Текст книги "Витражи собора святой Барбары (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

«Матерь Божья, спаси и сохрани…» Приснодева на витраже вдруг взглянула на него с беспредельной нежностью, и лицо ее было светло и прекрасно красотой не земной, но небесной. Будто приподняло священника, он стряхнул с себя руки женщины и встал на ноги. И красное похотливое марево разом спало с его глаз.

– Кто ты? – спросил он, глядя на замершую у его ног графиню. Голос его был твердым – столь же твердым, каким был теперь его дух.

Внимательный слушатель мой, поверь, что невозможно даже описать мерзостное шипение, какое вырвалось из прекрасного рта той, что носила имя Абигайль де Фурнель – оно подобно было ядовитому шипу гадов, что скрываются в Бездне. И в шипе различил отец Бернард слово «Абраэль» – ибо, спрошенные прямо, демоны не могут не назваться.

– qui habitat in abscondito Excelsi in umbraculo Domini commorabitur *, – срывающимся голосом начал читать отец Бернард. Он был бледен как сама смерть, и только кажущиеся сейчас огромными глаза, синие, как лазурный плащ Пресвятой Богородицы, жили на его лице. Графиня корчилась на полу у ног священника, как придавленная каблуком гадина.

– super aspidem et basiliscum calcabis*… – и едва отец Бернард произнес это, на месте графини Абигайль предстало существо, до пояса подобное человеку, причем равно схожее с мужчиною и с женщиной. Ниже пояса же клубились безобразные черные щупальца. И существо корчилось и извивалось, и щупальца его, как плети со свистом рассекали воздух.

Отец Бернард вскрикнул от ужаса и осел на пол.

– Это будет твоей погибелью, священник, – прошипело существо, снова обретая облик красавицы графини. И бросилось к выходу.

Комментарий к 4. Истинный свет

* – (лат.)”Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится … на аспида и василиска наступишь” 90-й псалом Давида. Зачастую используется как молитва в опасной ситуации.

========== 5. Ночь ==========

Склонилось к западу солнце, уже почти скрывшись за холмом, и протянулись долгие тени от росших у собора святой Барбары могучих кленов, когда отец Бернард открыл глаза. Открыл он глаза оттого, что кто-то брызгал водой на его лицо, кто-то хлопал его по щекам, кто-то причитал, поскуливая жалобно, будто забытый под дождем щенок.

– Святой отец… очнитесь, отче! Господи, Матерь Божия… очнитесь, пожалуйста! – разобрал он, наконец, голос Лотты, дочери г-на Бокнера, лойденского бургомистра. Однако лицо склонившего над ним человека было острочертным лицом мастера Агниса, и было оно внимательным, но отнюдь не озабоченным – так смотрит мальчишка на муравьев в муравейнике, когда желает понять, куда они бегут и что тащат в крохотных лапках.

И, несмотря на это, отец Бернард сразу ощутил идущее от Агниса живое тепло и сделал даже движение навстречу ему. Словно предугадав это движение, Агнис что-то тихо сказал Лотте, которая тотчас же поднялась на ноги и вышла.

– Поднимайтесь, святой отец, – сказал затем мастер витражей и, обхватив священника за плечи, помог ему встать. Голова у отца Бернарда закружилась, и он почти привалился к плечу Агниса.

– Держитесь-ка за меня, – мастер был почти на полголовы выше отца Бернарда, и хотя вовсе не был здоровяком, все же казался ощутимо крепче худенького священника. Вдвоем они вышли в притвор и остановились у высокой двустворчатой двери.

– Благослови тебя Господь, – прошептал отец Бернард. Он смотрел в разноцветные глаза рыжего мастера – правый, искрящийся майской зеленью, такою же, как на одеянии Богородицы с витража, и левый, темный, почти черный, как таинственный обсидиан.

– Я редко видел смертных, которые могли бы… – Агнис замолчал, осторожно выбирая слова. – Благодаря тебе я понял, что сила может быть и вот такой… тихой…

Пальцы мастера легонько сжали хрупенькое плечо священника. И тому вдруг до дрожи захотелось обнять Агниса, вжаться лбом в его плечо и так остаться – пока не оторвут, пока хватит дыхания. Может, это и есть та любовь, какою любили друг друга первые христиане, гонимые, преследуемые, горевшие как свечи на нероновых кострах? Нет! Он грешник, и мысли эти – грех! Отец Бернард отстранился – слишком поспешно, чтобы Агнис этого не заметил.

Мне ничего от него не надо, думал отец Бернард – только молиться о нем, знать, что есть где-то на Божьей земле рыжий мастер витражей, что играет он на рожке, чародействует перед пламенем, заклинает его, танцует пред пещью огненной как царь Давид пред ковчегом Завета.

– Благослови тебя Господь, добрый мастер Агнис, – тихо и грустно сказал священник. – Спасибо, сын мой, мне необходимо пройтись, свежий воздух укрепит мои силы… Нет, я доберусь до дома, не стоит беспокоиться провожать меня.

Агнис кивнул, но, как показалось отцу Бернарду, несколько опечалился.

– Я хотел бы прийти завтра в вашу мастерскую, – неожиданно для себя сказал священник. Словно губы его сами произнесли это, и опахнуло жаром, сладким и страшным.

А в это время в «Синем льве» шел разговор между бургомистром, г-ном Бокнером, и владельцем рудников г-ном Зейценом. Разговор этот начался уже давно, о нем знали и шептались в Лойдене. Ибо касался он земли у холма Кабанья Голова, которая принадлежала одному из граждан Лойдена, скончавшемуся без наследников и которую бургомистр уже готов был признать выморочной. Господин же Зейцен настаивал, что является дальним родственником покойного «по пряли»* и, стало быть, должен получить холм в наследство. О том, что холм нужен ему не просто для того, чтобы вывести вертикальную шахту одного из тощих рудников, а потому что именно в этой шахте стало попадаться самородное серебро, и жила вела как раз под холм, г-н Зейцен умолчал.

Проходил разговор за добрым пивом, который почтительно подносил Эммер, круглощекий и румяный хозяин «Синего льва».

– Благодарю, хозяин, – так встречал каждую кружку г-н Бокнер, в чье необъятное пузо пиво изливалось подобно водопаду Иматре. – Лучше вашего пива я не пил нигде.

– Что ж, господин Бокнер, стало быть, по рукам? – после хорошего глотка сказал Зейцен. – Треть из прибыли. И руку вашей Лотты. Девчонка-то не станет прекословить?

– По рукам, добрейший Зейцен. Половину прибыли и руку моей Лотты. Она послушная дочь – стерпится-слюбится, – бургомистр продолжал улыбаться, но Зейцен знал, что толстяк не уступит ни гроша. У бургомистра же, который получил сегодня уведомление от главы трибунала святой инквизиции о том, что ему предстоит выступить свидетелем на процессе, сил поторговаться при надобности было хоть отбавляй.

***

Дома, поужинав наскоро, отец Бернард прочел вечернее правило и с сердцем очищенным и умягченным отошел ко сну. Прежде чем заснуть, он вспомнил, как праздновали День Майских Короля и Королевы в его родном городке, как разжигали огромные костры, как прыгали через них парни и девушки в венках из душистых трав. Наверняка и сейчас разожжен там, на пустыре у шеста такой костер, и Агнис прыгает через него, держа за руку Лотту. Бургомистр давно прочит ее за Зейцена. Он, отец Бернард, обязательно должен вразумить ее отца – нельзя отдавать девушку замуж за нелюбимого. Еще недавно он и не подумал бы об этом, но сейчас живо представил, как тоскует юная Лотта в мрачном жилище скупого и сурового рудничника Зейцена, как уходит из ее лица и движений лишь недавно обретенная живость, как становится она такой же мертвой, как все в Лойдене… Нет, он будет бороться! За огонь, за жизнь… за любовь! Он, пастырь, поведет их к свету, покажет его красоту, научит любить его, ибо Христос есть Бог Любви и заповедал людям любить друг друга.

Отец Бернард спал, и снился ему костер – совсем такой же, какой он помнил из детства. А в центре этого костра танцевал Агнис. Был он обнажен, и пламя ластилось к его белой коже, и он то сливался с этим пламенем, то взлетал над ним, и оно лизало его стройные бедра, живот, и был он гибок как молодой стебель. А рыжие длинные пряди его были словно то же яростное, веселое пламя. И, сам того не заметив, священник оказался с ним в этом пламени, они танцевали, и отец Бернард ощущал себя уже не человеком, а неким прекрасным и неподвластным огню существом, таким же, каким был мастер Агнис.

«Отчего же вас нарекли женским именем, мастер?»

«Это не настоящее мое имя, святой отец» – смех, будто засмеялось само пламя и затанцевало еще веселее, заиграло, скользнуло по плечам и обласкало их, стекло жидкою лавой по гибкой спине, по позвонкам, огладило ягодицы.

«На языке одного исчезнувшего народа это означает…»

«…огонь», – продолжает он вслед за рыжим, и тот хохочет, и обнимает отца Бернарда – по-братски, по-мужски, но так нежно… так нежно, Господи…

…Священник проснулся от громкого стука в двери его домика. Стук не испугал – возможно, какому-то несчастному требуется пастырское напутствие в последний тяжкий путь или отпущение грехов.

В душе было все то же светлое умиленное чувство, которое не оставляло его со вчера, а теперь еще более окрепло, отец Бернард нес его как хрупкий сосуд с прозрачной драгоценной влагой. Последнее, что помнилось ему в его сне – поцелуй, и был тот поцелуй жарок, но тем более был он чист и блаженен. Быть может, мне должно отказаться от сана, думал отец Бернард, жить в миру, читать, учиться. Учиться любить. И только потом, достигнув, возможно, иного витка на пути к Свету – снова стать священником, на сей раз в монашеской рясе. С этими мыслями он подошел к двери.

– Именем трибунала святой инквизиции, отворите! – послышалось за дверью.

***

Догорал большой костер, искры от его рассыпавшихся угольев летели в звездную ночь, разбегались прочь от черных головешек. Разбрелись кто куда лихие танцоры, иным ночь остужала головы, иным напротив – туманила мятой, тимьяном, пряной вербеной, любистком и чабрецом, всем своим колдовским, ведьминским разнотравьем.

Только Агнис и Лотта сидели у костра, и остальные, расходясь, не замечали их, будто они стали невидимы для всех, кроме друг друга.

– Скоро в лесу, там, за Гронингом, поспеет земляника, – сказала Лотта. – Знаешь, какая там земляника? Как будто кто обрызгал кустики, густо-густо, красной краской.

– Или кровью, – продолжил с улыбкой Агнис.

– Зачем говорить о крови? – Лотта зябко повела плечами.

– Если бы я могла перенести этот город… подальше. Вот так взять и переставить. Эти холмы – мне кажется, это они высасывают из нас жизнь. Они мстят.

– Мстят? – улыбка Агниса стала шире.

– Не смейся! Много лет тут добывали руду, говорят, что и медь, и серебро. Люди тянули из земли ее соки, и теперь она мстит, она высасывает из них жизнь. Посмотри на нас, на всех – в нас нет жизни! На этот собор посмотри – его тоже построили на деньги, вытянутые из земли. Порой мне страшно подходить к нему, – Лотта прерывисто вздохнула. – Он словно сидит на холме над городом, как затаившийся злобный паук, и смотрит… чем бы еще поживиться. Господи, прости меня, Господи, прости!

Агнис молчал, все с тою же улыбкой глядя на костер.

– Только ты даришь этому собору жизнь, Агнис. Ты и твои витражи. Как будто ты освободил его от древнего темного заклятия. Я так радуюсь, когда смотрю на них – как они преображают… все. И все же… – Лотта опустила глаза и кончиком веточки пошевелила ближайший уголек, – мне радостно, что тебе осталось еще много работы.

– Я должен буду уйти отсюда совсем скоро, – отвечал Агнис.

– Уйти? – со страхом вскрикнула Лотта. Мастер витражей кивнул.

– Нет… – она отчаянно замотала головой, – нет, нет, нет. Ты не можешь вот так все оставить. Господи, Агнис, разве ты не видишь, что я – как тот витраж, которому ты вернул его краски! Я живу, я дышу, я смеюсь только благодаря тебе, а ты собрался уйти! Я…

Она положила руки на плечи мастера и с усилием повернула его, заставляя смотреть на себя.

– Тебе нужен не я, – Агнис осторожно снял руки девушки и слегка сжал ее запястья. – Тебе нужен только мой огонь.

– Тогда дай мне твой огонь, мастер Агнис, – хрипло выдохнула Лотта…

Только равнодушная ночь видела, как руки рыжего мастера избавили девушку от платья, как он сам будто по волшебству тоже оказался нагим, как его губы изучали лицо и тело Лотты, которая изгибалась и постанывала, чувствуя, как пальцы Агниса проникают в ее тайное местечко, хозяйничают там с бесстыдством огоньков пламени, занимающихся из непотушенного вовремя уголька. И Лотта стонала, будто пела, приветствуя разливающийся по ее жилам огненный ток; огненный ток превратил невинную девушку в вакханку – не стыдясь ничего, она возвращала Агнису жаркие ласки, целовала его лицо, шею, ключицы, шаловливым язычком проходилась по соскам и спускалась к средоточию мужской силы, которое восставало под ее губами. И когда Агнис, опрокинув ее навзничь, одним сильным движением ворвался в ее девственность – из горла Лотты вырвался короткий вскрик. Вспыхнула солома, занялась, побежали огонечки – вовсю побежал огненный ток по жилам, и билась между телами страсть, острая и жгучая, как сам огонь, когда Агнис двигался в теле девушки, резко и сильно, будто испытывая ее, пробуя, как пробуют жар в стеклодувной печи. Горяч жар, жгуч и яростен, течет живой огонь от тела к телу, от мужчины к юной женщине и распускается в ее недрах огненным жгучим цветком.

До утра, до первых петушиных криков не разомкнули они объятий – и лишь когда чуть засветлел край неба, когда где-то там, на востоке из лона ночи начало выкатываться рожденное в муках солнце, утомленная, насытившаяся Лотта уснула. И во сне ее теперь не было ничего детского – это был сон едва родившейся на свет женщины.

Лотта спала крепко и потому не слышала, как зашелестели черные крылья, как Агнис осторожно, чтобы не разбудить ее, привстал и долго говорил о чем-то с обладателем черных крыльев – говорили они на языке, непонятном ни одному из смертных, но видно было, что Агниса этот разговор поверг едва ли не в бешенство.

Он лежал потом без сна, закинув руки за голову и устремив взор в светлеющее небо. Когда Лотта проснулась, он не сказал ей ни слова, просто взял за руку и повел в город, где они расстались у дома бургомистра. Старая служанка Катрин спала неслышным старческим сном, и Лотта счастливо проскользнула мимо нее. За завтраком же Катрин была свято убеждена, что юная хозяйка проспала всю ночь в своей постели, и именно это она сказала вернувшемуся лишь засветло бургомистру.

А поутру, когда солнце уже поднялось над холмами, весь Лойден узнал, что прибывший трибунал святой инквизиции во главе с преподобным Алонзо Крумпом, известным как бич Господень и гроза еретиков, нечестивцев и чернокнижников, повелел взять под стражу священника собора святой Барбары отца Бернарда.

***

И на следующий день в большом зале ратуши Лойдена состоялся суд. Мессир Алонзо, в своей белой рясе и черной пелерине, восседал посередине в узком кресле с высокой спинкой, сам столь же прямой и неподвижный как эта спинка. Рядом с ним сидел настоятель собора святой Барбары, и взгляды, которые он бросал на арестованного, говорили скорее о недовольстве нарушением собственного спокойствия, нежели о пастырском гневе и стыде за преступившего закон служителя церкви.

Отец Бернард, с которого сняли сутану, казался совсем мальчишкой в одних портах и нижней рубахе. Но держался он спокойно и твердо.

Спрошенный, вел ли он разговоры, в которых хулил бы правосудие святой инквизиции и вступался за осужденного колдуна, он отвечал, что говорил лишь о милосердии Господнем. На это глава трибунала коротко кивнул, и писец отметил что-то в своих бумагах.

Спрошенный, был ли он на нечестивом празднестве, он отвечал, что ни на каком нечестивом празднестве не был. На что секретарь, повинуясь кивку главы трибунала, зачитал показания, в которых свидетель утверждал, что отец Бернард собственноручно короновал венком мастера витражей Агниса Пира, тем самым нанеся неслыханное оскорбление его величеству императору и поправ установленный Господом миропорядок.

Священник отвечал, что о празднике Майских Короля и Королевы знают все и давно, и что в веселье нет ничего дурного, ибо напротив, уныние есть смертный грех против Господа.

Тогда секретарь, взглянув на мессира Алонзо, сказал, что графиня Абигайль де Фурнель, почтенная вдова графа де Фурнеля, особа благочестивая и набожная, обвиняет священника собора святой Барбары в гнусных домогательствах, в склонении ко греховному плотскому сношению.

«Означенный Бернард, коего язык не поворачивается именовать служителем Матери нашей Церкви, обнажившись передо мною гнусно, склонял меня к ласкам поистине богомерзким…» – читал секретарь.

– Ложь! – воскликнул отец Бернард и рванулся было, но стражники натянули цепи, которыми были скованы его руки. – Ложь воистину богомерзкая, ибо изречена демоном!

– Есть ли предел коварству сатанинскому, – тихо и устало проговорил мессир Алонзо, не обращаясь ни к кому отдельно. – Сказано, что в последние времена и сатана примет облик ангела света.

Отец Бернард слушал главу трибунала с просветлевшим лицом. Мессир Алонзо был славен своей проницательностью и умением прозревать лицо врага рода человеческого в самом невинном лике, и священник сейчас всем собой поверил в правдивость этой молвы.

– Поистине, те времена уж наступили, если служитель церкви оказывается повинен во столь тяжких деяниях, – продолжил мессир Алонзо. И отец Бернард на мгновение прикрыл глаза.

– Поистине последние времена пришли, если в суде святой инквизиции принимается на веру слово демона, который, будучи спрошен об имени, принимает свой истинный мерзостный облик! – твердо проговорил отец Бернард. Он начал рассказывать о том, что произошло в соборе между ним и графиней, но видел, что глаза всех присутствующих будто задернуты темными шторами, что они не видят его, но видят лишь то, что видеть хотят, и не слышат его слов.

– Пригласите господина Бокнера, – молвил секретарь старшему стражнику. Тот послушно кивнул и выбежал было, но тотчас вернулся с видом крайне растерянным. А за ним ворвалось двое стражей, стоявших снаружи ратуши, и вместе с ними ворвался вопль такой силы, что даже невозмутимый мессир Алонзо поднялся со своего места.

– Господин Бокнер… – мычал один из стражников, вращая глазами как ярмарочная кукла.

– Господин Бокнер сгорел! – выпалил второй.

Комментарий к 5. Ночь

* – по женской линии

========== 6. Бог огня ==========

Ну что ж, внимательный слушатель мой, история моя – как солнце, что перевалило зенит и плывет по дну небесной чаши к западу, клонится к своему закату. Немного, совсем немного терпения потребуется тебе, чтобы дождаться ее окончания.

Отец Бернард, про которого, казалось, разом забыли все, кроме его стражников, с недоумением прислушивался к рассказу – выходило, что г-н Бокнер уже направлялся ко входу в ратушу, когда его остановил мастер витражей. Он спросил бургомистра, был ли тот в Гронинге, когда там сжигали чародея.

Бургомистр ответил с пренебрежением, что был и что каждому доброму христианину должно хоть раз присутствовать при подобном зрелище. А лукавые лицемеры, жалеющие тех, кого осуждает святая инквизиция, сами достойны подобной казни.

– Тогда мастер Агнис сказал, что человеческое тело горит плохо, – торопливо рассказывал стражник, – в нем слишком много жира и воды. Оно для огня не создано. Именно оттого сжигаемые часто умирают от удушья и боли, прежде чем огонь до них добирается. Однако он, Агнис, поможет бургомистру, несмотря на то, что тот полон жира. И тут он швырнул что-то в бургомистра – словно у него в руках был камень или комок земли. Но в руках у этого рыжего ничего не было, Господом клянусь! И господин Бокнер тотчас вспыхнул, как сухой трут, и во мгновение ока обратился в угольки…

– Довольно, – глава трибунала, не дослушав, поднялся и вышел. Секретарь и стражники волей-неволей последовали за ним.

До отца Бернарда донеслись читаемые мерным звучным голосом мессира Алонзо молитвы – он узнал чин изгнания бесов. Спустя некоторое время все вернулись в зал ратуши, но теперь стражники ввели и Агниса, у которого руки были связаны за спиной.

Допрос продолжился, но Агнис, будучи спрашиваем, только молчал и поглядывал на судей так, будто не они его, а он их допрашивать собрался. И мессир Алонзо заключил, что мастер витражных дел Агнис – упорствующий и закосневший в своих тяжких грехах чернокнижник и колдун и должен быть препровожден в пыточную.

Отца Бернарда отвели в тюрьму и заперли в камере. Он пытался молиться, но перед глазами у него стоял Агнис, его чуть насмешливая улыбка и взгляд, который он бросил на главу трибунала и его подручных, когда услышал слово «пытка». Во взгляде даже не было презрения – только искреннее изумление: так, должно быть, изумился бы человек, узнав, что его о чем-то спрашивают и собираются пытать некие бессловесные твари, вроде моллюсков из реки.

Однако священник хорошо знал, на что способны следователи святой инквизиции, из которых Алонзо Крумп был прославлен более всех тем, что умел вдумчивым чередованием пыток и снисхождения сломить самых упорных. Были случаи, когда он отпускал уже взятых под стражу и обвиненных, однако через некоторое время их обязательно хватали вновь, и люди, растерянные, опустошенные внутри, сознавались сами во всем, о чем спрашивал их инквизитор.

Так прошел остаток дня и половина ночи.

Когда часы на ратуше отбили половину первого, решетчатая дверь камеры отворилась, стражники внесли бесчувственное человеческое тело и бросили его на пол – поспешно, будто торопясь избавиться от своей ноши. Мелькнули рыжие пряди – впрочем, большая часть их была темной то ли от грязи, то ли от крови. Отец Бернард осторожно перетащил Агниса на солому у стены; сперва священнику показалось, что Агнис и одет во что-то темное и грязное, но, ощутив под руками липкость и почуяв сырой железистый запах, он понял, что грудь и живот мастера были тоже в крови.

Сорвав с себя рубашку, священник принялся осторожно обтирать грудь Агниса. В слабом свете масляного светильника, который ему оставил сердобольный стражник, отец Бернард увидел ожоги, следы веревочных петель дыбы, вывернутые суставы плечей. Он принялся осторожно вправлять суставы. Агнис приоткрыл глаза, но казался до странности безучастным – не стонал от боли, только порой вздрагивал.

– Святой отец…– прошептал он, схватившись вдруг за плечо отца Бернарда. Рука Агниса была горячей, и священник испугался, что его лихорадит.

– Крепись, мужайся, сын мой, – шептал отец Бернард, отирая грязь и кровь с лица Агниса и борясь с желанием обнять, прижаться губами к его губам.

– Нас… сожгут… – выдохнул Агнис. От его прежней невозмутимой насмешливости не осталось и следа – глаза его горели почти безумным огнем, а на худых скулах проступил неровными пятнами темный румянец. – Обнимите меня, отче!.. Я не хочу, я не хочу…

– Крепись, – повторил священник, ощущая, как мягче расплавленного стекла становится его воля. Он осторожно обнял Агниса – и будто опрокинулся в кипящий котел: от мастера шел жар, сильный и влекущий, которому невозможно было противиться. Особенно теперь, когда Агнис лежал перед ним – истерзанный, сломленный, но такой прекрасный…

– Такой прекрасный… – повторил вслух отец Бернард и припал губами к приоткрытым губам лежащего. Он ощутил металлический привкус крови и опьяняющую горячую сладость – и словно обезумел. Он целовал Агниса жадно и обреченно, думая только о том, что смерть, беспощадная смерть вырвет из его объятий это прекрасное человеческое существо, и не будет ничего!.. Не будет! Но пока есть, пока дышится, пока обнимает его в ответ худая сильная рука рыжего мастера… Отец Бернард придавил собой Агниса, чувствуя, как восстает его плоть, чувствуя движения чужого тела под своим, ощущая горячие руки Агниса на своей спине и плечах – ласкающие, ощупывающие, стискивающие его, будто раскаленные клещи.

Слабенький светильник едва выхватывал из тьмы два молодых тела, сплетенные в яростной, почти безумной страсти, и рука мастера витражей заскользила по ягодице молодого священника, а тот в ответ простонал прямо в губы Агниса, захватывая его рыжие космы в кулак, заставляя отогнуть голову назад, и припал к горлу, беззащитному, будто подставленному смертельному удару ножа. Перед глазами священника плясали яростные огненные сполохи, полные победного веселья, такие же, как в его сне. И лишь на долю мгновения сполохи будто расступились, и он увидел лицо Божьей Матери – то самое, с витража. Ее глаза глядели на него с беспредельной материнской нежностью, которая разом будто оттолкнула его от Агниса.

– Господи… прости! – выдохнул отец Бернард. Агниса пытали, пытали, а он, Бернард… нечестивый грешник, грязь придорожная… И пусть даже он уверен, что порыв его есть плод любви, любви, а не похоти. Все равно, грех остается грехом.

– Прости… – шептал отец Бернард, подмащивая свернутую рубаху под голову рыжего. – Прости… Я… Больно? – спросил он, совершенно смешавшись, совсем по-детски.

Лицо рыжего вдруг изменилось – было неясно только, надел ли он снова свою беспечно-насмешливую маску или, напротив, снял маску страданья и отчаяния.

– Что вы можете знать о боли, – проговорил он ровным голосом, – смертные… О пытках, о мучениях – что можете вы знать?..

Отец Бернард отпрянул, прижавшись спиной к стене. Агнис сел на соломе, подтянув колени, обняв их руками и уложив на них острый свой подбородок.

– Кто ты? – пересохшими губами едва слышно спросил священник. И замер, ожидая, что вот, вот сейчас это красивое лицо исказится дьявольскою злобой, а полунагое тело покроется мерзкой чешуей и утратит всякое человекоподобие.

Но ничего подобного не произошло. Рыжий остался сидеть как сидел, только брови его вскинулись насмешливо.

– Ты демон? – снова спросил отец Бернард. Агнис рассмеялся.

– Какие вы стали смешные! Для всего непонятного у вас теперь один вопрос: демон или ангел? Как будто в мире существует только добро и зло…

Отец Бернард молчал. Он пытался убедить себя, что вот это прекрасное, сильное существо, умеющее творить такую красоту, не может быть орудием зла или частью диавольских сонмищ.

– Меня называли Хведрунгом, называли Лофтом и Лодуром, а также Игроком, – отвечал Агнис. – Но более всего я известен среди людей как Локи.

Отец Бернард осел на пол, ибо ноги перестали держать его. От душевной боли он едва мог дышать. Он видел, как очистилось от крови лицо и тело Агниса, как он оказался одетым в алую шелковую рубаху, подпоясанную золотым поясом с кистями. И лицо его было сейчас чистым и светлым.

– Бог лжи, дьявол северных язычников…

– Бросьте, святой отец, – голос рыжего зазвучал мягче, и насмешка в нем перестала быть злою. – Разве может быть зол или добр огонь? Он жжет тех, кто не может укротить его. Если люди слабы – разве огонь в том виновен? Если огонь выявляет, освещает то, что прежде было скрыто – разве его в том вина? Я не враг вам. Я враг равнодушному черствому сердцу, чуждому любви. Я враг серости, которой недоступно солнце. Вспомните ваш храм до того, как появился я – серость, убогость и смертельная скука. Да и вы сами, святой отец…

– Вы правы, – покорно кивнул священник. – Мое теперешнее положение тоже ваших рук дело? И та… женщина… – он содрогнулся, вспомнив графиню Абигайль.

– Она демон, – ответил Локи. А затем рассказал священнику о своем споре с повелителем Преисподней.

– Стало быть, ты проиграл спор и теперь должен отдать нечистому свой смех? – спросил отец Бернард. В нем дрогнуло прежнее, сильное и теплое, что каждый раз загоралось в его груди, когда он видел мастера витражей. Дрогнуло, будто возрождающееся из тлеющего уголька пламя.

– Нет, – беспечно улыбнулся Локи. – Вовсе нет. Спора не выиграл никто. Ты оказался тверд.

Он чуть склонил набок голову, изучая лицо священника, ища в нем ликования или хотя бы скрытой радости. Но отец Бернард, даже если и ощущал радость, не спешил проявлять ее. Он сидел молча, о чем-то напряженно раздумывая. И Локи тоже молчал, застыв в своей скорченной позе, будто изваяние. Было тихо-тихо, только возились и пищали где-то в стенах крысы, да потрескивал, коптя, фитилек в светильнике.

– Я много слышал о мессире Алонзо, – вполголоса раздумчиво проговорил священник. – Он не из тех, кто выпускает своих жертв. Есть в нем какое-то диавольское сладострастие – находить все более и более еретиков и чернокнижников, выявлять все более и более ведьм и колдуний. И жечь. Еще отроком я был свидетелем аутодафе, на котором он присутствовал как инквизитор – я хорошо помню, как в его глазах отражалось пламя костра, как он принюхивался к запаху гари, как вслушивался в крики и стоны жертв. Воистину похоть есть не только плотская – есть духовная похоть и духовное сладострастие. И служение благому делу, если с его помощью утоляется духовное сладострастие, превращается в служение злу.

Локи с хрустом потянулся, распрямляя спину, с наслаждением выгнувшись и растягивая все мышцы худого гибкого тела.

– Он не сожжет вас, отче. Ему будет достаточно меня одного. Вы сейчас мелкая рыбешка и не слишком-то гармонируете с судом над таким чернокнижником, как я, – он гордо вздернул острый подбородок. – Кроме того, он человек системы – знаете, из тех, что с блюда орешков сперва возьмут все самые большие и ни за что не съедят маленького, если остался хоть один большой. Одного чернокнижника он уже сжег в Гронинге – бедняга, которого сожгли как Йозефа Делатрикса, был евреем, который поселился в Гронинге всего пару месяцев назад, и был он таким же Йозефом Делатриксом, как вы.

***

Слова рыжего сбывались – наутро лишь за ним пришли, чтобы вести на допрос. Отец Бернард остался в одиночестве; он думал, молился, потом спал, и снился ему танец в огне, и казалось, что даже святые с прекрасных витражей смотрели на тот танец с улыбками.

Локи не было весь день. Под вечер стражники втащили его в камеру, и вид у рыжего Игрока был еще худшим, нежели вчера. Отец Бернард даже позабыл, что перед ним вовсе не истерзанное человеческое тело, с вывернутыми суставами, обожженными ступнями и следами «железной щекотки» на ребрах, а существо нечеловеческой природы – он обрушил на поспешно попятившихся стражников поток проклятий, называя их жестокосердыми выродками.

– Тише, тише, – едва шаги стражников стихли, сказал Локи, поднимаясь и отряхиваясь. Раны на его теле бледнели и исчезали прямо на глазах. Наконец остались только багровые следы на запястьях и лодыжках да шрамики, исчертившие тонкие губы. – Не нужно столько шума.

Он отхлебнул воды из кувшина и утер рот ладонью, и отец Бернард поймал себя на том, что снова любуется каждым его движением. Но теперь не было того лишающего своей воли жара, воля была тверда и чиста, и боль, которая тяжкой грудной жабой давила со вчерашнего дня, сейчас отпустила, отступилась от него, превратившись в тихую органную ноту, которая дрожит под сводом храма, когда хорал отзвучал.