Текст книги "Волчьи выродки"

Автор книги: kotskazochnik.ru

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Жогов поднялся из-за стола и направился в коридор. Одевшись, он вернулся в кухню. Женщина сидела более чем в подавленном состоянии.

– Я оставляю вас, так как у меня больше нет времени, а завтра я пришлю к вам своего человека за письмом, – холодно отчеканил её гость. – Прощайте!

Он ушёл, а она ещё долго сидел за кухонным столиком и неподвижно смотрела пустым взглядом на чистый лист бумаги…

**** **** ****

На улице свежий морозный воздух немного остудил разгорячённый пыл полковника, но чувствовал он себя прескверно. Всеми своими органами осязания он чувствовал, что не имел права так разговаривать с пожилой женщиной. «В конце концов все под одним небом ходим, – размышлял он, возвращаясь к себе в отдел. – И она вправе поступать так, как захочет!.. К тому же то, что я предложил, – очень опасно! И в случае провала она предстанет перед судом как враг народа!.. Да, это очень опасно!.. – продолжала сверлить его мозги навязчивая мысль. – Из-за детей!..» Он внезапно остановился посреди улицы и, глядя перед собой пустым взглядом, пробормотал:

– Из-за детей, которые тоже по какой-то дикой нелепости приравнены к врагам народа!.. Это дети-то?!.. Двух-, трёх– … пятигодовалые – враги народа?!

Только сейчас он осознал весь смысл абсурдного приказа по уничтожению целой армии ни в чём не повинных детей. Перед его глазами предстали беспризорные голодные дети разрушенных городов и сожжённых дотла деревень Украины, Белоруссии, Прибалтики, а также городов Европы… Об этом нельзя было вспоминать без содрогания. И вот странное дело: Жогов подумал о том, что вряд ли кто-нибудь из его сослуживцев по работе стал бы так переживать из-за какого-то там очередного приказа. Мало ли за войну погибло людей, в том числе и детей? Нет, не мало! Сердца людей ожесточились и, если, вдобавок, они знают, что «нулевой» приказ касается детей, родившихся от гитлеровцев, то вряд ли у кого из них шевельнётся в душе жалость к ним.

– А тебе, полковник, больше всех надо, что ли? – пробубнил он себе под нос и тут же без промедления ответил: – Надо!.. В Дрездене, Мюнхене и Берлине мы спасали из разрушенных домов от огня немецких детей и юношей «гитлерюгенда», которые, кстати говоря, стреляли в нас, но мы оставляли им жизнь!.. А на своей земле детей, родившихся от наших же женщин, мы должны извести, как ненужный приплод котят… Где же логика? В чём они провинились?!..

Он шёл, а мысли, подобно древоточащему жуку, буравили его мозг. Нет, он не собирался свернуть с намеченного пути. Напротив, Жогов теперь твёрдо вознамерился предотвратить, пусть даже частично, кошмарные последствия нелепого, до полного идиотизма, приказа… Он вдруг почувствовал себя необыкновенно легко: ведь его жизнь снова приобрела смысл. Ну, а то, что он так некорректно обошёлся с пожилой женщиной… так ведь только ничего не делающий дурак, для которого всё едино, не совершает ошибок.

Весь остаток дня, работая в своём кабинете, он обдумывал, как и где разыскать надёжных людей для осуществления своих планов. И таких людей он нашёл! И как это ни странно, первым таким человеком стала Сашко Анастасия Ильинична, с которой, как считал полковник, он так непорядочно обошёлся. Утром следующего дня она встретила его у подъезда дома, где располагался его отдел. В дверях стоял часовой и без пропуска никого не впускал, так что женщина уже успела порядочно продрогнуть, однако при встрече с Жоговым она забыла о холоде.

– Ваня, – по-матерински обратилась она к нему, забыв поздороваться, – я вчера долго думала… Я согласна!

Поглядев на часового, полковник мягко взял женщину под руку и жестом предложил ей отойти в сторону, подальше от посторонних глаз и ушей. Она поняла его жест.

– Вы знаете, Анастасия Ильинична, а я почему-то верил… в глубине души я очень верил в вас, что вы всё-таки согласитесь помочь мне, – улыбнулся ей мужчина. – А за вчерашнюю резкость вы меня простите… пожалуйста!

– Если бы не твоя эмоциональная тирада, то, возможно, ты, Иван, не смог бы меня так убедить! Так что никаких извинений, – тоже отвечая ему улыбкой, с независимым достоинством отреагировала она. – Ты прав!.. И правильно сделал, что пришёл ко мне. Я женщина пожилая и не только своих детей вырастила, но и как педагог воспитала уже не одно поколение. Грех мне, старой, на склоне своих лет чего-то бояться. К тому же, даже, невзирая на преклонный возраст и законы жизни, охота сделать что-то великое, – она подумала и добавила: – Пусть даже об этом никто и никогда не узнает… А по правде говоря, Иван, мне, старухе, просто охота быть по-настоящему востребованной и быть полезной. Учить иностранным языкам студентов – это в моей жизни уже было, а вот спасать человеческие… к тому же детские жизни – это… можешь располагать мной, как тебе угодно! – твёрдо закончила она.

Жогов, не скрывая своего удовлетворения, смотрел на неё своим немигающим взглядом и молча продолжал улыбаться.

– Ты что молчишь, Иван? – обеспокоенно спросила она, глядя ему в глаза. – Может, я сказала что-то лишнее, и ты уже успел передумать?

– Нет, нет, что вы, Анастасия Ильинична! – взволнованно отмахнувшись, ответил полковник. – Просто, глядя на вас, я радуюсь, что в вас не ошибся. Сейчас я выпишу на вас пропуск, а завтра после обеда вы придёте ко мне с документами, напишете заявление, и я проведу вас через канцелярию своим секретарём – переводчиком!

Взволнованный взгляд женщины наполнился радостным сиянием.

– Вы замёрзли, Анастасия Ильинична, – заметил её состояние собеседник. – А мне нужен секретарь-переводчик живой и здоровый… Сегодня в обед я пришлю к вам своего курьера с продуктами и дополнительной продуктовой карточкой: отныне вы должны хорошо питаться и постоянно быть в рабочей форме. А теперь прошу извинить меня: мне пора.

– До свидания, Иван!

– До завтра… – он успел обратить внимание, как преобразилась женщина. Да! Как хорошо, что он всё-таки не ошибся в ней!

На следующий день Сашко Анастасия Ильинична стала первым секретарём-переводчицей начальника внешнего контрдиверсионного отдела СМЕРШа полковника Жогова Ивана Николаевича. Не правда ли, отдаёт каким-то абсурдом: контрдиверсионный отдел – и вдруг он будет заниматься розыском незаконнорождённых детей?! Однако здесь нет никакого абсурда: эта задача была поставлена и перед Главным разведывательным управлением (ГРУ), и перед Народным комиссариатом государственной безопасности (НКГБ). И мотив такой задачи имел достаточно глубинный смысл, если так можно сказать, и был вполне оправдан: идеологи того времени талантливо формулировали ещё проблему незаконнорождённых детей таким образом, что все они уже в обязательном порядке завербованы подпольными фашистскими организациями из разных неблагонадёжных капиталистических стран и, как только они подрастут, непременно займутся диверсиями и шпионажем. Так что если подходить ещё и с этой точки зрения, то приказ о тотальном уничтожении незаконно родившихся во время войны малышей в фашистских концетрационных лагерях был вполне оправдан. И у большинства работников спецслужб Советского Союза такой приказ в то время не вызывал удивления. Раз надо – значит надо – не больше, ни меньше! Но сама формулировка «все дети завербованы в обязательном порядке подпольными фашистскими организациями…» – это ли не идиотизм?! Можно завербовать одного, ну двух… Именно эта фраза «нулевого» приказа заставила Жогова серьёзно задуматься о правильности принимаемых решений высших руководителей. Он, как никто, знал о так называемом правиле «гребня». «Всех под одну гребёнку!» – таков девиз высших руководителей. А там, глядишь, и среди тысячи невинных и виновный попадётся. А женщин в стране много, они ещё нарожают!.. Нет, он не будет исполнять приказ руководителей –дикарей… Разум и внутренний высоконравственный моральный стержень не позволяли ему исполнять людоедские приказы! Ведь это очень похоже на феодальные приказания иезуитов-сатанистов: напьёшься детской невинной крови и станешь бессмертным! «Но наши руководители со своими лютыми репрессивными законами выпили столько человеческой крови, – думал полковник, – что бессмертие им в истории гарантировано и без этой детской крови!..» При одной мысли о масштабе последствий изданного приказа у него волосы вставали дыбом.

На испытательный срок для Сашко отводилось шесть месяцев, но Жогов взял ответственность за неё на себя и сам определил ей срок до начала 1946-го года. После новогоднего праздника, оформив все надлежащие документы для выезда за границу в фильтрационное отделение бывшего концентрационного лагеря Майценех, они отправились в командировку.

Для кого-то она станет первой и последней, а для кого-то она растянется на всю жизнь…

ГЛАВА 2.

Германия лежала в руинах. Города и селения расчищались от завалов, и всюду чувствовалась подавленность местного населения. Вид русских солдат и офицеров пугал граждан. Чувствовалось, что живут они в постоянном страхе и ожидании чего-то неведомого, какой-то очередной глобальной катастрофы… Но это было и понятно, почему: национальная гордость немцев ущемлена поражением в войне, и будущее многим из них представлялось вселенской «чёрной дырой», которая поглощает не только планеты и звёзды, но и целые галактики. Одним словом, большинство из местного населения в возрождение Германии уже не верило, но жизнь, к великому счастью, всё-таки продолжалась. Наспех отстраивались магазины, больницы, детские дома и приюты; на улицах работники «Красного креста» и солдаты местных гарнизонов раздавали жителям гуманитарную помощь. Царившее оживление мало-мальски разгоняло гнетущую подавленность граждан, и некоторые из них с удовольствием вызывались помочь русскому офицеру и его пожилой спутнице. Седовласый старик-немец охотно показал Жогову, где находится комендатура местного гарнизона, а когда узнал, что русскому офицеру и женщине необходимо отыскать фильтрационный отдел бывшего концлагеря Майценеха, то со счастливой улыбкой предложил свою услугу.

– Я работаю там завхозом-банщиком и могу вас туда проводить, – радостно сказал он. – Я сам антифашист, моё имя Эрих Крамер, и я сам последний год войны провёл в застенках этого проклятого заведения!

Предложение седовласого немца пришлось как нельзя кстати. Полковник и женщина уже порядочно устали и буквально валились с ног, отыскивая среди руин нужные улицы, на которых располагались указатели с названиями комендатур и различных фильтрационных пунктов. Через час с небольшим они достигли нужного заведения, попрощались со стариком и вошли в просторную приёмную комендантского взвода охраны фильтрационного пункта Майценеха. Удивительно, насколько живучи сатанинские места: ни одно здание бывшего концлагеря не пострадало. Кругом всё лежало в руинах, а ему не было нанесено ни одной царапины. Возможно, это оправдывалось тем, что ни русская авиация, ни авиация союзников не хотели лишних смертей узников военных концлагерей. Но, как известно, бомбёжки городов в большинстве случаев осуществлялись ночью, когда бомбы сбрасывались наугад, а при наступлении Советской армии артиллерия, в буквальном смысле слова, «фаршировала» города снарядами, и всё-таки это проклятое место ничуть не пострадало!

Комендант взвода охраны фильтрационного пункта, широкоплечий высокий майор, проверив документы и командировочное предписание прибывших, радостно приветствовал Жогова крепким рукопожатием.

– Ну, наконец-то, а то мы уже третью неделю сидим без представителей вашего ведомства… Суворов Александр Михайлович, – представился он.

– Ни имени вашего, ни фамилии ни спутать, ни позабыть! – пожимая руку, улыбнулся в ответ полковник. – Тяжело в этих стенах? – обвёл он взглядом помещение.

– Давит! – кивнул головой майор. – Просил командование, чтобы перевели куда-нибудь в другое место, но нет!.. Три недели назад ваших коллег в казарме военно-полевого госпиталя взорвали вместе с легко ранеными какие-то оборванцы из гитлерюгенда… Произвели облавы, поймали этих нехристей… Ими оказались два пацана: одному четырнадцать лет, второму одиннадцать, и оба оказались родными племянниками здешнего антифашиста, который сам провёл в этом концлагере полтора года, – с тяжёлым надрывом в голосе рассказывал Суворов. – Вот что делают сопляки!.. Дядя – антифашист, а эти…

– А дядю зовут Эрих Крамер? – полюбопытствовал Жогов.

У коменданта густые брови взлетели на лоб от удивления.

– Ну разведка! Во даёт! – не сдержал он своего восхищения. – Ещё не успел приехать и ознакомиться с документами, а уже знает, о чём это я!.. Да как же это?!

– Он случайно попался нам на дороге и проводил сюда, – спокойно ответил полковник.

– А-а, вон оно что! Ну, тем лучше, что вы его теперь знаете, – с каким-то неимоверным облегчением вздохнул Суворов. – А то я уже не знаю, что с ним делать! Наши солдатики хотят его племянников в расход пустить, но сейчас ведь не война, по закону военного времени не поступишь, да и сопляки они ещё совсем… Он просит их отпустить под свою ответственность, ну, а я, понятное дело, не могу этого сделать до особого распоряжения военной прокуратуры! Может быть, вы поставите решающую точку в этом деле, Иван Николаевич? – с надеждой посмотрел он на Жогова.

– Обязательно поставим, – устало вздохнул полковник. – Вы вот что, Александр Михайлович, определите нам сейчас место для отдыха, распорядитесь насчёт съестного – мы уже почти сутки без пищи… И вот что ещё: подготовьте мне для личного ознакомления «Дело» Сашко Николая Ивановича 1921-го или 20-го года рождения, не помню… А то мне пришли на него данные в общем списке без подробностей и фотографии… Сделайте в ближайшее время, пока мы будем отдыхать.

– А может быть, сейчас этим заняться, Иван Николаевич? – нерешительно подала голос Анастасия Ильинична. – Я совсем не устала.

Жогов поднял глаза на женщину и увидел, с какой мольбой она смотрит на него. Мать – и этим всё сказано!

– Хорошо, так и сделаем, – устало, но очень сердечно улыбнулся он. – На первое – «Личные дела» дожидающихся реабилитации узников, а на второе – обед и отдых…

Комендант вызвал секретаря канцелярии «строевой части» филпункта бравого молодого сержанта и передал ему все необходимые поручения, о которых ему только что сказал прибывший сотрудник СМЕРШа. Через полчаса он вернулся назад с папкой в руках и чётко отрапортовал, обращаясь к полковнику:

– Товарищ полковник, первые два ваших требования выполнены: вы и ваша секретарь поставлены на пищевое довольствие, а комнаты для проживания вам предоставлены в общежитии бывшего генерального штаба немецкой комендатуры! Туда же наш курьер будет приносить вам и еду согласно штатному режиму расписания приёма пищи!

– У вас что, одна кухня на всех, что ли?! – удивился Жогов.

– Увы, – развёл руками Суворов. – Эти сопляки, племянники Крамера, вместе с полевым госпиталем взорвали и офицерскую столовую вместе с продскладом. Пока новую не отстроим, придётся довольствоваться общим солдатским пайком.

– Серьёзные сорванцы, – покачал головой Жогов. – Ну да ладно, с солдатским пайком мы как-нибудь переживём временные неудобства, тем более что не впервой… А чего вы не могли выполнить, товарищ сержант? – обратился он к секретарю.

– Сашко Николая Ивановича 1921-го или 20-го года рождения в нашем фильтрационном пункте нет, товарищ полковник! Есть только Санько Николай Иванович 1920-го года рождения, но и на него у нас в деле пока ничего нет…

У Жогова округлились глаза, и он невольно переглянулся с Анастасией Ильиничной.

– Как это «нет»? – резко выпалил он.

Сержант подошёл к нему и положил на стол папку. Она была немецкого образца, и на ней на немецком языке стоял чернильный штамп под орлом со свастикой: военноинтернированный № 7354321 из Бессарабии 14. 10. 1941г. Открыв папку, полковник увидел одну-единственную картонную карточку, на которой было что-то написано по-немецки. В левом верхнем углу красовалась пометка, сделанная красными чернилами на русском языке: «невменяемый, группа 13 «В».

– Что это значит? – недоумённо поднял глаза на коменданта Жогов. – Что это за «невменяемый, группа 13 «в»?

– Это секция фильтрационного пункта 13 «В», – пояснил Суворов. – Там сейчас буйнопомешанные находятся, те, кто плена не вынес и умом тронулся, а казнить их до нашего прихода эсэсовцы Майценеха не успели… Кстати, этот Санько работал кочегаром в крематории, трупы военнопленных сжигал, там у него с рассудком и случилась беда…

– А почему его фотографии до сих пор нет? – раздражённо потряс карточкой полковник.

– Для них должна приехать особая медицинская комиссия, она и займётся подробным оформлением документов, а наш фотограф сейчас тяжело болен… Они ведь всё равно все под замком и никуда не денутся, – сбивчиво стал оправдываться Суворов. – А мы без помощи психиатра не можем их ни допросить, ни сфотографировать, поэтому и в «Делах» на них только составленные немцами карточки… Может быть, вы, Иван Николаевич, хотите на него взглянуть? Так это ведь мигом!..

Жогов метнул взгляд на Анастасию Ильиничну и увидел, как при словах коменданта она всем телом подалась вперёд. В её глазах засветилась надежда.

– Да, Александр Михайлович, я хотел бы на него взглянуть! И желательно сейчас, немедленно!..

– Тогда прошу за мной, – пригласил Суворов высокопоставленных посетителей и, взяв связку ключей из ящика стола, направился к выходу из комендантской комнаты.

Через минуту они вошли в корпус общежития фильтрационного пункта, где содержались психически нездоровые узники бывшего концлагеря, не прошедшие проверку. В сопровождении дежурного они поднялись на второй этаж здания, в секцию, именуемую «группа 13 «В». Каждая такая секция была построена по тюремному образцу и имела множество металлических дверей, которые делили секцию на несколько частей и имели форму решётки для того, чтобы хорошо просматривалось помещение. Каждый этаж лестницы также был разделён дверями-решётками, и здесь очень чётко просматривалась немецкая тщательность, с которой архитекторы подходили к строению. Бежать из этого здания даже при всём желании не представлялось возможным, так как возле каждой дверной решётки предусматривался пост дневального.

Поднявшись на второй этаж секции, Жогов, следуя подсознательному давлению психики на сознание, отсчитывал двери-решётки и посты дневальных, которых оказалось девять. «Надо быть человеком-невидимкой, чтобы пройти мимо них, если надумаешь бежать…» – сам не зная почему, подумал он. Анастасия Ильинична заметно нервничала, и это не укрылось от его глаз. Интуиция подсказывала ему, что её ждёт разочарование. Так и случилось: увидев исхудавшего безумца с впалыми щеками и провалившимися глазами, она отшатнулась в сторону и тихо прошептала:

– Это не мой сын!

– Да, это не ваш сын, Анастасия Ильинична, – со скорбью в голосе произнёс Жогов, который сам знал его в лицо. – К большому сожалению, как я и предполагал, в списке живых фамилия была искажена штабным канцелярским писарем. Вот посмотрите сюда, – он показал личную карточку узника-безумца, которую прихватил с собой. – В фамилии Санько буквы «н» и «ь» написаны размашистым столбцом, похожим на букву «ш»… Это и ввело нас в заблуждение! По-видимому, карточку на русском и список, присланный к нам в отдел, заполнял один и тот же грамотей…

На женщину жалко было смотреть.

– Не отчаивайтесь, Анастасия Ильинична, мы не прекратим поиски, попробовал успокоить его Жогов. – Ну… возьмите себя в руки.

Мать плакала. Суворов, которому теперь стал понятен повышенный интерес к бывшему узнику прибывших командированных, молча стоял в сторонке. Дневальный по секции группы 13 «В» вопросительно смотрел на высокое начальство, не зная, закрыть палату с безумцем или дожидаться дальнейших приказаний. Возникла тяжёлая пауза.

– Не плачь, мать! – внезапно раздался громкий голос безумца из палаты. – Отыщешь ты своего сына. Я верю, что он жив!

От неожиданности все вздрогнули и посмотрели на говорившего узника. Его глаза светились ясным взором глубокого разума, и в этот момент трудно было осознавать, что он страдает психическими отклонениями. Внезапно Жогов ощутил какое-то неясное чувство, шевельнувшееся у него в душе. Он ещё раз взглянул в личную карточку безумца и прочитал: «Военноинтернированный № 7354321 из Бессарабии 14. 10. 1941 г.» «Этот безумец продержался в концлагере четыре года, а, как правило, нацисты таких сжигали сразу и заживо! – пронеслось у него в голове. – Весьма странное обстоятельство, что он сумел выжить и жив до сих пор…» Полковник ещё раз взглянул в глаза безумца и не увидел в них ничего, что бы говорило о его психической невменяемости.

– А хочешь, мать, я тебе стану вторым сыном? – донёсся его вопрос из палаты. – Даю слово: не пожалеешь!.. Мою мать расстреляли каратели, а потом заставили меня сжечь её… И теперь у меня нет матери… А мне так хотелось бы ещё побыть сыном, – с разрывающей душу скорбью закончил он после короткой паузы.

Женщина подалась назад, резко развернулась и, прикрыв лицо левой рукой, пошла прочь от палаты по длинному коридору секции.

Её лихорадило, и Жогов отправился за ней. Успокаивать Анастасию Ильиничну было бесполезно: нервное напряжение и усталость сделали своё дело, и она плакала безудержно, навзрыд. Последняя фраза узника-безумца эхом отдавалась в её ушах, и она не могла себя сдержать. Для того чтобы успокоиться, ей требовалось время, и полковник проводил её в общежитие, которое было определено Суворовым им для проживания. Там, в комнате, оставшись наедине с собой, Анастасия Ильинична полностью отдалась захлестнувшим её чувствам…

***** ***** ****

Утро следующего дня преподнесло ещё несколько сюрпризов: среди оставшихся узников Майценеха, не прошедших проверку комиссией фильтрационного пункта, оказалось около десятка женщин – многодетных матерей. Это были русские, украинки, белоруски, молдаванки и т. д. Но всех их объединяло одно: все они являлись высококвалифицированными врачами и в Майценехе помогали проводить эсэсовским хирургам опыты над военнопленными. Именно этой причиной объяснялось то обстоятельство, что все их дети остались живы. Жогов, проверяя «Личные дела» узников, не прошедших проверку, в душе надеялся на то, что среди них не окажется таких женщин, но его надеждам не суждено было сбыться. Первая же проверка по типу «красной полосы», то есть «особо опасных», показала, что ему не отмежеваться от проблемы «нулевого» приказа и ответственность за принятие дальнейших решений о судьбах детей «неблагонадёжных» матерей полностью лежит на нём. Именно во время проверки «Личных дел» он очень пожалел, что для этой работы привлёк Анастасию Ильиничну. Она после бессонной ночи выглядела не лучшим образом, хотя и старалась держаться бодро. Постигшее её разочарование в том, что она не нашла сына, очень больно ударило её по нервам, а тут ещё жестокая проблема матерей и их детей… Видно было, что она не могла отделаться от двойного чувства: с одной стороны, женщины, ставшие пособницами эсэсовских палачей, – к ним она не испытывала жалости – но с другой, – их дети, ни в чём не повинные создания, которые вряд ли, в силу своего малого возраста, вообще понимали, что происходит вокруг них…

Жогов вспомнил, как, будучи в СМЕРШе второго Белорусского фронта, ему довелось в начале 1943 года присутствовать на казни многодетной белорусской семьи в деревне Растянучка под Оршей. Он стоял в толпе деревенских жителей, переодевшись в крестьянскую одежду и выдав себя за глухонемого. Каратели пытали мужчину и женщину на глазах людей, добиваясь у них сведений о партизанах. Отец семейства и в самом деле был связным, и полковник отлично его знал, но вот жена его ничего не знала о деятельности своего мужа, возможно, лишь догадывалась, потому что когда каратели устали издеваться над ними, они прибегнули к более простому методу добычи сведений – выстроили семерых детей в ряд и стали по одному расстреливать их в затылок из пистолета. И тогда женщина в исступлении, как дикая кошка, бросилась на мужа и стала терзать его, чтобы тот всё рассказал эсэсовцам, но он не проронил ни слова. Парализованный зрелищем убийства его собственных детей, он стоял, сжав плотно губы, а его остекленевшие глаза выпирали из орбит, взирая на происходящее… Когда прозвучал последний выстрел и упал последний ребёнок, он, подобно взбесившемуся свирепому зверю, бросился на палача своих детей, свернул ему голову, выхватил пистолет из его рук и стал расстреливать карателей. Автоматная очередь сразила связного и его жену. Так, ценой нескольких детских и двух взрослых жизней, были спасены тысячи людей. Но в случае с женщинами Майценеха, сотрудничавшими с нацистами, была совершенно противоположная ситуация: здесь, чтобы спасти жизни собственных детей, они пустили под скальпель тысячи жизней военнопленных узников. Жогов не оправдывал их, но и не осуждал. За время войны ему пришлось многократно сталкиваться с подобными явлениями, и он знал, что женщина, если она по-настоящему мать, на всё способна ради своих детей и для них служит оправданием лишь один девиз, который повторяют все без исключения: весь грех, будь то предательство или что-то косвенно связанное с ним, ляжет на меня, зато дети останутся живы. Пусть хоть весь мир будет осуждать меня за это, но я мать!.. Весь грех за спасение детей я возьму на себя, а дети совершенно ни при чём и не должны отвечать за поступки родителей. И полковник тоже испытывал смешанное чувство какой-то раздвоенности: с одной стороны, такой девиз, вроде бы, оправдывал действия матерей, а с другой, – он выглядел довольно-таки порочным. В такие моменты полковник СМЕРШа старался не думать о психологии подобных явлений, а просто выполнял приказ… Другое дело Анастасия Ильинична – она не могла не думать о судьбах этих женщин и их детей, так как сама была матерью.

– А что будет с детьми этих продажных пособниц, Иван Николаевич? – спросила она Жогова после разбора «Личных дел».

– Трудно сказать, – неохотно отозвался он. – В приказе речь идёт только о незаконнорождённых детях, которые родились вследствие насилия гитлеровцев… По-видимому, все они будут объявлены врагами народа, и их вместе с матерями отправят на Родину в лагеря…

– Женщин не расстреляют? – удивилась Сашко.

– Нет! На смертную казнь сейчас введён мараторий, и всех их ждёт медленная смерть от голода, холода, болезней и непосильной работы в каком-нибудь из лагерей Урала, Сибири или Дальнего Востока.

У Анастасии Ильиничны из груди вырвался тяжёлый вздох.

– А детям-то за что такие мучения?! – пробормотала она себе под нос с неистовством. – За что такие страдания?

Жогов метнул на неё взгляд и в душе порадовался, что женщина не потеряла сердечности. Он неоднократно сталкивался с людьми, которые действовали по принципу: если плохо мне, то пусть будет плохо и всем! В частности, это касалось особой категории матерей, потерявших своих детей, – они ненавидели весь мир и к чужому горю относились с изрядной долей злорадства. Полковник видел, что Анастасия Ильинична после вчерашнего разочарования стала мириться с мыслью о безвозвратной потере сына, и очень боялся, что у неё душа станет такой же выгоревшей, как у сотен тысяч других матерей, переживших такое же горе. И тогда вряд ли она смогла бы быть полезной ему в его предстоящем деле. К счастью, его опасения были напрасны: Анастасия Ильинична если и не питала жалости к женщинам, ставшим помощницами нацистов в проведении над узниками концлагеря опытов, то их дети оставались для неё детьми и только детьми!.. Неповинными в делах своих матерей.

Вторым этапом проверки женщин в причастности к делам эсэсовских палачей была личная встреча Жогова с каждой из них и проведение дознания. Прежде чем приступить к этой процедуре, он решил посмотреть, в каких условиях содержатся они и их дети. Как и в первый раз, его сопровождал по фильтрационному пункту Суворов.

Поднявшись на второй этаж (секция с заключёнными женщинами располагалась по соседству с секцией «группы 13 «В», где содержались психически невменяемые), Жогов сразу приступил к осмотру палат, которые, если называть вещи своими именами, были что ни на есть самыми обыкновенными тюремными камерами. В первой же из них, рассчитанной на двух человек, он увидел трёх женщин и с ними восьмерых детей. Как они ютились в ней – непонятно. При виде офицеров они все разом сгрудились в одну кучу и с животным страхом в глазах уставились на него. И женщины, и дети были похожи на тени: кости, обтянутые кожей, не иначе. Подойдя вплотную к ним, полковник внимательно осмотрел каждого в отдельности и, стараясь выдержать более мягкую интонацию, спросил:

– У кого-нибудь из вас есть дети, рождённые от эсэсовцев во время заключения в концлагере?

Женщины продолжали молчать и только испуганно смотрели на офицера.

– Вас насиловали? – с другой позиции решил подойти к ним полковник.

Одна из женщин молча закивала головой.

– Так… А это чьи дети? – жестом показал он на испуганных, прижимавшихся друг к другу ребятишек. При этом вопросе и его жесте самые младшие из них заплакали, и всех без исключения начала бить мелкая дрожь. Бедные… Похоже, что они боялись всего на свете: людей, их жестов, незнакомых голосов… Жогов почувствовал, как у него защемило сердце. – Ну, так чьи же это дети? – повторил он вопрос.

– Наши, – едва пролепетала одна из женщин. Она была настолько истощена, что её шёпот походил на предсмертный выдох.

– Значит, ваши… – ещё более понизил голос полковник. – И среди них нет рождённых вами ни одного во время пребывания в концлагере?

Всё та же, наиболее смелая из женщин, отрицательно покачала головой.

– В той камере есть такая, – махнула она рукой в неопределённом направлении, – но её ребёнок давно уже умер, а у нас нет таких…

Офицер СМЕРШа облегчённо вздохнул и радостно подумал про себя, что таких женщин и детей в этом фильтрационном пункте нет. «И этих ждёт незавидная судьба, – подумал он, глядя на них. – Вон как их трясёт! Натерпелись, видать… А сколько ещё выпадет на их долю!..»

– А что с нами будет? – спросила всё та же заключённая.

– Ничего, – бесстрастно ответил Жогов. – Проведём профилактическую работу и этапом отправим в Россию. Согласно приказу № 270 вы являетесь пособницами эсэсовских палачей и предателями Родины! И вы, и ваши дети – враги народа! Смертная казнь сейчас отменена, и расстреливать вас не будут, но по десять лет каторжных работ на стройках народного хозяйства в лагерях вам обеспечено!

– А дети?! – вырвалось у женщины.

– Они будут помещены в детские приюты и дома при лагерях… Там, где вы будете отбывать свой срок, – коротко ответил офицер.