Текст книги "Витражи собора святой Барбары (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

========== 1. Умирающий город ==========

Лойден умирал. Холера ли тому была виной, прокатившаяся по равнинам, но почти не затронувшая маленького, затерянного в холмах городка, или просто каждому городу отпущен свой срок – но городок умирал. Праздники и песни исчезли из него. Исчезли из него смех и улыбки. Все меньше рождалось в нем детей, все реже надевал священник епитрахиль для того, чтобы окрестить своего очередного маленького прихожанина, и на лицах людей лежала печать смерти, они стали серыми и выцветшими, как серое небо над холмами, как сама тощая недородная земля, не могущая их прокормить. Однако земля была такой всегда, и небо было всегда – только люди изменились.

Как и столетья назад, возвышался на холме над городом огромный собор, слишком большой для крошечного умирающего Лойдена. Он был построен во времена какого-то доброго короля, увеличившего по такому случаю налоги, и освящен во имя святой Барбары. Собор словно вырастал из скалистых останцев, торчащих из серой почвы по склонам холма, нависал над городом, и контрафорсы его, с химерами, гиппогрифами и амфисбенами, скалящимися с их высоты, были подобны конечностям чудовищного многоногого паука. Не было в нем ничего устремленного к небу, он давил и подавлял. И только витражи его были некогда прекрасны. Особенно многоцветная роза, что когда-то дробила и окрашивала бледный свет солнца алым, сапфирово-синим, изумрудной зеленью, золотом и багрянцем. Но витражи потускнели и выцвели, будто и на них легла печать смерти и вырождения.

И молодой священник отец Бернард, недавно присланный сюда взамен одряхлевшего и впавшего в детство старика, скоро поддался зыбкому, больному и хилому дыханию умирающего города. Впрочем, отец Бернард никогда не был весельчаком, несмотря на молодость. Он был душевно предан лишь вере и книжной учености, и пожелтевшие страницы были ему милее лиц людей, и голос давно умерших авторов полувыцветших строчек был для него слаще веселых голосов живых. Его миловидное молодое лицо, гладкое как у девушки, было мучнисто-бледным – отголосок долгого сидения за книгами, – а взгляд голубых прекрасных глаз был тускл и казался порой невидящим.

Более всего в Лойдене отца Бернарда занимало старинное книгохранилище, помещавшееся в бывшем корпусе школы иезуитов. Корпус, угрюмое двухэтажное здание с однообразным рядом стрельчатых узких окошек и всего одной дверью, пустовал давно, еще до холеры, и жил в нем только горбатый калека-смотритель. В нем хранилось множество книг, книгохранилищу было уже более трехсот лет. Именно книгохранилищу – нельзя было назвать его библиотекой, ибо книги складывались на полках как придется, и никто за все годы существования книгохранилища не удосужился составить хоть мало-мальски точный список книг.

Книги были океаном, в который отец Бернард нырял и в котором плавал до исступления, до рези в глазах и звона в ушах. Можно было сказать, что службы и требы он отправлял только в свободное от книг время.

Однако прихожане высоко ценили своего молодого пастыря, видя, что он не похотлив и ни сребролюбив, тих и смиренен. Он умел разрешать немудреные житейские вопросы гораздо лучше своего предшественника, он был учен и не позволял себе недозволенного, чем не гнушались другие и даже сам настоятель. Пономарь, правда, выпив пару кружек доброго густого пива в трактире «Синий лев», где собирались самые уважаемые жители Лойдена, пытался намекнуть, что, дескать, слишком уж отец Бернард держится осторонь, и не годится это. Но его быстро осадили, заметив, что в отличие от самого пономаря, на улице, где стоит дом Катрин-Улыбочки, священника не видели ни разу. А ведь к Катрин не брезгует заходить и сам отец настоятель – и неизвестно, занимается ли он там пастырскими наставлениями заблудшей души или чем иным.

Таким образом, отец Бернард не только был, но и слыл священником жизни праведной. Он умел произносить прекрасные проповеди, и голос его был гибок, и прихожане его слушали гораздо охотнее и внимательнее, нежели степенного пожилого настоятеля. В вере отец Бернард был крепок, хотя никто бы не назвал его пламенным ревнителем христианства. Он был крепок как серый камень, который никто и ничто не в силах поколебать.

В одно из воскресений на службе в соборе, огромное чрево которого легко вмещало всех способных передвигаться жителей Лойдена, все заметили незнакомую женщину, чье лицо скрывала густая вдовья вуаль. Вуаль, однако же, не могла скрыть того, что была женщина совсем еще молодой, а очертания головки ее и всего стройного тела, как бы ни скрывали ее одежды, были слишком изящны для простолюдинки.

Вечером в «Синем льве» за кружкой пива снова собрались сливки лойденского общества, и всезнающий мастер Колло, который нес обязанности нотариуса и помощника градоначальника, рассказал, что это молодая вдова графа Фурнеля, приехавшая из столицы, дабы в тиши и глуши избывать свое вдовье горе.

– Она похоронила себя для света, чтобы оплакивать своего покойного супруга, – вещал мастер Колло. Затем он подробно распространился о том, сколько слуг у графини, как они одеты, и как она, не торгуясь, расплатилась золотом с ростовщиком, продавшим ей давно пустовавший, заложенный и перезаложенный дом на окраине города.

Прибытие графини всколыхнуло общество Лойдена, но не надолго. Ничто не могло пробудить к жизни маленький сонный городок, ничто не могло отсрочить его смерти. Однако, во всяком случае, появлению графини удивились менее, нежели появлению витражных дел мастера. Никто ранее не думал, что витражных дел мастера могут быть бродягами, могут странствовать по холмам из города в город. Но худой рыжий остроглазый малый в простой одежке заявился прямо к настоятелю и объявил, что он действительно витражных дел мастер и что шел сюда взглянуть на знаменитые витражи собора святой Барбары, но видит только тусклость и серость. А как же слава, как же то, что рассказывали ему в больших торговых городах и в столице о соборе, о его прекрасных витражах, пройдя которые, солнечный свет преображается в райское сияние?

Настоятель опешил – никогда ему не случалось слышать, чтобы здешние витражи как-то особо превозносили. Хотя он ведь уж более полутора десятка лет не выезжал из Лойдена – может, все уже давно изменилось, и его собор вправду знаменит? Настоятель взглянул на тусклые витражи, затянутые серым налетом, будто пленкой, которая покрывает мертвый птичий глаз.

А остроглазый продолжал сетовать – что мы, говорил он, нынешние мастера? Мы – лишь карлики, которым иногда счастливится встать на плечи гигантов прошлых веков и вкусить от млека их мудрости и умений. Не дозволит ли отец настоятель ему, алчущему мастерства, попытаться вернуть этим витражам первозданный их вид? Он, мастер Агнис Пирр, готов работать за еду и кров, лишь бы прикоснуться к великому искусству.

Итак, мастеру Агнису было позволено работать в соборе, а жить он должен был в помещении книгохранилища, вместе с горбуном-смотрителем.

***

Ты, о внимательный слушатель мой, спросишь, верно, увидели ли жители Лойдена связь между приходом витражных дел мастера и приездом молодой вдовы-графини. Нет, отвечу тебе я, никакой связи меж этими событиями не было замечено – однако она была, эта связь.

Перенесись же со мной в мрачные приделы, куда не заглядывает милосердный и щедрый солнечный луч, где лишь вечное подземное пламя освещает унылую мертвую равнину, вкруг которой несут воды мертвенный Коцит, пламенный Пирифлегетон, свинцовоструйный Стикс и ядовито-сладкая забвенная Лета.

Туда забрел после скитаний и мытарств по бесплодным скалам и жгучим пустыням Игрок, чудом избавившийся от довлевшей над ним вечной кары и жаждущий вернуть утраченные силы.

Пришел он бестрепетно в мрачный Пандемониум, где собрались сонмища демонов, в чертог, чье великолепие способно было потягаться с пышностью сокровищ Индии и Ормузда, чьи колонны возносились к самым недосягаемым сводам Аида.

– Рад приветствовать тебя, незваный, но отнюдь не нежеланный гость! – донеслось от высокого престола.

– Приветствую и тебя, Малхира-Самаэль, повелитель тьмы! – отвечал Игрок, людям известный так же под именем Локи, бога огня и обманов.

– Присядь и выпей вина! И расскажи о своих скитаниях и том, что заставило тебя бежать из своего северного края – хотя, думаю, большинство здесь хорошо это знает.

Не заставил Игрок просить себя дважды, сел за стол князя тьмы и пригубил вина из адамантового фиала. Журчала речь его прихотливо, как верткий горный поток, временами обрушиваясь стремительным бурным водопадом, временами пробираясь сквозь камни метафор и потаенных смыслов. И демоны заслушались его речами.

– Что же ты теперь намерен делать, Локи? – спросил князь тьмы. – Вы, прежние боги, утратили теперь всякие силы, а особенно ты, после всех твоих злоключений.

– Пусть я утратил многие свои силы, – отвечал Локи, – но все же у меня еще достаточно умения и хитрости, чтобы показывать людям их истинную природу, обнажать ее как девственницу в первую брачную ночь. И полагаю, я в искусстве того, что вы называете искушениями, способен потягаться с вами, демонами.

Захохотало тут все демонское сборище, затряслись стены Пандемониума.

– Клянусь Стигийскими водами, тебе не откажешь в гордости, – проговорил, наконец, князь тьмы Самаэль. – Ну что ж, это должно быть по меньшей мере забавно. Итак, если ты, Игрок, сможешь совратить священника, и сможешь это проделать в мужском обличье, такового обличья не меняя, и сделаешь это скорее, нежели мой подданый, которого я сам выберу – ты сможешь отобрать у любого из моих демонов его силу и искупаться в его крови.

– Да будет так! – проревело все сонмище демонов.

– Если же ты проиграешь… – продолжал князь тьмы. Его глаза вспыхнули ярче адского пламени. – Если ты проиграешь, то лишишься того, что более всего к тебе притягивает – своего смеха!

– Да будет так! – ответил Локи.

И вышел вперед Абраэль. Был он прекрасен ликом и равно похож на мужчину и на женщину. Не дрогнул Игрок, хотя взгляд его омрачился – он знал, что Абраэль звался повелителем грехов, и звался так не зря.

Тогда прислужники принесли и поставили пред троном Самаэля большое зеркало в черной оправе. И в нем показал князь тьмы демону и богу огня холмы, и город Лойден, и собор святой Барбары, и молодого священника, согнувшегося над книгами.

– Как он молод и хорош собой, – с плотоядным восхищением молвил Абраэль.

– Я вижу, что дело это легче, нежели я предполагал, – сказал Локи, посветлев лицом.

========== 2. О синих небесах ==========

И господин Зейцен, которому принадлежали серебряные рудники, и господин Бокнер, лойденский бургомистр, и мастер Колло, и еще с десяток почтенных и уважаемых граждан были теперь схожи со сворой охотничьих псов, учуявших дичь. Молодая графиня Абигайль де Фурнель возбудила в них те оставшиеся страстишки, алчность и грязную бессильную похоть выродившихся тел – такова, должно быть, похоть расслабленного или прикованного к креслу с колесами калеки.

Всего пару раз удалось им видеть ее на улицах города без густой вуали, но нежные, правильные и благородные черты ее прелестного личика запечатлелись в их сознании яснее и четче, чем оттискивал свои литеры печатник Гуттернберг. У графини были чудные каштановые волосы, которые, правда, едва видны были под ее вдовьим покрывалом, и бездонные темные глаза, цветом схожие с благородным турмалином – в них будто мерцал огонек, то лиловый, то зеленоватый, то кажущийся почти пурпурным. Глаза графини очаровывали, и, раз взглянув в них, невозможно было их позабыть.

Знатные граждане города были покорены. И вся эта свора гончих теперь поглядывала на окружающих и друг на друга со злобой и скрытой ревностью, замечая все, даже самые ничтожные действия соперников, и находя им все более гнусные объяснения и толкования. Каждый уже успел сделать попытку поближе познакомиться с красавицей графиней – и каждый потерпел на этой ниве неудачу. Все их попытки разбивались о непоколебимое затворничество графини. С ней в доме были всего две служанки и кучер.

Прекрасная отшельница была учтива, но ясно дала понять, что суета мирская ей отвратна и что единственное, что занимает ее – мысли о мире горнем. И действительно, графиня де Фурнель ходила в собор каждый день. Во время мессы казалось, что душа ее улетает к высоким сводам собора вместе с пением маленького приходского хора.

Отец настоятель сперва обрадовался столь знатной и столь ревностной прихожанке, однако то, что графиня каждый день причащалась, и в особенности то, что и исповедоваться она желала тоже каждый день, и именно ему, стало его удивлять. А главное – отец настоятель никогда не мог вспомнить, в каких грехах каялась графиня Абигайль. «Простите, отец мой, ибо я согрешила…» – и после этой фразы, – произносимой, Господь свидетель, нежнейшим и сладкозвучнейшим из голосов, – память отца настоятеля покрывала мгла. Однако отец настоятель был немолод и отменной памятью похвастаться никогда не мог.

На третий день он сослался на нездоровье, просил графиню простить старика. И с того дня препоручил духовное окормление прекрасной вдовы своему молодому коллеге.

«Простите, отец мой, ибо я согрешила», – услышав этот шепот по ту сторону решетки исповедальни, отец Бернард привычно прикрыл глаза, готовясь внимательно выслушать кающуюся. Дальнейшее могло бы показаться дивной музыкой, и будто ниоткуда полился густой пьянящий аромат, в гулкой пустоте огромного собора вдруг повеял легкий весенний ветерок, от которого все теряют голову, и в воздухе возникли обнаженные танцовщицы, чьи прекрасные тела извивались в страстном танце. Да, это мог бы увидеть любой другой человек – но не отец Бернард.

– Ну что же, дочь моя? – устав от молчания по ту сторону решетки, спросил он.

– Простите, отец, мне дурно… – послышался шепот.

Молодой священник помог графине выйти из собора на вольный воздух. Но, как на беду, сопровождающих ее угрюмого кучера и маленькой толстой служанки нигде не было.

– Видно, они ждут меня там, – графиня показала на дальний конец узкой мощеной улицы, окаймляющей высокий обрыв и идущей от собора мимо здания книгохранилища к началу спуска в город. – Ах!.. – неловко ступив, она споткнулась на неровной брусчатке, и отец Бернард вовремя подхватил ее под руку, не дав упасть.

– Благодарю, святой отец, – мягким ласкающим слух голосом проговорила графиня Абигайль. И они медленно пошли в сторону спуска, и священник поддерживал молодую женщину под локоть. Ее рука была горячей, жар обжигал даже сквозь одежду – но отец Бернард будто вовсе не ощущал этого жара. По-прежнему чистой и кроткой была его полуулыбка, с которой слушал он сетования графини на суетность большого света, откуда ей посчастливилось вырваться и от грехов которого она надеялась очиститься в тиши и забвении маленького города. Она говорила о благодати, которую ощущает в соборе, и о том, что здесь впервые она встретилась со столь крепким в вере и благочестивым пастырем.

Но тут отец Бернард остановил ее, незлобиво возразив, что уничижение иной раз бывает пуще гордости. Голос его был ровен, не было в нем ни трепета, ни смущения. Меж тем они пришли уже к началу спуска, где однако же не видно было кареты и слуг графини – только пара ворон дралась из-за куска требухи. Но тут графиня Абигайль поблагодарила священника и заверила, что сама сможет дождаться слуг и не смеет более отвлекать святого отца от его обязанностей. Она присела на каменную скамью и раскрыла маленький молитвенник.

Учтиво попрощавшись, отец Бернард пошел вдоль балюстрады в сторону собора, и когда отошел он шагов на десять, сзади послышался цокот подков и грохот колес, карета графини проехала мимо него, свернула за здание книгохранилища и устремилась в город по другой улице, не столь крутой. Священник несколько удивился той скорости, с какой карета появилась и с какой графиня в нее села, но решил, что они с графиней увлеклись беседой и не заметили приближения кареты. Однако же осенил себя крестом и, повинуясь внезапному порыву, прошептал первые строки из охранительной молитвы Приснодеве Марии.

Если бы священник видел сейчас красавицу графиню или мог слышать ее речи, он был бы весьма удивлен. Удивишься и ты, внимательный слушатель мой – ибо Абигайль де Фурнель, оставшись в одиночестве, протянула руку к большой серой вороне, жавшейся к стенке кареты, и безумно хохоча, одним движением открутила ей голову. Брызнула кровь, из птичьей тушки сверкнуло зеленоватое пламя – графиня с жадностью вдыхала его, и глаза ее горели кровавым багрянцем. Она тяжело дышала, высокая грудь ее вздымалась под черной тонкой тканью. Насытившись, она отшвырнула птичью тушку, которая вспыхнула в воздухе, и на месте вспышки возникла служанка графини. Облик самой графини изменился – вместо прекрасной молодой вдовы в карете сидело существо, равно схожее с женщиной и мужчиной, кожа его отливала фосфорическим блеском, а вместо ног у сидения кареты клубились и извивались черные щупальца.

Служанка, испуганная – не настолько, однако же, как человеческое существо испугалось бы представшего перед ним исчадия ада, – заговорила скоро и взволнованно. И передала весь разговор, ведшийся вчера в доме настоятеля за ужином, к которому был приглашен и отец Бернард.

– Они говорили о наказании мужеложцам, – голос служанки был схож с птичьим свистом, – и этот молодой священник сам сказал, что гораздо лучше семижды семь раз согрешить с женщиной, нежели раз впасть в содомский грех.

– Ты сам слышал это? – голос демона утратил свою ярость, и щупальца его перестали со зловещим шипением рассекать воздух.

– Клянусь рогами Асмодея, – просвистела служанка.

– Ладно, ступай. Следи за Игроком, – ответил демон, вновь принимая обличье прекрасной графини Абигайль. И служанка, обернувшись серой вороной, вылетела в окно кареты.

***

У подножия холма, на котором стоял собор, когда-то помещались мастерские и помещения, принадлежавшие рабочим одного из самых старых рудников. Рудник был давно заброшен, заброшенными же были и мастерские. В этих-то развалинах и решил мастер Агнис возродить витражи собора святой Барбары. Осмотрев витражи, мастер сказал, что многие стеклышки нуждаются в замене, а те, что сохранились – требуют тщательной очистки.

Очень быстро, благодаря содействию настоятеля, который был покорён рвением мастера, удалось ему найти помощников. И вот уже сложена на месте старой плавильной печи стеклодувная печь, напоминающая круглый горшок. И работа закипела, и материалы будто сами шли в руки мастера Агниса.

Подручные удивлялись умению Агниса, который сперва показался им слишком молодым, чтобы обладать настоящим стеклодувным мастерством. Удивлялись рабочие искусству, с которым он выдерживал варящееся стекло ровно столько, чтобы окрасилось оно в цвет шафрана, или же приняло розоватый оттенок, чтобы стало оно алым или же густо-пурпурным. Удивлялись мастерству, с которым Агнис подмешивал кобальт, окрашивающий стекло в цвета небесной лазури. Удивлялись и тому, как быстро удалось ему очистить сохранившиеся участки самого большого витража, как заиграл свет солнца сквозь вернувшиеся к своей чистоте и яркости стеклышки. Но мастер, хоть и работал от восхода до заката, был недоволен – он говорил, что нужно заменить многие стеклышки, которые потрескались или были безнадежно испорчены. Он пропадал теперь в мастерской, а рабочим казалось, что даже огонь в печи помогал мастеру Агнису и разгорался сам, почти не требуя поддува мехов.

И шептались подручные, что лицо мастера Агниса было свежим и молодым, и вовсе не схоже было с изработанными позеленевшими лицами шахтеров, рудокопов и стеклодувов. Оно было даже яснее и чище лиц жителей Лойдена, и темно-рыжие кудри будто сообщали ему особый мягкий свет.

И вот настал день, когда из цилиндра, разрезанного вдоль и раскатанного, подобно тесту, получился лист стекла – синий, как драгоценный сапфир. Было это стекло неоднородно в своей глубине, будто застывшие морские волны, и огонь печи, проходя сквозь него, освещали лица синим лунным светом.

– Не то, – недовольно хмурил брови мастер, просматривая на свет остывший и застывший синий стеклянный пласт. И не успели рабочие возразить, как он разбил пласт на мелкие куски, ударив его о камень.

А отец Бернард в то время сидел за книжками, голова его клонилась к фолианту, раскрытому на середине, а ум был утомлен сопоставлениями и размышлениями над прихотливой словесной игрой. Он выглянул в окно, выходящее на мощеную улицу, отграниченную от крутого обрыва каменною балюстрадой, и увидел витражных дел мастера, неподвижно стоящего у самой балюстрады. Удивила священника печаль на лице Агниса – ведь от настоятеля отец Бернард знал, что дела в мастерской идут недурно. Хотя самого его нисколько не трогало то, сколь хорошо будут исправлены витражи собора.

Не задумываясь о том, почему мастер пребывает в праздности, отец Бернард вернулся к книге. Но внимание его было отвлечено – на сей раз звуком открывающейся двери.

– Мастер Агнис, святой отец, – всунулась в дверь физиономия смотрителя. И, почти оттерев его в сторону, в комнату шагнул рыжий стеклодув.

– Я пришел к вам со смиренной просьбой, – в тоне мастера, однако, не было и тени смирения. – Не найдется ли у вас трактата «О живописи», известного как Бернский манускрипт?

Отец Бернард был несколько раздосадован – его развлекли на самом взлете мысли, когда он уже готов был ухватить идею, развиваемую в книге. Он уже хотел указать мастеру, что негоже врываться в столь покойное и мирное место в неурочный час. Однако упомянутый трактат был такой редкостью, что у священника невольно возникло любопытство – откуда мог узнать о нем этот бродячий ремесленник? Он ответил, что большая часть книг остается неразобранной, но что, как ему кажется, в этом книгохранилище могут найтись достаточно редкие вещи. И сам не заметил, как увлекся и пустился в повествование о тех находках, которые были уже сделаны им.

– Прекрасный список Теофилуса из Нижнего Гессена…

– Как же! – восторженно воскликнул Агнис. – Это поистине великолепное творение, ибо создал его Мастер, а не сухой ученый книжник. Ведь Теофилуса когда-то звали Рогиром, и был он вестфальским золотоделом, и золото было ему послушно, как послушно тесто умелому булочнику.

А далее потек разговор, и в словах Агниса переливались всеми красками и огнями драгоценные камни, и опалово сверкало белое стекло, и сочетались краски, отражая все богатство творения.

– Витраж – суть символическое воплощение самого искусства, – говорил Агнис, – ибо оно преобразует сам свет, само Творение, заставляя людей видеть его другим…

Когда мастер перешел с сочинения Теофилуса и других подобных ему книг на практическую сторону своего ремесла, интерес отца Бернарда угас. Достойно уважения то, что витражных дел мастер сведущ в тех книгах, которые составляют свод знаний о его ремесле – однако ему, Бернарду, нет в том интереса.

– А в чем причина вашей печали, мастер Агнис? – спрошено это было скорее из пастырского долга, нежели из подлинного любопытства. Лицо рыжего мгновенно утратило все оживление, он стал суров и мрачен.

– Синий цвет, святой отец, – ответил он. – Мне неоткуда взять синеву.

Отец Бернард и сам не заметил, как оказался у балюстрады вместе с рыжим мастером, словно они вдруг перенеслись туда какой-то волшебной силой.

– Взгляните, отец, – тонкий палец Агниса указал на затянутые всегдашними серыми тучами небеса. – Неоткуда.

– Это всего лишь погода, сын мой, – снисходительно проговорил отец Бернард, а сам подумал, что Агнис схож с ребенком, которому непременно сегодня нужна игрушка.

– Помолитесь, отец, помолитесь о небесной синеве, – с крайней серьезностью сказал вдруг мастер витражей.

– Pater noster, qui es in caelis… – начал священник, повинуясь настойчивой просьбе во взгляде Агниса. «Челлис… ки эс ин челлис… Сущий на Небесах…»

В этот миг взгляд его упал на небо, и он увидел, что в одном месте, в разрыве белой облачной пелены, проступает синева – такая яркая, сильная и сияющая, какой, показалось отцу Бернарду, ему еще не доводилось видеть. Словно приоткрылось окно в те самые горние Небеса.

А мастер витражей вытянул руки, будто собирался лететь к этому облачному окошку, и в лице его отец Бернард прочел почти священный экстаз.

– Вот оно! – выдохнул Агнис. – Теперь я знаю, каким должен быть этот цвет…

Всю дорогу к дому в тот вечер священник встревоженно спрашивал себя – что же случилось, что так взволновало его в этой просьбе помолиться о синем небе, кроме ее нелепости? И когда он уже почти убедил себя, что сегодня не случилось вовсе ничего необычного, отец Бернард услышал необычайно радостный детский смех. Необычайно, говорю я – ибо в Лойдене дети почти не смеялись, они были тихи и печальны, как маленькие взрослые.

На маленькой площади перед давно высохшим каменным колодцем играло трое детей – девочка лет восьми и двое мальчишек поменьше. Они смотрели на тусклое как всегда солнце сквозь цветные стеклышки, которые аккуратной горкой лежали у их ног.

– Солнце синее! – кричала девочка.

– Желтое, как цыпленок! – вторил ей один мальчик.

– Коричневое! – взвизгивал другой.

В этой детской игре не было ничего необычного, и все же священник поднял голову и поискал глазами солнце. Но солнце было самым обыкновенным, тусклым, лойденским, и едва пробивалось оно сквозь густой грязно-белый слой облаков.

– Здравствуйте, дети, – сказал отец Бернард, и дети тотчас отложили свои стеклышки и подошли к нему. Снова превратившись в маленьких взрослых. – Скажите, кто дал вам это?

Дети молчали, переглядываясь.

– Это рыжий мастер дал, – наконец ответила девочка, робко улыбнувшись.

Отец Бернард кивнул, а потом, повинуясь невольному порыву, снова обернулся и посмотрел на солнце. И ему захотелось вдруг, чтобы солнце стало синим. Или коричневым. Или желтым. И чтоб из туч вылетел диковинный золотой гусь – такой, про которого говорится в сказках, – пробил бы облачное покрывало и, громко гогоча, опустился бы на площадь. На долю мгновения отец Бернард увидел нестерпимо сияющее гусиное крыло и ярко-золотой клюв, разевающийся в гоготе, как в смехе, и едва не выпустил книгу, которую держал подмышкой.

«Господи, помилуй!» – мысленно одернул себя священник и поспешил прочь.

Дома он поставил перед собой заправленный маслом светильник и раскрыл принесенную книгу. Это было сочинение одного из раннехристианских схоластов с более поздними комментариями, переписанное так небрежно, что в некоторых местах комментарии путались с основным текстом, и одно трудно было отделить от другого.

«В древности были глупцы, кои рекли, будто мир был сотворен из Божьего смеха», – читал отец Бернард. Вдруг представилась ему балюстрада – та самая, на которую выходят окна книгохранилища, но не серая, а залитая солнцем. И звенящая от радостного и свободного смеха.

Этот смех звучал в ушах отца Бернарда, когда он на следующий – воскресный – день читал с амвона проповедь, и хотя он решительно не мог после вспомнить, что именно он говорил, по блестящим глазам и полной тишине, застывшей в соборе, он понимал, что проповедь его дошла до душ и сердец. Окружающее представало перед отцом Бернардом во всех деталях, будто он смотрел на мир сквозь одно из тех стекол, которые мастера обтачивают выпукло и потом вставляют в оправу, в помощь ослабевшим глазами.

С амвона он видел графиню Абигайль де Фурнель, сидящую на отдельной почетной скамье, и впервые заметил, как нежно и красиво ее лицо, как горит таинственный огонек в ее глазах.

И когда графиня попросила проводить ее до кареты, отец Бернард согласился с почти детской радостью.

========== 3. Огонь и милосердие ==========

После воскресной службы, когда основная часть прихожан уже покинула собор, бургомистр Лойдена г-н Бокнер, отговорившись неотложными делами и велев своей дочери духом отправляться домой, зашел в боковой неф и встал за колонной.

Бургомистр видел, как затем удалились священник и графиня де Фурнель, которая попросила отца Бернарда уделить ей немного времени для беседы и проводить ее до кареты.

В протяжении всей воскресной службы он следил за графиней. За тем, как она сидела, будто в глубокой задумчивости, на своей скамье, как после службы неспешно сложила молитвенник в маленький мешочек. Он пожирал горящими как у затаившегося барса глазами каждое ее движение.

И когда графиня Абигайль и отец Бернард медленно пошли вдоль балюстрады, г-н Бокнер решил следовать за ними в разумном отдалении. Он не мог слышать их разговора, но ему казалось, что он читает по их лицам все, что скрыто было в их сердцах – так же ясно, будто это хорошо знакомый ему свод прав и свобод вольного города.

Меж тем графиня, сделав приличную случаю паузу, произнесла голосом полным скрытого волнения.

– Я вынуждена просить вашего совета, святой отец. Тяжкие невзгоды, которые выпали на мою долю… Я вполне сознаю свой долг скорбящей супруги, и долг мой я исполню. Однако вскрывшееся незадолго до гибели мужа обстоятельство мешает мне исполнять мой долг с чистым сердцем и вполне отдаться молитве за несчастную душу моего усопшего супруга.

Графиня схватила руку священника и стиснула ее своей, маленькой и горячей.

– Я разделяю ваше горе, дочь моя, – отвечал отец Бернард, ощущая странное волнение. Сам того не замечая, он ответил на пожатие руки графини. – Скоропостижная кончина супруга вашего…

– Ах, если бы дело было только в этом! – голос графини надломился, будто в отчаянии. Она, как видно от волненья, позабыла сейчас прикрыть лицо вуалью, и священник впервые увидел, как нежен розовый румянец на ее щеках, как совершенна форма бровей, сужающихся к вискам, ровных и бархатистых будто шкурка куницы или русского соболя.

Сердце и разум молодого священника сохраняли ту восприимчивость, какую они обрели совсем недавно, и мир представал перед ним выпуклее и ярче, чем еще совсем недавно – книжные строки. Он вспомнил прекрасный витраж собора, на котором изображена была святая Агнесса – витраж, красоту которого смог вполне ощутить только теперь, когда стараниями мастера Агниса оный витраж был очищен, а светло-синие стеклышки, составлявшие одеяние Агнессы, что подавал ей ангел, обновлены. Лицо графини Абигайль в своем горе было столь же прекрасным, как лицо святой Агнессы. И дыхание ее было легко, и вокруг нее словно носился аромат дивных цветов.

– Если бы дело было только в этом, – продолжала графиня Абигайль. И далее, по мере того, как она рассказывала, дух отца Бернарда приходил во все большее смятение. По словам графини, совершенно случайно примерно за месяц до смерти она стала свидетельницей отвратительного действа, и выяснилось, что граф де Фурнель, супруг ее, питал противоестественную страсть к особам своего пола.