Текст книги "К Барьеру! (запрещённая Дуэль) №29 от 20.07.2010"

Автор книги: К барьеру! (запрещенная Дуэль)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

ЮРИДИЧЕСКИЙ ФАКУЛЬТЕ

НАСЛЕДНИКИ ПОДЖИГАТЕЛЕЙ РЕЙХСТАГА

(Продолжение. Начало в №№7, 13, 17-19, 21, 23, 25, 27)

Техника допроса свидетелей алиби

Слово «допрос» волочит за собой шлейф ассоциаций гнетущего свойства. Издревле принято было допрашивать с пристрастием, под пытками, под страхом или угрозой. Историческая память народа сохранила всяко-разные допросы – на дыбе, под кнутом, на огне, на морозе, на комарах... Век от века допросчики оттачивали свое мастерство, переходя постепенно от закапывания допрашиваемого в землю по шею к надеванию ему на голову целлофанового пакета, от молотьбы резиновыми дубинками по причинным местам к использованию там же электричества. Приемы допросчиков год от года все цивилизованней, как никак на дворе двадцать первый век, а в сегодняшних судах они прямо-таки дышат гуманизмом и человеколюбием. А всё же, хоть и изредка, да прорежется вдруг в замашках прокурора родовая жилка заплечных дел мастеров.

На процессе по делу о покушении на Чубайса прокурор уже не раз демонстрировал искусство ведения допроса, когда и в жестокости его не упрекнешь, – допрашиваемый стоит перед судом как миленький, целый и невредимый, живой и здоровый, – но замучивают его так, что выползает он из зала суда в состоянии скотины, исхлестанной бичом.

На заседание прибыли свидетели алиби подсудимого Ивана Миронова: соседки по дому, мать и дочь, несколько лет кряду жившие на одной с обвиняемым лестничной площадке хрущевской пятиэтажки.

Первой к допросу призвали Алевтину Михайловну Кузнецову, семидесятилетнюю женщину, которая, с трудом передвигаясь, еле добрела от дверей зала до трибуны. Ноги почти не держали ее, свидетельница ухватилась за края трибуны, словно за спасательный круг, навалилась на неширокую столешницу, практически на ней повиснув. Видно было, что долго так стоять свидетельница не сможет, но суд это не очень интересовало. Издевательски предложив свидетельнице сесть, что за трибуной сделать было практически невозможно, ибо человек тогда оказывался сидящим под столом, и, получив вежливый отказ от такого унижения, судья начала допрос обычным порядком.

Слово предоставили адвокату Миронова Ирине Чепурной: «В каких взаимоотношениях Вы были с Иваном Мироновым?».

Кузнецова: «Мы просто соседи по лестничной клетке».

Чепурная: «Вы общались с Мироновым?»

Кузнецова: «Ну как общались, что я ему подруга, что ли. Он, когда они собирались с молодежью, у меня иногда гусятницу брал».

Чепурная: «А с кем-нибудь из членов его семьи Вы общались?»

Кузнецова: «Ну общались по-соседски. Не то чтобы чаи вместе распивать. А так, зайти спичек взаймы взять, деньги разменять».

Чепурная: «В какой период времени Иван Миронов проживал в качестве Вашего соседа?»

Кузнецова: «Его бабушка Любовь Васильевна переехала на новую квартиру, потом Ваня въехал сюда и жил, пока вот это не случилось».

Чепурная: «Когда последний раз Вы видели Ивана Миронова?»

Кузнецова: «17 марта 2005 года».

Чепурная: «Вы уверены в этом?»

Кузнецова кивает: «Да, и скажу почему. У меня у сына 14 марта день рождения, а он погиб в 1992 году, в двадцать шесть лет. В день его рождения каждый год моя дочь ходит в церковь. В тот раз она 14 марта пойти не смогла. По какой причине, я сейчас уже не помню. Она сказала, что пойдёт в церковь 17 марта».

Чепурная: «Вы можете описать, при каких обстоятельствах Вы видели Ивана Миронова?»

Кузнецова начинает вспоминать: «Я заходила к нему в квартиру 17 марта 2005 года около 9 часов с просьбой разменять мне 500 рублей, чтобы рассчитаться за покупку. Накануне, 16 марта утром, часов в 9–10, я выгуливала собаку, сидела на лавочке возле дома, пока собака гуляла. Ко мне подошла женщина, похожая на цыганку и предложила купить нитки для вязания. Она мне показала нитки красного цвета. Я сказала, что мне красные не нужны, сказала, что возьму любого цвета, кроме красного и оранжевого. Женщина сказала, что нитки стоят по восемьдесят рублей за сто грамм. Она мне сказала, что принесёт нитки других цветов утром следующего дня, то есть 17 марта. Я сказала ей номер своей квартиры. Она пришла ко мне 17 марта примерно около 9 часов утра. Она позвонила, сказала, что принесла нитки. Я ей открыла, она вошла. Я взяла у неё два килограмма ниток синего и голубого цвета. У меня была тысяча рублей одной купюрой и две купюры по пятьсот рублей. У неё не оказалось сдачи с пятисот рублей. А у меня больше мелких денег не было. У дочери я не могла взять, её в тот момент дома не было. Она ушла с утра, часов с восьми, в храм Казанской Божьей матери в Коломенском. Она вернулась только в десятом часу, сказав, что не стала до конца стоять службу, после чего пошла гулять с собакой. Поняв, что я сама не смогу разменять деньги, тут же позвонила в дверь квартиры Вани, чтобы попросить разменять деньги. Некоторое время мне не открывали. Потом Иван открыл. Он стоял сонный, в халате, босиком. Ну, он и разменял мне деньги».

Чепурная: «А когда Ваша дочь возвратилась?»

Кузнецова: «Около десяти часов. Она не всю службу отстояла. Она пришла, а собака просилась гулять, ну она пошла с собакой».

Чепурная: «Ваша дочь Ивана Миронова в этот день видела?»

Кузнецова: «По-моему, видела. Она говорила, что встретила Ивана с ведром, когда возвращалась с собакой».

Чепурная: «Вы верите, что Миронов Иван может быть причастен к покушению на Чубайса?»

Судья резко прерывает допрос: «Остановитесь! Суд догадками не занимается!».

Вот, кажется, и всё. Что еще не ясно в показаниях свидетеля алиби Миронова? Но бразды допроса берет в свои умелые руки прокурор: «В связи с чем Вы и Ваша дочь поминаете вашего сына и брата в день его рождения, а не в день смерти?».

Кузнецова растерялась: «Мы его поминаем и в день рождения, и в день смерти».

Прокурор ухмыляется ответу: «А почему Вы запомнили, что это было именно 17 марта?».

Кузнецова: «Потому что мы с ней поссорились из-за этого. Она сказала: какая тебе разница – 14-го я пойду в церковь или 17-го?»

Прокурор надвигается на нее с ощутимой даже в зрительном зале угрозой: «Кто и в какой день ходил поминать Вашего сына в 2005 году?».

Вопрос показался жестоким даже судье, и она сняла его, как не относящийся к делу, но все последующие вопросы прокурора звучали с не меньшей изощрённостью наследника заплечных дел мастеров.

Прокурор испытывает на прочность психическую стойкость свидетельницы: «Почему Вы сами не ходили поминать сына?»

Кузнецова беспомощно оглядывается: «Я никуда не хожу, я не могу ходить».

Прокурор будто не слышит ее: «14-го марта что Вам лично помешало дойти до храма?»

Кузнецова повторяет: «Я не могу ходить, у меня артроз».

Прокурор напирает, как нахал в трамвайной давке: «Могли бы воспользоваться общественным транспортом».

Кузнецова оправдывается: «Я общественным транспортом не могу пользоваться, я туда не влезу».

Прокурор глумливо хмыкает: «А на такси почему не поехали?»

Кузнецова жалобно: «Я в храм по ступенькам не взберусь».

Прокурор, откровенно радуясь, что свидетельница попалась: «А как же Вы сюда добрались?»

Кузнецова спохватывается наконец, что не обвиняемая она, а свидетельница, поднимает голову и с достоинством глядит прямо в глаза мучителю: «Меня привезли, да под руки вели. И перед отъездом я сделала себе два обезболивающих укола».

Прокурор отводит взгляд: «До 17 марта Вы заходили к Миронову в квартиру?»

Кузнецова тяжко вздыхает, стоять ей уже невмоготу: «Я к нему иногда заходила деньги менять, а он ко мне заходил за гусятницей».

Прокурор приказным тоном: «Так вспомните, когда Вы заходили к нему до 17 марта и с какой целью?».

Кузнецова: «Я не помню, может, за полгода до этого. Вот Вы помните, что было год назад?»

Прокурор как кнутом хлещет: «А у кого Вы меняли деньги до того, как Миронов въехал в эту квартиру?»

Кузнецова терпит: «Когда он не жил, то у его бабушки Любови Васильевны».

Прокурор снова замахивается: «А у кого Вы меняли деньги в то время, как Любовь Васильевна выехала, а Иван еще не въехал?»

Кузнецова смотрит на прокурора с изумлением: «Я что, их каждый день меняю?!».

Бесконечная нить пустых прокурорских вопросов обвивает свидетельницу мучительной сетью, терпение и силы уже оставили её, действие спасительных обезболивающих уколов закончилось, то и дело сквозь закушенные губы прорывается стон, ей снова пытаются подставить стул, но сесть на него свидетельница уже не может, это причиняет ей страшную боль. Алевтина Михайловна остается полулежать, полувисеть на трибуне, надеясь, что иссякнут, наконец, эти никчемушные вопросы прокурора. Однако у прокурора свой замысел. Он специально тянет пытку временем, расчёт его очевиден: желая поскорее избавиться от мук, свидетельница где-нибудь да оговорится, в чем-нибудь да ошибется.

Чтобы вконец измотать слишком памятливую женщину, он требует оглашения ее допроса на следствии. Получив на то разрешение судьи, неторопливо оглашает абсолютно ничем не отличающиеся от нынешних ее показания. И снова начинает тяжкий невыносимый для свидетельницы допрос, как по заколдованному чёртовому кругу по одним и тем же вопросам: почему запомнила 17 марта, почему сама не пошла в церковь поминать сына, сколько раз меняла у Ивана деньги, для чего, почем и зачем покупала нитки, сколько раз гуляла с собакой, сколько комнат в ее собственной квартире, слышала ли, как хлопала дверь в квартире Ивана, когда у дочери был выходной… Лишенные всякого смысла и малейшей логики обильные вопросы жестокосердого прокурора преследовали одну лишь цель – измотать и без того замученную свидетельницу, заставить ее ошибиться, оговориться, споткнуться хоть в чем-нибудь. Но бедная женщина держалась мученически стойко. Ноги болели невыносимо, руки тряслись от напряжения, лоб покрыла болезненная испарина, но она вновь и вновь повторяла то, что утверждала с самого начала еще на следствии: в утро покушения на Чубайса видела Ивана Миронова дома только что проснувшимся.

Венцом этого заплечного дознания стал в который раз заданный кнутобойцем вопрос: «А как Вы запомнили год, в котором это все случилось?».

Превозмогая боль, Алевтина Михайловна Кузнецова принялась обстоятельно объяснять давно севшим голосом: «Я сначала не помнила год, но однажды ко мне домой ночью, часов в двенадцать явился человек, представился участковым, спросил: «Где Вы были 17 марта 2005 года?». Вот тогда я и вспомнила, и на всю жизнь запомнила, что это было именно, точно в 2005-м году».

Каждый слышавший это вживе к себе примерил подобную историю, убеждаясь: да, такое ночное впечатление точно никогда не сотрется из памяти. Даже прокурор не мог против этого спорить. В полуобморочном состоянии Алевтину Михайловну вывели из зала.

Судья позвала для допроса вторую свидетельницу алиби Миронова – дочь Алевтины Михайловны Елену Борисовну Тараканникову, миловидную женщину лет тридцати пяти.

Задавать вопросы вновь начала адвокат Чепурная: «Вы помните события 17 марта 2005 года?».

Тараканникова: «Да, 17 марта я встретила Ивана утром в подъезде. С утра я ходила в церковь, пришла из церкви, попила чай, позавтракала и пошла гулять с собакой. Это было около десяти».

Чепурная: «Вы в этот день работали?»

Тараканникова: «У меня выходной был по графику».

Чепурная: «Кроме того, что Вы поздоровались с Иваном, Вы о чем-либо с ним говорили?»

Тараканникова: «Я не помню».

Адвокат Михалкина подключилась к допросу: «Дата 14 марта у Вас с чем связана?»

Тараканникова: «Это день рождения моего брата. Он умер в 1992 году. Мы его в день рождения всегда поминаем. Раньше, когда мама могла ходить, то она в церковь ходила. Теперь я хожу».

Михалкина: «А 14-го почему Вы не пошли в церковь?»

Тараканникова: «Не помню сейчас. Либо работала, либо у детей тренировка».

Показания мастеровито начинает расклинивать прокурор: «Можете назвать причину, по которой Вы запомнили, что посетили храм именно 17 марта?».

Тараканникова объясняет: «Я запомнила 17 марта, потому что у нас с мамой ссора была. Сильно поругались мы с мамой из-за того, что я не 14-го, а 17-го в храм пошла».

Прокурор подлавливает: «В последние годы Вы всегда посещали храм 14-го?»

Тараканникова: «Как правило, да».

Прокурор: «А что Ивана встретили 17-го, Вы как запомнили?».

Тараканникова терпеливо: «Ну я ходила в храм 17-го, а когда по телевизору стали говорить, что Иван обвиняется в покушении, то мы с мамой стали это обсуждать. Надо же, сосед и такое дело!»

Прокурор продолжает расщеплять показания: «Вы Миронова видели поднимающимся по лестнице?»

Тараканникова подтверждает: «Да, Иван поднимался, с ведром он был».

Прокурор цепко: «Какое у него было ведро?»

Тараканникова пожимает плечами: «Я не помню таких подробностей».

Прокурор вгоняет ещё один клинышек: «Вам мама рассказала, что в квартиру к ней заходил Иван?»

Адвокат Першин первым распознает мошенническую уловку прокурора: «Я возражаю, Ваша честь».

Следом подсудимый Миронов ловит нечистого на руку: «Прокурор передергивает факты, Ваша честь».

Судейское кресло в ответ добродушно ворчит: «Ошибиться может каждый».

Вновь мельтешит карусель вопросов, чтоб закружить свидетельницу, замутить ей память, спровоцировать неточности в показаниях: как часто Ваша мама гуляла с собакой в 2005 году, в какую смену учились Ваши дети, где Вы работали в 2005 году в марте, читали ли вы книги Бориса Миронова, почему 15 и 16 марта у Вас не было выходных, помните ли Вы, когда был подрыв «Невского экспресса»… Ни один вопрос не сняла судья, как будто они и в самом деле касались обстоятельств покушения на Чубайса. Судья с прокурором в очередной раз откровенно, ярко, броско демонстрировали перед присяжными, что свидетели алиби подсудимых не заслуживают у них ни малейшего доверия. То ли дело – потерпевшие! Чубайс сказал, что был на месте покушения, и хотя никто его, кроме любимого водителя и преданного охранника, даже сидящим в БМВ не видел, суд ему безгранично и безоглядно поверил, и над свидетелями его присутствия в броневике на месте взрыва издеваться не дерзнул.

Едкий осадок оставил в душе допрос свидетелей алиби подсудимого Миронова. Смесь оскорбления и раздражения, которые непременно возникают от зрелища намеренного унижения и бессовестного издевательства над людьми, пришедшими свидетелями в суд, чтобы добиться справедливого рассмотрения дела, и вроде бы достойными всяческого уважения за то, что выполняют свой гражданский долг. Так нет же, их старательно, даже с каким-то наслаждением втаптывают в грязь, пытаются доказать, что они бессовестные лжецы, силятся опровергнуть ими сказанное любой ценой, даже путем извращения их слов. Все это творится под чутким руководством человека, которого в российском правосудии положено почтительно именовать – Ваша честь! Это высокое обращение удержалось из всех когда-то бытовавших в нашей истории. Ниспровергнуты и Ваше величество, и Ваше сиятельство, истлели и Ваше превосходительство, и Ваше высокоблагородие, осталось лишь одно – Ваша честь. Да и то, по всей видимости, стремительно теряет свойства, достойные почитания.

* * *

И вновь перед глазами присяжных заседателей, а с ними заодно и перед взором зрителей предстала картина происшествия на Митькинском шоссе 17 марта 2005 года.

Сергей Александрович Фильков – невысокого роста, черноволосый, сухощавый, жилистый, стал непосредственным очевидцем взрыва на обочине Митькинского шоссе. Но приглашения от обвинителей все эти пять лет так и не дождался. Его позвала свидетельствовать защита.

Тридцатипятилетний грузчик 17 марта 2005 года ехал в машине «Газель», перевозившей стеклопакеты. Из-за толкучки автомобилей, возникшей после взрыва на дороге, в «Газель» ударился «Нисан», водители и пассажиры попавших в аварию машин вынуждены были ждать приезда гаишников и потому оказались невольными и нежелательными свидетелями всего того, что случилось после взрыва.

Фильков, отвечая на вопрос защиты: «Что Вы помните о событиях 17 марта?», рассказывал, улыбаясь при воспоминаниях: «Насчет взрыва? Все помню, что было. Я был вместе с водителем на автомобиле «Газель». Услышал хлопок. Перед нами маршрутка ехала, она сразу развернулась, а иномарка ударила по тормозам, и мы с ней столкнулись. Вышли, осмотрели машины, залезли обратно. Долго сидели и все видели, делать все равно было нечего. Справа на обочине стояла иномарка (Мицубиси-Ланцер охранников Чубайса. – Л.К.), открывается справа дверь у иномарки, выбегает оттуда мужчина. Он выбежал, побежал в лес, забежал в него, а секунд через пять – вспышка там, куда он убежал. Я еще говорю: «Он что, со страху в трансформатор залез?». А из водительской двери выполз мужчина, сложил ручки вот так и минут десять так просидел». Свидетель соединил на груди ладони, как это делают для молитвы, и повернулся к присяжным боком, чтобы они видели ракурс, в котором он разглядывал водителя иномарки.

Адвокат Котеночкина просит описать хлопок. Фильков охотно повествует: «Глухой хлопок, как взрывпакет взорвали».

Котеночкина: «Вы почувствовали взрывную волну?»

Фильков жизнерадостно: «Ну, нет. Только грязный снег полетел и елки закачались. А там, где был сам взрыв, оттуда после взрыва выехали лесники на «уазике».

Котеночкина: «Вы слышали стрельбу?»

Фильков: «Я не слышал ни щелчков, ни тем более стрельбы».

Котеночкина: «А какая была воронка?».

Фильков махнул рукой: «Метра два в диаметре, а глубина с полметра, не больше».

Котеночкина: «Вы сказали, что окна везли. Они разбились от взрыва?»

Фильков пренебрежительно фыркнул: «Какое там разбились! Даже царапинки никакой не было, ни на стеклах, ни на «Газели».

Подсудимый Миронов: «Человек, который сложил руки возле иномарки, он как-то волновался, нервничал?»

Фильков снова представил себе человека у иномарки, хохотнул: «Просто просидел на корточках минут десять-пятнадцать».

Миронов: «Как Вы считаете: это был боевой взрыв или имитация?»

Фильков задумывается на секунду, потом уверенно заявляет: «Боевой я не слышал, а вот взрывпакет – один к одному».

Миронов: «На иномарке были повреждения?»

Фильков переспрашивает: «Сзади? То, что я видел, – ничего не было».

Миронов: «На дороге валялось что-нибудь? Болты, гайки?»

Фильков убежденно: «Ничего».

Адвокат Квачкова Першин уточняет: «Когда была вспышка?»

Фильков: «Человек забежал в лес. Секунд через пять там была вспышка».

Першин: «Через сколько минут после взрыва была вспышка?»

Фильков: «Минут через пять-семь».

Першин: «А людей в маскировочных халатах Вы видели?»

Фильков уверенно: «Нет».

Першин: «Говоря о глубине воронки, Вы имеете в виду воронку в снегу или в грунте?»

Фильков уточняет: «В снегу, на полметра снег раскидало».

Подсудимый Найденов: «Потерпевший, сидевший у иномарки, сказал, что он находился за машиной, которую в тот момент интенсивно обстреливали».

Фильков таращит глаза и снова радушно улыбается: «Я не слышал ни одного выстрела. Если б я слышал выстрелы, меня бы через полсекунды там не было!»

Сторону обвинения очень нервирует жизнерадостная улыбка Филькова. Шугаев не выдерживает, начинает отчитывать свидетеля: «Почему Вы с таким пренебрежением говорите о людях, которые находились на месте преступления?».

Фильков недоумевает, улыбка сбегает с его лица, начинает оправдываться: «Ну я не знал, что они находились на месте преступления. А тогда это было очень смешно – смотреть как сидят, как бегают. Несерьезно всё это было»…

Нежелательные случайные свидетели, как же они портят кровь обвинению! Они почему-то не слышат выстрелов, в упор не видят разбросанных на дороге болтов и гаек от взрывного устройства, они настырно уменьшают диаметр «шестиметровой воронки» до двух метров, а глубину ее сдвигают с полутора метров до полуметра, и то в снегу, они категорически не замечают в лесу людей в маскхалатах и с автоматами в руках, у них не звенит в ушах от взрывной волны, и все случившееся они простодушно обсмеивают, потому что «несерьезно всё это было». И вот таких несерьезных свидетелей сторона защиты вытаскивает на суд, оскорбляя чувства потерпевших. Как неинтеллигентно!

Специалисты убеждены в имитации покушения

Все же и в неблагодарном следовательском ремесле есть свои поэты. Стремясь хоть как-то украсить трудную жизнь сыскаря, то и дело роющегося в мусоре и грязном исподнем, они ухитрились ввести в терминологию своей профессии музыкально-поэтическое слово «мотив», употребляя его весьма романтически в выражении «мотивы преступления». В деле о покушении на Чубайса мотив звучал как «Патетическая соната» Бетховена, то бишь революционно и бунтарски: подсудимым вменялось покушение на Чубайса «на базе экстремистских взглядов».

Поэтому суду, хочешь-не хочешь, приходится заниматься взглядами подсудимых и выяснять, экстремистские они или нет. Именно для этого защита пригласила свидетелей – генерал-полковника Л.Г. Ивашова и полковника Ю.Г. Шушканова.

Как ни странно, прокурору, тому самому, который рьяно настаивал на этих экстремистских взглядах подсудимых, вовсе не глянулось их обсуждать в судебном заседании, он был резко против: «Поскольку защита не указала, какие фактические обстоятельства дела известны свидетелям, я нахожу, что следует допросить указанных свидетелей в отсутствие присяжных заседателей. Особенно это касается свидетеля Л.Г. Ивашова, ведь он не был допрошен на следствии и предыдущих судебных заседаниях. Никакими сведениями, относящимися к фактическим обстоятельствам дела, свидетель Ивашов не располагает».

Адвокаты Чубайса так дружно поддержали убеждение прокурора в неосведомленности генерала Ивашова, что на миг показалось даже, что эти достойные всяческих похвал юристы спешно окончили еще и краткосрочные курсы ясновидения и телепатии. Зал не ждал сюрпризов от судьи и несколько приуныл, уже не надеясь увидеть именитого генерала, не сходящего с газетных полос и телеэкранов, блестящего аналитика и крупного военного дипломата, вот так вживую выступающим перед публикой. Но чудо – оно ведь на то и чудо, что может быть сотворено даже в преисподней. Судья постановила: «Допросить свидетеля Л.Г. Ивашова в судебном заседании с присяжными заседателями, так как суд не вправе отказать в допросе свидетелю, явившемуся в суд по инициативе стороны».

Когда Леонид Григорьевич Ивашов встал к трибуне перед присяжными заседателями, судья скороговоркой зачитала своё обычное судейское наставление о том, что обязан делать и что ни в коем разе не может делать свидетель.

На судейскую преамбулу генерал Ивашов откликнулся неожиданной репликой: «Я давал показания в Гаагском суде, так что некоторый опыт у меня есть».

Обвинители несколько скукожились: если сравнение Московского областного суда с Гаагой окажется в пользу Гааги, выйдет большой международный скандал, который будет на руку врагам России. Поэтому Гаагский трибунал, Страсбургский суд и суд Московский областной должны были в данном заседании по делу о покушении на Чубайса ноздря в ноздрю маршировать в гордых шеренгах демократии и законности.

Адвокат Квачкова Першин опрашивал свидетеля первым: «Леонид Григорьевич, что Вам известно о фактических обстоятельствах дела?».

Ивашов ответил разочаровывающе: «Известно все то, что пишут в средствах массовой информации».

Прокурор вскинулся было изгнать неосведомленного свидетеля, но… Гаагский трибунал! Оскандалиться никак нельзя.

Першин: «При каких обстоятельствах Вы познакомились с Владимиром Васильевичем Квачковым?»

Ивашов: «С Владимиром Васильевичем Квачковым мы познакомились накануне агрессии НАТО в Югославии. У меня по просьбе посла Югославии Милошевича проводилось совещание с российскими специалистами по спецоперациям. Это было весной 1999 года. Потом Квачков был приглашен в Военно-Державный союз России в качестве эксперта».

Першин: «Вам известны общественно-политические взгляды Квачкова?»

Прокурор страдальчески прикрыл глаза, готовый вынести всё ради международной чести Мособлсуда, но судья, не выдержав его мучений, пришла на помощь обвинителю: «Вопрос снимается. Общественно-политические взгляды подсудимых предметом судебного исследования не являются».

Першин: «Имел ли Квачков ненависть к Чубайсу?»

Ивашов: «Мы в Военно-Державном союзе занимались исследованием геополитики России. Персоналий мы не касались. Поэтому знать отношение Квачкова к Чубайсу я не могу».

Першин: «Имел ли Квачков какие-либо экстремистские взгляды?»

Ивашов удивляется: «Мы обсуждали с ним аналитику. Я назову состав Военно-Державного союза. Это мощная организация, в которую входили Российская организация сотрудников правоохранительных органов, военные, общественные движения, политические партии, ассоциации ветеранов контртеррористических организаций «Альфа», «Вымпел»… Это не заговорщическая организация».

Першин: «Состоял ли Квачков в каких-либо экстремистских военных организациях?»

Ивашов: «Я знаю, что он состоял в Центре военно-стратегических исследований Генерального Штаба. Других организаций, в которых он состоял, я не знаю».

Допрос свидетеля продолжает адвокат подсудимого Миронова Оксана Михалкина: «Когда Вы познакомились с Мироновым Иваном Борисовичем?».

Ивашов: «Мы познакомились с ним в 2002 году на региональной студенческой конференции в Костроме. Вместе со мной были тогда Борислав Милошевич и Сергей Кара-Мурза. Иван Миронов вёл часть конференции, и мы с ним там познакомились».

Михалкина: «После 2002 года Вы с Иваном Мироновым общались?»

Ивашов: «Общались. Он просил меня быть научным руководителем его диссертации о продаже Аляски. И мы дискутировали с ним, так как взгляды наши на эту проблему отчасти расходились. И еще мы встречались, когда он был помощником С.Ю. Глазьева, а я участвовал в конференции, которую они проводили».

Михалкина: «А после 17 марта 2005 года Вы с Иваном Мироновым общались?»

Ивашов: «Общался по тем же вопросам».

Михалкина: «Вы знакомы с отцом Ивана Миронова – Борисом Сергеевичем Мироновым?»

Ивашов: «Да, знаком, тоже с 2002 года».

Судья, услышав ответ, сразу снимает его заодно с вопросом: «Борис Сергеевич Миронов к настоящему суду не привлекается».

Михалкина все же хочет вернуться к Миронову-старшему: «Вы общались с Иваном Мироновым в 2004 году, то есть после того, как его отец был объявлен в розыск?».

Судья о розыске Миронова-старшего категорически не хочет слышать и не дозволяет того присяжным: «Вопрос снимается. Уважаемые присяжные заседатели, вы должны оставить без внимания информацию, содержащуюся в вопросах адвоката Михалкиной».

Михалкина: «В период 2004 года Иван Миронов, общаясь с Вами, высказывал неприязнь к Чубайсу?»

Ивашов: «Мы общались по другим вопросам».

Михалкина: «При Вас Иван Миронов какие-либо экстремистские взгляды по отношению к Чубайсу высказывал?»

Ивашов: «Иван Миронов – исследователь и тема его исследования – продажа Аляски Россией Соединенным Штатам. Чубайс в этой продаже не участвовал. Во-вторых, Чубайс – это категория, равная Гитлеру, и у нас эта фамилия не в ходу».

Подсудимый Миронов пытается вернуться к теме, запрещенной судьей к оглашению: «Леонид Григорьевич, Вы меня после объявления в розыск отца предупреждали о возможных провокациях в отношении…».

Судья моментально стряхивает с себя лоск Гаагской демократии, без всяких объяснений снимая не до конца прозвучавший вопрос. Миронов пытается возражать, но слышит в ответ величественное: «Все жалобы на меня в письменном виде подавайте в Верховный Суд Российской Федерации».

Миронов никуда не хочет жаловаться, он хочет лишь задать вопрос: «О каких провокациях против меня и моей семьи Вы предупреждали меня в конце 2004 года?».

Но судья предпочитает подобным вопросам жалобы в Верховный Суд. Вопрос снова снят.

Адвокат подсудимого Найденова Котеночкина: «Когда и при каких обстоятельствах Вы познакомились с Александром Найденовым?»

Ивашов: «Познакомились после их выхода из тюрьмы, на праздничном концерте, который в честь их освобождения давала Виктория Цыганова».

В допрос вступает прокурор: «Вам известна последняя занимаемая должность Квачкова?»

Ивашов: «Я знаю, что он был командиром бригады спецназа ГРУ, потом офицером Генерального штаба. Ко мне его направлял Генштаб, когда мы обсуждали вопросы спецоперации на территории Югославии».

Прокурор: «Вам известно, что Квачков работал над диссертацией?»

Ивашов: «Да, он просил меня быть его оппонентом. Я отказался. Потому что не был специалистом в этой сфере».

Прокурор: «Вам известны какие-либо статьи Квачкова?»

Ивашов: «Известны. Это были интересные научные публикации. Этими работами он участвовал в формировании облика Вооруженных сил России».

Прокурор: «Вы знакомились с какими-либо монографиями Квачкова?»

Ивашов: «Знакомился. Последняя – «Силы специальных операций» 2008 года издания».

Прокурор: «Известно ли Вам, что Квачков баллотировался в депутаты Государственной Думы?».

Ивашов: «Да, и когда посадили его, я считал, что все это провокация, потому что слишком непрофессионально все было сделано. И когда он баллотировался, я хотел помочь своему брату-офицеру и стал его доверенным лицом. В любом случае Госдума получила бы хорошего депутата, защищающего интересы избирателей и Российской армии. Когда его арестовали, мы анализировали данную ситуацию, и поняли, что это провокация».

Прокурор: «Почему Вы решили, что это провокация?»

Ивашов неторопливо рассуждает: «Пошел вал публикаций, что дача Квачкова рядом с дачей Чубайса (я еще подумал, что там за дворец такой?). Потом описывали вот этот прием – крутить кабель – прием подрывников сорок третьего года. Я военный человек и понимал, что тут явно след просыпан».

Судья насторожилась: «Какой след просыпан?».

Ивашов благодушно: «Мы анализировали в Военно-Державном союзе данную ситуацию и входящие в Военно-Державный союз сотрудники правоохранительных органов говорили, что-де «след просыпан» – это когда дознание целенаправленно выводят на назначенных виновными людей».

Прокурор: «А про кабель сорок третьего года… Вы что имели в виду?»

Ивашов: «Я имел в виду, что это не современный уровень диверсионных операций».

Прокурор: «А Квачков готовился как диверсант?»

Ивашов: «Квачков готовился как офицер спецназа, он воевал в Афганистане…»

Судья рявкнула: «Остановитесь!», напрочь забыв про все гуманистические идеалы Страсбурга. Военный дипломат Ивашов вопросительно стал разглядывать руководящее кресло, столь недипломатично прервавшее его. А кресло продолжало топтать дипломатию: «Вот Вы – генерал-полковник! и...».

Свидетель Ивашов возвысил голос до командного: «Не стыдите меня этим!».

Кресло стушевалось до мягкого, извиняющегося голоска: «Леонид Григорьевич, Вы – уважаемый человек, безупречное лицо нашего общества, но тем не менее, м-м-м, несоблюдение закона все равно Вами производится…».