Текст книги "Волчьи выродки"

Автор книги: kotskazochnik.ru

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Женщины, видно, уже не верившие во что-то благополучное в их жизни, заметно обмякли, и нервное напряжение с них спало: ответ полковника вселил в них некоторый оптимизм. По-видимому, десять лет каторжных работ на стройках народного хозяйства их нисколько не испугал. Задававшая вопросы женщина подошла к Жогову, упала на колени и, вцепившись в его правую руку, стала её целовать.

– Спасибо вам! – горячо шептала она. – Спасибо!.. Мы думали, что вместе с нами расстреляют и наших детей, но то, что вы сказали нам..! – она не договорила и беззвучно заплакала.

Полковник, смущённый таким поведением женщины, отдёрнул руку, но тут же к нему рванулись ребятишки и тоже, припав на колени, стали целовать ему руки, галифе, сапоги… Они повторяли каждое движение своих матерей. Так научили они их для того, чтобы вызвать жалость у нацистских карателей концлагеря и остаться в живых! Для этих детей абсолютно не было никакой разницы между эсэсовцем и офицером Красной армии. Страх, страх и только страх был сутью их существования! Через минуту Жогову стало понятно, почему для них не было никакой разницы между офицером гестапо и русским солдатом. Немного успокоившись, женщина достала из-под нар мёртвую девочку.

– Она умерла два дня назад от голода, – наперебой заговорили они дрожащими голосами. – Мы просили ваших офицеров, чтобы её забрали и похоронили, но на наши просьбы никто не обращает внимания. Нас бьют и говорят, чтобы мы заткнулись и молчали!.. Но ведь её надо похоронить, правда?!.. Ведь она ребёнок… И они тоже дети… – показывали они на трясущихся от страха ребятишек. – И их бьют!..

Жогов обернулся и свирепо взглянул на Суворова.

– Александр Михайлович, каков дневной рацион у вас на человека?! – спросил он, сверля пристальным взглядом коменданта.

– По сто пятьдесят грамм горячей пищи на взрослого человека три раза в день, – отчеканил Суворов, – и по сто грамм на ребёнка… И хлеба в таких же пропорциях… Воруют, Иван Николаевич! – вдруг сорвался он на громкий возглас.

– Кто ворует?

– Все, кто ни попадя, из комендантского взвода!.. Сколько раз ловил, предупреждал, наказывал – и всё бесполезно! – срывающимся на хрип голосом тараторил комендант. – Продукты здесь дорого стоят, и за марки солдаты продают немцам всё, что плохо лежит! К тому же… что тут говорить, когда всех этих мамаш считают продажными тварями и их детей такими же выродками! – сменил он интонацию. – Солдат не переубедить, и даже после наказания на гауптвахте они всё равно не перестают оставлять этих заключённых без пищи, а продукты, предназначенные для них, они продают…

– Значит, вы плохо наказываете, Александр Михайлович, если ваши подчинённые продолжают мародёрничать и воровать! – жёстко процедил сквозь зубы офицер СМЕРШа.

– Так они свои же… Я с ними всю войну прошёл, – попробовал оправдаться комендант. – Не могу я их строго наказывать, совесть претит за предателей…

– Виновных разыскать и отдать под трибунал! – перебил его Жогов стальной интонацией. – А то ещё немного – и ваша дисциплина станет анархией !.. И с сегодняшнего дня всем содержащимся в этой секции увеличить довольствие вдвое. Детям увеличить пай до взрослого!.. Сам проверю! – громогласно закончил он и вышел вон из камеры.

Анастасия Ильинична, сама изъявившая желание сопровождать полковника по фильтрационному пункту, вышла за ним из камеры с трясущимися губами. Руки её мелко дрожали, а в глазах застыло изумление, смешанное с ужасом. Увидев её волнение, полковник СМЕРШа грустно улыбнулся.

– Вы и представить себе не могли, Анастасия Ильинична, с чем вам придётся здесь столкнуться..? – какой-то неопределённой интонацией не то спросил, не то констатировал он.

В ответ женщина только молча кивнула головой.

– Так бывает…

– Неужели… Неужели так можно очерстветь, чтобы не кормить ни в чём не повинных детей?! – в эмоциональном порыве выпалила она. – Они же умирают!

– Да, – бесстрастно согласился с ней Жогов. – И в этом нет ничего удивительного: все солдаты из комендантского взвода – бывшие фронтовики, которые встречались со смертью ежедневно и успели привыкнуть к ней. И не забывайте, Анастасия Ильинична, что среди этих смертей было множество детских!.. Многие солдаты потеряли свои семьи, и поэтому на выживших детей матерей-предательниц они смотрят озлобленно и с ненавистью. Они могут спасти и защитить своей грудью от пули ребёнка врага, но детей предателей они будут истреблять беспощадно!.. Такова безжалостная логика войны! – заключил он, глядя прямо в глаза женщины. – Но мы с вами, Анастасия Ильинична, не должны забывать о том, кто прав, а кто виноват, – отсюда и жестокие меры, принимаемые мной в отношении солдат комендантского взвода, которые обрекли ни в чём не повинных детей на медленную и мучительную голодную смерть!

Последнюю фразу полковник сказал намеренно громко, чтобы каждое слово эхом отдалось не только в ушах Суворова, но по всем секциям этажа, где находились посты дежурных-дневальных.

– И вот что ещё, Александр Михайлович, – жёстко отчеканил он, глядя в упор на коменданта, – если вам вдруг вздумается писать рапорт вышестоящему начальству о превышении мною полномочий, то приготовьтесь поставить собственноручную подпись!.. – сделал он внезапную паузу, сверля Суворова пристальным взглядом.

– Какую подпись? – не понял комендант. – Где?..

– В приговоре о самоубийстве! – ледяным тоном выдохнул Жогов. – Это я вам говорю на всякий случай, чтобы вы не забыли, что перед вами полковник СМЕРШа! – добавил он с улыбкой, от которой повеяло смертельной опасностью.

На Суворова жалко было смотреть: он посинел от страха, по его щекам потекли крупные капли пота, а в глазах застыл ужас. Ему, как любому военному офицеру строевой службы, было известно, что связываться с представителями таких служб, как НКВД (Народный комиссариат внутренних дел), НКГБ и в особенности СМЕРШ было чрезвычайно опасно. Анонимные доносы могли приниматься на кого угодно, но только не на представителей этих спецслужб. Самого доносчика, если такового удавалось установить, обвиняли в очернении представителей народной власти, обвиняли в сговоре с врагами и подготовке её свержения и приговаривали к смертной казни. А так как в нынешнее время на смертную казнь был введён мараторий, то угрозы Жогова о том, что коменданта постигнет «самоубийство» за собственноручной подписью, была небеспочвенной. В его спецслужбе такое, как говорится, могли проделать не раз!..

– У меня и в мыслях такого не было, товарищ полковник, – едва слышно пролепетал Суворов. – Какой там рапорт?!.. Вы всё правильно сказали!.. Всех мародёров и расхитителей…

– Вот и прекрасно, что вы меня поняли с полуслова, – бесцеремонно перебил его Жогов. – Пойдёмте, Анастасия Ильинична, у нас с вами ещё очень много работы с документами, а остальные камеры мы обойдём после того, как их обитатели обретут силы для разговора после усиленного питания!

И, не обращая внимания на трясущегося коменданта, они спешно отправились подальше от зловонных камер, в которых, в большинстве своём, содержались маленькие, несчастные и ни в чём неповинные создания – дети!

ГЛАВА 3.

Все распоряжения полковника Жогова выполнялись Суворовым беспрекословно. Погибшую от голода девочку похоронили в тот же вечер, и на её могиле даже установили крест, на котором чёрной краской были написаны её инициалы. Для остальных малолетних заключённых была прислана из медсанбата группа врачей, которые сразу же приступили к их медицинскому осмотру и лечению. Что касается поваров и дежурных дневальных, то они из кожи вон лезли, чтобы услужить им. Были также в мгновение ока установлены виновники истощения детей, которые распродавали продукты, предназначенные для них. Глядя на этих мародёров в упор своим немигающим взглядом, Жогов цедил сквозь зубы слова, словно это были капли яда:

– Я обещаю вам, что вы взглянете на мир глазами этих детей!.. И всю оставшуюся жизнь вас будут мучить кошмарные видения, в которых они будут приходить к вам и клеймить своими обессилевшими голосами: «Мародёр!.. Мародёр!.. Мародёр!»

Мощный голос полковника СМЕРШа заставил нерадивых солдат ссутулиться. Им, безусловно, было стыдно, и они многое дали бы за то, чтобы повернуть время вспять и изменить ход событий, но… было уже поздно! Они теперь разделят судьбу многих заключённых фильтрационного пункта и вместе с ними отправятся в «Российские просторы», в ГУЛАГи (Главное управление лагерей). У некоторых солдат на глазах были слёзы, но Жогов был безжалостен. Всех виновников по его распоряжению передали в следственный отдел военного трибунала. А между тем, вместе с группой медиков из медсанбата в фильтрационный пункт прибыла долгожданная комиссия из врачей-психиатров, которых так долго ждал Суворов. Им предстояло осмотреть около полусотни заключённых из секции с клеймом группы 13 «В», то есть невменяемых. Жогов и Сашко тоже пожелали присутствовать на освидетельствовании заключённых, тем более что это было небезынтересно для полковника СМЕРШа. Именно в этой комиссии, как посчитал он, можно пополнить свой уровень знаний весьма полезной информацией, и как оказалось впоследствии это ему зачлось с лихвой…

Невменяемых узников по одному приводили в отдельный кабинет, где заседали трое врачей-психиатров, и над ними совершались разного рода манипуляции от простых постукиваний молоточком под коленную чашечку до иглоукалываний в область живота, а также проводились разные беседы… Некоторых узников филпункта врачи зачисляли в список полоумных даже без всякого осмотра: они прекрасно ориентировались во внешних данных заключённого, которые говорили сами за себя: отсутствие какого-либо стеснения и уж, конечно же, совершенно самоуверенно-глупый взгляд узника!..

Посидев с полчаса в кабинете с врачами, Жогов уже и сам про себя с лёгкостью стал определять степень умалишённости входившего в кабинет заключённого. Скоро очередь дошла и до Санько, который, как показалось Ивану Николаевичу и его секретарю-переводчику при первой с ним встрече, был абсолютно нормальным человеком. Сейчас, видя его во второй раз, полковник и женщина не узнали в нём прежнего «здравомыслящего» сумасшедшего. Это был трясущийся, исхудавший молодой человек с дрожащими веками и дёргающейся верхней губой. Взгляд его блуждал по сторонам, будто он находился в полной темноте и искал выход из беспросветного вакуума.

Жогов и Сашко пребывали в полной растерянности, когда увидели уже знакомого им заключённого, который при первой встрече своим обращением к женщине довёл её до слёз. Началось тщательное и неторопливое обследование сумасшедшего узника, и, глядя на действия врачей, полковник не мог поверить в то, что перед ним тот самый заключённый, который ещё совсем недавно так трезво разговаривал с ним и с его секретарём. У женщины, похоже, было такое же мнение, что и у офицера СМЕРШа, и её внутреннее состояние выдавали изумлённые глаза. За всё время обследования Жогов не сводил с него взгляда, и ему казалось, что вот-вот он должен принять нормальный вид и заговорить, как подобает разумному человеку. Однако этого не произошло. Узник покидал медицинский кабинет с таким же видом, с каким он появился на его пороге. И внезапно полковник совершенно отчётливо увидел, как из-под дрожащих век заключённого на него скользнул мимолётно совершенно осмысленный глубокий взгляд абсолютно трезвомыслящего человека. Нет! Это был не сумасшедший! И после его ухода Жогов не сразу пришёл в себя. Взглянув на Сашко, он увидел, что и она находится в некотором замешательстве.

– Вы чем-то взволнованы, Анастасия Ильинична? –озабоченно спросил он, не обращая внимания на присутствие врачей.

– Мне показалось… В последний момент, Иван Николаевич, мне показалось… – она запнулась, почувствовав неловкость перед врачами, но Жогов понял, что она имела в виду.

– Значит, не мне одному показалось! – с восторгом выпалил он. – И вы заметили его прощальный взгляд!

– Да, – кивнула женщина.

– Скажите, пожалуйста, Вадим Сергеевич, – обратился Жогов к Смоленскому, главврачу комиссии, – какой диагноз вы поставили последнему пациенту?

– Реактивный психоз, – не задумываясь над вопросом полковника, ответил тот.

– А что это значит?

– Это, так сказать, всегда обратимые болезненные состояния, которые непосредственно зависят от травмирующего действия на психику ряда тяжёлых поражений, связанных с условиями жизни, – ответил врач. – В данном случае долгое пребывание в концлагере сказалось на отклонении психики… Но это лишь поверхностное заключение, – констатировал Смоленский. – Для того чтобы поставить правильный диагноз, потребуется не один день наблюдения за больным… А что вас так взволновало?

– Скажите, Вадим Сергеевич, а можно ли симулировать такую болезнь? – не обращая внимания на вопрос врача, спросил Жогов.

На губах Смоленского заиграла добродушная усмешка. Этот с виду строгий старик вдруг преобразился, и его деловитая интонация стала бархатной и ласкающей слух.

– Иван Николаевич, в моей богатой врачебной практике были такие примеры, но… – он снял очки и, протерев их стёкла полой медицинского халата, ещё раз произнёс, повысив голос: – Но!… – поднял вверх указательный палец правой руки.

– Судя по вашему жесту, все примеры богатой врачебной практики имели только один конец?! – уточнил Жогов.

– Вот именно!

– И никаких исключений? – посмотрел на него с надеждой офицер.

– Видите ли, молодой человек, – старческой интонацией наученного горьким жизненным опытом мудреца, сказал Смоленский, – как правило, симулянты начинают все по-разному, и у многих из них, надо признать, это неплохо получается, но вот заканчивают они все одинаково. Есть целый ряд признаков, по которым специалист с лёгкостью установит психическое состояние пациента. Ведь, как правило, симулянт знает, как начать имитировать состояние нарушенной психики, но вот что делать потом, когда врачи поместят его в стационар для клинических наблюдений, увы, – он развёл руками, – дальше для них тупик!.. Дальше они не знают, как себя вести, и вот тут-то мы и устанавливаем, кто болен по-настоящему, а кто симулирует болезнь… Скажите, пожалуйста, а что вас так встревожило, что вы заинтересовались такими подробностями?!

– Состояние последнего пациента, – бесстрастно ответил полковник. – Нам с Анастасией Ильиничной показалось, что он не совсем болен… Я бы даже сказал, что он абсолютно здоров, – поправился он.

У Смоленского откуда-то из кишечника вырвался какой-то хрипло-булькающий восторг, он закатил глаза и разразился беззвучным смехом.

– Вы, молодой человек, слишком много на себя берёте! – наконец вымолвил он после захлестнувшей его волны смеха. – Скажите, пожалуйста, какое у вас образование, чтобы ставить подобные диагнозы?

У полковника на лице не дёрнулся ни один мускул, он продолжал оставаться бесстрастным.

– Какова же ваша специфика, чтобы ставить под сомнение заключение специалиста?! – не мог успокоиться Смоленский, обиженный его высказыванием. – Я как врач, проработавший уже больше тридцати пяти лет, заявляю вам, что вы, Иван Николаевич, ошибаетесь и делаете совершенно необдуманный вывод!

– Но ведь вы сами сказали, Вадим Сергеевич, что для того чтобы поставить окончательный диагноз, надо провести многодневное наблюдение за больным, – возразил офицер СМЕРШа.

– В данном случае это не имеет никакого отношения к последнему пациенту, – с уверенностью статиста сказал врач. – Он болен, и я говорю это вам как специалист!

– Ну что же, прекрасно, – тихо вздохнул Жогов, обдумывая уверенное высказывание врача. – А скажите, Вадим Сергеевич, вы согласны поучаствовать сейчас в небольшом эксперименте?

– С удовольствием!.. А в каком, простите за любопытство?!

– Мы сейчас повторно вызовем на обследование последнего пациента, и вы заново его осмотрите…

– Вы не доверяете мне?! – гневно взглянул на него Смоленский. – Вы не доверяете мне как специалисту?!..

– Ну-ну, Вадим Сергеевич, – поспешил успокоить его Жогов. – Я абсолютно в вашей власти и доверяю вам целиком и полностью!

– Тогда зачем вы хотите, чтобы я повторно осмотрел пациента?

– Не горячитесь, Вадим Сергеевич, – как можно мягче сказал полковник. – Вы же не выслушали меня до конца… Я же вам сказал, что хочу провести небольшой эксперимент…

– Чтобы обличить меня в том, что я ошибаюсь, а вы правы, – опять беспардонно перебил его Смоленский. – Не выйдет, Иван Николаевич, и вы сейчас в этом убедитесь!

– Хорошо, хорошо! Только успокойтесь! – поднял руки вверх Жогов, показывая тем самым, что сдаётся перед врачом высокой квалификации. Когда Смоленский успокоился и притих, он продолжил: – Эксперимент, который я хочу провести, Вадим Сергеевич, в сущности, очень простой: вы будете проводить повторное обследование, а я буду находиться рядом с вами. В процессе вашего осмотра я встану и покину кабинет, а вы со своими коллегами внимательно проследите за поведением пациента после моего ухода… Вот, собственно говоря, и всё! – многозначительно закончил офицер.

– И что это даст?

– Не знаю, – пожал плечами Жогов, – может, ничего, а может быть, что-то и даст… Поживём – увидим!

Смоленский, до крайности обиженный поведением полковника, не стал больше задавать вопросы, а равнодушно махнул рукой и небрежно бросил ему: «Валяйте!»

Заключённого вернули назад в кабинет, и повторно начался осмотр. Он вёл себя почти так же, как и при первом осмотре. И всё-таки полковник обратил на прерывистое дыхание сумасшедшего. Конечно же, оно могло быть вызвано прикосновением холодных и острых предметов к обнажённому до пояса телу, но, подчиняясь профессиональной привычке, офицер СМЕРШа не сводил глаз с обследуемого узника. Он смотрел на него немигающим взглядом хищника, нацеленного на добычу. Когда процедура осмотра уже подходила к завершению, Жогов внезапно встал со своего места, прошёл мимо сумасшедшего и вышел из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь. Меньше чем через минуту за ним под конвоем вывели больного узника, и он вернулся назад. Смоленский при его появлении подошёл к нему и низко склонил голову.

– Иван Николаевич, я снимаю перед вами шляпу, – заговорил он голосом покорного слуги, – вы были правы!.. Как только вы покинули кабинет, у пациента непроизвольно из груди вырвался вздох облегчения. Такое мог бы заметить даже неискушённый в психиатрии человек. Пациент, как вы изволили заметить ранее, абсолютно здоров! Но, я вам скажу, это прекрасный актёр!.. А вы, осмелюсь доложить вам не без восхищения, вы отличный психолог! Снимаю шляпу, Иван Николаевич! – в очередной раз склонил он голову. – И простите меня, старика, за предвзятость… Старею, ничего не поделаешь, – развёл он руками.

– Ничего страшного, Вадим Сергеевич, никто из нас, как говорится, не застрахован от ошибок, – поспешил успокоить разволновавшегося старика полковник. – И да здравствует эксперимент! Общими усилиями мы вывели на чистую воду симулянта… Ну-ка, верните мне сюда этого больного! – обратился он с приказанием к дежурному конвою, который уже снова стоял в дверях кабинета.

И опять, уже в третий раз, перед ним предстал «тронувшийся умом» узник. Он, как и прежде, безупречно играл свою роль сумасшедшего, но первые же резкие ноты железного голоса офицера СМЕРШа заставили его вздрогнуть.

– Вот что, артист, – громогласно обратился к нему Жогов, – сейчас ты мне расскажешь, кто ты есть на самом деле! И всё без утайки!.. А если будешь продолжать гримасничать, то я тебя расстреляю, как буйнопомешанного, покушавшегося на жизнь офицера… то есть на меня! – сверкнул он на него своим хищным взглядом. – А если ты будешь со мной откровенен, то, даю слово, останешься жив и как тяжело больного психически обещаю отправить тебя в колонию трудового режима, оттуда после лечения, через пару лет, ты вернёшься домой!.. Ведь именно этого ты добивался, играя роль сумасшедшего? Не так ли, Санько?!

– Моя фамилия не Санько, – устало, с надрывом сказал узник. У него мгновенно перестали дрожать веки, дёргаться верхняя губа, а взгляд стал ясным и измученно тоскливым. – Моя фамилия не Санько, а Бородин… Бородин Алексей Всеволодович, 1920-го года рождения, родом из Узловой Тульской области, – неторопливо начал рассказывать он.

– А почему ты записан под чужим именем?

– Это очень долгая история… Может, я присяду? – как-то очень жалобно попросил он. Жогов показал ему жестом на свободный стул, и он продолжил: – Здешний завпродовольствием и его подчинённые не только детей обделяли продуктами… Если бы я не услышал, как вы чихвостили коменданта в коридоре, то ни за что не стал бы сейчас подчиняться вашему требованию: уж лучше быть расстрелянным, чем вот такая жизнь… – на его глазах выступили слёзы. – Накладывать на себя руки вроде бы как грех, а терпеть всё это уже нет никаких сил… да и не верю я уже никому… А вот вас услышал, как вы в коридоре коменданта… сразу понял, что вы честный человек, – с одного на другое перескакивал он, всхлипывая, – только вы меня больше не запугивайте, иначе я вам больше ничего не скажу. Лучше убейте!

– Убить я тебя всегда успею, – смягчил интонацию полковник. – Давай всё по порядку и успокойся… Как попал сюда? Почему значишься под другой фамилией? И так далее… всё по порядку.

Узник сделал глубокий вздох и, вытерев с обросших щетиной щёк слёзы, заговорил:

– Как я уже сказал, я родом из Узловой Тульской области. В действующую армию попал из лагеря в штрафной батальон 18-ой стрелковой дивизии Второго Белорусского фронта в 1943 году…

– В лагерь за что попал? – перебил его Жогов.

– Из-за отца… – неохотно отозвался узник.

– Расскажи подробнее…

– Мой отец, профессор-евгеник* Бородин Всеволод Михайлович, работал вместе с академиком Павловым… Может быть, вы даже слышали о моём отце…

– … которого репрессировали в 1937 году за связь с английской разведкой? – уточнил Жогов. – Об этом тогда ещё все газеты писали!..

– Писали! – измученно усмехнулся сын профессора. – Они не просто писали, а горланили об этом во всю катушку! Отец-то всего один раз по поручению института съездил в Англию и затем у себя принял английского профессора Уальда Кристофера… И всё!.. Десять лет лагерей за связь с английским шпионом!.. Бред! Полный бред! Мой отец честнейший человек, и не знаю, кому понадобилось так гнусно опорочить его! – распалился Бородин. – А через два года, в… 39-ом и меня вместе с матерью отправили в Улан-Удэ! По следам отца… нас обвинили в том же самом… На большее у них фантазии не хватило. Я тогда заканчивал третий курс медицинского института на факультете психиатрии и неврологии…

– Так вот почему ты так хорошо изображаешь сумасшедшего! – не сдержавшись, усмехнулся Жогов. – Теперь понятно…

– Да, в лагере отрепетировал, – откровенно признался Бородин. – Так, знаете ли, всякое было, и порой, чтобы выкрутиться из затруднительных ситуаций, приходилось пользоваться приобретёнными в институте знаниями. И здесь вот, в концлагере, пригодилось!.. – перевёл он дыхание. – Иначе бы не выжил… А как узнал о приказе № 270, в котором все попавшие в плен солдаты объявлены предателями и врагами народа, я и вовсе решил не

–*Евгеник – генетик.

выходить из роли сумасшедшего… тем более, что я в неё вжился! Ведь, в сущности, я штрафник и из одного лагеря попал в другой, даже не успев как следует повоевать. Так что хороших перспектив у меня на Родине не было! Вы правильно поняли, что я хотел: с дурака-то взятки гладки, вот я и подумал, что отправят меня отсюда в какую-нибудь психиатрическую лечебницу, как получившего «сдвиг» после контузии… или как человек, который «тронулся» рассудком после пыток. Меня ведь сильно пытали из-за взятого на себя другого имени…

– Почему на теле ничего нет? – недоверчиво спросил Жогов.

– А вы постригите меня наголо и взгляните на голову, – посоветовал Бородин. – Тогда вам станет понятно, почему эсэсовцы принимали за должное моё сумасшествие и почему мою актёрскую, отрепетированную в лагере игру считали моим настоящим поведением.

– Хорошо, проверим. Дальше…

– А что дальше? – усмехнулся узник. – Я всё вам рассказал. Ваши врачи оказались хорошими специалистами и быстро поняли, что я разыгрываю их… и вас!

Смоленский покраснел, услышав реплику Бородина, а Жогов лишь едва заметно улыбнулся.

– Да, а то, что ты говорил о своей матери, когда мы нанесли тебе визит в камеру – это правда? – спросил узника полковник.

– Правда, – тихо ответил Бородин.

– А как состыковать то, что ты, штрафник, а мать твоя, как ты сказал, была с тобой отправлена в Улан-Удэ?.. Не сходится, – сверлил словами мозги заключённого офицер СМЕРШа. – В камере, обращаясь вот к этой женщине, ты сказал, что твоя мать расстреляна карателями, а ты затем сжёг её!

– Так она тоже была в батальоне штрафников санитаркой и вместе со мной попала в концлагерь. Мы с ней нигде не расставались… Она со мной добровольно пошла на фронт! Здесь, в Майценехе, её расстреляли, а затем мне пришлось отправлять её в печь… Я же работал печником-кочегаром в крематории, – добавил он после небольшой паузы. Его выворачивало от этой темы, и он плотно поджимал губы. – Поднимите архивные документы на тех, кого эсэсовцы отправили в печи, если таковые остались, и вы прочитаете, что Зоя Александровна Бородина казнена 14-го января 1944 года!.. Я тот день на всю жизнь запомнил! – сдавленно процедил он сквозь плотно сжатые зубы.

По всему было видно, что узник не врал, и чуть позже Жогов убедился в его честности, а сейчас он испытывал некоторую неловкость за то, что заставил его так разволноваться. Однако этого требовала его работа, и с этим ничего нельзя было поделать.

– А как случилось, что ты, Алексей, в концлагере значился под чужим именем? Ведь, если я тебя правильно понял, тебя пытали из-за этого? – снова задал вопрос полковник.

– Не только пытали, но и мать из-за этого имени расстреляли!

– Расскажи…

Бородин набрал в лёгкие воздуха и, потерев ладонью лоб, продолжил:

– В начале… 43-го нас – это десять человек добровольцев, уже отличившихся в боях и заслуживших доверие командования – отправили вместе с группой разведчиков в тыл к немцам в качестве прикрытия. Общая задача перед разведчиками и нами стояла такая: разузнать всё о передвижении карательных батальонов Дерливангера западнее Орши. Всего в группе насчитывалось восемнадцать человек. Забрасывали нас ночью, – он поморщился, вспоминая подробности тех дней. –Ну и… то ли лётчики с курса сбились, то ли вообще место выброски разведчиками неправильно было рассчитано, но высадились мы почти у самого расположения одного из карательных батальонов. Нас, разумеется, засекли… Начался бой. За какие-то полчаса от восемнадцати человек в группе осталось только шесть. Мы отошли в лес, а эсэсовцы накрыли нас миномётным огнём, как градом! Темно, ни черта не видно кругом… Одни вспышки от разрывов и грохот вокруг! Оглянулся я, а со мной рядом только моя мать-санитарка да один разведчик. Где остальные трое, неизвестно! А тут как ахнула мина в двух шагах от нас – меня и мать контузило, а разведчика осколком почти пополам разорвало в области живота… Я к нему, а он уже не дышит! Вытащил я у него из гимнастёрки жетон с его инициалами, думал: если удастся спастись от карателей и выйти к своим или к партизанам, то передам его командованию, чтобы знали, что он погиб, и родителям сообщили. У него мать где-то в Москве осталась… Вы сами из Москвы, товарищ полковник? – внезапно обратился он к Жогову.

– Почему тебя это интересует?

– Ну, так меня, как я понимаю, отсюда либо в лагерь, либо, если верить вам, в трудовую колонию для умалишённых отправят, – равнодушным тоном заметил Бородин. – И когда я вернусь к нормальной жизни – неизвестно… И тем более неизвестно, когда мне удастся побывать в Москве и разыскать мать этого разведчика… Да ещё будет ли жива она к тому времени! А может быть, и меня уже не будет…

– Ты хочешь, чтобы я передал ей весть о смерти её сына? – спросил Жогов.

– Да, – кивнул узник. – Но прежде чем ей передать весть, её надо найти. Ведь на жетоне были только его имя, то есть фамилия, имя и отчество, и больше ничего… Вы фронтовик и знаете об этом не хуже меня…

– Да, знаю, – согласился Жогов. – Хорошо, Алексей, я выполню твою просьбу.

– Это ещё не всё…

– А что ещё?

– Здесь, в концлагере, немецкий переводчик неправильно записал фамилию с найденного у меня в кармане жетона того разведчика. Его фамилия не Санько, а Сашко… Сашко Николай Иванович…

У полковника по спине пробежал мороз, и он просто-напросто остолбенел. Метнув взгляд на Анастасию Ильиничну, он заметил, как она побледнела.

– Как ты сказал?!.. Сашко?.. – стараясь сохранить невозмутимый вид, переспросил он Бородина, повернувшись к нему всем корпусом.

– Да, Сашко Николай Иванович, – повторил узник.

– А мать его, ты говоришь, живёт где-то в Москве?

– Да… Ну, так, во всяком случае, мне рассказывал этот разведчик. Он ещё при нашем первом знакомстве когда узнал, что санитарная сестра – моя мать, то очень удивился, а потом стал рассказывать о своей семье, – стал вспоминать узник. – Помню, что он говорил о своей матери, будто бы она иностранные языки преподаёт в каком-то институте… В каком точно, не помню! Вы вот что, товарищ полковник, если её отыщете, то дайте мне знать. Ведь вы наверняка будете знать, где мне предстоит коротать время в дальнейшем… И ещё скажите ей, что если она не будет возражать, то я ей буду вместо Николая. Очень прошу вас, полковник, исполнить мою просьбу… Исполните?..

Жогов молчаливо кивнул в знак согласия: он был тронут до глубины души сердечным высказыванием Бородина. Что касается Анастасии Ильиничны, то она сидела в полном оцепенении, затаив дыхание. Чтобы не дать ей своим волнением выдать себя, он снова продолжил разговор:

– Ну, а как случилось, Алексей, что тебя немцы приняли за того разведчика? – спросил он, с трудом скрывая в голосе дрожь волнения. – Ведь у тебя должен быть и свой жетон. Как случилась такая путаница?

– Очень просто, – поморщился Бородин. – Я когда понял, что мы окружены карателями и нам не выбраться из окружения, то свой жетон вместе с оружием выкинул в снег, а про жетон разведчика забыл: он у меня в другом кармане лежал. Мы рассчитывали выдать себя за беженцев, скрывавшихся в лесу и случайно попавших под обстрел карателей.

– Вас забрасывали в гражданском обмундировании?

– Да, – перевёл дыхание узник. – Не только разведчиков так одели, но и нас, группу прикрытия, тоже переодели во всё гражданское… Правда, ни меня, ни мать это не спасло, – с горечью добавил он.

– А что было потом?

– Нас отыскали и затем отвезли в село Сатликовичи в штаб одного из батальонов дивизии Дерливангера, который командовал всеми карательными экспедициями в Белоруссии.