Текст книги "К Барьеру! (запрещённая Дуэль) №18 от 04.05.2010"

Автор книги: К барьеру! (запрещенная Дуэль)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Фабрикация улик

Выражение «неоспоримые улики» знакомо всем. Это то, что убедительнее всего свидетельствует о причастности подозреваемых к злодеянию. Именно таких, «неоспоримых», по мнению обвинения, улик настало время на очередном судебном заседании по делу о покушении на Чубайса.

Однако адвокаты защиты были совсем иного мнения, посчитав предъявленные обвинением «неоспоримые улики» не только запросто оспоримыми, но и вовсе недопустимыми доказательствами, полученными с нарушением закона. Сначала адвокат Першин заявил, что недопустимым доказательством следует признать трассологическую экспертизу ковриков-лежаков, найденных в лесу у Митькинского шоссе – по той простой причине, что, согласно имеющемуся в деле протоколу осмотра места происшествия следственно-криминалистической бригады, все лежаки были разной длины: 1,48 м; 1,40 м; 1,60 м; 1,45 м; 1,47 м; 1,46 м, однако на экспертизу поступили почему-то заметно изменившись в размерах, как значится в экспертном заключении: «расстояние между сторонами фрагментов одно и то же для всех фрагментов и составляет 1,50 м». Однако умелым приёмом опытного софиста, были такие мошенники от философии в Древней Греции, прокурор сходу отмел ходатайство Першина. С чувством превосходства измерив взглядом адвоката, прокурор глубокомысленно изрек, и новорождённому им афоризму предстоит войти в анналы судебной премудрости: «Вы ставите вопрос не о недопустимости, а о недостоверности доказательств. А это решается судом». И хотя вопрос о недопустимости доказательств именно судом и решался в тот момент, не тетей же с одесского Привоза, судья охотно подписалась под афоризмом прокурора, оставив коврики-лежаки среди «неоспоримых улик», хорошо понимая, что если эти улики, действительно легко оспоримые и действительно недопустимые, у обвинения являются «неоспоримыми», то с чем тогда останется обвинение.

Адвокат Закалюжный попытался оспорить «неоспоримые улики», заявив, что протоколы обысков на квартире сына В.В. Квачкова Александра и автомобиля самого Квачкова марки СААБ являются недопустимым доказательством, потому что обыски эти проводились с грубейшим нарушением закона без участия адвоката, без присутствия обвиняемых. Но тщетны были веские, убедительные доводы адвоката. И в самом деле, если во всём руководствоваться законом, так не только «неоспоримые улики» обвинения рассыпятся в прах, но и выстроенное на них само уголовное дело развалится!

Дружно, слаженно судья с прокурором отстаивали «неоспоримые улики» и, как ни странно, отстояли.

Присяжных заседателей пустили в зал, прокурор принялся демонстрировать им во всем блеске следственной проницательности главные сокровища обвинительного заключения.

Вначале он огласил трассологическую экспертизу, проще говоря – замеры ковриков-лежаков. Главная удача следствия состояла в том, что коврики нашли не только на месте происшествия, у Митькинского шоссе, но кусок из такого же материала оказался на даче Квачкова. Трассологическая экспертиза установила, что коврик с дачи очень удачно совпал по разрезу с одним из лесных ковриков. Прокурор, как никогда уверенный в себе, выступал, будто обвинительный вердикт в руках держал: «Вопрос эксперту: «Какие из фрагментов материала составляли друг с другом единое целое?» Выводы эксперта: «Фрагмент полимерного материала, изъятого при обыске на даче Квачкова и три фрагмента материала с Митькинского шоссе составляли друг с другом единое целое».

И присяжные, и народ в зале вытаращили глаза на прокурора. Присяжные скорее дивились первой действительно серьезной улике, изобличающей повязанность событий на Митькинском шоссе и дачей Квачкова. А вот зрителей, слышавших в начале заседания, до появления присяжных подробности дела, потрясло, что при оглашении экспертизы прокурор ни словом не обмолвился о том, что ни один коврик, поступивший на экспертизу, не совпал по своим размерам ни с одним ковриком из обнаруженных следственно-криминалистической бригадой на месте происшествия. Ни один! Прокурор просто умолчал о размерах ковриков. И что должны были претерпеть коврики в полуторамесячном пути с Митькинского шоссе до Экспертно-криминалистического центра, чтобы так измениться до неузнаваемости? Да что угодно! Ведь и подрезать могли, и подравнять, и заменить… Казалось, немой крик сидящих в зале сгущается в тучу, но судья в такт прокурорским словам лишь удовлетворенно кивала головой, а защитники обвиняемых бесправно молчали.

Прокурор победоносно двигался дальше, предъявляя присяжным протоколы обысков квартиры на Беловежской, где проживал сын Квачкова – Александр. Улов следователей здесь был немалый: две шапки с прорезями для глаз, пачки с книгами Бориса Миронова «Приговор убивающим Россию», свидетельство на имя Александра Квачкова о присвоении ему квалификации «частный охранник», его же медицинская карта и свидетельство о рождении, молитвослов, коробка видеокассет с мультфильмами и боевиками. И, наконец, главная удача второго обыска – рукописная запись на тетрадном листке в клеточку, имеющая прямое отношение к РАО ЕЭС. Прокурор озвучил содержание записи: «30.11.04. РАОЕЭС 9:38. А184АР BMW удлин. куз. около РАО с ней С182ТМ 99рус BMW5 синяя Н336 ЕВ 90рус. BMW 2.12.04 РАОЕЭС около РАО Н336ЕВ 90рус BMW 9.40 В065АА Ауди 9.50 А566АВ 18.01.05.».

Стоп! В конце записи А566АВ – это же номер машины Чубайса! Улика из неоспоримых. И снова волнение в зале. Ведь эту записку нашли во время второго обыска, спустя пять дней после происшествия, – о чем напомнили суду адвокаты защиты, когда пытались оспорить это доказательство как недопустимое. В первый раз что, плохо искали? Или не успели подготовить нужный вещдок?..

Новонайденная записка содержала несколько дат и перечень номеров машин из одних лишь цифр и печатных букв, трудно поддающихся идентификации почерка, поэтому удивительно, что прокурор вдруг огласил судебно-почерковедческую экспертизу загадочной записки: «Запись, расположенная на тетрадном листе в клетку, выполнена Квачковым А.В.».

Фотография записки пошла по рукам присяжных. Остальные в зале усиленно соображали: в записке сплошь цифры и печатные буквы, которые все просвещенное человечество пишет примерно одинаково, за что их так любят авторы анонимных доносов. Для экспертизы остается лишь несколько крохотных слов – рус, удлин, синяя, около. Неужели этой каббалистики достаточно, чтобы с уверенностью сказать, кто писал? И потом, запись выполнена в одно время, одной шариковой ручкой абсолютно одинаково, хотя разница в датах – 30.11.04; 2.12.04; 18.01.05 – полтора месяца. Чтобы зафиксировать на бумаге короткое «А566АВ», автор должен был переписать с мельчайшими подробностями совершенно никчемные для него номера, марки автомашин за 30.11.2004 и 2.12.2004, что необъяснимо ничем кроме... Кроме необходимости получения вывода, который еще в начале процесса присяжные услышали в обвинительном заключении – вывода о «графике слежения за автомашиной Чубайса на протяжении четырех месяцев». И что дает информация из этой записки злоумышленникам? Что автомашина с номером А566АВ возит Чубайса? Так ведь разглядеть, кто в ней находится, все равно невозможно.

Вопросы к «неоспоримой улике» множились, но получить ответ было невозможно. Адвокатам защиты возражать запрещено, прокурор все сомнительные обстоятельства замалчивал. Остается надеяться только на присяжных: поверят ли они в «подлинность» загадочной записки?..

А прокурор уже подбирался к третьей неоспоримой улике, добытой при осмотре СААБа Квачкова. Гордость за проницательность следователей прямо-таки светилась на прокурорском лице: «Кассовый чек автозаправочной станции выполнен на листе бумаги белого цвета. На одной стороне черным красителем фабричным способом выполнена надпись…». Прокурор оглашал содержимое кассового чека буква в букву, не забыв ни про ИНН продавца, ни про сумму, заплаченную за бензин, ни про сдачу, полученную покупателем. И только после этого длинного и скучного перечня цифр, непонятно для чего озвученного, прокурор перешел к главному: «На чеке также имеется надпись, выполненная рукописным способом «им. г. а». Вверху надписи имеется неправильной формы окружность. А также две буквы «в.с.» и два круга неправильной формы. На второй стороне чека – схема: две параллельные линии на расстоянии 1 см и две перпендикулярные линии на расстоянии 1,4 см. Рядом нанесена цифра 100 и буква м. А также надпись 5 чел.».

Прокурор, как влюблённый в себя тенор, взявший высокую ноту, вдохновенно оглядел присяжных, всем своим видом показывая, это ещё что, вот сейчас он выдаст коленце так коленце, готовьте овации: «Осмотренный чек со схемой имеет сходство с обстановкойна месте взрыва 17 марта 2005 года на Митькинском шоссе в Одинцовском районе Московской области».

Поначалу мало кто понял, что имел в виду прокурор, когда говорил о сходстве схемы с обстановкой на Митькинском шоссе, потому что начертание плана боевых действий на кассовом чеке бензоколонки являлось совершенно новым словом в мировой военной практике. Но, поразмыслив, многие согласились, что поскольку покушение на Чубайса – это не Курская дуга и даже не Бородинское сражение, то в деталях план битвы можно уложить и на таком скромном полотнище как фантик или кассовый чек. К тому же, наверное, это был какой-то необычайно секретный план с очень зашифрованной картой-схемой, в которой всего-то и значился некий перекресток, а возле него цифры и буквы: 100 м и 5 чел. Но, поднапрягши свою недюжинную интуицию, следователи пришли к весьма оригинальному выводу о значении цифр и букв на таинственной карте боевых действий: «Следствие обращает внимание на то, что пометки на схеме имеют явное сходство с указанием места взрыва и автомашины на шоссе. Надпись на схеме «5 чел.» может означать как количество членов организованной преступной группы, которых планировалось задействовать в посягательстве на жизнь Чубайса А.Б. непосредственно в районе места преступления, так и предполагаемое участниками организованной преступной группы количество человек, которые должны были следовать в перевозящей и сопровождающей Чубайса А.Б. автомашинах». То есть присяжным предлагалось на выбор, по их предпочтению, решать, что означает неведомое «5 чел.» на схеме, – число террористов или число их жертв. Желая шествовать со временем в ногу, прокуратура внедряет в следственные методы демократические принципы! Толкование таинственного «100 м» в протоколе обыска отсутствовало. А жаль, такой простор для фантазии – 100 машин, 100 метров, 100 му…

Ведь лишь утончённый ум такого следователя мог охватить в каракулях кассового чека на бензин военно-топографическую карту баталии. Такому сыщику-зведочету не в Генеральной прокуратуре галифе протирать, ему бы новые планеты открывать, которые даже мегателескопу не доступны. Отечественная астрономия тогда бы сразу обогатилась планетами «Чайка» и «Бастрыкин», вращающимися на противоположных орбитах. К тому же новые планеты открывать – дело совершенно безвредное для окружающих, а вот преступления таким образом раскрывать чревато сломанными судьбами и разбитыми жизнями.

Неразрешимый вопрос туманил головы зрителей: для кого неведомый стратег составлял на микроскопическом чеке с бензоколонки схему, «сходную с обстановкой на Митькинском шоссе»? Ответ напрашивался только один. Кроме как для прокуратуры, больше не для кого. Чтобы красиво и наглядно проиллюстрировать в картинках подготовку покушения по схеме, «сходной с обстановкой на Митькинском шоссе». И неважно обвинению, что означенная схема сходна с обстановкой на любом перекрестке дорог нашей необъятной Родины, что, несмотря на все усилия следствия, ни одна экспертиза не смогла привязать каракули на чеке к почерку обвиняемых, что данная схема информационно бессмысленна, что она никак не соответствует топографическим навыкам офицеров, сидящих на скамье подсудимых. Все равно, что в написании слова «корова» кривыми печатными буквами с пятью ошибками подозревать учителя-словесника.

Такие вот «неоспоримые улики» представило обвинение присяжным заседателям. Действительно неоспоримые. Потому что никто не мог, возможности не имел, не дозволено было никому их оспорить. Ни адвокатам защиты, ни самим обвиняемым не позволено было и рта раскрыть, чтобы возразить явной абсурдности доводов прокурора. Впрочем, как верно изрек прокурор: «Вопросы достоверности доказательств решает суд». На то и надеемся.

Сколько человек могут потеть в одной кепке

Время, время! Что делаешь ты с человеком: годы идут, ум ветшает, тело изнашивается, вещи истлевают, рукописи горят... Когда долгота судебного процесса измеряется годами, то ты, время, неумолимо подтачиваешь его устои: свидетели отправляются в мир иной, потерпевшие переходят в разряд обвиняемых, доказательная база разрушается и, наконец, человеческое терпение лопается. От громкого уголовного дела остаётся только звучный пшик – в газетах, на телевидении, в Интернете...

В суд по делу о покушении на Чубайса обвинение доставило очередную свою свидетельницу. Бабушка передвигалась с трудом, каждое слово стоило ей заметных усилий. Звали старушку Рогатнева Мария Филипповна, привезли ее из Петушков Владимирской области.

Прокурор приступил к допросу, который в данном случае уместнее назвать бережным расспросом: "Мария Филипповна, в связи с чем Вы знаете Квачкова?".

Бабуля тревожно вслушивалась в слова, силилась понять смысл каждого: "Я работала там, в охране. Где-то на набережной, я уже и забыла где. У меня инсульт был. Мы охраняли машины. У нас книжка была. Я не помню – какой дом".

Прокурор осторожно, аккуратненько, как бы придерживая под локоток, подвел свидетельницу к сути дела: "А Квачков какое отношение имел к этому дому?".

Свидетельница порылась в обветшавшей памяти: "Он в этом доме жил. Он утром как уехал, и все – больше не ночевал. Больше я ничего не помню".

Прокурор попытался оживить угасающее сознание пенсионерки: "Какую ночь Вы имеете в виду?".

Но старушка не оправдала надежд: "Семнадцатого марта он выехал, и больше его не было".

Подсудимый Квачков действительно "выехал" 17 марта, был арестован и на три года с того дня переселился в "Матросскую тишину". Но не о том, не о том спрашивал и не того ответа ждал от свидетельницы прокурор!

Обвинитель ощупью, боясь спугнуть зыбкие воспоминания старушки, крался по лабиринтам ее памяти: "А что за машина была у Квачкова?".

Бабуля в ответ: "Я в этом не разбираюсь. Зелененькая такая".

Прокурор с издыхающей надеждой: "Номер не помните?".

Та рукой в сердцах машет: "А! Какое там! Ведь инсульт у меня, инфаркт".

Прокурор, чтоб дух перевести: "А гаражи возле дома были, частные гаражи?".

Старушка неожиданно выпаливает: "Не было гаражей!".

Прокурор почти что в ступор впал: как гаражей не было, если про гараж у дома Квачкова на суде говорено-переговорено, а, главное, присяжные о нём уже знают!? И ласково, как с дитя: "Вы о каком доме говорите?".

Бабушка бормочет: "Большой, восемь этажей, над речкой стоит".

Прокурор терпеливо, как врач-психиатр с пациентом: "А сзади дома были гаражи?".

Но и свидетельница упряма: "Не было!".

На том медицинские навыки прокурора истощились, в роль психиатра попробовал вжиться Сысоев, адвокат Чубайса: "А инсульт и инфаркт когда случились с Вами?".

Почувствовав в Сысоеве надежду на исцеление, бабушка живо отвечает: "В 2006 году".

Но Сысоев эгоистично уклоняется от медуслуг и напрямки торопко выводит свидетельницу на судебное поприще: "Квачков всегда на стоянке автомашину ставил? Да?".

Не ощутив в Сысоеве медбрата, бабуля обиженно бубнит: "Да. Всяк – на своё место".

Сысоев тяжело вздыхает и отступает. Адвокат Першин: "Когда Квачков уехал из дома последний раз, Вы в книжке отмечали?".

Пожилая женщина зачарованно рассматривает адвоката и эхом вторит ему: "Отмечали".

Першин: "А в какое время он выехал?".

Бабуля бодро: "Пол-восьмого!".

Першин недоверчиво улыбается.

Прокурор нащупывает вопрос, на который больная, как ему кажется, может дать вразумительный ответ: "Квачков каждый день ставил машину на стоянку или, бывало, что и не ставил?".

Напрасные надежды. Старушка отрешенно повторяет за прокурором: "Бывало, что и не ставил".

Прокурор, все еще не понимая, что свидетельница попросту копирует последние слова вопроса, всерьез продолжает допрос: "А вечером, когда Квачков возвращался, он ставил машину на стоянку всегда?".

Старушке, похоже, нравится играть в слова. "Всегда!" – эхом откликается она.

Сторона обвинения поняла наконец тщетность своих усилий, и прокурор, попросив вывести присяжных из зала, испросил у судьи разрешения огласить показания Марии Филипповны на следствии. Присяжных вернули в зал. Прокурор стал читать, что говорила старушка прежде, пять лет назад: "Работаю контролером ВОХР. У каждого автовладельца имеется электронный ключ, машины мы не регистрируем. При мне Квачков не выезжал и не заезжал. Когда он выехал и вернулся, я не знаю. Я ни разу не видела, чтобы с ним кто-то приезжал или заходил в гости".

Прокурор пристально вгляделся в топчущуюся за трибуной бабушку: "Все ли здесь написано правильно?".

"Правильно, – охотно аукнулась старушка. – Я много позабыла".

Ее отпустили с миром, при этом сторона обвинения чувствовала гораздо большее облегчение, чем сторона защиты. После инсульта в памяти женщины могли стереться не только гараж возле дома, но и сам дом, и машина "зелененькая", как, впрочем, и вся сознательная жизнь свидетельницы.

Смена декораций в зале суда. Приставы ввозят две тяжелые тележки с картонными коробками. Прокурор снова демонстрирует вещественные доказательства. Судя по объему тележек – доказательства весомые.

Прокурор шуршит пакетом, извлекает из него носовой платок, аккуратно расправляет его и представляет: "Платок белый с синей каймой".

Тот самый платок, который накануне защитники подсудимых пытались вывести из дела как недопустимое доказательство, потому что нашедшие его в левой водительской дверце автомашины Квачкова семь человек: следователь, двое понятых и четыре эксперта – записали в протоколе ясно, чётко, однозначно: "платок клетчатый", но когда спецы в экспертном центре вынули его из пакета, представленного следователем, платок оказался "белый с синей каймой". Ну никак не могут опытнейшие криминалисты принять клетку за белое да ещё с каймой! Понятно, что это два совершенно разных платка. Но прокурор не согласился с защитой и отстоял белый носовой платок с синей каймой как вещественное клетчатое доказательство, уверив судью, что следователь и эксперт просто-напросто одно и то же описали по-разному.

Адвокат Першин попытался указать суду на это: "Обращаю внимание присяжных заседателей, что данный платок белого цвета, клеток на нем не видно, платок имеет окаемку".

Понятно, что прокурор сторожил нечто подобное и выпалил со скоростью домашней заготовки: "Обращаю внимание присяжных заседателей, что у платочка есть клеточки, их просто не видно".

Но если на платке есть клетки, которых не видно, и суд в них верит, то как не поверить в то, что ни увидеть, ни унюхать вообще невозможно. Платочек-то оказался не простой – взрывоопасный. Судебная экспертиза, которую зачитал прокурор, уверивший присяжных, что никакого подлога не было и клеточки на платке сами по себе рассосались, высказалась так: "Обнаружены следы гексогена в количестве 10 в минус 9-10 в минус 10 степени", – что в тысячу раз меньше миллиардной доли, или, как говорят математики, это то, чего нет. Кто надушил бело-синенький скромный платочек гексогеном и зачем надушил, если гексоген не входил в состав взрывчатого вещества на Митькинском шоссе, остаётся только гадать и ждать дальнейшего развития событий на суде.

Обвинитель огласил следующий в списке вещдок: "Записка, изъятая на квартире Квачкова Александра, касающаяся РАО "ЕЭС России"". Записка, по версии следствия, доказывающая, что за Чубайсом возле РАО "ЕЭС" велось пристальное наблюдение.

Поднимается Шугаев, адвокат Чубайса: "Обращаю внимание присяжных заседателей, что среди этих записей имеется запись номера автомашины Чубайса".

Адвокат Квачкова Першин тут же уточнил: "Обращаю внимание присяжных заседателей, что на этом листочке есть номер, который отчасти совпадает с номером автомашины Чубайса".

Подсудимый Миронов добавил: "Обращаю внимание присяжных заседателей, что в данном списке подробно указаны номера, цвета и марки машин, которые не имеют никакого отношения к РАО "ЕЭС". Однако ни марки, ни цвета..."

Миронова резко и грозно обрывает судья: "Я Вас останавливаю, Миронов! Вы высказываете свое суждение, чем нарушаете закон".

Миронов соглашается не высказывать больше никаких суждений и продолжает: "Тогда обращаю внимание присяжных заседателей, что в списке не содержится ни марки, ни модели, ни цвета автомашины, на которой передвигался Чубайс. И сам номер – лишь часть номера автомашины, на которой передвигался Чубайс".

Судья тучнеет на глазах: "Я Вас вновь предупреждаю, Миронов! Вы можете обращать внимание на то, что листочек записки чистенький или старенький, паста на нем синяя или черная, и не более того".

На прокурора требование судьи отличать лишь чистенькое от грязненького, белое от чёрного, видимо, не распространяется, так как он тут же встает и заявляет: "Прошу обратить внимание присяжных заседателей, что это все-таки номер автомашины Чубайса – просто без указания региона".

Судья укоризненно смотрит на обвинителя, кротко журит его: "Господин прокурор, об этом Вы будете говорить в прениях".

Далее вещдоки сыпятся как из рога изобилия. Прокурор предъявляет пакетики с образцами грунта с колес автомашины Квачкова: "Вот образец с левого заднего колеса, вот – с левого переднего, а это – с правого заднего, это – с ковриков салона автомашины, а здесь – с обочины Минского шоссе, а это – с места происшествия...".

Присяжные недоуменно рассматривают давно высохшую грязь, подозревая в груде пакетиков раскрытую следствием тайну. Увы. Грязь, она и есть грязь. Никакой тайны. Прокурор зачитывает судебно-криминалистическую экспертизу, установившую, что "почвенные наслоения с колес и с ковриков из автомашины СААБ не происходят ни с места стоянки на Минском шоссе, ни с места взрыва".

Прокурор не унывает, смело движется вперёд, как ни в чём не бывало достаёт очередной вещдок – кассовый чек автозаправочной станции, изъятый из автомашины Квачкова: "Уважаемые присяжные заседатели, прошу вас соотнести схему места происшествия со схемой, изображенной на данном чеке".

Пока чек ходит по рукам присяжных и присяжные напрягают воображение, чтобы представить место происшествия, которого ни один из них отродясь не видел, прокурор успевает огласить почерковедческую экспертизу: "Буквы на чеке не принадлежат гражданам Квачкову, Яшину, Найденову".

Прокурор и этим обломом не смущен, он потрошит уже следующий пакет, из которого извлекает два предмета, разглядывает их внимательно и раздумчиво заключает: "Это, я так понимаю, кепка с волосами. А это шапка, обычная шапка".

Однако потрогать, в руках подержать шапку с кепкой присяжным не предлагают, тогда подсудимый Миронов просит: "Можно шапочку... примерить?".

Судья возражает: "Мерить нельзя, у нас не примерочная!".

Но шапку взять дозволила. Миронов внимательно ее изучает и с азартом первооткрывателя сообщает: "Можно обратить внимание присяжных, Ваша честь: здесь имеется дырка на шапке, что экспертизой не отмечено. Скорее всего, шапку съела моль в прокуратуре".

Судья прокуратуру в обиду и здесь не даёт: "Может, её износили до дыр".

Износили, так износили. С судьей не поспоришь. Хотя версию о моли, расплодившейся в Генеральной прокуратуре, разделило большинство присутствующих.

Прокурор подступает к самой увесистой массе вещдоков. Выгружает на стол пачку книг в фабричной упаковке и извещает присяжных: "Упаковка литературы: Борис Миронов. "Приговор убивающим Россию". Изъята из автомашины СААБ. 24 штуки".

В зале шорох. Ещё не ведая о том, что скажет сейчас прокурор присяжным, в зале понимают, что вот оно, вещественное доказательство того, почему на скамье подсудимых Иван Миронов. Мстят за отца, за его книги, обличающие власть.

Прокурор раздает книги присяжным заседателям, как учитель раздаёт новенькие учебники ученикам. Каждый присяжный получает по экземпляру, все углубляются в чтение. Кто-то рассматривает картину с Дмитрием Донским на обложке, кто-то – портрет автора на обороте.

Пока народные судьи читают и рассматривают, прокурор предупреждает их об угрозе, таящейся под обложкой: "Уважаемые присяжные заседатели, прошу обратить внимание на место издания данной литературы – город Каунас".

"Каунас" звучит сурово и обличительно, словно там ЦРУ или, по меньшей мере, Пентагон.

Судья встревожилась за политическую благонадежность присяжных, просит быстрее вернуть вещдоки: "Закончили смотреть, возвращайте. Все возвратили? Что, еще не дочитали?".

Много чего интересного предъявлял в этот день государственный обвинитель – образцы слюней на ватных тампонах, срезы ногтей в крохотных пакетиках, маленькую, белую нить, снятую с дерева на месте происшествия, смывы с рукоятки коробки передач автомашины СААБ, баллистическую экспертизу осветительного и сигнального патронов... И снова, не имея никакого отношения к подсудимым, вещдоки эти ничего не подтверждали и ничего не доказывали. Но они значились в деле как ВЕЩЕСТВЕННЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА. Воистину, если что и изгрызает моль в Генеральной прокуратуре, так это мозги следователей!

Вершиной доказательной базы обвинения стала "кепка с волосами" – так, стремясь к фактологической точности, охарактеризовал ее прокурор.

На кепке, найденной в машине Квачкова, действительно обнаружены волосы и еще пот. Волосы, как установили эксперты, не могли "происходить" ни с головы Яшина, ни с головы Квачкова, но чем-то они до боли напоминали экспертам волосы Найденова, поэтому "могли происходить" от него. А вот потеть в кепке, я цитирую прокурора, могло "не менее трех человек", так как на ней обнаружились биологические следы, отчасти схожие с биологическими следами подсудимых Квачкова, Яшина и Найденова, судя по образцам их крови. Нет, это не генетическая экспертиза, которая определяет причастность к потоотделению на 99,999 процентов. Это биологическая экспертиза, ее вероятность гораздо ниже, примерно четверть человечества можно обличить в отпотевании, да стоит ли с генетикой связываться, ведь речь идет лишь о причастности к кепке, найденной в машине, а не к покушению на Чубайса.

Присяжные ушли, так и не увидев, не услышав, не узнав в этот день ничего существенного, весомого и зримого, что хоть как-то бы связывало подсудимых с происшествием на Митькинском шоссе. Разочарованной смотрелась и сторона обвинения. Повысить настроение, сделать себе маленький подарок решился Шугаев, адвокат Чубайса, выступив с заявлением: "Уважаемый суд! Сегодня в присутствии присяжных заседателей подсудимый Миронов допустил высказывание, недопустимое в присутствии присяжных заседателей. Кроме того, его защитник Чепурная сделала мне замечание с целью сформировать обо мне негативное впечатление у присяжных. Прошу занести это заявление в протокол!".

Судья скептически оглядела Шугаева: "Не давайте повода, господин Шугаев. Вам не менее хорошо известно, что сидеть, развалившись на стуле, нехорошо".

Ни мало не смутившись, Шугаев горделиво вздёрнул голову: "У меня комплекция такая, Ваша честь. Меня даже в Интернете назвали боевым слоном! А вообще-то, – горько пожаловался он, – меня там ужасно оскорбляют, так описывают!". Шугаев страдальчески прикрыл глаза.

Судья философски улыбнулась: "Не одного Вас там описывают. И откуда только такой огромный словарный запас у людей берется".

На том завершился и литературный диспут, и судебное заседание в целом...

Президент Д.А. Медведев на днях снова заявил, что уголовные дела в России слишком долго рассматриваются в судах. И вправду, процесс по делу о покушении на Чубайса длится уже пять лет. Годы идут, люди теряют память, моль изгрызает шапки, носовые платки утрачивают клетчатость, слюни высыхают, записки выцветают, грязь с обочин превращается в пыль. А прокуроры и судьи, сменяя друг друга, все толкут и толкут эту воду в ступе, надеясь, сами не знают, на что.

Запрещённые буквы

Над классиком, определившим глаза зеркалом души человека, доморощенные наши следователи, прокуроры и судьи иронично, снисходительно посмеиваются, они давно определили и практикой проверили, что друг подозреваемого, обвиняемого, подсудимого – вот уж зеркало так зеркало души человека, ибо, по их убеждению, именно друзья являются самыми эффективными переносчиками информации о личной жизни подозреваемых и обвиняемых и ни одна деталь, ни одна черточка в биографии, характере, поступках подсудимого, представленная в бесхитростных повествованиях его друзей, не останется не истолкованной ими в духе причастности бедолаги к уголовному делу.

Вот потому и вызвало обвинение на судебный процесс по делу о покушении на Чубайса в качестве свидетеля Сергея Шкруднева, друга Александра Квачкова, без вести пропавшего 17 июля 2005 года, которого следователи упорно втискивают в сюжет так называемого покушения в качестве одного из участников.

В зал вошел коренастый тридцатипятилетний крепыш, встал к трибуне, ожидая допроса.

Прокурор завел обычную прелюдию: «Были ли Вы знакомы с Александром Квачковым, сыном подсудимого Владимира Квачкова?».

Шкруднев с ностальгической грустью: «Да, это мой друг, мы дружили лет с тринадцати».

Прокурор уточняет даты дружбы: «В 2004-2005 годах Вы поддерживали отношения?».

Шкруднев кивает: «Да, часто встречались, мы жили рядом».

Закончив ритуальное вступление, прокурор перешел к главному: «Вам Александр Квачков высказывал свои политические взгляды?».

Шкруднев поёжился, словно затылком почувствовал холодный сквознячок репрессий тридцать седьмого года: «Нет, таких бесед у нас не было».

Прокурор же, как истинный наследник дедушки Ежова и папаши Берии, с непроницаемым лицом продолжал: «Не наблюдали ли Вы в квартире Александра Квачкова какие-либо издания политического характера?».

Шкруднев, оказывается, наблюдал такие издания: «Один-два раза Саша зачитывал выдержки в связи с телевизионными передачами, которые мы смотрели».

С политической неблагонадежности прокурор перешел на быт: «На даче Квачкова Вы бывали в 2005 году?».

Шкруднев и этого отрицать не стал: «Да, бывал. Несколько раз мы там отдыхали, пили водку, привозили девушек».

Прокурор как клещами вцепился в девушек, словно в подрыве на Митькинском шоссе участвовали смертницы-шахидки: «Каких девушек?».