Текст книги "Капитан Америка (СИ)"

Автор книги: kiriko-kun

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

КФI-071

Брок/Стив/Баки

Брок – ни разу не человек, только он об этом не помнил. На самом деле он некий монстр произвольного вида, вызванный ГИДРой в период интереса к демонологии. Вызвали, а что делать – непонятно, монстр оказался строптив, слушаться не желал и много кого убил. Хуже пошедшего в разнос Зимнего, ибо сильнее и возможностей больше. В результате смогли сковать его силы, но вышел человек человеком, на нём даже опыты ставить было бесполезно. Отпускать боязно, так что поставили на довольствие как обычного наёмника, а потом забыли, что он такое на самом деле.

В Лагосе, когда Кроссбоунс взорвался, он не умер, он просто скинул человеческую оболочку и вернул себе память. И возненавидел ГИДРу с новой силой: за время его отсутствия его совсем молодая стая погибла (Страйк был её слабым подобием, поэтому Брок так ими дорожил). Монстр решил повременить с возвращением, он принялся отлавливать выживших гидровцев и кроваво мстить.

На одной из баз пересёкся с Мстителями, которые хотели очередную группу учёных взять живьём и допросить. Из-за этих долбодятлов главный сбежал. В качестве виры монстр забрал себе Стива и Баки.

Он очнулся, вынырнул из темноты в больнице – слишком сильно вокруг пахло медикаментами и искусственной едкой чистотой – глубоко за полночь, по крайней мере ему казалось, что вокруг именно ночь. Все тело даже не болело, а противно зудело, без возможности почесаться как следует, содрать прилипшие к мясу бинты. Глаза, сколько он ни старался, отказывались фокусироваться, зато слух работал преотлично. Он слышал, как вокруг сновали какие-то люди, много людей, слишком много: кто-то тяжело и протяжно стонал, кто-то хрипел из последних сил, просил позвать сестру, кто-то почти умирал от боли, корчился в нескончаемой агонии, кто-то, как он, терпеливо, стиснув зубы, ждал.

Время тянулось медленно. Он не знал, кто он, не знал, что произошло, почему больница, почему так много вокруг чужой боли, ощущаемой как своя собственная, словно он впитывал её, как губка, тянул на себя, стараясь облегчить чужие страдания, и в то же время питался ею, почти явственно ощущая, как срастаются кости, заживают разрывы, переставая пачкать бинты сукровицей.

В голове не было ничего, кроме нескончаемого гомона незнакомых голосов и чёрной дыры на месте памяти.

Первые сутки он молчал, не открывал глаз, старался даже не шевелиться, прислушиваясь, пытаясь хоть что-то понять про себя, про мир вокруг, но понял лишь только то, что «Нью-Йорк накрыло очередным пиздецом» и он, судя по всему, такая же побочная жертва борьбы за власть сильных мира сего. От этого не становилось ни легче, ни понятнее, но он продолжал слушать, продолжал вытягивать любые сведения из разговоров медсестёр, навещающих пострадавших родственников, работающих в других палатах телевизоров.

Дальше молчать не было смысла, да и активная натура требовала действий, хоть какого-то движения, хотя именно двигаться-то он и не мог, дышалось и то с трудом. Он знал, что ему здесь не место, но так же хорошо понимал – самому выбраться не получится, сил не хватит. Действительность удручала.

Он не знал своего имени, не помнил его, подбирая одно за другим, но зияющая дырой память и не думала откликаться. Приглядывающая за ним медсестричка Анна-Мария тоже его не знала, но всё равно почему-то приходила несколько раз в день, тратила на неизвестно кого своё личное время. Она садилась рядом, гладила по перетянутому бинтами запястью и вслух читала какие-то книги, иногда тяжело вздыхая, умоляя не сдаваться, даже если он остался совсем один, даже если никому, кроме неё, не нужен.

Почему он один, тоже было непонятно. Где-то глубоко в душе жила странная иррациональная мысль, что это не так, неверно, но Анна-Мария слишком уверенно говорила, слишком ласково касалась забинтованной руки, слишком сочувствовала его одиночеству, так что, как бы ни хотелось верить в обратное, разум уже почти готов был с ней согласиться, хоть и упирался до последнего из чистого упрямства.

– К вам снова никто не пришёл, – она тяжело вздохнула, села на неудобный пластиковый стул, сложив ладошки на острых коленках. – Вы у нас уже неделю.

– Ко мне приходите вы, – он попытался улыбнуться, чувствуя как под бинтами лопается тонкая кожа в уголках губ, наполняя рот кровью, и от этого даже стало немножко легче, окончательно сбивая настройки. Привычное ощущение, привычный вкус на языке. – Спасибо.

– Ну что вы, не благодарите, я же от всей души, – Анна-Мария смущенно заалела щеками, погладила тонкими пальчиками обложку потрёпанной книги. – Сегодня будет «Триумфальная арка» Ремарка. Вы ведь не против?

Он никогда не возражал. Голос Анны-Марии странным образом его успокаивал, отпускал какие-то чересчур перетянутые струны, позволял дышать ровнее, тише, не срываться на хриплый отчаянный вой от ощущения пустоты там, где ещё недавно билось живое сердце.

– Она умерла? – Анна-Мария скосила глаза на больничный столик, где лежали два тонких обручальных кольца, самых обычных, без гравировок и каких-то отличительных черт.

– Я не помню, – он старался не смотреть на столик, но взгляд будто сам собой стремился хоть так коснуться своего прошлого, в груди противно тянуло обреченностью и незнакомой пустотой.

– Вы ее так любили, – Анна-Мария тяжело вздохнула и снова коснулась его руки. – Вы сжимали их в ладони. Вы совсем ничего не помните?

Она каждый день вот так садилась и спрашивала, помнит ли он хоть что-то, что ему сегодня снилось. А он тихо отвечал одно и то же, качал головой, старательно улыбался и действительно кое-что вспоминал.

Он помнил свою смерть, помнил, как болело всё тело, размазанное, раздавленное под тяжелыми бетонными плитами. Помнил иссушающую жажду сдохнуть, закончить агонию, сдаться неизвестности и наконец отпустить самого себя, прекратить держаться даже за такое нелепое существование раздавленного тяжёлым ботинком жука. Помнил, как горела его кожа, лопалась сухим пергаментом, как плавились кости от слишком сильного жара. Помнил, как из горла рвался протяжный вой, больше похожий на хрип, как он толком не мог двинуться, но желание жить никак не унималось. Он помнил вкус собственной крови на губах, тупую, совершенно особенную боль прокушенного запястья. Он помнил… почти полностью вплавившиеся в раздробленную грудную клетку жетоны и имя на них, тусклое, едва различимое, разве что на ощупь – «Брок Р…». Он Брок – человек с именем. Только с именем, без фамилии, прошлого и настоящего.

– Завтра вас осмотрит доктор, – Анна-Мария закрыла книгу, светло улыбнулась. – Наконец дошла очередь и до вас. Не переживайте, даже если вы не сможете ходить…

– Не смогу ходить? – он впервые перебил её, холодея внутри от перспективы оказаться прикованным к постели, к инвалидному креслу, без возможности жить как прежде, пусть даже он и не помнит эту самую жизнь.

Она отвела глаза, поджала тонкие губы, впервые не находясь с ответом, впервые задрожала плечами, готовая разреветься из-за того, что кому-то рядом плохо и одиноко. У Брока в груди слабо шевельнулось ощущение узнавания. Кто-то когда-то рядом с ним был таким же правильным, отчаянно добрым. Кто-то, кого он никак не мог вспомнить.

– Когда вас привезли, вы едва дышали. Никто в больнице не хотел за вас браться. – Анна-Мария обхватила себя за плечи, явно не желая вспоминать, но и не замолкла, продолжая рассказывать. – Никто не знал, как вы ещё живы: слишком обширные повреждения костей и внутренних органов. Но вы дышали самостоятельно, сердце билось ровно. Чудо какое-то, – она промокнула уголки глаз белоснежным платочком и несмело улыбнулась.

Брок не хотел, чтобы его осматривал врач. Ему хватало и Анны-Марии, ежедневно терпеливо обмазывающей его мазью от ожогов, меняющей повязки и, стыд-то какой, даже помогающей справлять естественную нужду. Брок не помнил себя, не всегда осознавал, но уж точно не чувствовал себя умирающим. Он чувствовал свои ноги, мог пошевелить пальцами и ступнями, а если поднатужиться, то и согнуть в коленях. Уже три дня, как мог самостоятельно садиться, хоть и скрывал собственное достаточно удовлетворительное состояние от всех, даже от Анны-Марии, к которой откровенно успел привязаться, и понимал – это совершенно не нормально, это в очередной раз «слишком».

Стоило медсестре пожелать ему доброй ночи и выйти, плотно притворив дверь палаты, Брок кое-как сел. Завтра его осмотрит врач и все в очередной раз пойдет в определённом направлении. Брок понимал, что обычные люди так быстро не восстанавливаются, они вообще не переживают такие ранения. А он мало того что жив, так и почти восстановил двигательную способность за какую-то неделю, хотя должен был помирать от боли и обреченности навсегда остаться инвалидом. Анна-Мария правильно говорила, хоть и пыталась обнадежить – он никогда не смог бы ходить, будь он самым обычным человеком. А Брок ходил.

Тяжело ступая, пошатываясь и через раз хватаясь за стену, он добрался до окна и выглянул наружу. Ночное высокое небо безразлично подмигивало яркими золотистыми гвоздиками звёзд, легкий ветерок шевелил тонкие веточки деревьев. Брок стоял и смотрел на отъезжающие с больничной парковки редкие автомобили, на столпившихся возле урны медсестёр, а в голове сам собой складывался план побега.

Там, под развалинами, Броку отчаянно не хотелось жить, хотя он и не помнил, почему. Он очень хотел подохнуть, закончить бег на месте, а сейчас, наоборот, жить захотелось с неуёмной силой, жаждой, которой он в себе и не подозревал никогда. Брок не помнил того себя, не помнил причин, почему настолько отчаялся, но сейчас готов был бороться даже за призрачный шанс выбраться из этого дерьма.

Сколько он ни вертел ситуацию, выводы складывались одни и те же, и утешительных было мало. Если он попадёт врачам на осмотр – его запрут в лаборатории и будут препарировать ради будущих поколений, но сам по себе он слишком слаб, чтобы выбраться, например, через окно. Откуда-то пришла уверенность, что третий этаж – ерунда, и не с такой высоты прыгать приходилось, но не сейчас, не с такими ногами, на которых, не шатаясь, он мог простоять от силы минуты три, не с такими руками, почти не сгибающимися пальцами, не способными сколько-то удерживать даже малый вес. А значит, надо искать другие пути отхода.

За эту неделю Брок успел выучить привычки всего медперсонала: кто и во сколько бегал курить на лестницу, кто пил кофе у автомата, а кто уходил в кафетерий, знал обо всех телефонных звонках и нарушениях рабочей этики. Он всё так же плохо видел, едва-едва различая лицо Анны-Марии, зато слух, казалось, стал ещё острее. Брок слышал всё, всё замечал, запоминал, улавливая любые изменения, особенно ночью, когда госпиталь немного затихал.

Он знал, что в три часа ночи на главном посту остаётся только подслеповатая, засыпающая на ходу Луиза, знал, что остальные пьют чай в сестринской и смотрят там телевизор до очередного обхода. Знал, что лестницей в западном крыле почти никто не пользуется из-за недоделанного в срок ремонта. Знал, что на парковке снова перегорели фонари, а ремонтник будет только завтра утром. Брок знал, что у него есть только одна ночь, чтобы сбежать.

Стоило коридорам утихнуть, а последним посетителям покинуть палаты, Брок поднялся с постели. Ходить было все ещё тяжело, но когда он сдавался?

У Брока были чужое пальто и не по погоде тёплый шерстяной шарф одного из посетителей, кем-то небрежно брошенные в коридоре. Были неудобные больничные тапки старика из соседней палаты, пятнадцать баксов и два обручальных кольца на пальце. У Брока в руках был практически весь мир, осталось его только схватить как следует и не отпускать.

Проскользнуть мимо Луизы не составило особого труда. Пусть спина и ноги горели огнём, пусть он чувствовал, как лопается слишком тонкая кожа под коленями, но шёл, твердо чеканя каждый шаг, сдержанно поздоровался с подслеповато сощурившийся медсестрой и проследовал дальше по коридору, мимо палат с такими же узниками случая. Но им не надо было бояться оказаться распятыми на операционном столе в какой-нибудь государственной лаборатории закрытого типа.

На лестнице хотелось опуститься на ступеньки, отдышаться, выщелкнуть из блистера одну таблетку обезболивающего, положить под язык и посидеть, пока она не растворится, пока тупая боль в ступнях не утихнет, не перестанет кровить стёртая жесткой больничной пижамой кожа. Но останавливаться было нельзя.

Три этажа вниз с почти несгибающимися ногами показались Броку дорогой в преисподнюю. Так же с каждым шагом становилось жарче, тяжело дышать от хлюпающей в легких дряни, но он практически полз, упрямо хватаясь за стены, тонкие, перепачканные белилами перила, полз, отсчитывая минуты до того момента, когда кто-нибудь заглянет в его палату и поднимет шум.

На парковке ему сделалось почти хорошо. Холодный воздух ласково обнял, оглаживая горящую огнём кожу.

С каждым шагом удаляясь от госпиталя, Брок вздрагивал, чувствуя, как обрываются нити, связывающие его с этим старым зданием, с персоналом, с пациентами, оставшимися в палатах, чувствовал, что чужая боль больше не стекается к нему жарким бурлящим потоком, наполняя вены расплавленным железом. Но в то же время город вокруг будто бы открывался, впуская в себя и пробираясь в Брока тонкими липкими щупальцами, пытаясь найти слабину, прогнуть.

Брок усмехнулся. Здесь питаться будет намного проще.

Правильным было бы забиться в какую-нибудь нору и отсидеться. Кто-то внутри подсказывал, как следует поступить, просчитывал его шаги, подталкивал в спину.

Первое – найти убежище.

Пустой подвал старого дома на юге Квинса – как ни странно, Брок прекрасно знал этот район города, помнил каждую улицу, каждый дом, будто бы бывал здесь не раз, готовя пути для возможного отхода – годился как нельзя лучше. Небольшое сухое помещение с голой мигающей лампочкой под потолком, достаточно чистым матрасом, забросанным какой-то ветошью, и маленькое смотровое окно под самым потолком. Здесь не пахло сыростью, не пищали по углам крысы, и никто чужой не претендовал на это место.

Брок повалился на матрас, сдвинув тряпки в сторону. Он бывал здесь когда-то, очень давно. Слишком знакомым был серый облупившийся низкий потолок.

Второе – разобраться с нуждами первой необходимости.

Он очнулся только на вторые сутки от выламывающей тело боли, тихо заскулил, кусая губы, провёл дрожащей ладонью по лицу, сдвигая влажные от сукровицы бинты.

Всё тело будто бы горело, плавилось в невидимом глазу пламени. Брок знал, что выдержит, знал, что крепкий, но держаться на плаву не было никаких моральных сил. Здесь не было милосердной Анны-Марии и ее прохладных узких ладоней, так приятно касающихся горячего лба.

Хорошо было бы озаботиться водой и пропитанием, но Брок даже двинуться нормально не мог, не то чтобы пытаться что-то украсть. Те пятнадцать баксов, вытащенные из кармана дежурной медсестры, не бесконечны, и их стоило бы приберечь до крайнего случая. И никого из живых он не чувствовал, чтобы можно было бы дотянуться, приманить к себе поближе и…

Тело скрутило судорогой.

Непослушные пальцы выщелкнули одну таблетку, забросили ее в рот. Брок зажмурился, чувствуя на языке блаженную горечь, обещающую забытьё хоть на время. Полтора часа сна на старом матрасе в подвале какого-то дома. Разве может быть что-то лучше, чтобы хоть немного прийти в себя?

Третье – имя.

Утолив первый голод, Брок обнял подрагивающее лёгкое тело проститутки, очень удачно для него попавшейся на пути, отозвавшейся на просьбу о помощи из темной подворотни.

– Добрая, – он ласково погладил ее по голове и подхватил на руки.

В горле до сих пор клокотал голодный рык, хоть и по телу разливалось сытое тепло. Он не любил питаться кровью, предпочитая чистые эмоции, чувства, но сейчас не из чего было особо выбирать. Облизав губы, он благодарно поцеловал свою невольную жертву в лоб, пристроил на освещённой фонарём скамейке, пошарил в ее сумочке, забрав бутылку с водой и сложенную вчетверо газету.

– Спасибо, милая, – поправив выбившуюся из ее хвоста прядь, Брок скрылся обратно в подворотне. Девушка была жива, и он надеялся, что с ней ничего не случится плохого. А у него были дела поважнее.

Развернув газету, Брок опустился на матрас, зацепившись взглядом за первую же статью: «Полковник Роджерс…»

Он знал, что его зовут Брок. Знал что фамилия начиналась на «Р» и этого было достаточно, чтобы жить. Нужно только придумать, что там дальше, подобрать для себя что-то и прийти в социальную службу. И фамилия «Роджерс» подходила как никакая другая.

Покатав рокочущее «Р» по языку, Брок усмехнулся возможности примерить на себя чужую жизнь, распробовать судьбу этого самого Роджерса, которого он знать не знал, но в груди пекло каждый раз, когда он, привыкая, произносил раз за разом вслух – Брок Роджерс.

С фамилией стало совсем хорошо, правильно, цельно.

Временных документов у Брока ещё не было, не мог он с перемотанной бинтами рожей показаться в социальной службе, слишком многое пришлось бы объяснять, показываться местному доктору, но уже так он сам чувствовал, как обретает землю под ногами, срастается с этим городом, который одновременно знал и не узнавал.

Ещё два дня ушло на удовлетворение личных нужд: прокрасться в аптеку, набрать самого необходимого, почти падая от истощения – всё же кровь в его организме перерабатывалась слишком быстро и в основном уходила на регенерацию – доползти до подвала и упасть на пол, не добравшись какие-то метры до матраса.

Брок вздрогнул и открыл глаза, смаргивая непрошеные слёзы, кусая губы, чтобы не выть. Тело трясло, выкручивая суставы, как тогда, в очень давнем прошлом, настолько давнем, что это не могло быть с ним… или могло?

Эти воспоминания-сны начали приходить ещё в больнице.

Белая комната, ослепительно яркая, светлая. И не спрятаться, не убежать от бьющего отовсюду света обратно в гнездо, не закрыть глаза, не пошевелиться, не вырвать когда-то сильных рук из жестких креплений, не дотянуться до горла тюремщика.

– Проснулся, ублюдок?

– Ублюдок будет хорошим?

– Что сегодня кололи ублюдку, что он такой смирный?

Белая комната, лицо человека, вздувшиеся вены на его руках, яркая, словно огонь, кровь, бегущая по тонкой трубке, удары, электрические разряды и крик-вой-стон.

Брок просыпался после таких снов, не в силах подняться, пошевелиться, лишь скалился в потолок – сначала больницы, потом этот, низкий, подвальный, снова чувствовал сковывающие его скобы, нестерпимо горячие, оставляющие ожоги на голой коже.

– Ублюдок голоден? – хрипло спросила темнота голосом его тюремщика.

В животе заурчало.

Брок все так же лежал на холодном бетонном полу, чувствуя, как возвращается подвижность. Он пока не помнил, кем был тот человек, почему было столько света вокруг, и что с ним делали. Лишь только голодное торжество, когда к нему в «темницу» вталкивали очередную дрожащую испуганную жертву. Он чувствовал взгляды «хозяев», как натягивался «поводок», когда те, за стеной, были им недовольны, как резало тонкую, только восстановившуюся кожу невидимой лентой удавки, как он мог лишь бессильно скрести пол когтями, рычать и сдаваться, выполняя то, что от него хотели.

Кое-как поднявшись, Брок потёр запястье. Он самолично срезал с него кожу вместе с мясом, прижигал, покрывал татуировками, но чёртов порядковый номер, вытравленный, казалось, на костях, с каждым разом проступал всё ярче, как метка, целеуказатель для тех, сверху.

Вот и сейчас кожа была ещё болезненно красной, тонкой, достаточно любого трения, чтобы она лопнула, расползлась, оголяя мясо, а проклятые цифры горели, наливаясь чернотой.

– Ублюдок голоден, – повторил Брок, заматывая запястье плотным эластичным бинтом.

Иногда, поддавшись моменту, слабости или ещё чему-то внутреннему, Броку хотелось отпилить себе руку до локтя, но где-то внутри жила уверенность, что на следующий день порядковый номер «монстра из Гидры» появится на другом видном месте, где его уже нельзя будет хоть как-то прикрыть.

Бинты снимались трудно, кое-где отрываясь вместе с новой кожей.

Промаявшись пару часов, Брок наконец выдохнул и с тихой грустью глянул в сторону сваленных на полу баночек с мазью. Он, конечно, был изворотливым мудаком, но сейчас так хотелось кого-нибудь рядом с большими, чуть шершавыми ладонями.

Потерев виски, Брок отбросил странные мысли. Он не помнил никого рядом с собой, хотя кольца и говорили о другом. Кто-то был – важный, раз он сумел довериться, раскрыться, позволить нацепить на себя новый поводок – Брок провернул на пальце оба кольца – но где сейчас был этот кто-то, почему оставил умирать, не нашёл в больнице, не забрал? Может Анна-Мария была права, и этот кое-кто умер? В это верить хотелось намного сильнее, чем в то, что он оказался не нужен.

С восстановившейся кожей охотиться было проще, хотя рефлексы до сих пор подводили, руки плохо двигались, и он сам слишком тяжело, шумно ступал. Потому в его рационе пока была только кровь: пара глотков разгоняла регенерацию, но он истосковался по чужим эмоциям, по сладкому желанию, пряной, покалывающей язык страсти, горькому отчаянию. Но сейчас был слишком слаб тянуться через стены, а заводить знакомства пока было слишком опасно.

Он помнил, что питался обычной человеческой едой, плохо подходящей для утоления голода такому, как он, хотя для чего это было ему нужно и зачем себя ограничивал, припомнить не получалось, видимо, «Гидре» он для чего-то был нужен почти обычным. Да и не хотелось ничего из того, чем питались остальные. Облизав губы, Брок присосался к бутылке с водой, выпивая почти полностью.

Назавтра он запланировал поход в соцслужбу. Кожа на не скрытых одеждой участках всё ещё бугрилась ужасными ожогами – такое быстро не сойдет, даже сожри он половину Квинса, – и он не был особо похож на себя самого.

В животе снова заурчало.

Его жертвами становились проститутки, обычные прохожие. Бомжей он никогда не трогал, пусть их и было проще всего заманить, подчинить себе, и страх их ощущался острее, но Брока воротило от запаха немытого тела. Он даже успел удивиться тому, что стал таким разборчивым. Но факт оставался фактом – теперь он тщательно отбирал себе жертву и старался не причинять излишней боли, заласкивал, почти любил тех, кто замирал испуганно в его объятиях.

Фамилия, личная харизма и сотня долларов упростили процесс получения временных документов в разы. Брок долго скалился девочке-операционистке, забивающей только что выдуманные данные в стандартные бланки, взглядом обещая вознести ее на небеса. Девочка краснела, промахивалась мимо кнопок, сильнее сжимая дрожащие тоненькие ножки, и пахла так сладко, что Броку становилось всё сложнее сдерживать голодный рык, хоть он и напился крови какого-то работяги, не вовремя решившего срезать дорогу по его подворотням.

Девочка хотела его, несмотря на покоцанную рожу, настолько сильно, что он мог тянуть ее желание через трубочку, словно сладкий ванильный коктейль, и пахла она так же заманчиво, конфетно-сладко, немного приторно. Но Брок настолько соскучился по чистым эмоциям, что аккуратно коснулся под столом ладонью ее острого колена, провёл по бедру, чуть задирая и так короткую юбку.

– М-мистер Роджерс, – пискнула она, прикусывая пухлую нижнюю губу.

А Брока словно током шибануло, воскрешая в памяти улыбку на миллион человека, которого он не заслужил и никогда не заслужит, синие глаза.

Он не помнил, как выскочил из кабинета, едва в его руках оказались нужные распечатки, как нёсся по улице, чтобы забиться в темноту своего подвала, в самый угол, зажать уши ладонями и прекратить вспоминать того, от кого становилось больно глазам, тянуло в подреберье.

– Мистер Роджерс, – повторил Брок.

Кольца на пальце жгли не хуже раскалённых кандалов «Гидры».

Четвёртое – социализация.

Работу долго искать не пришлось. Брок привык, видимо, из прошлой жизни, которую практически не помнил, кроме каких-то обрывков, причиняющих странную, тянущую боль, контролировать территорию, где обитает, знать все и обо всех. Он прошёлся по всем домам в радиусе полумили от своего подвала, заглядывал во все лавки, ненавязчиво знакомился с местными обитателями.

В одном из круглосуточных магазинов, хозяином которого был отставной военный Джеффри Раш, произошло странное. Брок сам для себя ещё в первый день решил не вмешиваться в жизни людей, уходить в сторону, что бы ни случилось, не помогать, не сближаться слишком сильно, чтобы не запоминали его посеченного шрамами лица, но здесь не получилось сдержать данного самому себе слова, вступившись за Джеффа.

Грабитель ворвался в маленький магазин, когда Брок, сам не зная из-за чего, завис напротив полки с печеньем, для чего-то потянувшись за пачкой овсяного с шоколадными каплями, которое никогда не ел. Повертев яркую коробку в руках, он принюхался, втягивая носом приторно-сладкий запах, напоминающий об утрах, когда им обоим – только кому им, Брок снова не мог припомнить – никуда не надо было торопиться. Они сидели на залитой солнечным светом кухне, молча завтракали, пили чай, он ел ложкой прямо из банки вишнёвый джем, а тот, другой, откусывал половину вот такой вот печеньки, счастливо жмурился и смотрел так, что у Брока пальцы на ногах поджимались.

И тут грянул выстрел, разрушая волшебство воспоминания, из которого так не хотелось выныривать в серое пасмурное настоящее, где не было кухни, утренних посиделок, и он был кромешно одинок.

– Деньги давай! – рявкнул какой-то молодчик в чёрной лыжной маске, вынырнув прямо у кассы, навёл на остолбеневшего Джеффа дробовик, передернул затвор.

Брок зарычал зло. Никто не смел мешать ему, тем более этот ребёнок, никогда не убивавший. Такие вещи Брок чувствовал прекрасно, не было у него крови на руках и теней за спиной.

Грабитель испуганно дёрнулся и отскочил в сторону.

– Проваливай, – велел Брок, чувствуя как меняется челюсть, удлиняются клыки, почувствовав подходящую добычу, слишком глупую и практически девственно чистую. Запах страха лишь раззадоривал зверя внутри Брока. – Беги, пока живой, мальчик, – облизнувшись, оскалился Брок.

Громко икнув, грабитель разжал ладони, роняя дробовик, попятился, не смея оторвать взгляда от «охотника», и рванул прочь.

Джефф пробовал Броку заплатить, рассыпался в благодарностях, предлагал скупиться бесплатно – что угодно, ведь собственная жизнь стоила намного дороже любого товара в его магазине.

– Вам совсем ничего не нужно?

– Ничего, кроме работы.

Брок приходил к Джеффу рано утром, пока хозяин ещё спал, самолично открывал магазин, заправлял кофемашину и сидел за прилавком, встречая первых посетителей.

– Что бы я без тебя делал? – смеялся Джефф, хлопал Брока по плечу.

– Сам бы вставал и открывал.

Броку не нужны были деньги, по сути, и работа-то особо не была нужна, но не мог же он прятаться по подвалам, как кладбищенский гуль, выходя на охоту только по ночам, отлавливая прекрасных бабочек, «любить» их до утра на продавленном матрасе и наутро оставлять усталых на скамейках парка. Брок хотел жить, хотел вспомнить, понять кто или что он такое, и чьи кольца на его пальце.

А фамилия и правда оказалась «счастливая», с секретом или припиздью, тут Брок никак не мог определиться, но неприятности будто бы сами начали липнуть к нему. Сначала он чуть ли не за шкирку выловил из озера Киссена мальчишку, чуть не сбившего его своим велосипедом, в итоге не справившегося с управлением и полетевшего через кусты прямо в воду. Потом в него врезался вырвавший у пожилой леди сумочку грабитель, больно заехал локтём в солнечное сплетение, за что и был бит. Потом уже хозяйка ворованой сумочки, доковыляв до своего нежданного спасителя, не слабо так пнула корчащегося в муках на асфальте у ее ног грабителя и ещё долго уговаривала Брока прийти на чай.

И таких случаев за день набиралось с десяток.

Брок готов был проклясть всё на свете, снова «потерять» документы, чтобы эта неведомая хрень закончилась, но однажды ему повезло, и странная невезучесть фамилии сыграла ему на руку, подарив первый якорь в знакомо-незнакомом мире.

Одинокую фигуру на скамейке ночью в парке Брок уже давно привык считать своей будущей жертвой, хотя ему и с лихвой хватало Джеффа, оказавшегося щедрым на эмоции, хоть и немного пресным, как и любой, пусть и бывший, военный.

Брок слышал тихие всхлипы, чувствовал дрожь чужого сердца, ощущал, как вокруг сидящей на скамейке сгущается знакомая ему темнота, слишком знакомая, чувствовал взгляды, обращённые из подворотен, голодные, жадные. Он знал – они не пощадят, сломают тонкую фигурку, воспользуются и выкинут мертвой где-нибудь в залив, как и других до неё. Броку не было интересно, это не его дело, он не вмешивался, и сейчас бы прошёл мимо, если бы не слишком знакомая темнота.

Он закурил, негромко зарычав, сел рядом на скамейку.

– Не лучшее время и место вы выбрали, мисс, – сказал он ровным голосом, а сам принюхался, стараясь вспомнить.

– Командир? – она подавилась всхлипом, вскочила на ноги, дернула его за руку в сторону фонаря, и он почему-то позволил, пошёл следом, флегматично выпуская дымные кольца в ночное небо. – Командир!

– Мы знакомы?

– Я Саманта, командир, Саманта! Сэм Волсон! Вы не помните меня?

Он жадно осматривал Саманту, крутил ее и так и эдак, стараясь хоть что-то уловить в сознании, какой-нибудь проблеск. Она казалась знакомой, отчаянно родной, не вызывала привычной тревожности, как с другими.

– Не помню, – признался он, но согласился выпить кофе в одном из новомодных Старбаксов, где для Брока было слишком многолюдно, шумно и пахло кофе настолько сильно, что трудно было дышать, но Саманта стоила всех неудобств.

Она светилась и настолько щедро делилась энергией, что Брок дышал и не мог надышаться ею, пьянея, шалея от каждой улыбки, несмелого прикосновения, будто бы она до конца не могла поверить в то, что он живой, сидит перед ней, потягивая зелёный чай.

– Мы вас искали! – призналась она, заглядывая ему в глаза.

– Вы?

– Да, все, кто уцелел. ЩИТу не было дела до наёмников, оставшихся без командира. Поувольняли, лишили званий и забыли, – Сэм потёрла обезображенную кривым рваным шрамом шею. – Но мы не верили, что вас нет. Искали, чувствовали, что вы где-то совсем рядом.

Брок поёжился. Где-то в груди будто острым скальпелем кто прошёлся по только зарубцевавшимся ранам.

– Сколько вас?

– Семеро, – Сэм криво улыбнулась, напоминая сейчас Броку самого себя.

Она долго не отпускала Брока, пробовала узнать, где он живет, как устроился, как умудрился выжить, выбраться из больницы раньше, чем его начали разыскивать они и ЩИТ, пусть там никто и не верил, что Брок жив. Но он молчал, отмахивался, отговаривался секретностью, хотя и чувствовал потребность поделиться. Они, семеро оставшихся, были ему кем-то оттуда.