Текст книги "Яблоневый цвет (СИ)"
Автор книги: Jaira D
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
– Откуда ж ты знаешь это всё, старче?
– Я после пришел, Радмилушку проведать да помочь. Только чем старость молодости невинной помочь может...
Чувствовал Северин горе и слабость в словах этих, но и злоба в них была, хоть и далекая, как туча грозовая на горизонте.
Обернулся дед к парню да с внезапной суровостью молвил:
– Тогда она заступилась за обидчиков перед Хозяином Леса, с рук им это сошло. Но знай: коль ты ее обидишь – перед Лешим ответ держать будешь.
Не ожидав от кроткого старика такое услышать, Северин остолбенел. И в мыслях не было ничего дурного, и дед это понял по виду чужестранца. С места поднялся, больше на слушателя не глядя, да из избы вышел.
– Пойду я, силки проверю. Бывайте.
Взглядом деда Беримира проводив, Радмила закрыла кадку, в дом ее занесла, и вдруг снаружи шаги послышались. Откуда ни возьмись к дверям немедленно Баюн прыгнул, три раза вдоль порога прошел и сел в сенях, на гостью новую глядя.
По тропинке из деревни к избе ворожеи статная женщина вышла, наряд синий издали видать. Кружева да вышивка, бусы янтарные, браслеты бронзовые – только старостиха такую роскошь себе позволить могла. В руках какой-то сверток и корзинку женщина несла.
– Ясного денечка, Радмила, – чуть поклонившись, молвила она в пустоту избы. Ни жив ни мертв чужестранец – прямо на него беда смотрит-улыбается.
Прикосновением легким успокоив Северина, ворожея вышла из дома.
– И тебе ни пылинки, ни тучки, Пламена.
Старостиха и не видит ничего. Глянул северянин на кота – тот глаз от сельчанки не отрывает, хвостом себя по бокам бьет: морок наводит.
«Так вот что доброхожий делает!..»
Пламена сверток Радмиле вручила.
– Вот. Мой Вышемир и Военег с торжища наконец-то вернулись, много чего привезли. Вот и тебе в благодарность – отрез большой, на два платья хватит. Без тебя всю свадебку бы по домам сидели из-за мороза-то. А так – хоть и зимой, а все ж на воздухе погуляли.
– Спасибо.
– Вот еще тебе яблок лукошко. Хорошо в подполе сохранились – как ты и говорила. Это я заранее. Голуба-то понесла. Как время ей рожать настанет, за тобой пошлю – огради ребеночка от болезней.
– Хорошо, Пламена, я приду.
Не успела старостиха в березняке скрыться, Радмила уж в избе ткань льняную расстелила и резать начала. Северин за девицей краем глаза наблюдал, бороду сбривая. Мигом хозяйка огонь на воздухе развела, порошки да смеси вынесла, намешала варево пахучее, оба отреза в жестяных тазах замочила – красить принялась.
Уж довольно времени прошло, и Северин отложил инструмент, себя в зеркало оглядел. Ни щетинки не оставил, топорщащиеся волосы, как у медведя бурые, чуть пятерней расчесал, примял. Вновь стал таким, каким на войну ушел.
– Всё зелья варишь, – послышался из-за стен грубый голос, на который Баюн заругался-заурчал. Парень глянул наружу: стоит в паре шагов перед ворожеей долговязый мужичок, вроде и не стар еще, а годков чуть поболе будет, чем Северину. Хмельным ветром гостя колышет, как ковыль степной, заставляет с ноги на ногу переступать. Одежда не шибко богата, в опилках и пятнах вся.
Радмила молчала, плотно уста сомкнув. Видно было, как плечи ее напряглись.
– Вижу, уж теща тут побывала. Плешь своим торжищем проела... А ты все одна? Дед опять в Погань подался?
– Вернется скоро. Не боись.
Закивал головой ремесленник – вот-вот, казалось, волосы соломенные как сено с головы посыпятся.
Радмила от работы не отрывалась. Загляделся на нее Северин, замечтался. Запястья тоненькие, плечики худенькие, а быстро варево мешает. Лоб чуть наморщенный – тяжело работа дается. На шейке росинкой сверкает капелька пота, под воротник платья серого спрятаться спешит, за собой блестящую ниточку оставляя. Грудь высокая часто, да ровно вздымается. Волосы русые на солнце золотом горят. «А ведь и правда, одна совсем. Ни родича, ни заступника рядом». Верно, те же мысли и у гостя были, двинулся к ней неверным шагом. Ворожея глаза на него подняла, крепко жердь, которою раствор мешала, в руках сжала, на тартыгу глядя.
Долго не раздумывая, Северин взял нож в руки и к выходу направился – долговязого проучить, да застыл на месте.
– Шел бы ты домой, Военег. Голуба тебя, чай, заждалась.
Глаза зеленые распахнулись широко – огненные искры из них посыпались. Волосы из косы повыползали, змеятся вокруг головы – тянутся мужичка схватить. Моргнул Северин, помотал головой, и пропало наваждение, а Военег попятился, в ноги плюясь.
– Чтоб тебя, приблуда...
Спотыкаясь, побрел пьяница к деревне, не оглядываясь.
Вздохнула Радмила, жердь отложила, лоб утерла рукавом. Дрожь запоздалая девицу передернула. Почувствовав на себе взгляд, повернулась ворожея к Северину, нож заметила. Поняла, что чужеземец на защиту выйти хотел, разрумянилась.
Обратно нож на стол положив, парень на стул опустился. Заскрипела спинка, затрещали деревянные ножки – так и повалился Северин на пол. Не понял, как всё случилось, в растерянности на Радмилу взглянул, а та рассыпалась смехом заливистым. Впервые улыбку видел у нее на лице парень, сам расхохотался так, что щеки задрожали с непривычки, нервы на лице задергались, глаза заслезились.
Подошла ворожея к Северину, руку подала, помогла подняться.
– Не ушибся? Спину береги.
– Уж моя спина покрепче стула будет.
Глядят друг на друга, будто и не встречались до этого вовсе. Радмила голову на бок склонила, лицо северянина разглядывала. «Что ж ты за печали в себе таишь? Радоваться жизни ты умеешь, и меня развеселил. Не может быть такого, чтобы ты всё за смертью по пятам ходил». Как увидела седину, тотчас улыбка растаяла.
– Ну, вот! Совсем другое дело, – снова строгий тон голос приобрел. – Хоть на человека стал похож.
Северин ухмыльнулся: в первый раз похвалила.
«Ох, и дед, ох, и Беримир...»
Потянулся было за яблоком к лукошку, как ворожея его одернула.
– Погоди.
Взяла плод ароматный, шепнула да подула на него, в руки парню обратно вложила.
Северин рожу скорчил.
– А без этого никак нельзя?
– Яблоки Пламена принесла – сам ведь видел. Их пастушонок и Военег собирали. Ко мне они тогда приходили, просились стадо на ближнее поле за шиповником вывести, я запретила – пусть в роще скот пасут.
– И что же?
– Они Лешего боятся, вот и на меня серчают. Яблоки эти обидой пропитаны.
Отойдя, Радмила начала щепки с пола подбирать.
– Оставь, – сказал Северин. – Починю. Я плотницкому да столярному делу обучен – в деревянном цеху до войны работал.
Снова улыбнулась ворожея. «Оттаяло сердце нелюдима. Скоро поправится совсем».
– Ну, вот и работа для тебя нашлась. Не все же тебе бездельем маяться.
Глава 5
Вечер теплый, ласковый. На подоконнике еще нежатся лиловые лучики заката. Пиликает сверчок в траве под окном, игривое пламя потрескивает дровами в очаге. Чиня скамеечку, что дед Беримир на днях притащил, Северин прислушивается к словам песни Радмилы. Скоро пальцы девицы иглой работают, лоскутки цветные да вышивку к ткани черничной пришивают.
– В край лесов безбрежных смело уходи,
Коль беда вдруг встанет на твоём пути.
В этой тёмной пуще тот приют найдёт,
Кто с открытым сердцем на поклон придёт.
Там Хозяин Леса суд земной творит,
Лунным взглядом в душу путнику глядит,
Коль ты смел и честен – приютит любя,
Лихо не настигнет, не найдёт тебя...
Часто парень поглядывает на ворожею: и заговорить хочется, и отвлекать от дела негоже.
Баюн, у печи спавший, вдруг глаза открыл, поднялся, на подоконник запрыгнул.
– Что там такое? – ответила Радмила на зов кошачий.
Почудилось ли – в окно кто-то тихонько стучит.
Отложив шитье, ворожея рядом с доброхожим у окошка встала. Северин тоже пригляделся: сквозь стекло мутноватое средь рябин маячит кто-то белый. Радмила дверь отворила – перед избой волк, шерсть будто снег. Стоит смирно да на ворожею глядит.
Как увидел, что хозяйка шаль на плечи накинула да за порог ступила, Северин едва успел ее за руку схватить:
– Ты куда?! Это же волк!
– Вижу. За мной это. Хозяин Леса к себе зовет. Не бойся ничего – Баюн за тобой присмотрит.
Высвободив руку, повернулась девица к коту и строго молвила:
– Никого не впускай, никого не выпускай, – да за дверь юркнула серой мышкой, следом за волком-проводником поспешила. Только и успел Северин увидеть, как дикий вишняк обоих в сумраке скрыл.
«Значит, правду дед Беримир рассказывал – Леший ей отец приёмный...»
Тогда как деревенская сторона ко сну готовилась, Поганая Пуща только-только пробуждалась. Слышно было еще на опушке, как птицы щебечут, будто день стоит. С недалекого пруда доносились трубный зов выпи и кваканье многоголосое.
Осеребрил месяц-старик дубы и ели: что ни листочек – брошка узорная, что ни хвоинка – игла смертоносная. В колышущихся папоротниковых волнах волк призраком казался. Среди стволов колдовские огоньки мерцали – будто кто с крохотными фонарями по мглистому лесу бродил. В свете их неспешно вышагивали сохатые князья, рога – лунное пламя. Ни волка, ни девицу не боятся олени – ночью все свои в угодьях Хозяина Леса.
Над головой ворожеи дубовые ветви в купол сплелись, прорехи – словно звезды на небосклоне; высоко, рукой не дотянуться. В самом могучем стволе дупло глубокое. Как заметила Радмила шевеление в нем, на колени на мох бархатный опустилась, юбку подобрав.
– Здравствуй, отче. Зачем ты звал меня?
Подошел к ней Леший, топочет – как будто копытами землю бьет. Высокий да жилистый дух лесной, иссох весь от старости – кожа да кости, – но силой недюжинной мог с медведем поспорить. Голова – череп лосиный, рогами раскидистыми купол цепляет. С рук узловатых, как корни древесные, обереги свисают; пошевелится верзила – стучат друг о друга, будто дятел жучка в коре ищет. Слово молвит Леший – ветром гудит да древесиной стонет. Только те, кто был под опекой его, понимали речь духа.
– Да. Он выздоравливает. Тело от ран оправилось, но боль еще в душе его скрывается. Немного попривыкнуть ему надобно.
Глаза Радмила не поднимает – гнева Лешего боится. Понимает, что если поймает он ее взгляд, то в миг все помыслы узнает.
Снова скрип, снова доносится до слуха гул. Склонился над девицей Леший, внимательно смотрит.
– Отправить домой?.. Не могу, отче. Он Бесом отмеченный. Мне не ведомо, скольких он еще отметил, но коль Северин последний... Еще одной преградой вернуться Бесу меньше.
Белый проводник за господином следит, каждое движение улавливает, но и за порядком присматривает – чтобы никто разговору важному не помешал.
– Так и есть: скоро пойду на поле, снова клеть сотворю. Да только чует сердце, много бед случится, и все по Бесовой воле. Война людей напугала, насторожила: на любого наклевещут, всякий в соседе врага видит. Здесь я бессильна... Что ж мне делать?
Заскрежетал Леший, вокруг девицы круг обошел, руками всплескивая.
– Не гневись, отче. Без людей земля эта заболеет от изобилия – должна она кому-то свои дары отдавать. Знаешь ведь, что благодаря людской заботе яблоневый цвет каждый год не понапрасну горит.
Снова над ней дух навис. Брякают высеченные дощечки.
– Знаю. Разбаловала. Зато магии не боятся и не чураются. Живут с ней сотоварищи и не задумываются, что зло от нее исходить может – а значит, твои угодья не тревожат... Что? Северин?.. Нет, не правда это.
Почувствовала Радмила, как к лицу кровь прилила – хоть и руководствовалась всегда ворожея разумом, а сердцу приказать не могла.
Приподнял аккуратно Леший пальцем-веточкой подбородок девицы – заставил все-таки ее в свои очи посмотреть: глубокие, будто два колодца с луной утонувшей. Опечалилась тут же Радмила, плечи опустила.
– Хорошо, отче. Отпущу его сегодня. Пускай идет, куда хочет. Не держу.
Погладил ласково девицу по голове покровитель, черепом лосиным до лба ее легонько дотронулся – мол, не огорчайся – да в нахлынувшей темени пропал.
По возвращении ворожея снова за шитье села. Уж совсем стемнело. Как закончила, в горшочке Радмила травку разожгла – тонкий запах по избе потянулся, вроде и знакомый, да не вспомнить никак.
– Вот, возьми, – разложила девица перед Северином рубаху, вышивкой расшитую. – Это, – указала ворожея на сплетающиеся узоры, – обереги от дурного глаза, от хандры, от ссор. Пока до дома не дойдешь, не снимай. Вот пояс – это от устали...
– Это что же, гонишь ты меня?
Не ожидав ответа такого, подняла глаза девица на парня. С сиротской тоской тот на нее смотрел. Вздохнула.
– Всё, что я могла сделать для тебя, – сделала. Дольше уж держать у себя не смею, да и чувствую, как ты на волю рвешься. Верно, и на родине твоей тебя заждались.
– Никто меня не ждет.
Голос охрип, искорка задорная в глазах пропала. «Ох, как бы не ошиблась! Не надо было соглашаться...»
– Я говорил уже, что в деревянном цеху работал. Город большой – дел всем хватало. Покуда матушка с батюшкой живы были, всё кутил – душа праздника просила, весь свой заработок проматывал. Как мы с братом вдвоем остались, кончились мои кутежи. Брат к графу на охотничье подворье ушел, а я остепениться решил, выбрал себе в жены девицу соседскую, хозяйственную, спокойную. Души в ней не чаял, полюбил. Сына родила... Года не прошло – в город мор пришел. Сенельцы тогда все на колдунов наговаривали – мол, они болезнь наслали. Самих-то безухих костлявая обошла. Половину народа выкосило. Детей. И сына моего забрал мор, и жену.
Помолчал Северин, голову опустив, с духом собираясь. Тень угрюмая на чело легла.
– Следом за ними я хотел пойти, не раз петлю надевал, да брат все не давал с жизнью расстаться. А потом война началась. Давно безухие сюда намыливались, да все предлога не было. И я пошел – вроде как за правое дело голову сложить, а не душу сгубить. Смерть я искал в том бою.
В голубых глазах воина слезы стояли, отчего они небесными Радмиле показались.
– Не знаю, чего я устрашился. Когда боль в лесу мучила, думал: вот оно, наказание мое за трусость. Уж готов был... Потому что не для чего мне жить. Некому меня дома ждать.
Спрятал лицо в ладонях, ссутулился весь – надломился, будто тростинка. Не думала Радмила, что такую тяжкую ношу парень от нее прячет.
«Вот и исцелился ты сам, от недуга-горестей освободился».
Задула травку-откровенницу, села рядом с ним, приобняла, по голове поглаживая и ласково шепча:
– Ой, да на краю времени ива стояла.
Ива стояла – в реке косы полоскала.
Косы полоскала – грусть вымывала.
Вымывала – по реке в море спускала.
Век ивы долог.
Век реки долог.
Век моря дольше.
Сколько иве у реки стоять,
У реки стоять – косы полоскать,
Столько Северину грусти-печали не видать.
Ладони от лица отняв, Северин удивленно взглянул на нее. Улыбнулась ворожея, подмигнула – невольно засмеялся парень, тут же о горе позабыв.
– Тебя стеснять боле не буду, в деревне кров найду, заработаю. Иначе зря ты мне жизнь вернула.
– Отпусти прошлое свое. С ним жить будешь – сердце окаменеет, зло другим причинять начнешь. Но коль новый дом в этих краях найти хочешь, предупредить тебя должна.
Поправив поленья в печи, Радмила взяла Баюна на руки, села напротив друга.
– Земля Белокрая – колдовская. Хозяйничал на ней рядом с угодьями Лешего древний демон. Любил он человечиной полакомиться, всю округу в страхе держал, путникам пройти по единственной дороге не давал. Вокруг него много нечистой силы собиралось, так что совсем житья от тварей не было. Пришел к чудовищу-Бесу однажды чародей-мастер, хотел его себе подчинить, всю его силу забрать, да только умений не хватило – измучил его Бес до смерти. Тогда пришла за мужа мстить колдунья. Свое тело предложила – чтоб демон среди людей мог распри чинить, по всему королевству шастать. Но как Бес начал в колдунью вселяться, всю его силу направила женщина в землю, та ее очистила да в плодородие превратила. Беса же колдунья в темницу заточила, чтобы тот вечно мучился, еще больше, чем ее муж-чародей. И с тех пор все ее ученицы обязаны за темницей той следить, каждое новолуние заклинания обновлять, чтоб больше демон людей не губил. Так что знай: хоть и благодатен Белокрай, а все зло над ним витает.
– Так вот куда ты иногда уходишь по ночам?
Испуг в глазах Радмилы промелькнул. Уж как надеялась, что ничего гость спящий не замечал, кралась к дверям каждый раз, Баюну подражая, а северянин все равно все слышал – чутко спал.
– Не по своей воле ты ворожеей стала, верно?
– Не важно это. Главное – тайну сохранить да Беса в темнице удержать. Он козни строит: война – его злой умысел, не людской. Моя в том вина – не смогла помешать ему, не доглядела...
– Я видел его.
– Знаю.
Снова стыдливо в сторону взгляд отвела девица.
– И правда, ведь ты меня из кошмара вызволила.
– Так ты хочешь в Белокрае остаться?
В пытливом взоре Радмилы видел Северин и надежду, и тревогу, и грусть. Всю осень и всю зиму ворожея больного выхаживала, всю весну парень в ее хате гостем был. Оба друг к другу привязались, да пропасть меж ними пролегала, преодолеть которую – все равно что жизнь заново начать. И первый шаг – перестать скрываться.
– Хочу, – блестят глаза парня, и не от слез уже, а от радости. – Долг у меня перед тобой, да и не знаю я никого в этой стороне, кроме вас с дедом Беримиром.
Смутилась ворожея, но сумела серьезной остаться.
– Что ж, добро. Позволь мне последние целебные заговоры провести. Надобно тебе силами запастись, слабость прогнать, чтоб работа ладилась.
– Тебе виднее, что мне на пользу пойдет.
Вода темная баюкает месяц. Плещется что-то на том берегу – не разглядеть из-за тенистого кустарника, только рябь идет по полотну зеркальному. Час уж поздний, затихло кваканье лягушачье, угомонились сверчки. Лишь ночь шуршит одеянием прохладным шелковым да дуновением по коже водит ласково, игриво, словно кто кончиками пальцев чутье внутреннее щекочет. Живая тишь по воздуху скользит, будто пенная волна. Только вдали угадываются ворчливые раскаты грома.
Хоть и боязно в такую пору смутную к воде прикасаться, а все ж Северин вошел в пруд по пояс, в чем был. Рубашка, уж много раз стиранная да штопанная, мигом намокла и задубела от холода. Брюки из шерсти еще тепло держали, но ступни, утопшие в иле бархатистом, замерзать начали. Радмила велела ждать ее в купальной заводи, где по мелководью любит молодежь играться да бабы белье полощут. Песок снегом казался в лунном свете. Плеск прекратился. Что-то прошелестело средь деревьев, близко к пруду подступавших. Пока прислушивался и приглядывался Северин, незаметно со спины ворожея приблизилась, осторожно сквозь воду ступая. По волнам тепла почувствовал девицу парень.
– Не оборачивайся, – прошептала Радмила. – Что бы ни увидел – с места не сходи, пока не скажу.
Робко ладонь на спину Северину меж лопаток положила – аккурат на место оставшегося шрама от раны. Рука теплая, чуть подрагивает.
– Вода-Живица, дай частицу сил своих этому человеку. Не для злого умысла – для труда благого. Прошу за него и кланяюсь тебе.
Рябь по воде пошла. Будто бы что-то мимо проплыло, чуть ноги задев. Месяц позади был, ярко светил, но все равно в тенях обманчивых не видать ничего.
Радмила ближе подошла, глаза Северину прикрыла, – едва рук хватило, чтоб парня обнять, грудью к нему прильнула. Сквозь мокрую одежду почувствовал тепло тела девицы – мурашки по коже бегают, ежится. Северин до ее рук дотронулся, согревая.
– Под луной-смутьянкой
Над водицей-зерцалом
Густеют думы тяжкие.
Схватят ум-разум -
Не освободиться.
А ты не смотри на них,
Не слушай,
Не вспоминай – не забывай.
Трепет в душе Северина появился, взбаламутил чувства, взволновал. Такого с кончины родителей не бывало. Пламя, что лишь искрами едва пробивалось из-под пепла, с новой силой в сердце разгорелось.
Радмила, правую руку на плечо парню положив, левую к его сердцу приставила. Дыхание девицы Северина по хребту щекотало. Свои руки к ее прижимая, голову чуть к ворожее повернул, краем глаза распущенные волосы, месяцем благословленные, углядел.
– Зарницей мутною
Отрадой больною
Забродит память вином терпким.
Заноют кости,
Заплачет сердце.
А ты не оглядывайся,
И не горюй,
Не вспоминай – не забывай.
Увидел, что вокруг них плавало, но не испугался: поверх воды глаза блестят, как светлячки, сквозь черную гладь видно, как длинные космы плывут, хоровод мавок повторяя.
Расправила в стороны руки северянина ворожея да опустила их в воду.
– Обернется гадкой птицею,
Заберет в полон душу
Горе ехидное седое.
Ни заботами, ни радостями
Ключи к темнице-хандре не подобрать.
А ты злобу не лелей,
Не гневись,
Не вспоминай – не забывай.
Кто-то еще до рук Северина дотронулся, что-то надел. Пропали мавки из виду.
– Браслеты эти не снимай, – молвила Радмила. – Они тебя от Беса спрячут.
Отпустила. Легонько в спину толкнула.
– Иди и не оглядывайся. На берегу твоя одежда лежит. Тропа от берега прямиком через рощу к Белокраю выведет. Дом старосты Вышемира быстро узнаешь.
Гром ближе ударил, почти над самой Поганой Пущей. Борясь с желанием на Радмилу взглянуть, вышел из воды Северин, а за спиной голоса шепчут:
– Не гневись и не горюй,
Не вспоминай – не забывай...
Редкие капли дождя уж скачут по березовым листьям, и кажется парню в их шелесте песня озорная. Легка была дорога к жизни новой.
Радмила же слышала грусть. Ворожее бы заговор прочесть от тоски, да не хочет мыслей о милом друге от себя прогонять – свыклась нечаянно с тем, что не одна больше. Больно к прежней жизни возвращаться.
Глава 6
Плотника в Белокрае тепло приняли. Ежели у кого мысль и появилась, что парень с чужих земель пришел, тот ничего не сказал – к тем, кто с войны целехонек вернулся, сельчане благоговение испытывали, как к старости мудрой. Северин за любое дело брался с охотой – истосковался по работе. Благоволение белокрайцев быстро заслужил.
Только Военег на чужака всё наговаривал. Знамо дело – завидовал сопернику умелому. Вот и сейчас, сидя на крыше одной из изб, зло наблюдал он за тем, как быстро и ладно Северин гвозди забивал в новенькую кровлю, а у самого, растяпы, все из рук падает.
Плотник остановился, засмотревшись на кого-то. Военег проследил за его взглядом.
По Белокраю, занедуживших работяг навещая, ворожея шла. Раньше в платьице сером мышкой от дома к дому перебегала, а теперь в новом зеленом – словно ящерка по тропинке спешит.
Северин поднялся во весь рост – не заметила. Пошел следом, с крыши на крышу изб да пристроек легко перепрыгивая; прямо перед девицей спрыгнул, напугав.
– Ну тебя! – махнула на него рукой Радмила. – Заикой сделаешь!
Улыбнулся, довольный выходкой озорно й. Пот со лба утер да руки упер в бока, красуясь.
– Где твоя рубашка? – шепнула ворожея. – Зря я обереги от людской молвы наложила?
– Да полно тебе, Радмила. Что ж мне твои подарки нельзя поберечь?
Растаяла девица, голову склонила, чтоб усмешку спрятать.
– Раны не тревожат?
– Да вот, хотел как раз к тебе попроситься вечером зайти...
Говорят друг с другом так, что все вокруг любуются. Все девки на статного парня засматривались, а он всё только с Радмилой, да с Радмилой. А Военег злится-дуется, места себе не находит. Слез на землю неуклюже, исподлобья на девицу смотрит, на Северина так вообще лучше глаза б не глядели...
Проходившая мимо бабка Мирина отвлекла парня от мыслей завистливых:
– Чего стоишь? Молод да пригож еще, неча чело хмурить.
– Да отстань ты от него, – проворчал ее муж, дед Ачим, ковыляя за женой. – Никак мимо молодежи молча пройти не может, всё совестью подначивает...
Взбодрился Военег, сам не заметил, как в два шага расстояние меж собой и ворожеей преодолел.
– ... А живется неплохо. В хате с дедом Беримиром просторно, только ума не приложу, как это он печь не топит...
– Закаленный он, никак с Лешим в колдовском сговоре, – на грубый голос парня подошедшего Радмила вздрогнула, чуть отшатнулась. – А по тебе сразу видно: не в избе вырос, а за каменными стенами. Тяжко тебе хозяйство в деревне вести, с непривычки-то.
От колкого взгляда Северина язык заплетался, ненависть за Военега говорила:
– Чай в господских-то хоромах раздобрел бы.
Радмила покосилась на белокрайца недоверчиво, северянина же с гордостью оглядела: еще сильнее стал с виду воин с тех пор, как у ворожеи в хижине на ноги встал, излечился. Захотел бы – как пушинку девицу одной рукой бы поднял. О высоком заморыше светлоголовом Военеге и говорить нечего. Что тело, что душа – чучело.
– Пойдем, бочкарь, – промолвил Северин. – Не все еще пальцы себе отбил? А то вон, раз случай подвернулся, мазь попроси или снадобье.
Рожу скорчил Военег – не смог ничего в ответ сказать.
Кивнув милому другу, Радмила дальше по тропинке домой зашагала, а за спиной послышалось:
– Северин, а, Северин? Не залатаешь крышу амбара? Буренка-то моя уж умаялась хворать от сырости.
Нет отбоя у плотника от просителей, а ворожее и радостно на сердце, что рядом совсем Северин и хорошо ему в Белокрае.
Шумят кружевными нарядами березы, что вокруг Белокрая хороводы водят. Из-за шелеста криков не услышать. Бежит, запинаясь о подол кровавый, Голуба. Платье голубое и сорочка все изодраны, балахоном да лоскутьями болтаются на теле роженицы. Как еще ноги несут – неведомо, на слезы уж сил нет. Сердце вот-вот из груди вырвется. Из-за полосатых стволов древесных видать белые яблоньки – уж недалече спасение. За спиной все стрекот, на сорочий похожий, слышится, да обернуться Голуба боится – как бы снова в лапы к удельнице-душегубке не попасть.
Средь яблонь спокойнее стало. Дух перевела роженица, за низкие ветви придерживаясь. Саднели царапины глубокие на ногах, под платьем кровь уж загустела – сорочка вся слиплась. Провела Голуба ладонью по животу с ребенком... а его нет. От прикосновения все внутри болью скрутило, точно бритвами острыми исполосовано лоно.
Упала на колени матерь несчастная. Перед глазами миг страшный застыл: человечек крохотный, убогий; сквозь веки синюшные глаза выпуклые видать; голова в кровяных сгустках да мокроте, словно картошка с «глазками»; ручки-ножки – как у котенка; пуповина тянется плотной вервью, резким махом рвет ее мозолистая птичья лапа да младенца недоношенного от глаз скрывает.
Закричала Голуба не своим голосом, оглушила сады яблоневые. Мигом полдеревни сбежалось, причитаниями женскими окружив жертву нечисти. Ворожею тотчас позвали.
Толпа говорливая расступилась, пропуская Радмилу к старостиной избе. Сам староста еще не возвратился – с рассветом в Реченик уехал, вести о новых порядках узнать. Пламена всем заправляла, диданок полную хату созвала. Кудахтали бабы клушами, всяк свое рассуждая, а помочь дочери старостихи не могли. Ворожея протиснулась к кровати.
Голубу умыли, кровь оттерли, но все еще стонала несчастная от боли режущей, колени поджимала.
– Помоги, Радмила, – подскочила к ней бледная, как смерть, Пламена, за руки хватая, – помоги, милая! Никак зверь какой ее утащил да изодрал. Ох, что ж делать-то теперь...
– Полыни нарви – ею лежанку застелить надо, – ворожея достала из подсумка сбор травяной, заранее для матерей молодых заготовленный. – Вот это кипятком залей, дай настояться – пусть пьет четыре дня. А теперь пусть выйдут все, заговор творить буду.
Как только бабы за порогом оказались, отправленные в поле за полынью, Радмила подошла к изголовью кровати и положила ладонь на горячий лоб девушке.
– Воды подай.
Пламена повиновалась.
Радмила поднесла чашку к самым устам, чтоб шепот только вода слышала, подставила к теплу очага, потом к распахнутому окну, сельчан заинтересовав. Голуба выпила уже не простую водицу – заколдованную.
– Больно сейчас будет, раны исцеляться начнут, но дергаться нельзя, а то рожать больше не сможешь. Поняла меня?
Девица кивнула, в струнку вытянувшись, губы закусила – уже действие заговора началось.
– Ничего, сдюжишь. Тело у тебя сильное и здоровье ладное – быстро на ноги встанешь.
Голуба заплакала, зажмурилась. Тихонечко ворожея к животу ее притронулась, от лица несчастной взгляда не отрывая.
– Над морем сизым
Звезда мерцает -
С волнами играет.
Под ракушкой белой
Жемчужина сияет -
Красу девы собирает.
Погашу свечу небесную -
Уймутся кони сизые,
Отопру дверь белоснежную -
Чадо встретит матерь нежную.
Муки горькие,
Слезы соленые
Да любовь сладкая,
А роды легкие,
Дитя крепкое...
Хоть и закончила говорить Радмила, а речь как на полуслове оборвала – поняла, что не для кого шанса просить свет белый увидеть. Тут же заметила на шее роженицы ожоги полосатые. Подождала, пока боль девицу отпустит, ее руку в своей сжала.
– Ты что в лесу делала, а?
Отвела глаза в сторону Голуба, молча на стену уставилась. Резко и грубо дернула ее за локоть ворожея, не на шутку рассердившись.
– Молчишь?! Зря я стараюсь? Сама ведь в лес пошла, никто туда тебя не утаскивал! Где дитя оставила?
Старостиха, спохватившись, оттолкнула ворожею от дочери.
– Да ты что, Радмила?
Голуба захныкала, лицо руками закрыла.
– Сама ведь злыми помыслами удельниц призвала! Хотела и себя, и дитя сгубить? Вот и получила! Смалодушничала, ребенка бросила да убежала – и с кого теперь спрос? Земля из-за тебя занедужит!..
– Радмила! Перестань!
Пламена прижала ворожею к стене, так что та двинуться не могла. Хоть и моложе Радмила была, а старостиха всю жизнь свою в полях работала, спины не разгибая, все же сильнее.
– Не могла она в лес сама пойти! Да и по своей воле с жизнью расстаться – тоже.
– Не веришь? Сама всё у нее спроси. А мне теперь Белокрай от проклятья спасать.
Высвободившись, Радмила уже спокойнее со всей суровостью Голубе сказала:
– За тобой придет твой ребенок. Коли кто из родителей его не признает – досаждать деревне будет, с ума всех сведет, а сады гнилью пойдут. Как солнце сядет, кострище за яблонями соберите да козленка белого приведите. И меня ждите.
Сельчане за дверями молчанием встретили, в глазах – страх. Поняли, что беда пришла в Белокрай и спасения только у ворожеи искать надо. Никто слова не сказал, дабы не гневить понапрасну.
Чуть отошла от дома старосты Радмила – услышала стрекот над головой, задорный, заливистый, да только ничего доброго он не предвещал.
– Вон пошли!
Махнула руками на стайку сорок, что по верхушкам деревьев прыгала, крикнула ворожея, а птицам всё потеха – издеваются-смеются, с неохотой в лес улетели.
«Уже сюда пробрались... Проглядела. Всё проглядела... Врешь, Бес, по своей воле Белокрай не отдам».
Идет девица – только вперед себя смотрит, не видит никого, не слышит. Северин у дома Беримира с работы умывался, заметил, что не спокойно на душе у Радмилы, скорее за рубаху схватился, да за ней, но дед как из-под земли перед ним возник:
– Брось ты это, за ворожеей-то бегать!
Пальцем костлявым в грудь парня тычет, будто сучком проткнуть старается. Глаза блестят из-под бровей угольками-головешками – вот-вот воспламенятся.
– Ты чего, старче? Обидел я тебя чем?
– Оставь Радмилу в покое! Доколе всё от дел отвлекать ее будешь?
