Текст книги "Яблоневый цвет (СИ)"
Автор книги: Jaira D
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
– От дел?
Догадался Северин, что дед знает всё про незабвенный долг ворожеи, дюже с духом собрался, хмуро на старика посмотрев.
– Не от того ты ее защищаешь. Не я ей враг. Ей сил надобно огромных, чтоб против демона стоять, а какие тут силы, если рядом даже плеча дружеского нет? Ты ей что ли поможешь в трудный час?
Опешил дед Беримир, отшатнулся, но с ответом быстро нашелся:
– Еще самую первую ворожею любовь сгубила – к Бесу с местью привела. Коль против демона стоять, надобно забыть все людское.
Давно Северин не вспоминал глаза-звезды колючие, не думал о гнилых когтях да пасти смрадной. И не видать бы их никогда боле, да память эта ему самому, как воину, сил дает.
– Сразу видно, дед Беримир, не стоял ты в этой колдовской войне, – молвил Северин с горечью. – Все бдишь, надзираешь, порядок блюдешь, а сам будто и не человек вовсе – знать не знаешь, что душе человека нужно, чтоб с силами, ему не подвластными, бороться. Один в поле не воин. Тут только любовь поможет и ничто боле, лишь тогда сердце выдержит.
Нахмурился старик. В предзакатном свете вовсе на старую древесину кожа его похожа стала. Молчит Беримир, только губы поджимает да головой упрямо качает.
Пока Белокрай суетился, следуя повелениям ворожеи, Радмила готовилась дома к тяжелому обряду очищения. В углу у дверей поставила кадку с благодатью – хотела в Солнцеворот высвободить, да, видать, сейчас оно нужнее. Сама в наряд старинный облачилась, ленты белые в косы повязала. Увидел бы ее кто в поле – за богиню бы принял. Платье белое все вышивкой шелковой да рунами расшито – блестят и искрятся древние письмена, будто каменья драгоценные на свету. На запястьях – тоненькие браслеты-кольца из серебра, звенят при движении каждом – заслушаешься. Смотрит на себя в зеркало Радмила и не узнает. Не отшельница на нее в отражении глядит, а могущественная чародейка, которой ведомы такие тайны, что людей с ума свести могут.
Баюн важно на ворожею смотрит, точно любуется. Таких нарядов хозяйка еще не надевала. Все за ней котище с подоконника следит, глаз не сводит.
Взяла Радмила большой нож да вышла из дому, перед рябинами встала.
– Простите, родные, – деревцам поклонилась девица, на колени присела. – Пришел ваш час. Не думала – не гадала, что так всё сложится. О последней услуге прошу вас: как меня от силы нечистой охраняли, так и людей от напасти поберегите.
Трудно поддается ножу ствол тонкий, второй уж лучше пошел, словно смирились стражницы со своей участью, да только все равно сердце ноет, будто с подружками верными прощается.
Подошедший к хижине Северин оторопел.
– Зачем?
– Рябина злых тварей отгоняет, – ответила Радмила, не оглядываясь. – Защита от игоши это для белокрайцев.
Вздохнул парень, молча нож из рук ворожеи вынул, сам работу за нее закончил. Из-за листвы не видать раньше стен было, а теперь заметно стало, какой домик старый. Совсем одиноким казался и беззащитным.
Взглянул Северин на девицу, очарованный красой, слова сказать не может. А она пастенью ходит, всё о своем думает. Кадку из дома вынесла. Только открыла – еще одно чудо парню явилось.
Солнце уж почти скрылось, по небу словно варенье малиновое разлив. Уж синева бездонная на него навалилась. Летят из кадки роем звездным пчелы, брюшки светятся, будто золотые. Окружили огоньками-светлячками, ярче солнца горят. На миг короткий мальчишкой себя Северин почувствовал, глядит во все стороны, глаза восторгом сияют. Даже Радмила повеселела. Как махнула рукой в сторону деревни, весь рой туда подался, да в сумерках подступивших пропал.
– Пора, – прошептала ворожея, к сложенным веточкам рябины потянулась, но парень сам все с земли поднял. – Что это ты?
– С тобой пойду.
– Зачем это?
– А кому еще за тебя перед людьми заступаться?
Ласково улыбнулась Радмила.
– Не надо тебе со мной, не ходи. Люди уж прежними после обряда не будут – душа переменится. Тебе же незачем такое видеть, да и противишься ведь ты магии...
– Причем тут магия? Для меня ты важнее...
Не дала договорить – к щеке Северина легко губами теплыми прикоснулась, забрала рябинки.
– И ты для меня важнее. Не надо, не ходи. Баюн за тобой присмотрит.
Кот уж тут как тут у ног северянина вьется, круги нарезает, будто путами обвивает. Хочет податься парень следом за девицей – та уж за березами скрылась, – да ноги точно корни в землю пустили, с места не сойти – дергайся, не дергайся.
– Баюн! Ну, пусти же, Баюн!
Уселся на порог хижины котище, глазами перемигивает – в сумраке рубином да янтарем светятся очи разноцветные.
– Ну, как друга прошу, отпусти.
Не отзывается Баюн, лапы белые вылизывает.
Постоял Северин, подумал. Совсем уж свет небесный погас, из деревни ни звука не доносится – видать, все за яблоневыми садами уж собрались.
– Давно ты у Радмилы доброхожим служишь, лесной дух?
Повел ухом в сторону кот, но не взглянул.
– Славный у нее очаг. И покормит тебя хозяйка, и приголубит. Как с другом верным говорит. А не боишься ее одну отпускать магию творить?
Зыркнули два глаза в темноте, насторожился белый силуэт.
– Ты-то привычный, труда не составит морок какой сотворить или от нечисти какой отбиться. А Радмила? Вдруг ей там помощник понадобится? Пойдем вместе? С моего росту всё видно будет, а от меня глаза людям отведешь – будто и не было нас там, всё здесь сидели. А?
Задумался Баюн, к ногам Северина подошел, сел – очами сверкает. Неожиданно кот на плечи парню запрыгнул, примастился воротником тяжелым.
– Вот и договорились, – погладил освобожденный Северин котейку да по тропинке поспешил в Белокрай вернуться.
Большую кучу хвороста крестьяне к кострищу натащили. Последние солнечные отсветы, пламя да темнота спорили меж собою, не давая ясно вокруг себя видеть, поэтому никто не заметил, как ворожея появилась. Среди людей восторженные ахи прошли, все деревенские на наряд девицы заглядывались. Из рук Радмилы с благодарностью рябиновые ветви принимали, не спрашивая, для чего они, доверяя.
Семья старосты у самого костра стояла. Голуба к матери прижалась, от людей лицо пряча. Пламена всё по голове дочь поглаживала, что-то приговаривая, на что староста Вышемир хмурился да вздыхал. На руках у него козленок мекал, нет-нет, да из младших кто подходил погладить. Только на Военега, ссутулившегося, стоявшего в тени, никто внимания не обращал. Когда Радмила подошла, поднял голову Военег, удивленно на рябину посмотрел.
– Для чего это?
– От незваных гостей.
Кивнул, в общий круг встал с деревенскими.
А к ворожее староста подошел.
– Радмила, что ж случилось-то? Я вот только приехал. Никто не знает ничего, жена говорить отказывается.
– Дочь твоя с собой покончить хотела, этим удельниц привлекла. Они и рожениц, и детей губят, в себе подобных превращают. Голуба сама убежала, а дитя бросила – я так думаю. Даром такое Белокраю не пройдет. Содеянное зло ворота земли всей нечистой силе открыло, не только мелочи всякой, кою отогнать легко. Я ворота эти закрою, но дитя за матерью сюда придет. Неизбежно это. Рябина – чтоб не тронул никого игоша.
Со всей суровостью мужчина речь ворожеи прослушал, брови насупив. Ничего не сказал, к семье вернулся, на дочь с презрением глядя, но как взглядом с женой встретился, глаза в сторону отвел.
Небо тучами заволокло – чернота непроглядная, новолуние. В яблоневом цвету бродят оранжевые отблески от кострища. Голову обносит, сердце стучит часто-часто. Тяжко ворожее к обряду приступать, будто порог какой перешагнуть надобно, через который больше одного раза не переступают.
Вдруг молвит Вышемиру:
– Кидай козленка в огонь.
Люди разом замолчали, ушам не веря. Староста остолбенел.
– Кидай.
Ужас на лице мужика появился. Расширенные глаза в темноте видно стало.
– Да ты что, Радмила! Как же мне живое создание да в огонь?
– Кидай, коли зла Белокраю не желаешь. Если ворота не заперты останутся, сгинет всё. Кидай.
Сурово на него смотрит ворожея. Не просит, не требует – повелевает, страшно что поперек ей сказать. То ли ночь колдовская сети забрасывает, то ли силы к себе колдунья притягивает – сумрак плотный сгущается, хладом веет, страх суеверный разум пленяет.
Бросил козленка Вышемир в костер, как от сердца оторвал, – не глядя, резко, нервно. Отвернулся тут же, ежась от диких воплей животного. Люди детям глаза закрывают, сами слез сдержать не могут.
Вскинула руки Радмила, ладони к огню повернув. Глаза будто сами жаром запылали.
– Кровь и кости, горите в тлен,
Злобу и боль заберите в плен!
Вспыхни, пламени яростный свет,
Сними с колодца силы запрет!
Мигом пламя фиолетовым стало, столбом к небу поднялось, точно древо; съело жизнь и потекло к яблоням, языками по земле перебираясь, словно корнями-вьюнками. Искрами зашлось, подобно горнилу кузнечному, да потухло тут же.
Стоят люди не живые не мертвые. Чудес таких отродясь в Белокрае никто не видывал.
– Небо – бездны темной очи,
Отвори чертоги ночи
И средь звезд, во мгле горящих,
Пробуди владычиц спящих!
Тени меж яблонь хороводы повели, проблески замелькали – будто море звездное на землю опустилось да заволновалось. Ворожея рукой вокруг себя повела, разгладила полотно-небосвод, да объятия раскрыла, будто приглашая кого-то. Зашуршали браслеты-кольца на запястьях, роняя серебристые искры с рун. Вторила тьма призыву: взвихрила пыль да пепел кострища, средь деревьев развеянные, подняла до росту человеческого и вылепила дев белых в таких же точно одеяниях, как ворожея. Идут призванные полуночницы, а трава под ногами не приминается; живые, вздыхают, а грудь от дыхания не вздымается. Глаза морозные, жемчужные – слепые, а головой девицы в стороны поводят – всё видят. Поклонилась им Радмила в пояс, молвила:
– Прощения прошу за сон ваш нарушенный. Отдых заслужили вы за стражу свою, но без помощи вашей мне не справиться. Одной силы-реки не удержать, а иначе никак землю оскверненную не очистить.
Голоса – ветра шепот, слова – дождя песня. Говорят ворожеи все единым гласом, но каждая по-своему головой кивает, рукой взмахнет, качнется.
– Край этот наш покой хранит, и коли замки усыпальниц сорваны, надобно вернуть их. Как при жизни нашей яблоневый цвет горел, так и после смерти вопреки всем напастям пламенеть должен.
Встали перед садами призраки, аккурат на границе самой. Руки над землей простерли, шепча никому неведомые заклинания.
Показалось крестьянам, будто вовсе свет во всем мире померк. Холодом от земли повеяло, будто от воды студеной. Пар ли, туман ли – затянуло всё саваном сизым, под которым сияющие жилы расползлись, ни дать ни взять – сияние северное. Глаз не оторвать. Но что-то подсказывало: дотронешься – сгинешь. Северин, за яблоневым стволом укрывшийся, пошевелиться боится – змейки светящиеся у самых ног снуют. Баюн же смирно на плечах сидит, даже хвостом не дергает. Только это парня и успокаивает.
Сила, из недр глубоких призванная, внимала ворожеям, слушалась и Радмилу, и полуночниц, и там, где не хватало узоров-жил, сплетала новые кружева, такие яркие, что не будь завесы туманной – ослепли бы все.
Гул далекий где-то внизу разносится, будто сама землица гневается, а ни звука не слышно, только чудится, что вот-вот под ногами почва всколыхнется, будто кто под ней столпы, твердыню подпирающие, ворочает. Могучи древние силы, страхи старые, давным-давно в людские души заложенные, пробуждают. Не смеет никто из народа шелохнуться, словно силы эти враз жизнь забрать могут.
Расцветают кружева-паутинки, переливаются, мерцают. Не то морозный узор, не то высвеченные луной радужной тени от цветущих яблоневых крон... Помнит эти узоры Северин – жизнь его в кошмаре том, из которого Радмила освободила, они хранили. Спокойно и легко на душе стало от этой мысли, будто и не было никогда никаких бед.
Вместе с мглой сияние исчезло, растаяло, как первый снег. Свет звездный рассеял призраков, будто и не было никого, а меж лепестков белых звездочки-росинки засветились – благодать в Белокрай вернулась.
Еще не успело эхо заговоров замолчать, как из-за берез плач послышался, на младенческий похожий, но что-то не так с ним было. И не стонет, и не зовет – будто песни какой подражает, приманивает.
Радмила вперед всех к лесу вышла, показав белокрайцам рябины перед собой держать. Иначе люди стали на ворожею смотреть. И шаги ее уже не казались робкими да мышиными – то была танцующая поступь всеведающей ведьмы.
– Голуба, – от строгого голоса ворожеи девушка вздрогнула, но шагу к Радмиле не ступила. – Голуба! Твое дитя – тебе и убаюкивать.
От травы высокой голуба взгляда не отрывала, побледнела вся, губы пересохли. Деревенские всё перешептывались нетерпеливо. Слухам по деревне разойтись – что сухостою вспыхнуть.
Понимал Военег, что на всю семью позор ляжет, и на него тоже. Вышел вместо жены бочкарь к ворожее. Лицо – белее лунного лика, руки от страха трясутся, но долгу родительскому верен парень.
А плач въедливый всё ближе, всё сильнее.
Средь чернильных теней зашевелились травинки, расступились, выпуская на опушку младенца. От ужаса попятились сельчане, вскрикивая.
Весь гнилой, в крови – будто в грязи; глаза – большие, черные, как вороньи; нос-огрызок сопит, слизью истекает; рот о шести рядах зубов, как откроется – точно пасть жабья; пуповина оторванная следом тянется. Перебирает проворно культями когтистыми игоша, принюхивается, осматривается – выискивает кого-то, от рябин шарахается.
Глухо заворчал Баюн на плече Северина, во все глаза глядит на мертвого младенца.
– Голуба!
Трясет матерь-отступницу, как осинку. Слезы рекой текут. Головой девица мотает – глазам своим не верит, какое зло сотворила. Белокрайцы все отворачиваются от уродца, на несчастную с жалостью смотрят – для такого чудовища силы пришлось тратить, вынашивать. Пламена с Вышемиром дочь собой заслонили. Вынул староста полено потолще из потухшего костра, рябинку отбросив, да подался на тварь мерзкую.
Немедля ворожея на его пути встала.
– Стой! Стой, говорю, коли жить хочешь! Игоша вмиг тебя задушит, замахнуться не успеешь.
– Что же делать-то? – прошептал Военег. – Не бить, так играть с ним что ли?
Спокойствие во взгляде Радмилы прибавило веры в свои силы Военегу:
– Каждое дитя, будь то зверь али человек, ласки да любви хочет.
Иначе парень на игошу взглянул. Будь то сын или дочь – мучается ведь, подумал, как бы сердце защемило, душа бы заболела. Уже без колебаний к чудищу шагнул, а младенец вдруг напружинился весь, ощетинился, из пасти рычание громкое раздалось, будто медведь это был, а не дитя.
Радмила Военега за руку к себе потянула.
– Не подходи, и тебя убить может, – на озадаченный взгляд ответила: – Не твоя это кровинушка, не ты отец, потому тебя не признает.
В молчании страшном только всхлипы Голубы слышно было. На мужа не смотрит старостихина дочь, гордость родителей, первая краса на деревне. Люд головой качает – надо ж такому с девицей невинной случиться. Военег за голову схватился – понял по лицам родичей жены, что обманом его женили, чтоб только никто в деревне о позоре не узнал, а ведь он уж привязался к жене, семью крепкую хотел...
– Не мой это ребенок! – закричала Голуба на ворожею. – Чужой он! И родитель его в Погани сгинул! Нету в отродье этом крови моей, слышала ты?
Радмила не шелохнулась, не вздрогнула. Лишь глаза засветились. От колдовского взгляда Голуба шарахнулась.
– Все беды с войной приходят, но я ни от кого не отворачивалась. Хотела бы ты от бремени нежеланного освободиться да чистой остаться – ко мне бы пришла. Нечего лукавить было. Теперь пусть все видят, что у тебя за душой – себя пожалела, а невинное дитя сгубила, – ворожея повернулась к сельчанам: – Прочь все отсюда! Да рябину с собой заберите – будет вам назидание свои беды на других не перекладывать.
Сельчане только рады были уйти поскорее, по хатам разойтись – чтоб сбежать, чтоб заснуть и забыть. Северин видел, как Радмила к игоше шагнула. Тот снова пасть разинул. Подался было парень на опушку выйти из садов, да Баюн когтями в плечо вцепился – не велит.
Песнь знакомая полилась – колыбельная, что ворожея раненому напевала. Средь яблонь, до сих пор золотыми пчелками сверкавших, соловушки ночные пению вторили. Подпустил к себе игоша ворожею. Та, как мать родная, на руки его взяла, приласкала, тихонько качая-баюкая. Улыбается ему, будто своему. И отрадно смотреть за ней, и сердце кровью обливается. Жена чуткая да мать заботливая – замечтался Северин. Только когда средь берез Радмила скрылась, повернул обратно парень к одинокой хижине. Никто его и Баюна не заметил, каков и был уговор с доброхожим.
Глава 7
Уж за полночь. Тих Белокрай, сады яблоневые благодатью дышат-вздыхают. Землица с весной-прелестницей прощается да встречает лето-труженицу. Всё прошло: и горе, и печаль, и страх, – хоть и далеко еще до конца ночи жуткой. Окна все ставнями закрыты – ни увидеть ничего, ни услышать, лишь в одной хате ночь сквозь щелку дверную свет раскаленным клинком режет. Нет проходу сну и покою в дом старосты.
– Говорила я тебе: убить надо было девку, пока от старки колдовства не набралась, – старостиха, мужа всё подначивая, кругом свечи разжигала, да всё равно темнота всех заговорщиков в свои покрывала укутывала – лиц толком не разглядеть, как бы ни всматривался дед Беримир, в уголке притаившийся.
Вышемир угрюм сидел, брови насупив. Молчал, за столом сгорбившись. Мужики вокруг устроились. Все на обряде были, видели, на что ворожея способна.
Молчал Вышемир, не хотел ни с кем мыслями-валунами делиться.
– Давеча руку прострелило, – пробасил кузнец. – Радмила вмиг все вылечила.
Кто-то еще прогнусавил:
– А мне грудь сдавило – вот так вот бывает. В глазах потемнело, помереть захотелось больше, чем жить. А Радмила, вишь, зелий своих да сил не пожалела – нет боли больше.
– А на войну когда пошли, помните? Всем, кто просил, обереги раздала – и ведь вернулись мы!
Ворча неразборчиво, закивало мужичьё. Дед Беримир заулыбался: нет, дорога сильно ворожея Белокраю, не предадут. Вот только мерещится, иль в самом деле – то тут, то там по углам черным мелькают глаза Бесовы, на людей заглядывают.
Молчал Вышемир, головы не поднимая.
– И что? – снова молвила Пламена. – Так и позабыла она вас с того дня? Простила? Как бы не так! Дождетесь – придет время и всех вас в сырую землю живьём закопает!
– Рот закрой, женщина, – процедил Военег. – Уж и так ты дел наворотила, уймись.
Сверкнули зло глаза старостихи, будто сами – свечные фитильки.
– А ты, что же, обиду на меня держишь? В старостином доме приветили, красавицу-дочь за тебя, бездаря, замуж выдали, в люди вывели...
– Сыт я по горло твоей честью! Коли так ею дорожишь, так забирай обратно! Всё равно уж порченное всё, с гнильцой внутри – не про это ли Радмила говорила?..
Вновь гомон ворчливый поднялся. Военега увещевают, Пламену уговаривают.
Молчит Вышемир.
Шепотки глумливые сквозь людской говор просачиваются подобно трескотне погремушки змеиной сквозь шелест трав луговых. Скоро уже слов не разобрать будет – всё в шум зловещий вот-вот сольется, возню аспидов.
– А видели старку средь полуночниц? – снова чей-то голос громче других раздался. – Платье на ней – то самое, в каком тело жгли. А сама-то уж и не старуха вовсе!..
– Ага, вот оно, колдовство! Даже после смерти, ведьма, всё видит, силищей какой обладает!
– А Радмила-то! Повелевает духами, как своя! Всё ж таки правдива молва про Лешую кровь.
– Вышемира заставила животинку живую, невинную, в огонь бросить!
– Чудище это зато пожалела. На Голубу наговорила всякого. Как будто сама – нелюдь. И такая-то средь бела дня по деревне ходит...
– Белокрай наш весь магией пропах, что плесенью – подпол. С одной стороны – вражья граница, аккурат за маковым полем, за осинником да за горами. С другой стороны – Погань да Леший. И так меж двух огней живем, так еще ворожея нам на шеи петли вяжет да затягивает.
– Верно! Шагу уж ступить нельзя без ее заговоров!
– И нечисть всякую защищает...
– Как бы не случилось такого, чтоб встать утром да рабом ведьмовским не оказаться...
– Полно!
Не выдержал боле Вышемир, встал из-за стола, о морщинистую столешню руками оперся. Замолчал люд под тяжелым взором старосты, головы склонили, за шум виноватые. Никого вниманием не обошел могучий старик, даже дочку, что из-за дверей светёлки своей выглядывала.
– Испокон веков ворожеи за Белокраем пригляд держали, ни людей, ни тварей лесных в обиду не давали – знай себе живи.
Только дед Беримир на слова Вышемира кивал, сельчане же – как приговор выслушивали.
– За горами колдовство не любят, нет там дружбы с ним, как здесь, у нас. Но порядки нынче и в нашем королевстве поменялись, и Белокраю тоже пора меняться.
Ёкнуло сердце, дед вздрогнул.
«Не миновать беды! Радмила знать должна, бежать ей надо».
– В получасе отсюда лагерь раскинулся, – молвил староста. – Воины безухие там ночь пережидают. Магоборцы те самые, в багряно-черных одеждах. Послать за ними надобно, пусть они разговор с ворожеей ведут.
Похолодело всё внутри у деда Беримира, а белокрайцы вновь с жаром заговорили, на перебой вызываясь за сенельцами ехать.
Вскочил старик, к дверям метнулся, да не тут-то было – прыть уже не та. Одним разом плечи широченные путь загородили.
– Куда это ты, старче? Уж никак за магоборцами?
Не человечьи глаза на Беримира смотрят – все Бесовы, жгут-прожигают, насквозь всего старика видят.
– Нельзя им в Белокрай! Что же вы, мытарей позовете в дом и надеетесь, что не тронут они вас?
– Много ли ты знаешь, старче...
– Радмила все беды от вас отвадила, а вы чем ей платите? Совсем дурные стали – добра не помните! Я-то всё помню! Всё знаю!..
– Помнишь, говоришь? – позади Беримира Военег встал, будто обелиск высокий над стариком нависая. – И тогда от дома старки отваживал, и теперь. Что ж, тебе ворожеи жизнь продлевают, что бережешь ты их так? Поздно спохватился, уж от морока тебя не спасти. Разве что только земля сырая колдовство снимет да очистит тело...
Завертелось всё перед глазами деда безобидного. Схватили его под руки, скрутили – вот-вот кости сухие надломятся, как валежник. Вон из дома вынесли. Сладкий аромат яблонь окутал, словно гостя долгожданного встретил, да погас в миг свет белый. Пропало всё в темноте непроглядной, не услышать, не увидеть ничего. И кости ныть перестали...
Не сидится Северину на месте, всё ходит из угла в угол по избе ворожеи. Мыслями мается, не знает, как сказать Радмиле о том, что в груди трепещет, наружу рвется – так бы и ослепило всё вокруг, как рассвет переливчатый, и оглушило бы радостно, как песнь славная. Баюн всё на парня щурился – не напрасно ли послушался, сводил его к кострищу. А Северину уж и дела нет до колдовства: какое там, любовь голову вскружила!
Шаги на тропинке из распахнутых дверей задолго до появления ворожеи слышны были – наряд цеплялся за траву высокую, шуршание в ночной тиши хорошо слыхать.
Вошла. Лицо прячет. Звенят тихонько браслеты-кольца, словно грусть изливают, плачут. На платье руническом остались отпечатки кровавые ладошек детских. Подол в земле весь, и руки испачканы. Белые ленты расплелись, свисают, точно саван лик скрывают. Словно одна из призванных полуночниц в дом вошла, а не девица живая. Оробел Северин, не решился подойти к ворожее, но всё же позвал неуверенно:
– Радмила.
Чуть головой в его сторону повела, к столу подошла да сняла браслеты. Совсем тихо стало.
Баюн к хозяйке подался, ласково головой о ноги потерся, замурлыкал; заглядывает на девицу – чует, что тяжко ей на сердце.
– Если б Голуба сберегла дитя, мальчика бы родила.
Вздохнула прерывисто. Голос слабый, ломкий – хворостинка.
– Всё думала, как же так люди вдруг извергами становятся: и крадут, и губят друг дружку, и детей бросают на смерть голодную. Всё жалела, терпела. Себя уговаривала, заставляла простить – ведь люди же, одна кровь по венам течет.
Подняла очи, повернулась. На лицо будто тень смертная упала, словно из склепа на парня смотрит ворожея, уставшая, исхудавшая. Хоть от браслетов освободилась, а всё одно будто в оковах вечных стоит, едва ли руки не опускает.
– А теперь, как ребенка брошенного пожалела, так сама в их глазах зверем стала.
Последние слова вовсе прошептала – силы иссякли. Задрожали плечи девичьи, опустилась на колени Радмила, слезам волю дав, да так тихо, будто плач боль лишь прибавлял, не приносил облегчения.
Кинулся к ворожее Северин, обнял, к сердцу прижал.
– Радмила, ну что ты! Нашла из-за кого убиваться так...
– Не дитя в березняке хоронила, и не игошу успокаивала – саму себя в землю закапывала, – едва говорит девица, дрожит, бьется; раны душевные глубоки – и выговориться хочет, и рыдания душат, уста смыкают. – Чужое место заняла, не нужна я была людям!
– Ну как же! Не родичам, так другим не было бы жизни без тебя. Ведь душу греешь своей заботой. Оттаиваешь от тоски рядом с тобой... Ну что ты, Радмила...
Горечь слез, казалось Северину, сквозь рубашку вот-вот в тело впитается, до сердца дотянется. Прижалась к нему Радмила, в тепле отогреваясь, от ветров судьбы и бурь невзгод заслоненная; всё прошлое вмиг забылось, душа силой-волей наполнилась, любые удары теперь выдержать готовая, кроме одного...
Час ли, два ли так сидели. Баюн рядом устроился, прикорнул. В избу холод закрался – землица остыла. Час волчий приближался.
– Пойду я, – прошептала Радмила, стерев дорожки слезинок с лица.
– Куда? Спать все легли...
– Новолуние. Заклинания слабеют без света лунного. Бес клеть ломает.
Вздохнул Северин, пробурчал:
– Не для тех стараешься, – но никуда отпускать не собирался.
– А и не буду больше. Но вот тебя от Беса сберечь надобно.
Отстранилась. Блестят в темноте глаза девицы точно ониксовые. Пригладила примятые ворот рубашки у парня, поднялась с тяжелым вздохом. Долг – ярмо неподъемное, а всё ж нельзя его бросить.
– Уходить из Белокрая надобно.
На грозный голос даже не повернулась ворожея. Сверкают серебром узоры платья – сами звезды в руны вплелись.
– Знаю, но нелегкое это дело. Обдумать всё лучше завтра – утро вечера мудренее.
Вновь тяжкий вздох обронил Северин. Это он тут пришлый, не прижившийся еще, куда ветер дунет – туда и дорога, а Радмила – как цветок редкий: а ну как не сможет нигде, кроме родимых мест, прирасти? Хоть и суровый здесь край, да штормы сильные, но ведь цветет краса потаенная.
– Погоди.
Уж за порог ступила девица, напоследок Баюна погладив, как парень к ней устремился, поцеловал порывисто.
Запело всё внутри, заиграло. Будто солнцем душа наполнилась, светом искристым грусть-печаль опалило, крылья подарило – не бывать уж никогда боле средь земных забот, только в счастье небесном витать.
Как уста разомкнулись, взглянула на Северина Радмила, улыбнулась, дотронулась до губ своих, будто к сладости оставшейся прикоснуться хотела.
Поправив выбившуюся из косы девичьей прядку, шепнул Северин:
– Возвращайся поскорее.
Кивнула ворожея, легко по тропинке побежала, да всё оглядываясь, всё от любимого боясь отвернуться.
Шумят яблоневые сады, суетится ветрило, в плен белый захваченный. В деревне тишь стоит – не иначе как омертвело всё. Не по себе Радмиле, скорее спешит к кургану заклятому, не смотрит по сторонам. Маковое поле гудит, волнуется. Вой из-под самой земли с песнями бури сливается. Или то Беса колдовство – он ночь тихую растревожил?
– Услышьте меня, Братья – вольны ветры,
Внемли мне, Матушка...
Сбилась с заговором ворожея на полуслове, ахнула. Окружили со всех сторон столпы черные, точно тени густые. Схоронились так, что не заметила их девица, да и недосуг ей было. Один черный вплотную подошел, капюшон откинул – сверкнули когти на стальной перчатке. Лицо, и без того исполосованное, презрением искажено. Дар речи потеряла ворожея, ни сдвинуться, ни вздохнуть от страха.
Дрожит курган от смеха Бесова, море колдовское рябью идет, волнуется перед штормом.
– Слово мое – твердь земная, воля моя – поток ледяной.
Как стоял на пороге дома Северин, так и не сошел с места – всё вглядывался в узорную темень березовой листвы, ждал, когда появится на тропинке белый силуэт, прислушивался к страшным воплям ветра. И неспокойно на сердце, будто не в деревеньку яблочную Радмила ушла, а в омут болотный нырнула – а ну как не вернется? Холод пробирает, ползет по спине, предчувствия прощупывают лазейки к разуму. Тревогой душа полнится, точно капли дождевые в колодец по одной скатываются.
Средь стволов огоньки показались. Далеко еще, а говор людской уж слыхать. Белокрайцев голоса Северин сразу бы различил, тут же – словно гудит рой недовольный, да поучает, да гневается, да проклинает крестьян нерадивых.
Баюн за порог шагнул, спину дугой выгнул. Ворчит котище на люд приближающийся.
– Беги в Погань, – молвит доброхожему парень. С сомнением кот на него глядит. – Что мешкаешь? Лешего зови! Беда!
Стремглав котище белый бросился к древней пуще, лишь хвост мелькнул в диком вишняке. Уж свет факелов тронул поляну перед хижиной.
Не раздумывая, разворошил Северин тайник под кроватью, что некогда ложем больному служила. Доспех уж ржавчина жадная поела-покусала, как моль, но до ножа в локоть длиной не добралась. Вышел парень из дому навстречу напасти нежданной, негаданной, крепко рукоять сжимает – нет страха, что в бою прежде душил.
То ли демоны, то ли призраки, то ли упыри летучие – идут сенельцы с бледными ликами, точно смерти вестники. Сельчан ведут, будто пленных. Молчат безухие, а взгляды жаром гневным обдают – не спастись никому от неистовой кары. Прячут глаза белокрайцы, уж и не рады, что позвали спасителей-магоборцев.
Кинули ворожею на землицу сырую, как преступницу ненавистную. Руны на платье почернели – будто от света огня обуглились. Волосы растрепались, ленты белые сединой средь локонов затерялись. Не шелохнется Радмила, уста ладонью зажимает. Сквозь пальцы кровь тоненькой струйкой сочится. Зверьком затравленным на палачей багровых оглядывается. Совсем беззащитной ворожея казалась рядом с ними.
Ужаснулся Северин, хотел к девице броситься, да дорогу детина бритоголовый заступил. Рука в перчатке стальной, хищные когти страшно блестят в пламенных отблесках, только глаза сенельца – еще страшнее. Не иначе как ястреб добычу высматривает, а не человек на человека смотрит.
– Кто таков?
– Это деревянщик наш, белокрайский, – голос старосты надломился постарел – едва узнать можно, да и сам Вышемир весь сгорбился, одряхлел. Видать, и ему от званых гостей досталось.
Ухмыльнулся сенелец, смягчился взгляд.
– Что же, околдованный? Или распри ищешь? Не зря же здесь демоницу поджидаешь?
Растерялся парень, не смог ничего ответить. Всё взгляда от Радмилы не отводит, а самого колотит, словно озноб бьет.
А воевода сенельский тем временем свои порядки наводил: жестами приказы раздал своим подчиненным, одного в избу отправил. Охватили кольцом бритые воины сельчан, точно на казнь всех свели.
