Текст книги "Шрамы на стали (СИ)"

Автор книги: Каролина Инесса Лирийская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Потому-то он тебе по душе, что не рыцарь, – проницательно заметил краснолюд. Ему нравилось безнаказанно поддевать королеву, но она не могла и не хотела его одергивать.

Мэва спустилась, увидела пунцовые щеки сына, загнанно оглядывающегося на дворовых – много народа собралось, чтобы поглядеть. Гаскон церемонно поклонился, хитро, исподлобья глядя. Внутренне – уже торжествовал. Принимая из его рук лук, Мэва легко подняла его, вытянула из стоящего подле колчана длинную стрелу с пятнистым оперением, проскользнула по ней пальцем. Лук был в ее руке – легкий, боевой, уже изведавший бои, с засечками. Гаскон был немного ниже ее, но привыкнуть оказалось несложно.

Стрела ударила в центр – и Мэва снова смогла дышать.

– Простите, матушка… – виновато завел Анси.

– Значит ли это, что я могу танцевать сама с собой? – хмыкнула Мэва, указывая на пораженную мишень.

Дворовые и солдаты рассмеялись, начиная расходиться, а Габор повел Анси к замку. Он еще путался в ногах, никак не мог приспособиться к росту собеседника, потому наклонялся, пожалуй, слишком низко.

Она не стала укорять Гаскона за желание покрасоваться перед мальчишкой – все-таки его не исправить. Да и двору понравилось, краснолюды были развлечены и довольны, еще долго обсуждали поединок за пивом с ее солдатами… Что-то налаживалось. Ее войско, бок о бок сражавшееся с махакамским народом, стало куда проще относиться к краснолюдам, и дружба между ними радовала Мэву.

Как радовало и то, что Гаскон крепко спелся с ее сыновьями.

– Твои дети не так невыносимы, как казалось на первый взгляд, – самодовольно заметил он. – Может быть, однажды Анси сможет попасть в мишень…

Фыркнув, Мэва ничего не ответила. Грела ладони, потирая их друг о друга, и Гаскон, страдальчески закатив глаза, вытащил из-под плаща, в который кутался, теплые грубые рукавицы и протянул ей. Ее перчатки остались в комнате…

– Наверное, мне стоит поблагодарить тебя…

– Не мучай свою королевскую гордость. Отмороженные пальцы – это печально. Я рассказывал, как мой приятель однажды зимой достал ногу из сапога, а там трех пальцев не хватает?..

Мэва скривилась:

– Я все еще про детей.

– Брось, Мэва. Мы уже говорили об этом – я все понимаю… Неловко бы получилось, если б почтенная вдова вдруг обзавелась парой ребятишек.

– Я едва ли могу быть хорошей матерью. Даже теперь ты проводишь с моими сыновьями куда больше времени…

Их тихий разговор прервал залихватский лай – к ним, виляя хвостом, несся счастливый Панталон. После войны пес обосновался в замке, ему соорудили будку возле казарм, и уже скоро он не напоминал облезлую дворняжку, найденную в разрушенном войной доме. Мэва подозревала, что пес клянчит у солдат, несмотря на то, что мясо у него всегда было.

– Вот он, наш дорогой отпрыск! – проорал Гаскон как оглашенный, почесывая Панталона за ушами. – Пес – это он, конечно, в меня, а золотой мастью в тебя пошел, моя королева!

– Потише кричи свою глупости, – сурово напомнила Мэва, но улыбнулась незаметно; она подняла голову к небу и радостно прищурилась на проглянувшее солнце – после многих дней непогоды. – Половина двора думает, что ты волколак. Для чего нужно было рассказывать Анси ту байку про таксу?

Она слышала, что на Севере жгут ведьм и нелюдей без разбору, но надеялась, что искорки пожара не разгорятся так уж ярко.

– Кто знал, что он поверит?

– Ты знал.

Ее сыновей Гаскон любил по-своему; поначалу ершился, памятуя о предательстве Виллема, подозрительно косясь, но Мэва впервые, может быть, поступила со своей семьей мудро и отправила их на границу вместе, где ее сыновья сдружились с бывшим разбойником. Гаскон умел очаровывать.

– У отца были охотничьи собаки, – рассказывал Гаскон, запуская пальцы в золотистый густой мех. – Когда-то это была гордость нашего рода, предки охотились с ними и надрессировали защищать границы владений. Мощные, опасные звери. При мне осталось всего несколько: сложно прокормить целую стаю. Но любовь к собакам я унаследовал.

Он говорил о семье мало, и Мэва жадно ухватывала крупицы, обломки. То, что вспоминать не так больно; что он сам хотел рассказать: она никогда не вытягивала насильно, не требовала ответов. Когда-то кричала бы, приказывала, беря все по привычке нахрапом, но научилась. Выманивала в простенькой, почти детской игре в вопросы и терпеливо ждала…

Сидя рядом в саду, Мэва украдкой прижималась плечом к его плечу, облокачивалась. От Гаскона пахло мшистым подлеском, свежестью весенних крон; пахло свободным ветром, гуляющим по бездорожью, крепкой кожей сапог, какой-то нехитрой стряпней и псиной – это от Панталона.

– Не уезжай так скоро, – попросила Мэва, вслушиваясь в его дыхание и прикрывая глаза. Знала, как невыносим ему двор и этикет, как сложно ему в четырех стенах – Гаскон предпочел бы спать на земле. – Останься, Гаскон, я прошу.

– Останусь, – легко согласился он. – Устал, набегался. Перезимую здесь, а дальше уж придется… «Белки» небось вылезут по весне, как трупы из-под снега; у них вечно дурь в головы ударяет, как листья распускаются.

– Я боюсь, что однажды ты уйдешь навсегда, – призналась она, сняла рукавицу и бережно обхватила прохладную ладонь, чувствуя под пальцами мозоли от тетивы лука. – Вскочишь на коня и затеряешься среди дорог. Я столько умоляла себя не привязываться, однако запуталась сама. И не смогу…

– Я не уйду, Мэва, – мягко укорил Гаскон. – У воров тоже есть честь. А, кроме того, я… тоже завяз. Глубоко завяз, моя королева, что уж и свобода мне не мила, если я не буду слышать твой стальной голос и не увижу золотого проблеска волос. Ты меня приручила. Я уж, чувствуется, не тот наглый мальчишка. Я твой гончий пес, Мэва.

– Железный сокол, – с непривычной нежностью вспомнила Мэва. – Отчего сокол?

– Криво вышили на флаге лирийского орла.

Они рассмеялись. Многое Гаскон не готов был объяснять, а она не стала переспрашивать.

– Кажется, я старею, – тревожно произнесла Мэва. – Я с облегчением вспоминаю, что война закончена, с тоской гляжу на трофейные клинки… Мне на самом деле хочется, чтобы эти безмятежные дни никогда не заканчивались.

– Узнав войну с Нильфгаардом, ни за что не захочешь ее повторения. Она измотала всех нас.

С тревогой она подумала о донесениях с границ. Пока жив был Эмгыр, Мэва никогда не смогла бы спать спокойно и видеть воздушные прекрасные сны.

– Знаешь, что я вспомнил? – спросил Гаскон вдруг.

– Махакам?

Его суровые горы и расселины между пиками, заваленные снегом; хрусткий лед, затянутые озера с таинственными полыньями. В ушах еще выли непокорные, дикие ветра, которые встречали их на перевалах и норовили опрокинуть вниз с обрыва. Волновались их лошади, чутко поднимая морды, – слышали далекие раскаты рева.

Махакам остался в памяти – как осталась и вся война, конечно; Мэве она приходила ночами, в предрассветной зыби, душно накидывалась хищным зверем… Что видения пылающего, разрушенного Аэдирна, что мощная лавина, перемоловшая половину ее войска – они одинаково ранили ее и вынуждали просыпаться с криком. Становилось чуть легче, если рядом с ней спал Гаскон.

– Помнишь, мы спустились в бездну, моя королева? – вздохнул Гаскон. – Бросились, обвязанные одними тоненькими веревками. С парой кинжалов – на чудовищ.

Она помнила. Помнила и вечер после этого.

***

Махакамские горы ночами сковывало еще крепче. Мэва предпочла бы не выглядывать из палатки, но вынуждена была расхаживать по наскоро разбитому лагерю и отдавать приказы – голосом таким же холодным, как горная метель. Мело под ногами, танцевала поземка. Кровь еще горячилась, она не могла ровно дышать после того спуска.

Когда они поднялись с ранеными солдатами, их приветствовали яростным, верным ревом, и Мэва, несмотря на усталость и несколько несерьезных ран, улыбалась. Глядела на бушующих солдат, ощущая огромную их силу. А в следующее же мгновение к ней со всех ног кинулся Рейнард, набросил на плечи второй плащ, потому что она действительно начинала замерзать, подвел Исбель и проследил, чтобы царапины окутало мягкое золотистое сияние. Мэва не любила принимать помощь прежде солдат, но в этот раз молчаливо согласилась. Слишком вымоталась.

Тем вечером солдаты, перебраниваясь, укрепляли телеги оставшимися от разбившейся деревяшками – еще часть досок пошла на костры. Лагерь, несмотря на гулкую темноту ночи, жил, дышал, но старался не слишком шуметь, чтобы не привлекать ночных тварей, селившихся в горах, и не тревожить пласты снега – сердце Мэвы глухо ухало, когда она представляла, что они, как рассказывал Габор, едино приходят в движение.

Нужно было отдохнуть – впереди была долгая узкая дорога, которую Мэва проделает не верхом, что было бы куда проще, а ведя под уздцы нервничающего коня. Но сон не шел, как и обычно: ее мучила бессонница.

На краю лагеря она вдруг расслышала тихий голосок свирели и прокралась. Солдатам Мэва только мешалась, когда они занимались починкой, а за порядком присматривал Рейнард – его командные окрики слышались и теперь, когда Мэва, скрипя снегом, отошла подальше. Пение нарастало. Мелодия несложная, тоненькая, но неожиданно веселая, ворвавшаяся в тревожную ночь.

Издалека Мэва рассмотрела сидевшего на телеге Гаскона. Свирель замолкла.

– Понравилось? – нахально спросил он.

– Да. – Не таясь, Мэва выступила из тени. Они старались не жечь много дерева, так что лицо Гаскона освещали не теплые рыжие костры, а холодный лунный свет. С легким беспокойством Мэва разглядела на его скуле багровеющий синяк. – Тебе нужно было показаться целительнице…

– Думаешь, я слишком сильно ударился головой? Нет, на свирели я когда-то хорошо играл, веселил товарищей. В разбойничьей жизни не так-то много радостей, так что нехитрая песенка – то еще развлечение.

– Ты умеешь и петь? – спросила Мэва. Села рядом на телегу и посмотрела туда же, куда и Гаскон: на полную луну, нависшую над Махакамом, едва не царапающуюся о верхушки гор.

– Куда уж мне. Так, свищу немножко.

Странно, но после сегодняшнего спуска ей стало спокойнее с Гасконом. Он умел кусаться, Мэва в этом не сомневалась, да и теперь она косилась на нож на его поясе, внутренне подрагивала и готовилась в случае чего отразить удар… Но Гаскон мирно глядел, пошарил рядом с собой и протянул ей мех. Мэва сразу догадалась, что там не вода, и с удовольствием отпила краснолюдского эля, который они сторговали в небольшой деревушке к северу…

Она вспомнила, как Гаскон кивнул ей перед спуском, по привычке подмигивая, но и улыбаясь – мягко, подбадривая. Ей стало почти стыдно, потому что ноги тряслись, пока их обвязывали веревками вокруг поясов. Обрыв пугал, все внутри скручивалось и ныло. Еще и беспокойный Рейнард вертелся рядом, прикрикивал на солдат – он хорошо знал свою королеву, не пытался переспорить, но десять раз проверил обвязку, и Мэва почти почувствовала тошноту…

Гаскон был кусачим дворовым псом. И, кроме того, разбойником. Мэва не могла избавиться от подозрений, но теперь она слегка унимала их. Не заливала элем, хотя он был довольно крепок, а вспоминала довольную улыбочку Гаскона. Спуск был опасен, столкнуть ее прочь – и никто не заметит, все солдаты пялились только себе под ноги, боясь соскользнуть с отвесной скалы. Но Гаскон не сделал ничего преступного, а напротив, внизу поддержал ее и помог скинуть веревку скорее – у Мэвы страшно свело пальцы, они застыли – так она вцеплялась в веревку. До сих пор ныли стесанные ладони.

– Я хотела поблагодарить… Не каждый решится на такой спуск.

– Ты удивляешь меня, Мэва. Когда я предлагал затею с веревками, уверен был, что ты отступишь.

Он словно ожидал от нее ответа, но Мэве не хотелось говорить.

– Это было безрассудно, – сцепив зубы, выдавил он. – Погибни ты сейчас – все это… не имело бы смысла. Так далеко зашедшая армия, два гнезда чудовищ, которые мы уничтожили. И погибнуть вот так – на узкой тропке, спасая горстку солдат и пару сундуков золота.

– Не превращайся во второго Рейнарда, очень прошу тебя, – огрызнулась Мэва. – Пожалуй, тебе стоит меньше времени проводить с ним. Вполне вероятно, занудство передается через дыхание.

– Как скажешь, – ухмыльнулся Гаскон. – И все же… Все-таки я восхищен, – решительно выдавил он, точно вынашивал эту мысль долго.

Мэва все молчала, а он снова стал что-то наигрывать, легонько порхая пальцами по свирели. Отняв ее ото рта, таинственно улыбался луне. Сидеть с ним оказалось удивительно уютно. Особенно – когда Гаскон молчал, точно что-то страшно терзало его. Такие у него были несчастные и больные глаза.

– Скажи, Мэва, ты ведь не знаешь каждого солдата поименно? И с трудом вспомнишь лица тех, что мы вытаскивали сегодня? Но все равно отправилась на верную смерть… И за меня бы отправилась?

– Гм, пожалуй, – кивнула Мэва.

Гаскон отозвался каким-то сложным хмыканьем.

– Все было проще, когда ты была королевой, а я бандитом. Теперь – мы оба изгнанники, оказавшиеся так далеко от дома, что все ужасно запуталось. И мне бы хотелось вернуться в то время, когда я пытался попасть тебе гардой по голове и смеялся…

– Похоже на трусость, – буркнула Мэва.

Оступилась.

– Дай мне выпить, королева, – резко потребовал Гаскон, вырывая у нее мех. – И иди к благодарным солдатам, они ждут тебя и будут чествовать. А лучше – отправляйся и выспись. Завтра погода должна ухудшится, путь будет трудный.

И Мэва ушла, потому что не хотела навязываться. Песенка свирели жалила в спину.

В странно расстроенных чувствах Мэва наткнулась на Габора – он тоже предпочел оставаться в стороне и покуривал трубку. Едкий запах был не слишком приятен – особенно в морозной свежести, когда слышался еще резче.

– Что-то случилось, королева? – спросил он, глядя проницательными темными глазами.

Мэва узнала Габора достаточно, чтобы понять, что он мудр и не так прост, как поначалу кажется. Но позволять залезть в себе душу она не могла – как королева. Надевая корону, Мэва уже знала, что лишается многого, обретая целую страну, и дружеское участие не могла позволить многие годы.

– Тебя волнует этот паренек, Гаскон? – прищурился Габор. – Не спорь, королева, для нас все вы – по возрасту дети. И все-таки есть в нем такое… Темное – понимаешь? Вымерзшее. Однажды я встретил краснолюда, затерявшегося в метели и проплутавшего несколько дней. У него был такой же растерянный взгляд.

– Ты хочешь сказать, он не знает, куда идти? – задумалась Мэва. – Что ж… Что-то в этом есть. И что ты можешь посоветовать мне?

– Того парня, Мэва, мы – а был я с парой родичей, зимой в Махакаме в одиночку не ходят – напоили пивом, обогрели и проводили к ближайшей деревне, где ему начертили кривую карту. Страшно подумать, что было бы, если б на него никто не наткнулся… По весне часто находят таких. А мы его вывели, и он так по-детски радовался, когда очутился в тепле.

– Я не смогу вести того, кто грызет веревку, – сердито выдавила Мэва.

– Попробуй не связывать его, а дать руку, – сипло хохотнул Габор. – Просто дать руку – иногда этим можно уберечь от большого зла.

В задумчивости она обернулась туда, где тоскливо наигрывал Гаскон.

***

– Я в то время как раз… взвешивал, – неохотно вспомнил Гаскон. – Я понял, что не смогу уже предать, не смогу так поступить с тобой. Не с королевой, которая заключила меня в темницу и к которой я питал крайне мало теплых чувств, а с Мэвой. С Мэвой, которая со мной кинулась в объятия смерти, чтобы отвоевать жизни десятка солдат. Мы оба знаем, как это мало по сравнению с армией…

– Армия состоит из таких десяток. Из отдельных солдат.

Они поднимались по лестнице, увернулись от спешащих дворовых девок, раскланялись этажом выше с графиней и каким-то молоденьким, еще безусым рыцарем. В замке все пережидали порывистый ветер – когда он уляжется, превратит Ривию в прелестную заснеженную долину, по которой можно неспешно прогуливаться…

– Ты умеешь кататься на коньках? – вдруг загорелся Гаскон, кивнув в окно – в сторону Лок Эскалотт. – Озеро так хорошо замерзло, половина города там…

– Половина города не будет лицезреть грянувшуюся королеву, даже не упрашивай, – оборвала Мэва. – Гаскон, послушай, мне нужна помощь с праздником…

Она уверенно вела его в кабинет, на ходу размахивая рукой. Там ее уже ждало несколько бумаг от Совета, которые нужно было подписать до исхода дня, и Мэва чувствовала, что ничего не успевает. Забот прибавили и желанные гости – краснолюды.

Завидев завал на ее столе, Гаскон состроил печальное лицо.

– Что, бумаги тебя угнетают? – уточнила Мэва. – Как же имение Броссардов?..

– Да там управляющий хлопочет, – отмахнулся он. – Может, и ворует, собака, но крайне незаметно, как ни заеду – все в порядке. Несколько моих ребят встанут в охрану на ночь Йуле, – уже воодушевленно болтал он. – Укрепим стражу на воротах, нужно будет проследить за народными празднованиями, у некоторых горожан есть херовая традиция погромов. Нужно будет запустить солдат в Вязово…

Он с азартом водил пальцем по карте города, разложенной на столе, и делал пометки грифелем.

– Разумеется, за такое потребуется достойная плата! – закончил Гаскон, ухмыляясь.

Воображение Мэвы нарисовало, как больно падать на лед.

– Гаскон, нет, – мучительно скривилась она.

– Гаскон, да!

Возможно, Габор все-таки был прав. Иногда стоит протянуть руку.

========== 9. ==========

Комментарий к 9.

раз в год можно и проду написать!

я решила в очередной раз перепройти Тронбрейкер перед началом учебного года, потому что мне было грустно, а это одна из самых любимых, теплых и уютных игр (хотя и про войну, конечно), и вот мы здесь!

что тут происходит: таймлайн 5 лет спустя Тронбрейкера, параллельно Ведьмаку 3. из последнего можно узнать, что во время Третьей Северной Лирия и Ривия были завоеваны Нильфгаардом (по крайней мере, в одной из концовок, в другой, кажется, королевства тоже потеряли независимость, но стали частью другой северной страны), а также что Мэва все еще правит. я, конечно, люблю Мэву, но тут не стала делать ау и решила посмотреть, как бы она пережила этот момент, когда у нее и ее страны отняли свободу.

Гаскон – лучший мальчик, все еще носится на службе у королевы; диалоги, грусть и обнимашки прилагаются!

– Лорд Броссард!

Тишина в будто бы вымершем, опустевшем Лирийском замке успела извести его, поэтому Гаскон был рад даже престарелому камердинеру, низкому человечку с блестящей лысиной, выкатившемуся ему под ноги. В отличие от многих слуг, привычных к аристократическому блеску и душному запаху цветочной воды, он никогда не пугался вернувшегося с поля битвы и был неизменно любезен, в каком бы виде Гаскон ни приползал. Насмотрелся, видно, на Мэву, грохающую побитым окровавленным доспехом.

– Так рад, что вы вернулись! – запинаясь от переполняющих чувств, возопил камердинер. – В такой недобрый час, вы… Нам здесь нужна ваша помощь… О, боги вас послали, истинно, боги! Я уж сам не могу, понимаете ли, не мое это дело…

– Королева? – догадался, отрывисто спросил Гаскон, спеша за ним. – Она в порядке?..

Он замолк, не подобрав слов. Более всего на свете, больше бойни, больше свалки тел, еще утром бывшими его людьми, веселыми, наглыми и громкими, как и он сам, Гаскон боялся увидеть, что храбрая Мэва сдалась, что она… Когда они встретились в тюрьме, давным-давно, в чужой мутной жизни, она собиралась удавиться, лишь бы не доставить удовольствие Колдуэллу увидеть ее униженной и подавленной, не так ли? Так чего ожидать теперь, когда они… проиграли?

Гаскон запнулся; скорый шаг его подвел. Неловко припал к стене, переводя дыхание. Перед ним маячила узкая лестница для прислуги, чтобы она скорейше металась по замку, но он вовсе не узнавал дорогу и потерялся бы без чужой помощи.

– Фердинанд, а куда все подевались? – не выдержал Гаскон.

– Королева приказала переезжать в Ривию, в тыл, раньше наступления холодов, – подсказал он. – Там теперь спокойнее. Да многие и самовольно успели бежать, пока вы их сдерживали…

– Она боится, что Черные атакуют нас после подписания мира? – вслух размышлял Гаскон. И перепугал собеседника, судя по дико метнувшемуся взгляду – куда-то к воротам, куда могли уже ломиться солдаты в крылатых шлемах.

– Я видел отчаяние в ее взгляде, милорд, – тревожно твердил камердинер, воспользовавшись этой порожденной сковывающим ужасом передышкой. – Думаю, вы сможете ее… отвлечь… Боги, простите, я сам в таком страхе, я не ведаю, что говорю, – признался он. – Что там?.. Она не сказала ни слова с тех пор, как подписала… Как мы… О, я проклинаю свою трусость! Мне следовало быть там и видеть своими глазами, а не бояться теней на горизонте…

– Черные, орда клятых Черных, – выдавил Гаскон, кривясь. Они преодолели лестницу и протиснулись в длинный коридор; здесь тоже никого не было. Осознание больно вцеплялось в него, хотелось кричать, но боязно было нарушить суровое траурное молчание мрамора. – Однажды я видел нечто подобное, там, у Яруги… Но в этот раз их еще больше. Я был с кавалерией, с Мэвой… Она, как и обычно, прорвалась вперед, билась там. Я не хочу, чтобы она считала, будто это ее вина. Иногда отваги недостаточно, чтобы уничтожить огромную империю, которая хочет нас поработить… Но я всегда верил. И буду верить…

Его речи казались жалкими и наивными, какими-то детскими теперь, когда они были разбиты. Как и весь Север, стонущий от ран, искалеченный, лежащий в кровавой грязи, охваченный лихорадкой войны. При взгляде на таких больных сразу понимаешь, что конец близок.

– Мы тоже верим, – кивнул камердинер. – Все, кто в действительности желает блага для Лирии и Ривии, верят в Ее Величество и в ее силу. Где принцы Виллем и Анси? – обеспокоился он, оглядываясь по сторонам.

– Ехали за мной, скоро будут… Они задержались с войсками, там много кому сейчас надо объяснить, что за херня творится. Сюда?

Камердинер остался в коридоре, тактично кивнул. Толкнув тяжелую дверь, Гаскон налег на нее плечом и просочился в большой зал с широким столом – один из тех, где обыкновенно заседал Совет. Сейчас было тихо, даже камин не потрескивал: осенние холода еще не так сильно пробирали, воцарилось мягкое, золотистое бабье лето, которое обесценили битвами и яростью… Увидев, что Мэва сидит неподвижно, неловко наклонив голову, Гаскон ускорил шаг и в несколько ударов сердца, громко отдававшихся в висках, достиг ее…

Перед Мэвой все же стоял высокий серебряной кубок с вязью, подарок какого-то конунга со Скеллиге, нелепо позарившегося на лучезарную красоту королевы, а подле него на столе лежало нечто маленькое и блестящее, хрустальное – кулон, в котором, Гаскон не сомневался, заключен губительный яд. Но Мэва, сгорбившись, сидела и рассматривала свои исцарапанные и истерзанные мозолистые руки. Она так и не переоделась; золотые доспехи сияли в свете заходящего солнца.

– Я был уверен, что ты так ненавидишь аеп Даги, что не уподобишься ему! – громко начал Гаскон. – Ты правда хотела, Мэва? Благодарение богам, что Рейнард не дожил до этого момента, да впрочем, его хватил бы удар!..

– Что ты себе позволяешь? – зарычала Мэва, вскакивая рывком.

Схватив Гаскона за грудки, она гневно уставилась на него; лицо было искажено яростью, глаза горели, а губы неприятно кривились в оскале, страшном продолжении шрама – осклабившись, как голодный хищный зверь, как чудовище, одуревшее от крови, Мэва нависла над ним. Никогда прежде разница в их росте не казалась ему такой явной; Гаскон молчал, честно глядя в ее помутившиеся от злости глаза, и Мэва вдруг отшатнулась, выпуская его, словно лишь сейчас поняла, что творит, и безвольно опустила руки…

– Надо было ударить, стало бы легче, – негромко заметил он.

Мэва выругалась сквозь зубы. Голос рычанием грохотал в ее горле, скрипучий, чужой. Страшный, как обвал в Махакамских горах.

– Нет, я не настолько в отчаянии, чтобы лишать себя твоего смазливого лица, – проворчала она глухо, и нетрудно было понять, как ей недосуг до извечных подтруниваний друг над другом. Покосилась со сдержанной нежностью, извиняясь взглядом – хотя бы пытаясь…

Неясно хмыкнув, Гаскон кивнул. Лишь бы вытянуть Мэву из болота скорби, отвлечь, позволить ей сорваться, а не сгорать изнутри, мучаясь виной и болью за весь народ, попавший под ярмо проклятого Нильфгаарда – там и зубов не жалко. Мог бы успокаивать ее, унимать, лить сладкую патоку в уши и обещать облегчение в будущем, говорить, что император, ходят слухи, отойдет от дел, а дочь его, новая правительница, явится куда милосерднее, чем ее отец, в алчности пожравший полмира… Но не доброта Черных обрадовала бы гордую Мэву, а возвращение свободы, которую у них насильно отняли, независимость, возможность быть хозяйкой в своих землях и в своем доме.

Мэва рухнула на кресло, громыхнув неудобным доспехом; благо, этот малый дубовый трон был довольно широк. Не удобство волновало королеву более всего. Обведя взглядом зал, Гаскон с тревогой подумал о шумных заседаниях Совета, неизменно развлекавших его после возвращения в Лирийский замок. Он язвил и колол оппонентов своими лучшими издевками, сознавая, что его бедовую голову удерживает на плечах не именитый род внезапно прощенных и облагодетельствованных Броссардов, а расположение Мэвы. И тут – молчание, как в склепе. Нет, мертвенность была не для них, не для тех, кто привык к шуму битвы, ржанию лошадей, стоном сбившейся пехоты, грохотом орудий и свистом стрел… Поэтому и печальная Мэва была так неестественна и непривычна.

Смахнув со стола флакон с ядом как бы случайно, Гаскон твердо и немилосердно припечатал его каблуком. Хрустнуло стекло; на душе стало как будто легче, когда он почувствовал, как сосуд крошится, а губительная жидкость бесполезно разливается под его ногами. С пугающей, выворачивающей его душу безучастностью Мэва наблюдала, лишь проронив:

– Ты знаешь, что такие эликсиры стоят денег?

– Ты не посмеешь! – прошипел Гаскон, чувствуя себя вправе говорить на равных с королевой, с которой он прошел столько сражений, ради которой погибал на границе и в засадах разбойников и скоя’таэлей, которой служил самым верным псом более пяти лет. А если она не вняла бы – что ж, разозлить Мэву, довести ее до бешенства у него всегда получалось славно. – Ты не можешь струсить и сдаться, Мэва! – воскликнул он, завладев вниманием отчаявшейся королевы. – Ни разу я не видел, чтобы тебя мучили такие сомнения! Ты всегда билась среди первых – и ты просто сбежишь?!

– Я бы не смогла, – тяжелой рукой отмахнулась Мэва. – Просто… не хватило уверенности. Я подумала, что не могу оставить ни страну, теперь, под ярмом Черных, ни сыновей, они нисколько не готовы править. Лирия и Ривия сгинут – и я буду тому причиной. Еще больше, чем сейчас. Нет, я не могу. И тебя оставить. Прости уж, что о нас я думаю в последнюю очередь, – вынужденно, горько усмехнулась она. – Что бы ты делал, если б нашел меня бездыханной?

– Зарезался бы, – сознался Гаскон. – Быстро и больно. Но довольно об этом, мы оба еще не собираемся умирать!

Он знал, что Мэва, несмотря на решительный, стойкий характер, очень легко поддается сиюминутным велениям души; обиженная, мучимая взыгравшей гордостью, она кидалась в бой… Вот и теперь ее мучила свежая, еще кровоточащая рана, нанесенная в самое сердце.

– Ты хотел меня уязвить, но был прав! – с досадой рассмеялась Мэва, как хрипло каркающий ворон. – Рейнард стыдился бы своей королевы, если бы увидел меня, подписывающую договор с Нильфгаардом! Да он сам погиб бы от горя, видя, в какую слабую рухлядь я превратилась…

– Мэва, нельзя прыгнуть выше головы! Их армия огромна, мы не справились бы и всеми силами Севера… Они учли наши слабости, как мы и боялись. Ты не виновата, – настаивал Гаскон. – Послушай, я знаю, что ты чувствуешь. Я сам ненавидел хозяев и повелителей над собой… пока не повстречал тебя, разумеется… Но эта зависимость так же мучает и меня! А ты подумай, что мы остановили бойню. Спасли наших людей от смерти!

– Приползли к Эмгыру молить у него милости! – злобно выплюнула Мэва. – На коленях! Да, это было замечательно!

– И выжили. Как и сотни ривийцев и лирийцев, которых бы вырезали, если бы мы и дальше бились в своем упрямстве, – подсказал Гаскон. – Я терял там солдат. И сам погиб бы, если бы война продолжилась. И даже ты… рано или поздно. Ты знаешь это так же хорошо, как и я, иначе ни за что не подписала бы мир. И ничьи слова не смогли бы тебя убедить!

Она затихла, но Гаскон видел, что сомнения еще мучают Мэву, кусают ее больно, заставляют ненавидеть себя, будто бы упустившую страну из рук – а что они могли сделать, когда их втоптали в землю железной поступью одинаковых нильфгаардских полков?

– Я чувствую себя так, будто с меня содрали корону и разбили ее на моих глазах, – призналась Мэва, на мгновение ослабев голосом. Коснулась золотого венца, обнимавшего ее виски, словно проверяя, на месте ли он, не испарился ли полуночным видением, когда она накарябала подпись в любезно подсунутом ей свитке. – Я все еще королева? Или одна из чиновников императора Нильфгаарда? Они отняли у меня все, что у меня было, власть. Без нее я – всего лишь женщина…

– Весьма недурная и прекрасно владеющая любым оружием, что сразу делает тебя еще удивительнее, – ничуть не задумываясь, польстил Гаскон. Он чувствовал, что ярость стала меньше бушевать в ней, несколько успокоилась, что Мэва его слушает и отвлекается от губительных мыслей. – Мэва, конечно, ты королева! Если весь мир скажет тебе другое, я до последнего буду называть тебя так.

– Ты не зовешь меня королевой, невыносимый бандит, – поморщилась она и тускло улыбнулась.

Усмехнувшись, Гаскон скользнул ближе, заключая ее в некрепкие, но настойчивые объятия, из которых Мэва, неловкая из-за брони, не могли вывернуться. Доспех был холодный, обжигающий морозом – и Гаскон прижался щекой к ее щеке, перечеркнутой старым, но все еще ярким шрамом, почувствовал ее тепло, знакомое, родное – то, к чему он привык возвращаться из военных походов. Скользнул рукой по шее, лаская уязвимое место сзади, там, под самой тяжелой косой, где чувствовался мягкий пушок златоцветных волос. И Мэва смиренно затихла, может, мучимая своими тревогами, а может, наконец-то нашедшая утешение в его руках…

– Ты однажды совершила невозможное, победила Нильфгаард, – увещевал Гаскон, льня к ее уху, чтобы утаить слова от всего мира, кроме Мэвы. – Люди этого не забудут, они и молились на тебя, как на светлое божество, моя королева. А мы сможем выстоять, мы упрямые и стойкие, и Нильфгаард нас не возьмет. А потом, когда выдастся шанс, я первый с мечом пойду драться за нашу страну и умирать за нее.

– Откуда в тебе взялось столько преданности… – цокнула она, ершась.

– Люди меняются, если дать им дом, за который стоит драться, – сказал Гаскон, гордясь своей мыслью. – Я всегда был неприкаянный, но служба у тебя научила меня дорожить тем, что у нас есть. Так что не думай, что я сдамся, что мои Кобели сдадутся. Нильфгаард еще обломает об нас зубы, но не сегодня. К сожалению.