Текст книги "Шрамы на стали (СИ)"

Автор книги: Каролина Инесса Лирийская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

========== 1. ==========

Тяжелая болотная хмарь осталась позади; туман уже не закрывал взор, не лип к глазам длинными мокрыми лапами, неприятно, по-пиявочному не присасывался к коже. Болот теперь не было: они вышли с жуткого Ийсгита давно, уже победили на Яруге, и время на ней остановилось, потопталось, будто залезший в самую топь конь; Мэва видела таких предостаточно, видела обессиленных людей с потухшими глазами, бредущих по болотам, хлюпающих жижей в сапогах. Воспоминания последних дней засели в голове, что их не выжечь было каленым железом лихорадки.

Болотный туман наполнил голову, оплел мысли, сделав их неловкими и неповоротливыми; она надышалась им, отравилась. Мэва думала с трудом, проваливалась в зыбкие сновидения, шуршащие на разные голоса, заставляющие лихорадочно дрожать всем телом. Тело королевы не было выточено из стали, как ей хотелось иногда думать; растерзанное сердце не было поделкой из смерзшегося камня. Марш по болотам Ангрена и битвы ее измучили, добила рана, полученная на мосту, расползшаяся воспаленной лихорадкой по телу. Она помнила, как посвящали в рыцари ведьмака, а после зиял провал, выкушенный болезнью.

Туман дышал злобой и был жив, Мэва – едва ли. Она не чувствовала своего тела, пыталась скрести кончиками пальцев по постели, говорить что-то, но ничего не получалось. В ушах еще мерзкими филинами ухали голодные болотные твари. В полузабытьи она пыталась сражаться с ними, стискивала руку так, как держала бы меч.

Очнувшись, Мэва не знала, сколько дней прошло с того времени, как она окунулась в омут лихорадки. Просто ощущения вернулись, снова нагрянула боль в ноющих мышцах, заструились в голову старые страшные мысли: о Нильфгаарде, Севере и сыне. Быть может, мельком подумала Мэва, в темном нутре болезни мне было легче. Протянула руку, кончиками пальцев коснулась щеки, ноющей тупой болью. Натолкнулась на бинты, но вздрогнула всем телом.

Приподнявшись на постели, она огляделась быстро, осознала себя в палатке – просторной и крепко стоящей на земле; должно быть, это был ее королевский шатер. Тускло горела лампада, чадили какие-то благовония. Сидящего за столом человека Мэва заметила не сразу, а вот он внимательно за ней наблюдал, по-лисьи щурясь. Сидел, откинувшись на спинку колченогого стула, стащил шапку свою ужасную – без нее казался моложе, самоуверенным мальчишкой с темными вихрами. Мэва зажмурилась, снова открыла глаза, но ни Гаскон, ни обгрызенное им яблоко на столе не пропали. Стали только реальнее и четче.

– Доброе утро, Мэва! – сверкнул он ухмылкой, говоря, пожалуй, слишком громко; виски слабо ныли. – Позвать Рейнарда? Он тут, рядом…

– Не нужно, – пробормотала Мэва почему-то. Стыдно немного было показываться перед Рейнардом не королевой, но слабой больной женщиной. – Только, ради всех богов, не ори так сильно, иначе и император Эмгыр услышит, что я проснулась.

Голос ее был едва ли нежнее вороньих выкриков, что слышались на старых полях сражений. Горло ныло после долгого молчания, говорить было трудно. Зато она снова произносила все буквы, воспаление спало, и это не могло не радовать.

– Ты перестала так прелестно шепелявить, – не промолчал и Гаскон. – А я-то уже начал привыкать.

Мэва ничего не говорила, ощупывая языком место недостающего зуба, слабо замычала от кольнувшей десну боли. Пожалуй, она не хотела знать, как это выглядит вместе со шрамом, глубоко пересекшим щеку.

– Если не улыбаться придворным слишком уж широко, никто не заметит, – вслух размышлял Гаскон, что-то делая за столом. Звякали склянки. – А еще можно надеть платье с глубоким вырезом, и твой шрам тоже вовсе перестанет всех волновать.

– Не помню, когда я последний раз улыбалась… и носила платья, – призналась Мэва, глядя в потолок – на натянутую ткань шатра синего цвета. – Что это?

Ей под нос ткнули какую-то миску с дурно пахнущим отваром – Мэва инстинктивно скривилась. Чувствовала себя маленькой принцессой, которую выхаживает папенькин лекарь; детские воспоминания невразумительно ворочались в голове, добавляя ей раздражительности. Хотелось вскочить с постели, выбежать из палатки и взобраться на коня, двинуться куда-нибудь – не важно, куда. Бить Черных, сражаться с чудищами; Мэва только этим и занималась. Она помотала головой, одновременно и отказываясь от питья, и пытаясь отбросить назад глупые мысли.

– Мэва, – необычно серьезно начал Гаскон, глядя ей в глаза. – Я тащился с тобой через эльфские леса и краснолюдские горы, а потом плесневел в болотах и сражался с той неведомой херней, которая хотела нас сожрать. Если бы я хотел тебя отравить, поверь, сделал бы это уже давно. Ты все еще не веришь мне, да? Сколько нифгаардских шпионов мне зарезать, чтобы ты выпила чертово лекарство?

– Пахнет, что твои сапоги, – пробормотала Мэва, отчего-то чувствуя пробивающуюся вину. – Мерзость.

Но отхлебнула, стараясь не дышать, кому-то что-то доказывая. Горло обожгло, запершило, в глаза ударили слезы. Гаскон ловко отобрал миску из слабеющих пальцев; Мэва толком и не поняла, куда она делась. Откинулась на подушки, заботливо кем-то устроенные – это Рейнард наверняка расстарался… Убаюканная своими мыслями, она почти уплывала в сон. Спать было нельзя, Мэва точно знала: сон – несколько потерянных часов.

– Мне надо встать и переодеться, – решила она. Говорить вслух было полезно: заставишь тело работать, и оно не предаст тебя, упав в забытье.

– Да ладно тебе, Мэва, все свои… – осклабился насмешливо Гаскон.

– Руку дай и выметайся, – прошипела она сквозь зубы.

Он позволил повиснуть на нем, пока Мэва вставала и тщетно пыталась не упасть обратно – носом в землю. Шаги Гаскона неслышно – ступал он всегда что кошка или эльфский лучник – прошуршали где-то у входа; она подошла к зеркалу, которое кто-то специально, словно подслушав ее мысли, затащил в шатер.

Лицо ее было бледно, похудело, скулы виделись острыми росчерками, точно кто чернилами нарисовал. В глазах, заледеневших почти, можно было рассмотреть отпечатки всего ее похода, каждой битвы, неверного решения. Королева Лирии и Ривии смотрела из зеркала – Мэву мутило от слабости и бессилия, торжество, что заставило ее ликовать на мосту, когда они разгромили Черных, уже ушло.

Одеваться пришлось осторожно и медленно, едва справляясь со шнуровками и завязками деревянными скрипучими пальцами. Половину лица закрывала повязка с красными кляксами. Рука сама потянулась к ней – сорвать, взглянуть на себя уже, но накладывали ее слишком хорошо, качественно. Щеку разгрызала боль.

– Стой смирно, – обжег ухо тихий шепот. Мэва так пристально смотрела на себя, что не заметила за спиной Гаскона – а вот он, отражался в зеркале, стоял чуть позади. На потускневшей глади сверкнул клинок, выскользнувший из ножен; рядом с ухом прошуршало, будто бы бабочка крыльями махнула. – Кошель золота или жизнь, милсдарыня? – потребовал Гаскон, изображая какой-то диковатый разбойничий акцент, что Мэва не могла не расслабиться, едва не рассмеялась. – Бинты надо снять, так легче, – объяснил он, уверенно подрезая что-то в мешанине повязок. – Только не говори, что боишься меня.

– Меня душили не так давно. Станешь тут опасаться, – призналась она, намеренно избегая слова «бояться». Бояться, как загнанный зверь, окруженный врагами, – нет, никогда больше она не станет думать так про своих советников.

– Помню, – согласился Гаскон. – Этим ножом я его и достал под ребра. Люди обманчиво полагают, что оружием можно причинять только боль, Мэва, но забывают, что им можно и защищать.

Бинты мягко стекли с кожи на пол, обнажая лицо, и Мэва совершенно забыла, что собиралась ответить. Коснулась прохлады зеркала, побоявшись трогать алеющую метину на щеке. Смотрела на глубокую царапину, словно выжженную на коже. Она никогда не думала, красива ли; «никогда» – это с тех пор, как умер муж, а то и раньше.

– Новую повязку нужно, а то попадет зараза какая, – напомнил Гаскон терпеливо, будто она не была королевой и не была старше его на сколько-то там лет.

– Да, позови медиков, – задумчиво откликнулась Мэва. Она не могла привыкнуть к своему лицу, знакомому и чужому одновременно; она вспоминала всех воинов, исчерченных шрамами, знала, что на них всегда глазеют – да и она сама глазела, пытаясь вообразить, как можно заработать такое.

Медиков никто, конечно же, звать не стал. Гаскон на удивление ловко накладывал повязки сам, пока она сидела бездвижно на стуле, сверля взглядом зеркало за его спиной. Она видела его в битве, он рубился обычно по старой привычке, неразборчиво и топорно, а тут откуда-то взялись аккуратность и точность движений. Отвел в сторону светлую прядь растрепанных волос, вздохнул. И не отворачивался от шрама, будто и не замечал его вовсе.

– С нашей-то разбойничьей жизнью приходится быть самому себе медиком, – болтал Гаскон за работой. Травяной запах бинтов успокаивал растерзанные нервы. – Тут и перевязывать научишься помаленьку. Будешь как новенькая с таким лекарем! Шрамы украшают… Ах да, там были мужчины. Какая незадача…

Когда на входе в шатер раздался какой-то неразборчивый грохот, Гаскон едва слышно выругался: рука дернулась, оттяпал слишком много бинта. Рейнард, влетевший внутрь, тревожно осматривал Мэву, нервно кусал губы.

– С вами все в порядке, Ваше Величество?

– Гаскон попытался отравить меня, а после угрожал ножом, – спокойно объяснила Мэва. Рейнард не понял шутки, взревел что-то неразборчиво, направляясь к Гаскону, почти что выдирая из ножен меч. Мэва уже была на ногах, успокаивающе положила руку ему на плечо, другой поправляя повязку: – Все хорошо, Рейнард. Я имела в виду «дал лекарства и сменил бинты».

Рейнард растерянно посмотрел на ее улыбку; Мэва невольно задумалась, видит ли он зияющую дыру на месте выбитого зуба. Гаскон же, подхватив со стола шапку, боком скользнул мимо Рейнарда, чуть задрав руки, точно сдавался в плен, и широко усмехался. Откланялся картинно у входа и бесследно исчез, даже не вздумав попрощаться.

– Слишком много этот наглец себе позволяет, – бессильно заявил Рейнард.

– За то мы его и держим, – устало согласилась Мэва. И снова поправила идеально наложенную повязку.

========== 2. ==========

В те дни Мэва с удивлением осознавала, что оказалась дома; эта мысль пробилась сквозь усталость, только когда армия ее, грохотавшая сапогами по тракту, блестевшая доспехами, протекла по ривийским равнинам, вклиниваясь между деревень, громадной силой расплескалась по холмам. Все шло гораздо лучше, чем Мэва смела надеяться когда-то, до короны было совсем немного, рукой подать да еще наглеца аеп Даги вышвырнуть прочь – быть может, по частям. Мечты о том, как она будет смыкать руки в стальных воинских рукавицах на шее нильфгаардского генерала приходили под конец сложных дней и приятно грели душу, теперь, когда превратились из несбыточных мечтаний во что-то более реальное.

Впрочем, она настолько привыкла в лесу спать, среди холодных горных вершин, снегом занесенных, в болоте, в палатке наспех поставленной, что никак не могла привыкнуть к королевскому шатру. И так же трудно оказалось снова носить золотой доспех, королевской ответственностью тяжеливший плечи, и удивительно было видеть всю силу, движущуюся за ней, точно морской прилив. Где-то далеко в памяти оставалась шайка партизан, сколоченная из вчерашних разбойников и верных королеве солдат. Теперь Мэва обязана была не только о них думать, но и обо всех тысячах, что за ней шли, и это выматывало невыносимо.

Несколько ночей Мэве совсем не спалось: близилась уговоренная встреча с Виллемом у башни, а она еще не знала, что говорить. Ярость скреблась в груди не кошкой – мантикорой; Мэва сама долго ворочалась в своем шатре, на королевской постели, потом поднялась рывком, не обращая внимания на закружившуюся голову. Прохлада ночи облизала щеки, шрам почему-то тревожно заныл. Она шла по сонному лагерю без цели и без мысли; полная луна висела над головой, оглушая ярким светом. Встретились несколько дозорных солдат; каждый постарался приосаниться и отдать честь, проводили ее взглядами молчаливо и уважительно. Мэва незаметно улыбалась, отворачиваясь, скрываясь в ночи.

Лохматый клок леса, на бумагах обозначенный парой криво нарисованных елочек, однозначно сильно разросся с того времени, как его занесли в карты. Хвоя мягко пружинила под ногами, пахло терпко, немного успокаивающе; Мэва с наслаждением вдохнула полной грудью. Внутри покалывало от острого, точно клинок, чувства свободы, вдруг охватившего ее. Но она отошла далековато от лагеря, чтобы быть беззаботной, потому рука ровно лежала на знакомой до малейшей царапинки рукояти кинжала. Тут откуда-то рядом донеслись голоса, почти что крики, вдребезги разбившие тишину, и она, конечно же, забыла про осторожность.

Тот кусок лагеря, что был отдан разбойникам – нет, солдатам – Гаскона, был оживлен по-дневному, точно не заметил, как солнце ухнуло за горизонт, уступив мягкой тьме. Присмотревшись внимательнее, Мэва заметила, как из палатки натужно вытаскивают носилки с безжизненно лежащим на них телом, смотрящим неотрывно в небо. На бесконечно долгую секунду ей показалось, что она знает этого человека – знает слишком хорошо, и Мэва бросилась было за носилками, за мрачными солдатами, тащившими их, но вдруг столкнулась с Гасконом лоб в лоб. Совершенно живым, пусть и мертвецки бледным в искажающем все лунном свете.

– Мэва? – растерянно проговорил он, моргнул, точно думал, что это призрак явился сюда. – Не спится? Мне вот тоже Белки в этих деревьях мерещатся, ну невозможно…

– Что здесь происходит? – В голосе сама собой зазвенела сталь; она была так же потеряна и, пожалуй, немного напугана – сама не поняла, чем. Не поняла, почему вид одного мертвого солдата так потряс ее, когда она в битвах видела сотни погибших, а после них – сгорающих в лихорадке, харкающих кровью да лишенных конечностей.

Они были дома, в Ривии, среди края, почти не тронутого войной, а на ее глазах тащили хоронить кого-то, и это заставило сердце ныть. Это напоминало, что война еще не закончена, что впереди множество сложных битв, и это она ведет людей в них. Она возглавляет армию, решившую поспорить с богами, со смертью, с самой судьбой. И не все выиграют в этом споре.

– Помнишь, та стычка с Черными? – тяжело вздохнул Гаскон. – Пару дней назад. Совсем немного погибших. Ему стрелу вогнали в бок, думали, выкарабкается, но нет… Смотри, чем стреляют. – Он вытащил из кармана стеганой куртки зазубренный наконечник; Мэва болезненно поморщилась, представив, каково было вытаскивать ее из плоти, как мясо рвалось, а солдат – надрывно кричал. Гаскон продолжал разъяренно, едва не рыча: – Даже мы таким не промышляли, шайка головорезов, а тут армия, мать их! Мы, почти лишенные оружия, там, в Аэдирне, бросили такую дрянь! А это благородные нильфгаардцы, куда нашим темным нордлингам до их величества!..

Он зло выругался, сплюнул. Кажется, хотел зашвырнуть наконечник подальше, чтобы затерялся в высокой траве, притоптанной солдатскими ногами, но в последний миг передумал и убрал обратно в карман. Мэва бы не захотела носить при себе такую память, а он решился.

– Исбель не смогла ничего сделать, – быстро сказал Гаскон. – Но хотя бы попыталась. Мои люди не привыкли, чтобы с ними обращались лучше, чем с бешеными псами. Он хотя бы смог умереть как солдат, достойный королевы, за которой решил пойти. Не так уж плохо, если подумать.

Гаскон, она замечала и раньше, за разговором начинал расхаживать вокруг, точно не мог долго устоять на одном месте, стремился куда-то, боялся, что время закончится, а он не все успеет. Иногда Мэва чувствовала то же, потому прекрасно понимала метания. И пошла за ним, когда Гаскон направился куда-то меж палаток, потому что ей больше некуда было идти.

– В такой час и без охраны, – обернувшись через плечо, ухмыльнулся он, возвращаясь в привычное свое насмешливое состояние. – И как Рейнард отпустил тебя, понять не могу. Прекрасная дама в окружении таких мерзавцев…

– Рейнард видит десятый сон, я надеюсь. Никому не пожелаю такой бессонницы. А дама не слишком-то и прекрасная, – уклончиво покачала головой Мэва. Рука тянулась к шраму, она не могла о нем не думать, хотя уже начинала считать чем-то почетным, значительным, демонстрирующим всем то, что она сама ходила в бой со своими солдатами. – И еще у дамы есть кинжал, – веско прибавила она.

Гаскон, видно, пришел туда, куда намеревался: небольшая поляна, с лесом граничащая, подальше от всех палаток и еще шумевших солдат; самое подходящее место, чтобы остаться одному. Уселся на подрубленное дерево, покосился на Мэву.

– Никто тебя не тронет, – признался небрежно. – Они – как я. Уважают твою силу, отвагу. Благодарны за заботу о тех, кто шел за тобой. Помнишь, я говорил там, на болотах? Верность разбойника трудно заслужить, Мэва, очень трудно, и, пусть не в мою пользу это говорит, часто меня клеймили предателем, если, конечно, успевали до того, как я перерезал глотки людям, которым вчера клялся служить. Я не служил никому, только самому себе. Но есть вещи, которые не продаются.

И, понаблюдав за лицом Мэвы, присевшей рядом, расхохотался вдруг:

– Да что мне, съесть эту бумажку от Черных, что ли, чтобы ты прекратила на меня так смотреть?

– Не нужно. Хотя звучит заманчиво, не могу спорить.

Мэва тихо улыбалась; они сидели в молчании какое-то время. Пахло углями, напротив была проплешина от костра, уже потушенная и затоптанная, но все равно оставшаяся уродливым шрамом на земле. Начинал пробирать холод, Мэва закуталась в плащ. Глядя вверх, на полную тяжелую луну, Гаскон больше всего напоминал тоскливого пса, казалось, сейчас взвоет…

– И что мешает тебе спать? – спросил он. – Давай, рассказывай, я ведь советник королевы. Должен, значит, советовать всякое.

– Советник, а не нянюшка, чтобы тебе все кошмары свои рассказывать.

– Правильно, эта почетная роль отведена Рейнарду, – с усмешкой согласился Гаскон. – Это из-за Виллема? Думаешь, была ли ты хорошей матерью?

Она покрутила между пальцев сорванную травинку, уронила случайно, дернула следующую. Чего стоило довериться, рассказать все, что со смаком обгладывает душу? Под покровом ночи она была королевой чуть меньше, чем обычно, а Гаскон не казался такой невозможной язвой.

Мэва не поняла, когда начала говорить и почему. Слова полились сами, будто ей только нужен был предлог.

– Знаю, что не была я хорошей матерью, и это тоже меня сгрызает. Я просто вдруг поняла, что совершенно не знаю, что делать дальше. Не знаю, куда я веду всех этих людей. Из чистого упрямства, гнавшего меня вперед, из эгоизма. Они погибают ради этого. И… Днем у меня совсем нет времени над этим думать, все время нужно планировать, согласовывать планы атак, говорить с Рейнардом о том, что мы будем делать потом с королевствами, что нужно поменять, чтобы ни один склизкий гад Колдуэлл не обманул меня снова… А ночью я начинаю думать, что никакого потом может не быть. Что Нильфгаард все-таки слишком силен. Странно, что я не размышляла почти над этим, когда начинала войну, тогда была только ярость. И за эту неуверенность теперь я себя ненавижу. Ну что, советник? – хотела сказать она смело, с бравадой, присущей самому Гаскону, но вышло беспомощно-устало. – Что ты можешь мне сказать? Не забивать голову всякой чепухой и идти вперед, пока ноги не отвалятся, разве что. Я всегда так делала. Но чем ближе решающее сражение, тем тяжелее почему-то. И Виллем еще…

– И что ты будешь с ним делать? – задумчиво спросил Гаскон. – Закуешь в кандалы?

– Не знаю. – Признание сорвалось неожиданно легко, и ничего не произошло. Не загрохотал гром в небе, никто не сдернул с нее корону. Мэва прислушивалась к ощущениям, и они почти нравились ей. – А ты бы что сделал на моем месте?

– Не мне решать чужие судьбы, Мэва, – укоризненно заметил Гаскон. – И не мне выбирать одно из зол. А знаешь, простил бы я этого идиота. Я вообще человек незлой.

Она рассмеялась, пока не поняла, что Гаскон почти серьезен. В его-то случае без «почти» никак нельзя. Но, подумав немного, он добавил:

– Каждый сомневается, рано или поздно. Я знаю, что у тебя хватит упорства пересилить что угодно, при должном желании ты могла бы сдвинуть с места махакамские горы. Я точно знаю, что солдаты желают, чтобы ты продолжала идти так же, как и всегда. Они в тебя верят больше, чем в богов. Или молятся на тебя, тут как посмотреть.

– А если я ошибаюсь? Они готовы сложить за это головы?

– Я готов, – неожиданно заявил Гаскон. – Если это докажет тебе, что твои дела чего-то да стоят.

– Никогда не смей так говорить, – устало прошептала она. – Я запрещаю. Как твоя королева, я…

Глаза ее закрылись; сон пересилил все: усталость, тревоги и страх. Кажется, она ткнулась лбом в плечо Гаскона, находясь в причудливом полусне, когда уже реальность не отличить от бреда.

– Спасибо, – пробормотала Мэва.

– За душеспасительные беседы? – ехидно уточнил Гаскон. – Может, мне стоило стать каким-нибудь жрецом. Особенно, если прихожанки будут симпатичными златовласками…

Она не слышала, что он болтал дальше, – и слава богам. Мэва просто наконец-то провалилась в спокойный глубокий сон, о котором мечтала уже несколько дней.

========== 3. ==========

Комментарий к 3.

внезапно захотелось написать что-то очень легкое, ненапряжное и не особо ангстовое, а то как-то не хорошо, когда персонажи только страдают.

спойлер: у меня почти получилось.

Сколько бы сама Мэва, генерал Рейнард Одо, рыцарь Эйк из Денесле и множество других достойных, прекрасно образованных людей ни пытались справиться с бесконечной наглостью Гаскона, им не суждено было ничего изменить. Разбойничьи, истинные привычки обитателя большого тракта из него было не вытравить ничем: этот человек совсем не гнушался закидывать ноги на стол в присутствии королевы, ругался такими словами, каких Мэва никогда и не слышала, панибратски похлопывал Рейнарда по плечу, что броня того звенела, а сам он багровел от ярости; еще Гаскон отчего-то чрезмерно упрямо звал Мэву по имени, с явным наслаждением плюя на субординацию, но это была совершенно отдельная история.

Некоторые пытались сделать из Гаскона человека, но большинство скоро уяснило, что проще научить Панталона давать лапу по команде и веселым волчком крутиться за собственным хвостом при особом посвистывании, чем привить Гаскону хотя бы немножко такта и вежливости. Но Мэва не отчаивалась: иногда ей казалось, что она имеет на этого упрямца какое-то особое влияние, в котором ни один из них не признался бы. Однако встречала она только насмешки, язвительные выпады; это была их собственная игра: не то искусная партия в гвинт, не то фехтование на остро отточенных, колких шпагах.

Иногда Мэва даже не понимала, отчего размышляла над этим так долго и подробно, точно это было нечто важное: обращение нагловатого разбойника. Успокаивала себя тем, что заняться ей было по большей части нечем, лишь трястись в седле верного коня, прошедшего с ней долгий путь из махакамских гор, да наблюдать величественно проплывающие мимо ривийские равнины: местечко было спокойное, практически нетронутое нильфгаардцами, не растерзанное, как многие села и города, которые Мэва встречала на пути. За тишиной и свободным временем всегда следовали мрачные размышления, надкусывавшие ей душу еще с давних пор, не ослабшие после того, как дела ее удивительным образом пошли на лад и ссора с Виллемом счастливо разрешилась, и просто необходимо было отвлечься на нечто легкое, обыденное.

Подумав немного, Мэва в изумлении обнаруживала, что в чем-то ей даже нравится, когда ее зовут по имени; когда ты королева, можно и забыть случайно его, плотно прирасти к «величеству», произносимому на разные лады, и к стальному этикету, стискивающему надежнее самых узких корсетов. Хотя Гаскон, конечно, иногда звал ее и королевой; это странноватое, совсем не типичное для его развязной манеры речи «моя королева» проскальзывало призраком, изредка, почти незаметно, если не прислушиваться. Если бы Мэва считала, она бы вряд ли дошла до двух десятков. То была не издевка, не пренебрежительно брошенный титул, будто выплата дани, долг; нет, Гаскон, иногда, казалось, просто забывался, вид у него бывал немного отсутствующий, и он мимоходом звал ее королевой. Иногда Мэва не могла и поручиться, не послышалось ли ей это.

«Моя королева», – задумчиво повторяла она про себя, наблюдая, как несколько разведчиков вскакивают в седла пофыркивающих быстроногих лошадей, как залихватски торчит знакомое перо на шапке одного из них. Определенно, это было приятно; она помнила, что Гаскон говорил одной долгой бессонной ночью об уважении разбойничьем, и ей лестно, по-настоящему почетно было осознавать, что она его добилась.

– Ваше величество, все в порядке? – вопросил идеальный до зубовного скрежета Рейнард, заметив ее задумчивое выражение лица.

Они только что отправили вперед разведчиков, и теперь Мэва слишком долго смотрела им вслед, на клубящуюся еще дорожную пыль.

– Только размышляю, нет ли в этой деревне какой-нибудь крупной нильфгаардской птицы, – призналась она. – Помнишь, что говорили те крестьяне в десятке миль к западу, за мостом? Проезжали тяжело вооруженные, с флагами, «с сонцами на полотнах-то», – передразнила она без злого умысла; вздохнула: нахваталась. – Не зря их так много. «Альба», не иначе; должны были послать нам наперерез. Но, возможно, это только россказни мужиков, так будет даже лучше.

Но россказнями это, конечно же, не оказалось.

Когда солдаты Мэвы с грозным ревом ворвались в деревеньку, все было уже почти кончено: полыхали хаты, святилище Вечного Огня чуть дальше тоже занялось, приносимое в жертву своему богу. Солдаты в черном с золотом, ругаясь на своем лающем наречии, почти все побросали оружие, увидя несущуюся на них силу, блеск оружия, раззявленные в крике рты копейщиков, услышав свист стрел и пращей. Мэва сама пролетела по улочкам на опьяненном скачкой коне, грозно взмахивая мечом; к сожалению или к счастью, но его не пришлось искупать ни в чьей крови: нильфгаардцы сдавались, отступали, роняли в грязь и копоть оружие.

Отряд Гаскона потрепало не так сильно, как ей подумалось сначала, когда картина горящей деревни и чадящего столба дыма бросилась в глаза: многие были на ногах и несли раненых товарищей на себе, упрямо таща их на горбу – с отборной руганью и проклятиями. Лежащие нифгаардцы ежились колючками стрел, их было больше – на первый и очень беглый взгляд.

Среди людей, браво приветствующих ее, Мэва так и не увидела Гаскона, подумала было, что он уже исчез в гудящей солдатской толпе по каким-то своим, командирским, делам, но вдруг столкнулась с ним, бредущим среди раненых. И остолбенела, глядя на покрытое кровавой коркой лицо.

– Мэва, – слабо улыбнулся он бледной тенью своей ухмылки. И не смог произнести больше ничего.

Язык Гаскона совершенно заплетался, как не было и после крепчайшего краснолюдского пива; он вцепился в угол дома, пытаясь не сползать по нему вниз, едва не занозив ладони. Костяшки побелели, Мэва уловила скрежет – или ее воображение подрисовало его в кипящем и бурлящем криками месте. По мутному взгляду она поняла совершенно отчетливо: бредит. Кликнуть медиков нужно было две минуты; им быстро занялись по настоянию самой королевы…

– Мэва, не отдавай меня этим коновалам, они мне ампутируют что-нибудь не то! – приходя в себя ненадолго, брыкнулся Гаскон.

– Сотрясение, ваше величество, – отрывисто рапортовал крепкий медик, усмехаясь в седые усы. – По голове чем-то тяжеленьким задело, может, гардой кто дал с размаху. Шапку б свою не нацепил – черепушка бы, наверно, и треснула…

– По голове, значит, – повторила Мэва, чувствуя облегчение, отрезвляющим льдом растекающееся по венам, закипевшим кровью. – Хуже уж точно стать не должно.

И с чистой совестью дала добро на определение его в палатку медиков, вместе со всеми ранеными, калечными и не вовремя залихорадившими, – для лучшего присмотра и лечения, начисто игнорируя выкрики Гаскона, которые становились все обреченнее и отдаленнее. Нахмурившись, Мэва успела отойти, начать разговор с каким-то командиром: теперь нужно было распорядиться насчет пленников – породистых нильфгаардцев из «Альбы», – а еще следовало заняться яркими пожарами, жадно пожирающими дерево и сено…

Она зашла навестить Гаскона только под вечер, сама и не надеясь застать его у медиков. Он сбежал в собственную палатку, в которой Мэва никогда не была, хотя и не опасалась заглядывать в «разбойничью» половину лагеря, несмотря на предостережения Рейнарда. Шагнула внутрь так решительно, как только могла.

Странное чувство накрыло ее: когда-то Гаскон заглядывал к ней, сторожил верным псом, пока она лежала в горячке. Учителя из детства звали его дежавю – слово, которое Мэва и не должна была помнить, но оно взялось откуда-то в ее голове, легко вытащенное за хвост. Чудеса творит человеческая память… И еще она знала, что история любит повторяться, идя бесконечными кругами в омуте судеб.

Гаскон был бледен после ранения, но бинты с головы стащил упрямо. Мэва заинтересовано рассматривала его, взлохмаченного, с клокастыми темными волосами, находящимися в беспорядке, – точно дворовый пес, залезший в репейник. Гаскон, сидя на полу, на каком-то линялом коврике, деловито натачивал наконечники стрел, но определенно заметил ее появление. Скосил взгляд, дернул уголком губ в болезненной улыбке.

– Мэва, – приветствовал он. – Пришла пожалеть раненого товарища? Мне запретили драться и пить, представляешь? Звери…

Дальше Мэва как-то не слушала: она тут же вспомнила, как точно так же Гаскон обратился там, посреди взятой деревни, среди тяжелого кровавого запаха и едкой гари. Может быть, это могло стать последним, что она услышала бы, – собственное имя… Мэва замерла, пораженная этой мыслью. Почему-то в голове ее не укладывалось, что и Гаскон может умереть. Он, самый, пожалуй, живой из них.

– Ваше величество, – поправила она наконец, когда молчание стало совсем неудобным; себе самой Мэва напоминала чопорную старуху, – оставалось надеяться, что ей это лишь казалось. – Ты никогда не запомнишь?

– Отчего же, станешь и меня звать по титулу, и я сразу же начну обращаться не иначе как «ваше величество» и в пояс кланяться, – ехидно ощерился Гаскон. Ушиб головы ничуть не сбавил градус его желчности, и Мэва, по правде сказать, была рада видеть его привычным и прежним.

Делать вид, что ничего не случилось, – все, что ей оставалось. Война всегда уносит жизни; сегодня это безымянный солдат, который отдал жизнь за тебя, погиб со знаменем Лирии в руках, и в трупном окоченении мертво впиваясь в древко, а завтра смерть заберет твоего ближайшего советника, и ты ничего не сможешь поделать. Абсолютно ничего: перед судьбой склоняют головы все, даже короли в золоченых венцах; ведьмак тот на Яруге что-то говорил, кажется, о Предназначении и Пути. Должно быть, им не отмерено слишком-то много времени…