием. Сейчас, думал отец Бернард, перед ним заблудшая душа, сломленная навалившимся на нее горем женщина, за которую говорит ее отчаяние. Прохладный ветер холодил его затылок и чуть шевелил светлые волосы, и две вороны, усевшись на балюстраду, не сводили глаз с графини и священника.

– Никто не может знать Божьего промысла, – тихо и твердо проговорил священник. – Никто, дочь моя, ибо милосердие Господне безгранично. И говорить о бесполезности или, более того, вреде молитв за усопших есть великий грех. Я вижу ваше горе, но скажите мне – супруг ваш исповедался перед своей кончиной?

Бургомистр, следивший за обоими от конца балюстрады, не слышал ни слова. Однако красавица-вдова и молодой священник с нежным лицом и кротким внимательным взглядом прекрасных светло-синих глаз сейчас показались ему такой завораживающе красивой парой, что он в ярости стиснул кулаки и, не помня себя, бросился к ним вдоль балюстрады со всей быстротою, на какую были способны его хилые ноги, с трудом носившие грузное тело.

– Святой отец… госпожа графиня… Прошу… прощения, что прерываю вашу беседу… – отдуваясь, пропыхтел г-н Бокнер. Огоньки багряной ярости вспыхнули в глазах графини, а вороны с противным карканьем снялись с балюстрады и улетели прочь. Однако графиня поздоровалась с бургомистром вполне учтиво и заверила, что более не смеет отнимать внимание отца Бернарда. У противоположного конца балюстрады показалась ее карета, запряженная прекрасной четверкой вороных.

– Я хотел сказать… – внезапно бургомистра осенило. – Я забыл сказать вам, госпожа графиня, святой отец – ведь послезавтра в Гронинге (госпожа графиня, это городок в долине, всего милях в десяти) будет сожжен Йозеф Делатрикс, тот самый, которого считают чернокнижником почище барона де Ре. Ежели вы хотите присутствовать… я могу предложить себя в качестве сопровождающего. А вас, святой отец, я смиреннейше прошу принять мое приглашение – мои лошади довезут вас гораздо скорее, чем если вы будете нанимать возчика.

Графиня Абигайль взглянула на отца Бернарда и сказала, что подобное зрелище и поучительно, и благочестиво. И что она непременно поедет в Гронинг.

– Прошу простить меня, – отец Бернард слегка поклонился бургомистру, – но дела прихода не позволяют мне послезавтра отсутствовать. Я буду молиться за душу несчастного грешника и верить в Господне милосердие.

– Как, святой отец? – вскричал бургомистр, не смея верить своей удаче – священник сам влагал ему в руки оружие против себя. – Вы считаете, что осужденный судом святой инквизиции чернокнижник еще может рассчитывать на милосердие Господне?

– Я верую, что ничего нет невозможного для Господа нашего, – отвечал отец Бернард и взглянул в лицо бургомистра с необычайной твердостью. – И что Господь наш равно всемогущ и всемилосерден. Или вы имеете в том сомнения?

– Да-да, – г-н Бокнер смешался, опустив глаза. – Конечно, святой отец.

Покинув бургомистра и графиню, отец Бернард вернулся в собор и долго молился, преклонив колени. Ему казалось, что обновленные витражи осеняют его поистине райским светом – их синева была синевой неба, зелень – зеленью свежей майской листвы, а красные тона горели ярче ягод шиповника. И священник ощутил в душе ликование, какого не испытывал в храме с отроческих лет.

***

В Лойдене давно уж не было ни веселых ярмарок, ни гуляний, как в соседнем Гронинге, да и угрюмые жители Лойдена не испытывали в том потребности. Однако на сожжение чернокнижника в Гронинг отправились все, кто мог освободиться от повседневной работы. Отец настоятель, разумеется, не мог не поехать; поехали и мастер Колло, и г-н Зейцен; вороную четверку графини де Фурнель также видели спускающейся с Лойденских холмов.

Отец же Бернард, после утренней службы собиравшийся было, как обычно, удалиться в книгохранилище, вышел из храма и загляделся на росший у апсиды огромный клен. С недавних пор всякое творение, будь то дело рук человеческих или явление природы, казалось ему таинственным и прекрасным. Словно мироздание раскрывало свое око и, не мигая, смотрело прямо в его душу, ища там отклика.

Отец Бернард смотрел на затейливую резьбу кленовых листьев, и в его душе просыпался забытый детский восторг перед чудом Божьего творения. Он решился не идти в книгохранилище, а вместо этого спустился с холма по крутой козьей тропке к мастерской.

В мастерской не слышалось обычного шума – подмастерья отпросились в Гронинг, и лишь сам мастер оставался сегодня в Лойдене.

– Так… теперь крепко обхвати ртом… выдыхай и двигай… крути – услышал он голос мастера Агниса.

– Вот так? – второй голос отец Бернард также узнал – он принадлежал юной Лотте, дочери бургомистра. Лотта походила на бледный комнатный цветок, выросший без солнца, она никогда не смеялась, была тиха и задумчива, а ее большие печальные глаза были всегда опущены долу.

– Когда вынимаешь, следует держать у щеки, чтобы ненароком не вдохнуть пламя… – продолжал Агнис. – Умница…

– Я хочу попробовать… с огнем.

– Нет, милая Лотта, это опасно… Можешь вдохнуть пламя и превратиться в феникса, – затаившийся за дверью священник услышал негромкий смех.

– А вы вдыхали пламя, мастер Агнис?

– Вдыхал, и не раз. Отчего, как ты думаешь, у меня такие рыжие волосы? – Агнис снова засмеялся, и священник почувствовал легкую зависть – Лотта смеялась вместе с мастером, робко, но смех ее тихим колокольчиком вплетался в его свободный звонкий хохот.

– Как вы красиво смеетесь, мастер Агнис!

Довольно! Священник постучал в дверь и, назвав себя, спросил позволения войти. Войдя, он быстрым внимательным взглядом окинул мастерскую и обоих находившихся там. Но ничего, свидетельствующего о неких непотребствах, не обнаружил. Лотта была одета в свое обычное платье со шнурованым лифом, на плечи наброшен платок – холоден, так холоден май в этом году! – а поверх белокурых волос был надет ее обычный белый чепец. И только фиалковые глаза ее светились затаенной радостью, праздничной как огонек рождественской свечи.

– Простите, если помешал, мастер Агнис, – против его желания, голос священника звучал не суровой пастырской отповедью, а смущением.

– Нисколько, святой отец, – отвечал Агнис. – Как раз печь достаточно разгорелась.

Отец Бернард готов был поручиться, что, когда он входил, в печи едва тлели угли – но после слов Агниса он услышал ровное гудение пламени, и устье печи осветилось розовато-белесым жарким сиянием. Он, затаив дыхание наблюдал, как вскипает на конце трубки стеклянный пузырь, раскаленный до белизны, как затем Агнис, улыбнувшись чему-то, взял щипцы и принялся быстрыми движениями вытягивать из комка расплавленного стекла что-то вроде отростков, и как эти отростки вдруг превратились в изогнутую шею и пару сильных крыльев, которым мастер придал форму другими щипцами.

И священник не мог сказать, что прекраснее – отточенные движения Агниса, то, как действуют его сильные худые руки, плавно и точно, будто исполняя совершенный танец, или же огненное вдохновение в его глазах, игра отблесков жарчайшего пламени на острочертном лице. Отец Бернард почувствовал, что еще миг – и он заплачет от переполнявшего его восторга, ибо движения Агниса были в чем-то сродни молитве. Молитве божественной Красоте, которая была много выше красоты телесной.

А мастер продолжал свое огненное священнодействие, и вот уже перед ними была диковинная птица, расправившая крылья и раскрывшая клюв, будто в экстазе. Птица могла уместиться на ладони, и остывая, крылья ее темнели и становились прозрачными, шафранно-розовыми.

Лотта захлопала в ладоши, когда Агнис, дождавшись, когда стекло станет твердым, поставил птицу на железный поддон.

– Осторожнее! – остановил ее мастер витражей. – Она способна обжечь, к тому же очень хрупка и может лопнуть даже от громкого звука. Ей следует пройти еще одно огненное крещение.

– А потом? – в волнении прошептала Лотта.

– А потом я подарю ее вам, – ответил Агнис. Отец Бернард вдруг ощутил что-то вроде зависти – захотелось, чтобы ему, а не ей, улыбались тонкие насмешливые губы, чтобы к нему, а не к дочери бургомистра, были обращены эти горящие глаза. Только сейчас священник заметил, что глаза у Агниса разные – правый зеленый, как весенний луг, а левый темно-карий, как вода в осеннем пруду.

– Боюсь, добрая Катрин будет волноваться, где это вы пропадаете, дитя мое, – сказал священник, и Лотта послушно опустила глаза.

Все трое вышли из мастерской.

– Я не видел вас на воскресной службе, господин Агнис,– молвил отец Бернард, и против воли голос его прозвучал жестко и обиженно, как у затевающего ссору мальчишки.

Агнис чуть улыбнулся в ответ и сказал, что ходил в Гронинг и службу отстоял там.

– Там, где поймали колдуна? – округлила глаза Лотта, и снова отца Бернарда поразило ее оживление. – Вы его видели? А правда, что у него, прости Господи, три хвоста и рога, а вместо одной ноги копыто? Ой… – она прикрыла рот ладонью и испуганно взглянула на священника.

Мастер Агнис улыбнулся снова и сказал, что колдуна он не видел. Священник и Лотта пошли с ним рядом, приноравливаясь к легкому широкому шагу рыжего стеклодува. И отец Бернард ощущал живой горячий жар, идущий от него – хотя мастерская осталась позади.

– Говорят, он готовил настойки из крови и откармливал ими жаб. А еще говорят… – голос Лотты стал тише, – он ел трупы, умерщвлял младенцев во чреве матерей, похищал детей…

Агнис запрокинул голову и расхохотался. Смех его звенел, и священнику и Лотте показалось, что длинные рыжие волосы Агниса вспыхивают от его смеха, как будто по ним пробегают крохотные искорки.

– Как вам не стыдно насмехаться? – воскликнула вдруг Лотта почти сердито.

– Не сердитесь, милая Лотта. Но все эти разговоры о колдунах ведутся уже много сотен лет, и в них ничего не меняется – разве это не смешно?

– А может, вам его жалко? – неожиданно спросила Лотта. Глаза Агниса – один зеленый, второй темно-карий, – изучающе взглянули на нее, и ей стало не по себе.

– Он сам виноват, – ответил Агнис. – Кроме того, огонь – это красиво.

Он замолчал и остановился, вглядываясь в даль. Отец Бернард хотел было возразить, что грешно быть таким безжалостным, собрался повторить то же, что говорил графине де Фурнель. Но в словах Агниса не было той тусклой подспудной злобы, что так неприятно поразила его в тоне графини – он был безразлично жесток, как бывает жестоким огонь пожара, как были жестоки люди Ветхого завета, служившие закону «око за око», как язычники, которым еще не довелось услышать «Возлюбите врагов своих».

– Дезертира казнят… – проговорила Лотта, проследившая взглядом туда, куда смотрел мастер Агнис.

В тумане лощинки между двумя холмами был установлен высокий тонкий столб с колесом, надетым на верхушку. На колесе едва виднелась привязанная человеческая фигурка, над которой кружились птицы.

У подножия столба сидел солдат, и доспехи его тускло поблескивали. Женщина – издали не видно было, старая или молодая, – обняла столб, рыдания ее смешивались со стоном и воем казнимого и далеко разносились во влажном воздухе.

– Пошли, Господи, конец скорый и непостыдный, – отец Бернард перекрестился. Казнимым полагалась исповедь, но он не уверен был, что солдаты стали искать священника или монаха. Скорее всего, они просто перебили несчастному локти и колени и подняли на столб. И он зашептал молитву, прося за этого неизвестного дезертира, умоляя милосердного Творца о снисхождении к неисповеданным его грехам.

– Он же еще жив, – содрогнулась Лотта. – И будет умирать еще долго.

Агнис ничего не сказал, повернулся и пошел прочь, и что-то заставило девушку и священника последовать за ним. Отцу Бернарду показалось, что рыжий мастер как-то очень отчетливо прищелкнул пальцами – и через мгновение их накрыл страшный крик. Столб от подножья до верхушки был объят пламенем, белым с просинью, которое накрыло и солдата, и женщину, и казнимого. Жар, сильный, какой бывает только в плавильной печи, в одно мгновение прервал их дыхание, обуглил тела и превратил их в черные уголья.

– Боже… Пресвятая Дева, спаси и сохрани! – прошептал, крестясь, священник.

***

На площади перед ратушей Гронинга догорал, рассыпаясь пеплом, костер. Присутствующий на казни глава трибунала святой инквизиции чувствовал, что его деятельность в Холмах продвигается вполне успешно. Поимка чернокнижника, за которым два года охотились по всей стране, сегодняшняя привселюдная казнь – а теперь еще и полученный донос на молодого священника соседнего прихода. Поистине, приезд трибунала в Холмы угоден Господу, который обнажает скверну, дабы его верные псы могли ее истребить.

А г-н Бокнер также был доволен – золотой, присовокупленный им к свернутому в трубку бумажному листу, исписанному неровным почерком с завитушками, обеспечил быстрое попадание оного листа в руки главы трибунала.

========== 4. Истинный свет ==========

Нет другого места, откуда открывался бы лучший вид на узкую долину между холмами и на зеленеющие сквозь вечный сероватый унылый туман леса, как небольшая площадка за апсидой собора святой Барбары. Если бы ты, внимательный слушатель мой, побывал там, ты бы, верно, засмотрелся на открывающийся вид и не сразу заметил узкую козью тропку, ведущую к стеклодувной мастерской. Козьей эту тропку зовут до сих пор, хотя в Лойдене коз никогда почти не держали, и уж конечно, ни одной козе не пришло бы в рогатую голову спускаться с холма, на котором стоит собор, в мастерские.

Но если бы кому-то и пришло в голову спуститься по этой тропке одним хмурым вечером, он непременно заметил бы черный удушливый туман, клубящийся у входа в мастерскую. Подручные уже разошлись по домам, в мастерской оставался лишь сам Агнис Пир, и любопытный прохожий решил бы, верно, что мастер витражей спешно заканчивает дневную работу. Поди знай, что они там смешивают, эти стеклодувы, что добавляют, чем протравливают стекло.

Более ничего прохожий бы не услышал. Разве может простец разобрать речь существ иного мира, если они того не желают?

– Лучше бы тебе сейчас отказаться от спора, Игрок. Я уверен в успехе, ибо знаю, что наш добрейший пастырь не выносит мужеложцев. И он так мило смущался и краснел, когда я говорил с ним в моем женском обличьи. Быть может, ты этого не ожидал, но именно ты помог мне – ты пробудил его чувственность, возжег в нем внимание к миру – а, значит, и мирским соблазнам. Теперь он не может противостоять греху.

– Вы, демоны, склонны все упрощать. Если человек стал открыт для красоты мира – это не значит одновременно, что он будет открыт и для того, что вы называете грехом.

– Я одержал бы победу еще тогда – если бы не этот несносный бургомистр с его глупой ревностью! Тот миг, когда мы с этим мальчиком сольемся в наслаждении, уже совсем близок, мне достаточно сделать лишь небольшое усилие. Я увижу, наконец, его обнаженным – у него, должно быть, кожа нежная, как у девушки, орган небольшой, который приятно ласкать губами, а волосы мягки как шелк… Что скажешь, Игрок?

– Один человек ехал раз на рынок и увидел в лесу зайца. Решил его поймать, подкрадывается и думает, как продаст зайца на рынке, купит на те деньги красные сапоги, пройдется в сапогах перед дочерью купца, та и влюбится в него. Женится он на дочери купца, мечтает дальше наш охотник, и сам станет торговать, станет богат и знатен. Да так размечтался, что не заметил лужи. И сам выпачкался, и зайца спугнул.

***

Отец Бернард как всегда аккуратно принес стопку книг и бережно положил на стол. Книги стали вызывать у него нежность, они были такие же хрупкие как люди. Пожалуй, еще хрупче людей. И так легко было их погубить – простого забвения было для того достаточно (ты, несомненно, знаешь подобные случаи, о внимательный слушатель мой).

Ему более не хотелось просто накапливать книжную премудрость, он уже не пожирал книги без разбору, как голодный бродяга немудрящую еду. Теперь он вкушал знания со смаком и разбором, и среди книг у него появились любимцы. Раньше, обладая прекрасной памятью, он не нуждался в том, чтобы перечитывать прочитанные книги – теперь же отец Бернард находил особое удовольствие в том, чтобы прийти в книгохранилище и, после разбора, описания и внесения в каталог намеченного количества книг, взять ту, с которой хотелось поговорить, как с добрым старым другом. Раскрыть ее, огладив кожаный переплет, теплеющий под рукой; бережно, с нижнего уголка перевернуть пожелтевшие страницы. Пройтись оловянной указкой по строчкам, впитывая слова – пусть даже он и помнил наизусть каждое из этих слов.

Это было как прекрасный пир, как чудесный подарок. Отец Бернард начал думать о просвещении, о школе для лойденских ребятишек – те из них, кого отцы и матери решали учить грамоте, вынуждены были пешком ходить в Гронинг, потому что единственный на весь Лойден учитель сбежал с женой булочника еще пять лет назад. Священник уже представлял себе, как будет вести детей к свету, как с помощью книг поможет им понять, сколь прекрасно Божье творение, как вложит в их головки идеалы добра, красоты… любви. Дети, они ведь как то расплавленное стекло, из которого Агнис Пир делает витражи, из которого мастерит затейливые фигурки. Ало-огненный феникс представился отцу Бернарду – с раскрытым клювом и широко распахнутыми крыльями.

Стекло плавится, пока горячо. До сих пор отец Бернард был, как те несчастные, затянутые патиной грязи витражи, которым искусный мастер возвращает блеск и красоту. Красоту… Будто наяву, отец Бернард увидел Агниса со стеклодувной трубкой у огнедышащей печи, и вновь залюбовался его движениями, игрой пламени на вдохновенном острочертном лице.

Агнис расплавил меня, подумал священник, превратил в стекольную массу… и от этого хорошо и больно. Больно, ибо все болести мира стали ощущаться стократ сильнее, оставаясь как примеси остаются в расплавленном стекле. И порой отец Бернард проливал слезы в исповедальне вместе с кающимся, которого увещевал так ласково и со столь неподдельным сочувствием, что даже грубый сукновал или трубочист утирал глаза и шумно сморкался в рукав, и уходил после исповеди с душою очищенной, и произносил слова молитвы с теплою почти детской верой.

Взглянув в окно, отец Бернард остановил взор на серых неприветливых тучах, обычных для Лойдена в любую пору года. Ведь сейчас май, с мукой в душе подумал отец Бернард. Ведь в мае… в мае должно веселиться, природа цветет и славит Творца, оmnia sol temperat, purus et subtilis – солнце согревает все, чистое и ласковое. Что же случилось с городом, в который не заглядывает солнце?

Священнику показалось, что он слышит нечто, схожее с пением свирели или пастушьего рожка – но совсем далеким, почти призрачным, не громче комариного писка.

Ты, верно, догадался, слушатель, что отец Бернард недолго сидел за книгами – внутреннее беспокойство погнало его прочь из книгохранилища. Он вышел на балюстраду, спустился к подножию холма – и понял, что музыка ему не причудилась, она действительно стала слышнее, и вплелся в нее слегка хриплый, как голос простуженного по весне скворца, и чуть фальшивящий голос скрипки, и бубуханье большого барабана, и отвратительный скрип роммель-пота.

И пройдя еще немного, увидел отец Бернард, что на том самом месте, где казнили дезертира и где столб вместе со своей жертвой, плакальщицей и палачом был объят губительным пламенем, сейчас возвышается другой столб. И на нем также закреплено колесо. Однако, подойдя ближе, священник вдруг понял, что это вовсе не колесо, а что-то вроде майского венка, только без обычных длинных лент.

Никогда прежде на его памяти в Лойдене не праздновался День Майских Короля и Королевы, да и сейчас праздновать его уже поздно, подумал священник – май подходит к концу. Но пляшущие и веселящиеся вокруг шеста дети и молодежь даже не думали об этом – они танцевали, смеялись и вовсю плясали под серебряный рожок, на котором играл Агнис Пир. Помогавшие ему музыканты то и дело оставляли свои орудия и тоже пускались в пляс.

– Эй, а теперь выберем майского короля! – услышал отец Бернард среди топота и смеха задорный голос. И подошел к самому шесту. Музыка смолкла, и танцующие разом остановились, будто испугавшись. Отец Бернард со внутренней болью почувствовал, что вторгся на чужую землю, что ему нет и не может быть места на этом веселом празднике.

В этот миг тучи разошлись, и в просвет хлынули солнечные лучи, ликующие, разящие как стрелы, которые мечут в готовый сдаться город.

– Молитвы нашего святого отца вернули солнце! – весело воскликнул Агнис. Священник не успел ничего возразить, как мастер витражей протянул ему венок, сплетенный из душистых трав, благоухающий любистком и мятой.

Ты удивишься, слушатель мой, но отцу Бернарду даже не пришла в голову мысль обличить эту традицию поганых язычников. Ему вдруг стало весело, необычайно весело, словно благодатное солнце осветило самую его душу. И когда Агнис снова заиграл на рожке, отец Бернард взял венок обеими руками, и обеими же руками водрузил его на рыжеволосую голову – так бережно и благоговейно, словно короновал настоящего короля.

На мгновение все замерли, а затем раздались приветственные клики:

– Да здравствует Майский Король! Виват, король!

– Избери себе королеву! – кричал сын башмачника, тихий забитый парнишка – повивальная бабка при рождении вывернула малышу ногу, и он на всю жизнь остался хромым. Но сейчас он вовсю колотил в большой барабан и радовался не менее других.

– Ну что ж… – Агнис окинул взглядом всех. Отцу Бернарду показалось, что разноцветные глаза рыжего мастера задержались на нем долее, нежели была в том надобность. Но Агнис быстро отвел взгляд и подошел к зардевшейся Лотте.

– Королева, виват Майской Королеве! – закричала молодежь, когда Агнис надел ей на голову венок.

Священником овладело странное чувство томительной тоски. Однажды ему уже пришлось бороться с низким вожделением, забравшимся в его мысли и мечтания – он будто наяву увидел Агниса нагим, с разметавшимися по плечам огненно-рыжим прядям, увидел игру пламени на его белой коже, видел его орган, поднявший алую огненную головку, видел изящество движений Агниса, стройность и гибкость всего худого подвижного тела, столь же сильного, как и огонь. Изыди, смертельный искус! Отец Бернард прибег тогда ко флагеллуму, который оставил на его спине кровавые раны, и боль физическая заглушала боль душевную – недоступно… не дозволено, грешно.

И сейчас он почти завидовал… И не знал, кому завидовал более. Рыжему мастеру витражных дел, который мог столь свободно радоваться жизни, который видел ее красоту и дарил ее другим щедро, как огонь дарит свое тепло – или той, которую мастер выбрал. В смятении от последней мысли, отец Бернард повернулся и, не сказав ни слова, почти бегом устремился прочь.

Когда он прибежал к собору, тот почти испугал его своими мертвенно-серыми стенами, бледными, будто лицо трупа. Неужели это храм Божий, неужели эти паучьи лапы контрафорсов поддерживают стены дома Господня? Священник вбежал в притвор и остановился как вкопанный. Начавшее спускаться к западу солнце, разъевшее серые тучи, как кислота разъедает металл, обтекало бледные стены и ярко освещало витражи. И в душу священника снизошел мир.

Вспомнился один бродячий проповедник, слышанный еще в пору ученичества – тот лукавый проповедник говорил, что витражи искажают свет Божий. Ложь! Они лишь показывают людям красоту мира Господня, очищая их души.

Как Агнису удается так быстро восстанавливать их, подумал отец Бернард – ведь труд этот столь кропотлив и требует неустанного внимания. На исповеди один из его подручных вдруг разразился целой филиппикой – весьма, правда, сбивчивой и отнюдь не отличающейся красотой слога: Агнис-мастер, говорил подручный, колдун и чародей, ибо иначе как мог бы он разогреть стекло так, что там расходился золотой порошок, и почти без мехов, «заклинатель огня он, что ли?» И что Агнис все ночи сидит в мастерской, ночует там, и столь быстро у него получается работать, иной раз за ночь он может очистить целый высокий витраж – «не иначе, святой отец, бесы ему служат». Отец Бернард постарался вразумить парня, сказав, что ревность и зависть есть чувства греховные и пагубные для души, и, увлекшись и расчувствовавшись, заговорил, волнуясь, о красоте и Божьем даре, которым вне сомнения, обладает Агнис, и что Петеру, подручному, надлежит постараться перенять елико возможно, сие мастерство, а не клеветать злоречиво на своего мастера. Пристыженный парень покаялся и в качестве епитимьи должен был прочесть пятнадцать раз «Верую».

Сейчас отец Бернард подумал, что нужно было бы просто привести парня в храм, когда яркое солнце освещает витражи. Как сегодня.

И один из больших витражей апсиды, «Поклонение волхвов», будто ударил его по глазам своими яркими, радостными красками – торжествующая зелень виноградных лоз над головами ангелов, взирающих с благоговением на Приснодеву и Божественного Младенца, нежная зелень одеяния Пресвятой Девы и ее густо-синий плащ. Охряные, шафранные и коричневые одеяния смуглых волхвов. И какой прекрасной, девственно-чистой среди этой яркости выглядит нежно-палевая, как лепестки чайной розы, кожа Богомладенца, как трепетен, хрупок бледно-розовый цвет лица Богородицы. И золотистый свет, струящийся на Богоматерь с Младенцем из рук ангела, сейчас воистину свет небесный. У священника перехватило горло, он упал на колени там, где стоял, и, обливаясь умиленными слезами, зашептал молитву. Он молился горячо, молился за то, чтобы сердца человеческие отверзлись красоте Божьего творения, ибо сей мир есть в лучших своих чертах отражением мира Горнего; молился за умягчение ожесточенных душой. И за дарителя земной радости, искусного мастера раба Божия Агниса молился отец Бернард – уже не словами из молитвенника, но своими, которые подсказывало ему сердце.

Понемногу к нему возвращалось спокойствие. Не вставая с колен, отец Бернард осенил себя крестным знамением, чувствуя во всем теле легкость и слабость почти младенческую. Будьте яко дети, завещал Господь. Ему казалось, что в нем сейчас находится хрупкий хрустальный сосуд с чистой как слеза водой. Еще раз перекрестившись, он медленно поднялся с колен и, перебирая четки, вышел в притвор.

– Святой отец! – услышал он восклицание и увидел входящую быстрым шагом графиню Абигайль де Фурнель. – Неужели это правда? Неужели правда то, что говорили мне?

Она отступила к стене, сложила руки, будто для молитвы.

– Вы благословили языческое празднество? Вы были там и сами короновали… Это ужасно! Вы, пастырь, благословляете грех!

Отцу Бернарду вдруг почудилось, что прекрасное лицо графини исказила нелюдская злоба, но миг спустя черты вернули прежнее спокойствие, только в глазах блестел красноватый огонечек.

– Нет ничего дурного в радости молодости, – отвечал священник. Голос его будто парил над землей, и лицо его было светло и спокойно.

– Вы… покровительствуете этому негодяю! – воскликнула графиня Абигайль. – Разве вы не видите, как отвратительно то, как искажает он… свет? Разве бывает такая зелень, такая лазурь… такие лица? Разве таким был сотворен мир?

Графиня отвернулась, словно ей отвратителен был даже сам вид освещенных витражей, и сощурилась, будто солнце било ей в глаза. Отец Бернард вспомнил то, что особо поражало его во время воскресной проповеди – графиня Абигайль ни разу не подняла глаз, ни разу не взглянула на алтарь, на витражи. Он было счел это признаком смирения…

– Прошу вас, святой отец, выйдемте на воздух. Здесь так душно, видно он травил стекла кислотой, и испарения… – графиня повернулась и почти выбежала из собора в притвор, будто преследуемая жестокими врагами.

– Дитя мое, – с сочувственной улыбкой отец Бернард пошел за ней. Внезапно взгляд его упал на фигуру Приснодевы на витраже. «Такие лица»… Господи, пронеслось в голове священника, она ненавидит не витраж – она ненавидит то, что изображено на нем, Тех, Кто изображен…

Всего несколько шагов смог сделать отец Бернард и остановился у выхода в притвор – что-то властно повелевало ему не покидать храма.

Видя, что священник не следует за ней, графиня принуждена была вернуться.

– Отец мой! – в голосе ее сейчас слышалось голубиное воркование, а прекрасные темные глаза были полны скорбью. – Простите меня, отец, ибо я великая грешница!

Она упала на колени в дверях притвора – будто сломленный, подрубленный под корень цветок.

– Покайтесь, дочь моя, – отец Бернард подошел к молодой женщине и склонился, желая помочь ей подняться. – Ибо милосерд…

Он не договорил – графиня с неженской силой обхватила его руками и впилась алыми губами в его губы. Уста ее были сладки и нежны, и отец Бернард почувствовал слабость и дурноту; он силился оттолкнуть ее, силился прочесть молитву, но не мог вспомнить ни слова. А графиня тесно прижималась к нему, руки ее шарили по его сутане, и были они холодны как лед, и мягки, и искусны в ласках, и тело священника начало отзываться на эти ласки, и уд его окреп и отвердел. Отец Бернард вдруг увидел графиню Абигайль обнаженной, и кожа ее была, словно спелый персик, озлащена легким пушком, и груди ее были теми самыми ягнятами, которые воспевал премудрый Соломон, и живот ее был как чаша, и прекрасные волосы струились по плечам…

– Я люблю вас, святой отец, я хочу вас… Не дайте пропасть бедной грешнице! – долетали до него безумные слова.