Текст книги "Синие слезы (СИ)"

Автор книги: Jillian_X.L.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

========== .1. ==========

***

Темнота обступает его со всех сторон.

Тихая, беспробудная, душная, она прилипает к его коже, и ее так много, так бесконечно много, что он забывает, что может существовать еще что-то, хоть что-нибудь, кроме нее. Он пытается вдохнуть, но не выходит – кислород натыкается на какое-то препятствие и не доходит до легких. На одно долгое ужасное мгновение он боится, что его шея переломлена пополам – в конце концов, это смогло бы объяснить необъяснимую темноту, ведь все закончилось, в этот раз все действительно закончилось, и он мертв, но с другой стороны никак не объяснило бы его способность размышлять. Он пытается пошевелить руками – но не чувствует их, он пытается вспомнить, что с ним произошло, но образы слишком размытые, нечеткие, их невозможно разобрать, и чем дольше он вглядывается в эти далекие образы, чем дольше он борется, тем прозрачнее они становятся, тем быстрее исчезают, покидают его.

Он сопротивляется еще несколько секунд (одну, другую), а потом забывает, за что сражается.

И перестает.

Нет ничего проще, чем исчезнуть в этой темноте, чем не дышать. Не жить. Звуки растворяются медленнее образов, они тяжелые, густые, они оседают на подкорке сознания, и, пусть и ненадолго, но остаются там. Он не прислушивается к ним – они становятся снежным комом, не распутать, не разобрать. Мужской голос, неподъемный, грубый, отчаянный. Кипящий рой других звуков – потрескивание, хруст, взрывы. Они не прикасаются к нему, они обходят его стороной, и он благодарен за это. Пока они далеко, они не принесут с собой боли. Пока они далеко, он может оставаться мертвым столько, сколько пожелает.

А потом что-то настигает его. Тихое и едва ощутимое, как прикосновение мягкой руки ко лбу перед сном, как объятие зелени летом. Как воздух.

И тогда он вдыхает его до краев. И он слышит.

Локи, все хорошо. Ты дома.

Он льнет к этому голосу, знакомому и давно утерянному, пусть и знает, что этот голос, нестерпимо мягкий и теплый, обманывает его, ведь дома больше нет, дом разрушен, и ничто – никто – не вернет его. Но он знает его, знает этот голос, знает столь хорошо, что его непростительно было забыть, ведь невозможно забыть то, что является частью тебя, что вросло за грудину, и этот голос – он просто не может обманывать. Ему нужно еще, еще хотя бы одно слово, и тогда он точно вспомнит, сколько бы боли ему это не принесло, через что бы не заставило его пройти, потому что это необходимо. И он снова слышит, мягкое в недоверии и осторожное:

– Локи.

И только тогда темнота немного отступает, и он видит золотые блики, мерцающие над ним, развеваемые ветром, размываемые дождем, и он узнает их – это волосы, ее волосы, и понимает без сожаления (ведь так намного проще, лучше) – он, должно быть, теперь точно и безвозвратно мертв, потому что есть вещи, которых просто не может быть. И она среди них.

Фригга.

***

Воды так много, что земля, недовольная, живая, трепещущая, не выдерживает и гудит под ее ногами. Воды так много, что листва, потемневшая, подурневшая, прогибается под собственным весом. Так много, что Джейн практически ничего не видит перед собой – она сразу же вымокла до нитки, как только вновь разразился этот бесконечный дождь; подол ее платья – синего, словно небо в Мидгарде по осени – почернел и отяжелел, и идти среди этой гудящей листвы, распустившейся по обе стороны от дороги, едва ли возможно.

И все же это лучше, чем быть затворницей в четырех стенах.

Сколько она живет в Асгарде, и сколько она просто живет, она не может вспомнить столь долгого и сильного дождя. На Земле, в ее истинном доме, она тонула не в воде, но в песках Нью-Мексико, и каждая капля с небес была благодатью. В Асгарде осадки всегда были умеренными, но никогда – чрезмерными, а потому затянувшееся на третий месяц ненастье казалось его жителям загадкой, не принесшей ничего, кроме раздражения и погибшего урожая. И поэтому, как только он стих, как только отступил за горизонт сонными тучами, она вышла в сад.

Новая волна настигает ее уже спустя час посреди расцветших бутонов и пьянящего аромата цветов, и Джейн едва ли может разглядеть перед собой золотые стены дворца под серым навесом влаги.

Когда она наконец возвращается, дворец ей кажется притихшим и неестественно мирным. Она бредет мимо коридоров, зная свой путь наизусть – прямо, направо, снова прямо, в самое сердце тонких хитросплетений.

У покоев ее ожидает служанка.

Джейн хмурится, Джейн не хочет ничего другого, кроме как переодеться и стереть с себя эти капли, потому что больше невозможно ощущать их на своей коже, как и влажный воздух коридоров. В покоях камин. Можно попросить Тора растопить его пожарче, поярче, ведь она так устала мерзнуть. Но на лице у служанки озабоченность, высеченная морщинками у глаз и складкой у губ; ей могло бы быть лет тридцать по знакомым Джейн земным меркам, но Джейн знает – она старше ее столетий на десять, не меньше.

Принц вернулся, говорит она с легким элегантным поклоном, и Джейн забывает о влаге.

Тор ожидает вас в лечебнице.

И на этом все.

***

Фригга не покидает его кровати ни на минуту, и, несмотря ни на что, всегда спокойна и уверенна – в том, что теперь все наладится, что все будет как прежде. Один заходит лишь дважды – в самый первый день, когда его, чудом найденного у самой кромки леса на окраине столицы, далеко, слишком далеко от центра, бесчувственного, бледного и худого принесли во дворец; и во второй раз – спустя пару дней, чтобы узнать, что ничего не изменилось. Троица заходит время от времени и совсем ненадолго – их невольные вздохи можно пересчитать по минутам; они непривычно молчаливы и расстроены, если и не состоянием Локи, то подавленностью Тора.

Тор всегда заходит дважды в день, сразу же после рассвета – часа на два, и после ужина – ровно на столько же.

Джейн узнает все это от служанок – они щебечут без умолку, снова и снова обсуждая подробности, которых – увы – непозволительно немного, так немного, что и обсудить-то толком нечего. Джейн впервые рада их языкам без костей. Джейн узнает все от них, потому что сама не заходит никогда.

Она почти была у него лишь раз – в самый первый день, как только узнала новость, но порог лечебницы не переступила – не смогла. В приоткрытую дверь она увидела достаточно – не двигающийся и словно бы и впрямь неживой, изможденный, с непривычно отросшими волосами, но все же он. Его сразу же переодели в чистое и простое, но она слышала – его одежды были незнакомыми, грязными и изодранными. Пытались починить – не вышло, и все, что она увидела из корзины – лишь кусок кожи, что когда-то был неправильно синего цвета.

– Никогда не думал, что увижу его таким.

Тор отныне ест скудно и быстро, почти торопясь, Джейн же практически не ест совсем. Они всегда ужинают вдвоем, вдали ото всех, в их покоях – так проще. Так стало проще, чем под беспрестанным взглядом Одина и понимающим – Фригги, лет девятнадцать или двадцать назад.

Тор глядит почти угрюмо, и смотрит словно бы сквозь нее. Его дыхание излишне неровное.

– Не думал, что вообще увижу его снова.

Его голос звучит тихо, как будто бы он говорит не ей, но себе, немного раздраженно и немного отрешенно, и Джейн прикрывает глаза. Лет девятнадцать или двадцать назад Локи принял решение уйти (куда-нибудь, куда угодно), а если он что-то решил, то его мнения не изменит и Рагнарек. Тор знает это лучше других, а Джейн знает это даже лучше Тора.

– Ты не заходила к нему.

Если она и удивлена, то не позволяет себе выказать этого. На самом деле, ей приходится многое себе не позволять. Она думает, его голос звучит ровно, слишком ровно, и качает головой.

– В этом нет необходимости.

Она отвечает под стать ему беспристрастно, и Тор смотрит оценивающе, и в нем нет ничего от того светловолосого несносного мальчишки, что она полюбила среди зноя и песка. Его черты загрубели, его мысли отяжелели, и она признает практически с неудовольствием – он изменился даже больше, чем она сама.

Он ничего не говорит, и это, наверное, даже к лучшему. Это, наверное, даже правильно, иначе появляется риск, что желание узнать, как он, что с ним, почему произошло то, что произошло, может пересилить разум.

Поздним вечером, когда они идут спать, она позволяет себе (немного) вспомнить о Локи. Толстые шторы не пропускают свет от вечерних огней, что будут освещать дорогу далеким путникам всю ночь, а дождя практически не слышно, пусть она и знает, что он по-прежнему там, за стеной. Рука Тора, обнимающего ее со спины, кажется неподъемно тяжелой на ее талии, и Джейн закрывает глаза. Он, прежний он, тот, которого она встретила много лет назад – извечная усмешка, зеленоватая жестокость, осевшая в глазах, смешанная с недоверием и любопытством, не был бы рад ее присутствию, но все же – все же, – принял бы его как нечто само собой разумеющееся.

Но тому, которого она видела в самый последний раз, тому, с кем она так и не попрощалась, это не принесло бы ничего, кроме лишней, столь ненужной (сейчас, никогда) боли.

========== .2. ==========

***

Когда она просыпается – слева от нее привычная холодная пустота. Джейн закрывает глаза, не желая вставать еще хотя бы минутку или же две. Тора нет, и в этом нет ничего необычного – она всегда просыпается одна.

За окном по-прежнему идет дождь. Джейн одергивает шторы, уже заранее зная о его присутствии – отныне он незыблемая величина ее жизни, неповоротливая и нежеланная. Вода, которой она умывается, холодная, чуть холоднее воздуха, и это помогает ей прийти в чувства. Стук по двери кажется приглушенным и далеким – он с трудом находит к ней путь через этот холод.

Последнего, кого она ожидает увидеть за дверьми, это царицу.

Златоволосая и вечно молодая, она улыбается Джейн почти незаметно, и Джейн видит (не может не видеть) в ней Тора – в их глазах одна голубизна на двоих, в улыбках – общая мягкость изгиба. Фригга улыбается ей всегда, но все же (все же!) в этой улыбке слишком много краев беспокойства. Прежде она никогда не приходила к ним в покои, это было их, только их, ее и Тора, и Джейн понимает:

Он очнулся.

Да, отвечает Фригга, пусть в этом и нет необходимости. Джейн одергивает себя – нельзя спешить, только не при ней, пусть она всегда все знает раньше всех. Ты можешь увидеть его.

Джейн слышит – ты должна прийти к нему. Она последняя, кто еще не был у него, и, как бы она ни пыталась не вызывать подозрений, ее бездействие (неспособность) лишь все усложняет.

Хорошо, отвечает она. Хорошо – уже для себя. Она готова (почти), но Фригга останавливает ее – будь рядом с ним столько, сколько сможешь. И в ней надежды больше, чем воды за окном, и Джейн бы рада пообещать ей хотя бы это, в конце концов – это меньшее, что она могла бы сделать для нее (всего лишь маленькое обещание, которое она не сможет сдержать, не сможет выполнить), но не способна даже на эту малость.

***

Отчего-то она думала, он будет удивлен.

Рассержен даже (он всегда находит успокоение в гневе). Презрителен. Он мог бы столько ей всего сказать – Джейн одну за другой перебирает возможности в голове; в конце концов он редко был немногословен и всегда – остер на язык. Он мог бы назвать ее по привычке по фамилии, которую уже не помнил на самом деле никто, это всегда было безошибочным проявлением его недовольства или скуки, что было, пожалуй, даже хуже (едва ли во всех девяти мирах и за их пределами можно было отыскать создание опаснее, чем скучающий бог обмана). Это бы успокоило ее – в конце концов у него было много лет, и его безграничная злость, посеянная многие годы назад, должна была дать свои плоды.

Но последнее, что она ожидает увидеть, это абсолютное равнодушие со льдом легкого недоумения на самом дне.

Это похоже на то, что она была едва ли не последним в мире человеком, которого он мог бы увидеть здесь и сейчас. Это похоже на то, что он едва ли мог узнать ее.

Она старается подобрать слова – она совершенно оказалась не готова к их встрече. По правде сказать, она никогда не была бы готова к ней, пусть бы даже прошли сотни лет, потому что это Локи, а с Локи никогда не знаешь, что ожидать. И она так и стоит перед ним, пока он молча разглядывает ее, как будто бы это не доставляет ему никакого неудобства – вот так вот делить с ней навязанную тишину.

Когда заходит Тор и окликает ее, она выдыхает почти с облегчением.

– Ты уже здесь, – говорит он (и должна ли она удивляться отсутствию удивления с его стороны – она не знает), а затем переводит взгляд на Локи, и, чуть тише, растеряннее, обращаясь к нему:

– Как ты?

– Терпимо, – отвечает он, и Джейн едва замечает, как двигаются его губы (сухие, раненые) – ей кажется, он не дышит (но это невозможно), и не может переубедить себя в обратном. – Можешь не переживать, брат, – добавляет он, и в его голосе она слышит бездну, обращенную к Тору, и не слышит ожидаемой желчи. Он почти никогда не называл Тора братом, только не при ней.

Тор кивает, как будто бы этого было достаточно, и Джейн знает наверняка – вопросы съедают его, едкие, болезненные, они не дают ему покоя, но они подождут, им еще наступит подходящее время, просто пока нельзя, пока не до них.

– Вы не могли бы, – Локи затихает, словно бы подбирая слова, и это столь несвойственно ему, что Джейн снова вглядывается в его лицо, постаревшее, уставшее, практически белое, – оставить меня одного?

Тор молча кивает, готовый сейчас, в эту минуту, дать ему все, что бы он ни попросил (ни потребовал), и Джейн не понимает, как он может не видеть, не обращать внимания на очевидное – что-то безвозвратно не так.

– Джейн, – Тор зовет ее тихо, на грани слышимости, ее, застывшую, вросшую в пол – не сдвинуть с места. Локи глядит на нее с изможденным любопытством, сонно давящим на глаза, и она понимает – в них нет и намека на зелень, ту едкую зелень, что всегда ее завораживала.

Все затопило чужеродной синевой.

***

На мгновение она предполагает, что он не разговаривает с ней, потому что не хочет привлекать внимания. Потому что стремится показать всем (а может даже и ей), что ему больше нет дела.

Целое долгое мгновение она обдумывает эту вероятность – ему никогда не нравилось, когда о нем слишком много говорят, обсуждают за его спиной – те, кто не имеет никакого права. И каким бы независимым от чужого мнения он бы ни пытался казаться, он все же зависел от него, пожалуй, даже слишком сильно.

Однако больше, чем разговоров о нем, он не выносил разговоров о них.

Она лелеет эту мысль, словно мечту, ведь она, воплощенная в реальность, объяснила бы многое. Странно притихший и другой, едва он поднялся на ноги, сразу же скрылся за дверьми своих комнат, не пуская к себе никого, кроме Фригги и изредка Тора. Возможно она, уставшая от разговоров ничуть не меньше его и чуть больше склонная это проявлять, даже была бы благодарна ему за эту его насыщенную отстраненность. В конце концов, молва рано или поздно сходит на нет, его должны были оставить в покое как только, так сразу – и ее, ее тоже.

Но Джейн все же понимает – дело в другом.

Она может сколько угодно примерять на них оправдания, сколько угодно не смотреть на Тора, отводить от него взгляд, отворачиваться, когда вина, скользкая и ненужная теперь никому, поднимается в ней жаром. Как бы она ни притворялась, обманывая себя и других, она была и оставалась причиной добровольного изгнания Локи (слухи о них, разгоревшиеся словно болезнь, были лишь предлогом), и теперь, спустя годы, ему был неприятен один ее вид, одно напоминание о ней.

А может быть, все было намного проще.

Может быть, он действительно больше не помнит ее. По крайней мере это объяснило бы многое, это объяснило бы его, отстраненного и равнодушного, в их первую встречу после его возвращения, и этот его взгляд, заволокнутый синевой, тоже бы объяснило. Джейн старается не думать о том, что последний из вариантов мешает ей дышать.

Когда дождь наконец прекращается – в этот раз окончательно (она надеется на это, потому что надеяться больше ей не на что), она снова покидает стены дворца. Она больше не надевает синее платье – в ее жизни и так стало слишком много синего. Она вообще едва ли любит платья – ей не хватило и двадцати лет, чтобы их полюбить.

Ей не хватило бы всего ее бессмертия, чтобы разобраться в себе, и в нем – в нем тоже.

Он стоит чуть поодаль, чуть сгорбившись, словно старик, кем теперь и являлся, и она чуть заметно вздрагивает, когда обнаруживает его одинокую фигуру на месте, ставшем немного их – в конце концов, он изменился слишком сильно, чтобы не изменить и этой привычке. Она хочет уйти – она не в настроении на обмен любезностями (даже или тем более с ним), но он улавливает постороннее движение позади себя, и он оборачивается, и если бы не волосы (длинные, слишком длинные) и так и не исчезнувшая худоба, он бы слишком сильно напоминал ей прежнего себя.

На самом деле, он так сильно напоминает ей прежнего себя даже со всем этим, что она отводит взгляд, лишь бы ничего (ничего лишнего, по крайней мере ничего, что бы ему доставило удовольствие знать) не просочилось сквозь него.

Джейн, кивает он, и его голос отдается морозным эхом в ее голове. Она замечает, что он по-прежнему стоит полуразвернувшись к ней боком. Что его взгляд равнодушен. Что его губы так и не зажили.

Она даже не знает, как поприветствовать его, не говоря о том, что не знает, о чем говорить с ним. Она с печалью по-осеннему продроглой вспоминает о днях, когда говорить с ним не было проблемой.

– Тор будет не рад узнать, что его супруга одета столь неподобающе для такого холодного дня.

Ее платье бежевое, и легкое, и совсем простое. Джейн совсем не мерзнет, и ее бы позабавил его тон, излишне серьезный, почти официальный, если бы она не знала наверняка, что за ним нет ничего. Влага обвивает ее ноги, но ей не холодно. В его взгляде отсветы ушедшего дождя, но ей не холодно.

Почему… Ее губы едва шевелятся, но это не то чтобы важно. Почему ты здесь?

Он не ищет двойного дна (в ее вопросе, как и в ней самой), воспринимая ее слова чересчур буквально, а потому немного хмурится, отчего на лбу пролегает складка (раньше ее не было).

– Где мне еще быть?

Она слышит раздражение, как если бы она вторглась в его личное пространство (так оно и есть). Он обводит взглядом небольшую площадку, за ней – деревья, и его взгляд немного прохладнее, чем был до этого. Она знает – он думает об излишней опеке Тора (тебе пока рано вставать, брат), способного спрятать за четырьмя стенами каждого, кого он любит, до самого скончания веков – будь на то его воля. Но Джейн вовсе не про сад.

Спросить во второй раз она не решается.

Он морщится (недовольство?) и не хочет продолжать беседу, и это столь очевидно, что она была бы благодарна дождю, начнись он вновь. Он бы размыл ее, он бы не оставил от нее ничего. Но дождя больше нет и уже, пожалуй, не будет, и она возвращается назад, в место, ставшее ей домом (почти). Она не чувствует на себе его взгляда.

Она думает, что иногда, в самые жалкие минуты ее жизни она хотела, чтобы он вернулся и забрал ее ничем не объяснимую тоску по нему. Но вот он был рядом, и ничего не изменилось – эта тоска по-прежнему с ней.

========== .3. ==========

***

Быть в его покоях, когда они не пусты и заполнены его присутствием все равно, что оказаться в старом полузабытом сне. Тор снова проходит мимо стеллажей с бесконечными рядами книг, журналов (о, его брат всегда обожал читать, одна из его немногих страстей) – тех самых, на которых за все время его отсутствия не скопилось пыли. Это было бы вполне очевидно, будь остальным открыт доступ в его комнаты хотя бы для простой уборки – но доступа не было, двери оставались плотно закрытыми и не открывались никому, даже Фригге.

Возможно, Один смог бы войти – если бы захотел.

Тор думает над очередным заклятием, но не дает себе времени (сил) поразмышлять над этим дольше, чем следовало бы.

– Не стой, словно чурбан, и не смотри на меня столь жалостливо. Это тебе не к лицу.

Тор усмехается, взглядом скользя по разбирающему свой стол Локи в теперь уже знакомом обличии – приятно осознавать, что, несмотря на все время и пространство хоть что-то остается прежним; например – шипение змей в голосе его брата. Усмешка Тора слишком явная и неприлично широкая, чтобы Локи не заметил и проигнорировал, но Локи, как и всегда, предпочитает пропускать мимо себя хорошее настроение старшего брата.

– Так значит, не расскажешь.

Планировалось небрежно и будто бы невзначай, но вышло даже чересчур. Локи смотрит на него выразительно и не произносит ничего, молчанием своим подчеркивая твердость собственного раннее произнесенного высказывания (отрицания на просьбу), и немного кривит губы. Он предпочитает не отвечать на очевидное.

– И как вновь очутился в столице?

Очередное молчание.

– Ну хоть надолго к нам?

Локи качает головой в раздраженно-унылом незнании, и Тор думает, что эти его отросшие волосы – это явно перебор. Возможно, стоит попросить его остричь их так, как это было раньше, а то слишком непривычно для взора (пусть он и сам свои волосы не отрезал бы ни за что и ни за что не позволил бы к ним прикоснуться без его на то разрешения).

Он решает попробовать другое, беспроигрышное в своей искренности (искренность не может быть на стороне проигравших).

– Ты знаешь, она скучала.

Он просит хотя бы за их мать. В конечном итоге, что бы ни произошло, она не виновата, и она определенно не заслужила, чтобы ее оставляли без единого слова прощания. Локи отвлекается от монотонной работы. Локи смотрит серьезно и глубоко, и Тор невольно ежится от чувства, ставшего причиной и источником этого глубокого взгляда.

– Я знаю, – отвечает он, впрочем, скорее для себя, чем для кого бы то ни было, и трясет головой, словно бы отгоняя наваждение или призраки прошлого. Тору кажется, будто он вспоминает сейчас об отце, о том, что думал, как ощущал, переживал он (дни молчаливого непонимания, смешанные с недовольством, неприятием, тревогой), но Тор не может сказать наверняка.

Наверняка он может сказать другое – простое и очевидное.

– Если тебе что-то нужно (помощь, прикрытие, убежище, молчаливое присутствие), ты всегда можешь обратиться ко мне.

Локи больше не оглядывается на него (не хочет или не позволяет себе), но все же кивает если не в благодарности, то хотя бы в принятии. Он уверен – его старшему брату больше нечего сказать (попросить).

Но Тор не уходит. Тор непривычно (раздражающе) переминается с ноги на ногу, потому что есть еще кое-что, кое-что важное, тревожащее, разъедающее изнутри.

– Знаешь, Джейн тоже переживала, – наконец говорит он. Он хочет, чтобы его голос звучал мягче, чтобы в нем не было этой промозглой сырости, и он старается, правда старается ее убрать, пусть и выходит совсем скверно, почти совершенно никак.

Локи застывает (замерзает) в удивлении, но не густом – словно бы уже ожидал чего-то подобного, но все же позволил себе оказаться неподготовленным. Он выпрямляется излишне плавно, и отсутствие острых углов настораживает Тора.

– Твоя супруга? – спрашивает он. – С чего бы ей переживать?

Его голос – что мрамор, ровный и без выбоин, а в нем самом нет ничего, кроме пустоты, он сам – пустота, и Тор думает, что это даже к лучшему, это его абсолютное непонимание (наигранное специально или же настоящее), ведь именно оно позволяет ему отпустить то, что копилось годами (излишнего волнения, недоверия).

Он пожимает плечами – уже свободнее, позволяя голосу литься легче.

– Я думал, вы неплохо ладили.

Это немного не отражает правду, но, по крайней мере, под таким углом все кажется понятнее, все это можно принять.

Локи предпочитает медлить, и Тор боится, что видит в нем неуверенность (как будто бы он не знает, как ему реагировать), но это – его невысказанное смятение – длится не дольше секунды, и его недостаточно, чтобы вызвать подозрения. Тор мог бы уже пошутить, чтобы уже убедиться наверняка, что рад, что его младший брат больше не обхаживает его жену, но получилось бы грубо и топорно – даже для него, облачающего в слова один их своих худших страхов, и, судя по выражению лица Локи – даже отдаленно не смешно. Поэтому он предпочитает удалиться, пока это не стало чем-то слишком.

***

Когда-то она любила библиотеку за то умиротворение, которым она окружала каждого, ступившего за ее порог. Вечная непрекращающаяся тишина за которой можно укрыться, в которую можно обернуться, словно в броню. Потом она любила ее за то спасение, что она приносила с собой (ото всех, от себя самой), приносила ей, только ей, и, самую малость – за воспоминания.

Теперь Джейн, находясь в ней, не ощущает ничего, кроме тревоги.

Это стало ее маленькой традицией, секретом, о котором ведает каждый и что она не пожелала бы забросить, пусть и знает наверняка, что когда-нибудь он, конечно же, придет сюда.

Первую неделю с того момента, как он покинул пропитанные запахом трав и страданий стены лечебницы и вернулся в свои покои, она нервно (но не часто) поглядывала в сторону двери и вздрагивала (всегда) от каждого звука шагов. На второй неделе она позволила себе немного спокойствия и уверенности – в конце концов, она всегда могла бы уйти, стань его присутствие крайне невыносимым (даже более невыносимым, чем обычно). И все же она чувствует, как все вымерзает у нее изнутри, когда она видит знакомый ей силуэт прямо перед собой.

Она не знает, радоваться ли (внезапному) отсутствию ставшей уже привычной апатии, казалось бы намертво вросшей в его лицо, сросшейся с ним, как срастаются порой ветви деревьев друг в друга, теперь же смененный на раздраженный и неизвестно чем вызванный интерес, – или все же нет. Однако все равно упрямо старается не выказывать вида, что это занимает ее мысли и волнует ее хотя бы самую малость. Локи не приветствует ее, что уже само по себе удивительно (отсутствие вежливости с его стороны едва ли можно было отыскать среди его прочих многочисленных недостатков), и она находит в себе силы вернуть ему эту невежливость, пытаясь не смотреть на него, даже когда он с громким и неприятным звуком отодвигает стул напротив нее.

Их разделяет лишь стол с книгой посередине – легенды об огненных существах, населявших Муспельхейм три или три с половиной тысячи лет назад.

– Ты не спрашиваешь меня о том, что произошло.

Его голос похож на треск сухих поленьев в камине, у которого она так привыкла согреваться за отсутствием иных возможностей, и она предпочитает не останавливаться на этом факте. Она думает, доволен ли он или все же нет отсутствием интереса с ее стороны – в конце концов, его не спросил только ленивый (пусть она – это все же несколько иное, отличное от всех остальных). Джейн поднимает на него взгляд, желая, как и всегда, не уступать ему в своем бесстрастии, подражая и имитируя его собственное.

– А ты бы ответил?

Он не улыбается на ее очевидную уловку, пусть прежний он и оценил бы, и это снова, уже в который раз, смущает Джейн, сбивая с толку.

– Я мог бы попытаться, – неожиданно говорит он, и она, как и много раз прежде, не знает, правда это – или ложь.

Ей кажется, будто он хочет о чем-то спросить ее и взвешивает – стоит ли, можно ли, безопасно ли. Ей кажется, это может подтолкнуть ее к разгадке (очередной разгадке о нем, но нисколько – к пониманию), ведь неизвестного в нем всегда будет больше. И он действительно спрашивает ее, но совсем не о том, о чем она могла бы предположить.

– Ты можешь понять это?

Он указывает на книгу между ними, и она с потрясением, впрочем, в первое мгновение поверхностным, еще не запустившим окончательно корни в ее разум и не подарившим окончательного осознания, вновь смотрит на символы – извилистые и прекрасные, выточенные по бумаге. Она могла бы представить себе, что он кривит губы в ухмылке – это было бы так знакомо ей (конечно та ухмылка не коснулась бы стеклянной глади его взгляда), но когда Джейн не может отыскать в его лице ничего, кроме спокойствия, никак не испорченного насмешкой, что-то страшное и ноющее сковывает ее сердце. Она не знает точно, с чем это можно сравнить, но больше всего это похоже на то, что ее окунули в ледяную воду.

Он мог бы притворяться, сколько ему угодно, сколько ему заблагорассудится. Он мог бы не признавать ее в бесконечности своего существования, но он просто не мог сказать этого серьезно – хотя бы потому, что есть вещи, которые не забыть даже ему.

Это – одна их тех вещей.

– Ты сам научил меня читать их.

Ее голос не громче шепота, и она снова смотрит на него (тень совершенной нелепой ошибки ложится на его лицо, опускает уголки его губ в досаде); в этот раз правда смотрит, и в этот раз правда видит – ничто не может объяснить отсутствие зелени в его глазах, ничто, кроме того, что глаза были не его.

Кто ты?

Ей кажется, что земля разверзается под ними, и она чувствует, как пристально он глядит на нее, изучая, узнавая. Все краски вдруг сползают с его лица – дешевые и больше не нужные даже ему самому.

– Ты знаешь, я Локи.

Джейн в неприятии трясет головой, отгоняя душное, липкое наваждение, зная, что это неправда. Она старается собраться с мыслями. Она знает, просчитывает, пытаясь держать голову в той ледяной воде – ей нужно добраться до двери, рассказать Тору или кому-нибудь, кого сумеет отыскать. И она пытается подняться на негнущиеся ноги, уже зная, что он сделает все, чтобы остановить ее.

И он пытается.

– Это правда. Я могу объяснить.

Он и правда мог бы, думает она, но его объяснение было бы не больше, чем искусная ложь. Джейн старается не обращать внимание на искренность, затопившую его голос; она старается уйти – но он быстрее. Он ловчее и сильнее, а она, сколько бы ни была отныне бессмертной, по-прежнему оставалась человеком. Ее кожа не была сталью, ее слова не были ядом. Его рука, крепко держащая ее за запястье, кажется тисками, и Джейн ничего не может поделать, кроме как постараться увернуться, кроме как не смотреть – на него.

Но он встряхивает ее, и ей больно, и он говорит – голос его громкий, жесткий и нетерпеливый.

– Посмотри, – произносит он. – Ну же, взгляни!

Она не знает, что он хочет показать ей или же что она ожидает увидеть, но все же смотрит, и он показывает ей – под плотным слоем ткани, на шее, цветами расцветшие кровоподтеки – страшные, по-прежнему свежие, словно бы незаживающие, а ведь прошло уже столько времени, столько дней утекло. Она ужасается – ужас тот, разливающийся по ее венам, заставляет ее прекратить бороться и присмиреть, потому что это похоже на то, что его душили, и это невозможно пережить даже бессмертному богу. На мгновение она забывает о его руке, выплавленной из железа, которую он и не думает убрать, покоящуюся на ее руке.