Текст книги "Ночь мертвецов (СИ)"
Автор книги: IRKQ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
– Что такое, Кей? – Алекс положил руки ей на плечи, и Келли почувствовала, как бешеное сердцебиение, отдающиеся в висках тупой болью, понемногу растворяется в его спокойном голосе.
– Мне п-показалось… – она судорожно вздохнула, но кое-как взяла себя в руки. – П-показалось, что кто-то…
Договорить Келли не удалось – за спиной у Алекса вырос отец, накрыв обоих своей тенью. Он едва посмотрел на них – казалось, что все внимание направлено на окно, и на мгновение у Келли мелькнула сумасшедшая надежда на то, что и он видит ту серую фигуру, и слышит мамин голос, тихий, но четкий, настоящий, но неживой… Но потом она вспомнила о разбитой чашке и услышала плеск воды – конечно же, она не повернула кран, когда пыталась выбежать из кухни.
– Келли, – голос отца прозвучал устало, а не раздраженно, но его рот снова неприятно дернулся, а между бровями пролегли две грозные борозды-морщины.
– Это не она, это я, – Келли почувствовала, как Алекс подталкивает ее к выходу из кухни. – Я напугал ее. Специально. Думал, что это будет забавно.
Она хотела было возразить, но не успела – отец схватил ее за руку и выставил за порог, закрыв дверь кухни перед носом. Наверх Келли поднималась под неразборчивый, но нарастающий гул его недовольного голоса.
Она бежит по узкому темному коридору и чувствует дыхание своего преследователя. Нужно добраться до двери, спастись из этого дома; но она так слаба и беспомощна! Тьма, что идет по пятам, хватает за плечи, легко отрывает от пола, прижимает спиной к стене, и сильная безжалостная рука смыкается на горле Келли. Она пытается кричать, бьет и царапает руками стену, ломая ногти, пока легкие, сперва с недоумением, а потом с отчаяньем требуют хоть глоток воздуха. Перед глазами пляшут яркие круги, и Келли из последних сил отталкивает сгустившуюся тьму – и на короткое мгновение та отступает, обнажая прячущийся за ней образ.
Келли села в кровати. Воздух обжигал ей горло, в груди саднило. По лицу медленно ползли липкие струйки пота. Она потянулась к ночнику, чтобы при помощи света развеять остатки кошмара, загнать его обратно в мир сновидений… и глухо вскрикнула, увидев в дверном проеме высокую фигуру, такую же черную и мрачную, как ее преследователь.
Но вот свет вспыхнул, и тьма проема обернулась отцом. Он строго смотрел на Келли – от его тяжелого взгляда воздух будто еще больше сгустился. Ей захотелось спрятаться под одеяло, укрыться с головой, лишь бы не видеть это хмурое лицо, эти сдвинутые брови, неодобрительно поджатые губы; но вместо этого она выдавила слабую улыбку.
– Мне снилось… что-то плохое, – Келли старалась говорить спокойно, но голос выдавал ее страх и беззащитность.
– Тебе нужно снотворное? – отец вошел в спальню, почти вплотную подошел к кровати, и Келли с удивлением поняла, что от него пахнет алкоголем. – Можешь взять таблетки, которые принимала мама.
Келли покачала головой.
– Я в порядке.
Отец пристально смотрел на нее еще одну невыносимую секунду, затем отошел и щелкнул выключателем.
– Тогда надеюсь, что больше ты никого не потревожишь.
Сначала Келли пыталась успокоить себя тем, что ей нужно привыкнуть к новому месту, к новому дому, к шуму кленов по ночам. Но прошла неделя, вторая – а кошмары все не прекращались. Порой она не помнила их, и лишь мокрая от пота наволочка подсказывала, что ночь была беспокойной. Но чаще сны были реалистичными, плотными – она снова и снова убегала от тьмы по узкому коридору, спускалась по лестнице вниз, к двери, кричала не своим голосом, звала на помощь… Но все было напрасно, и раз за разом Келли опять оказывалась в удушающих объятьях тьмы, чтобы молить о пощаде и чувствовать, как жизнь медленно оставляет ее тело.
Эти сны влияли на нее, плавно перетекали из мира грез в реальность. Уже к концу первой недели ее стал пугать коридор второго этажа – казалось, что тьма, затаившаяся в углах, вот-вот обретет плоть и форму и бросится за ней в погоню, чтобы в конце концов настигнуть в холле, между зеркалом и комодом. Этот страх часто сопровождался тихим перезвоном часов, оставшихся в старом доме. Келли старалась не обращать на это внимания, обманывала себя, повторяя, что у нее разыгрались нервы.
Но ведь был еще голос матери: второй раз он произнес над ее плечом только одно слово.
Уходи
Келли замерла, напряженно прислушиваясь к хриплому бою часов внизу. Коридор был пуст – ее матери здесь не было и не могло быть, и все это было лишь плодом фантазии… Но только ее окружали ароматы гиацинта и сандала, знакомые с самого детства. Эти запахи были настолько реальны, что вытеснили беспокойный шепот кленов, и мягкий вечерний свет затопил весь коридор и породил узнаваемые образы. Келли видела усталую улыбку матери, ее бледное лицо и тонкие руки, всегда, даже в самую жаркую погоду скрытые рукавами тонкого кардигана. Она сделала несколько несмелых шагов навстречу этой иллюзии, утопая в запахе парфюмерной воды, щекочущей нос. Казалось, сейчас она узнает то, что позволит ей освободиться от кошмаров, сбросить морок, успокоить сердце…
Кто-то крепко стиснул ее предплечье, и Келли вскрикнула от неожиданной боли. Образы рассыпались, испуганно забились в щели, спрятались среди теней от хмурого отца. Его пальцы сжались еще сильнее, и аккуратные, ровные ногти впились в тонкую кожу Келли. Она отдернула руку, пытаясь вырваться из его хватки – но, конечно, ничего у нее не вышло.
– Ты взяла духи матери? – отец не повысил голоса, но в его глазах плескалась ярость – Келли узнавала ее безошибочно. Точно так же он смотрел на соседа, который парковал свою машину напротив их выезда, тем же ледяным тоном разговаривал с опоздавшим курьером, с медлительной официанткой, с нерасторопным коридорным в отеле.
Она знала, что должна сделать – повиниться, попросить прощения, добавить в голос дрожи, сказать, что она больше не будет… Этот рецепт она узнала в семь лет, когда разбила его часы, и с тех пор использовала как своеобразный амулет от его гнева. Пусть будет наказание, но только не крик, не тот взгляд, в котором собирается бесконечная тьма; если все сделать правильно еще только раз…
– Я не брала их, – ее голос не дрогнул: неожиданно для самой Келли в нем прозвучала злость. Она рванулась сильнее, и отец, скорее всего от неожиданности, ослабил хватку и выпустил ее руку, оставив на коже яркие отметины.
Злая гримаса на мгновение пробежала по его лицу, исказила черты почти до неузнаваемости, и Келли почувствовала, как липкий страх сжимает горло.
– Тайное всегда становится явным, – звучный голос отца зачаровывал, отнимал силы. Тихая угроза, звучавшая в нем, тяжестью отдавалась в висках и щекотала шею мерзким холодом. Келли поняла, что признается, расскажет о голосе матери, о запахе духов, а может, даже о кошмарах…
Скрип двери нарушил звенящую тишину между ними, и Алекс показался из своей комнаты.
– Это я, – он смотрел прямо на отца, и хоть в его голосе звучало нужное количество вины, каждое слово звучало как вызов. – Когда мы разбирали ее вещи, я спрятал один флакон. И сегодня… разбил его. Прости.
Отец обернулся к нему. Келли успела заметить, как злость на его лице сменилась удивлением. Он подошел к брату, втолкнул его в комнату, вошел следом и закрыл за собой дверь.
Келли поспешила спрятаться у себя. Она надеялась, что Алекса ждет неприятный разговор и только… Однако свежие синяки, расплывающиеся по ее бледной коже, намекали, что все может обернуться и по другому.
Аромат гиацинтов порождает густую, плотную тьму. Келли отступает от нее, вжимается в стену, пытается спрятаться – но тьма сильнее, и она настигает. Тьма хватает Келли за волосы и швыряет о стену: боль в плече расцветает новыми красками, и кровоточит разбитая губа. Тьма наваливается сверху, забирается в нос и рот, полностью забивает горло, и Келли хрипит, пытается вырваться или позвать на помощь, но тщетно – она слишком слаба, слишком беспомощна, и с каждой секундой только теряет силы…
– Проснись… Келли… Проснись…
Тихий шепот Алекса разорвал кошмар, спас ее из удушающей хватки тьмы. Брат низко склонился над кроватью, и в желтом свете ночника его лицо казалось тревожным и больным.
– Я ведь… не кричала? – Келли, опасливо взглянув на дверь, села в кровати, плотнее укутавшись в одеяло.
– Стонала, – Алекс, ссутулившись, устроился рядом с ней. – Не волнуйся, отец не слышал. Кажется.
Они помолчали, прислушиваясь к печальной песне кленов, которые все трепал и трепал безжалостный ветер. Ночь выдалась безлунной, и в темноте движение листьев казалось волнами бурного моря, раз за разом накатывающими на стекло. На секунду Келли показалось, что со следующим приливом тьма разобьет стекло, схватит ее и утащит за собой, в тот сон, от которого уже будет не проснуться… Она вздрогнула, впечатленная собственной фантазией, и посмотрела на Алекса.
– Ты не брал мамины духи? – спросила она, чтобы заглушить шелест листьев.
Алекс отрицательно качнул головой.
– Он все выбросил сразу после похорон, – его голос дрогнул. – Даже часы. Я хотел взять их, так не разрешил. А мама их любила, помнишь…
– Помню, – прошептала Келли.
Алекс протянул руку и осторожно коснулся ее предплечья там, где багровыми пятнами рассыпались синяки. Прищурился.
– Он случайно, – поспешно сказала Келли, чувствуя, как пружина тревоги все сильнее сжимается в груди. – Я знаю, что он не хотел.
Сейчас, когда кошмар отступил, а брат был рядом, она сама отчаянно хотела поверить тому, что говорила – пусть даже клены за окном шептали ей, что это ошибка.
Сны затягивали ее, и к концу каникул Келли ощущала себя полностью разбитой. Она с трудом просыпалась по утрам, страдая от барабанной дроби пульса в висках и ломоты во всем теле. Ее горло саднило все больше, голос стал хриплым и отрывистым – отец, заметив это, строго запретил ей открывать окно на ночь, а Келли не стала объяснять, что дело совсем не в простуде.
Несмотря на свою усталость, она заметила перемены, произошедшие с отцом за этот месяц – спокойная холодная ярость, читавшаяся раньше во взгляде, жестах и крупной фигуре, уступала место странной тревоге. Порой он вздрагивал за ужином и бросал боязливые – боязливые! – взгляды в сторону холла; в такие моменты Келли так и подмывало поговорить с ним, спросить, слышит ли он бой старых часов… а может, ему чудится что-то свое? Но лишь взглянув на его мрачное лицо с крепко сжатыми челюстями, она сразу отказывалась от этой мысли.
Впрочем, ей хватало и своих собственных миражей. Старые несуществующие часы били все чаще, отмечали теперь почти каждую четверть часа, и однажды вечером Келли почудилось их отражение в зеркале. Она даже обернулась, чтобы проверить, вдруг отец каким-то образом вернул их, пока она была на прогулке? Но стена была пуста, и только дребезжащие мерные удары сообщали дому о том, что сейчас девять часов.
Келли со вздохом повернулась к зеркалу – и вместо своего отражения увидела тонкую фигуру. Несмотря на кровь, запекшуюся на левом виске, и черные отметины на изящной длинной шее, она безошибочно узнала черты матери в посеревшем мертвом лице, с опаской приблизилась к зеркалу – и в этот момент тонкие руки легко скользнули за стекло и сомкнулись у нее на шее.
Келли издала хриплый вскрик и рванулась назад, стараясь сбросить с себя ледяные пальцы. В панике она ухватилась за вешалку и нанесла удар; стекло пошло мелкими трещинами и серая фигура исчезла, оставив лишь воспоминания о липком прикосновении и почти неуловимый запах гиацинтов. Не успела Келли отдышаться, как из гостиной появился отец. Он перевел взгляд с вешалки на треснувшее зеркало и нехорошо усмехнулся.
– Так вот что вы делаете, – медленно процедил он, пока его глаза наливались такой знакомой яростью. – Портите мои вещи, – он вырвал вешалку из рук Келли и бросил ее на пол. – Пакостите. Ломаете.
– Я видела маму, – выпалила Келли. – Маму. В зеркале.
На долю секунды взгляд отца затуманился страхом, но почти сразу он взял себя в руки и шагнул к Келли.
– Мы ведь говорили о том, что врать нехорошо, – он наклонился, крепко схватил ее за плечо, и Келли почувствовала запах виски. – Пойдем. Побеседуем.
– Не тронь ее!
Алекс втиснулся между ними, уперся руками отцу в грудь. Он тяжело дышал, и Келли видела тонкие струйки пота, стекающие от затылка вниз по такой же изящной как у матери шее.
– Не лезь, – процедил отец. – Иди к себе. Пошел!
Его пальцы сильнее сжались на плече Келли, и она всхлипнула от боли, но Алекс ударил отца по руке, заставив ослабить хватку.
– Ах ты… – отец выпустил Келли и, развернувшись к Алексу, крепко схватил его за грудки. – Если ты еще раз, то…
Брат расхохотался, и этот смех был страшнее призрачного боя часов, ужаснее, чем голос умершей матери. Келли замерла, глядя то на безумную улыбку Алекса, то на полное гнева лицо отца.
– И что ты мне сделаешь, чертов пьяница? – четко и громко произнес брат. – Превратишь мою жизнь в ад, как сделал это с ней? – он кивнул на комод, где стояла урна, и в этот момент отец взревел и отшвырнул его к лестнице.
Келли услышала, как Алекс вскрикнул. Отец подошел к нему, ухватил за волосы на затылке, рывком поставил на ноги. Алекс хрипло дышал через рот, прижав ладонь к носу; крупные капли крови скатывались по его губам и падали на светлую футболку. Келли почудилось, что в глазах отца полыхнули алые отблески.
– В машину, – он выпустил волосы Алекса, и тот побрел к порогу, неловко перешагивая через разбросанные куртки и вешалку. – Прибери здесь, – отец взглянул на Келли и вышел, подхватив с пола свой спортивный пиджак.
К большой радости Келли, кровь каким-то чудом не попала на лестничный ковер, и ей удалось быстро справиться с беспорядком. Это помогло отвлечься от мыслей о произошедшем, не вспоминать холодные пальцы матери на своей шее, ярость на лице отца, странные слова Алекса, въевшиеся ей в память.
Ей хотелось дождаться возвращения брата, и она уселась было в гостиной за книгу, – но листва за окном нашептывала что-то утешительное, и Келли поддалась этой странной колыбельной.
Часы отбивают полночь, и тьма клубится по полу коридора, вытекает из всех потаенных углов, собирается в плотную, угрожающую фигуру. Келли медленно отступает к лестнице. Шаги болью отдаются в спине и голове, горло ужасно саднит, и каждый вдох дается с трудом. Но медлить нельзя – тьма сгущается, и Келли уже слышит тяжелые шаги. Она бросается вниз по лестнице, и горячий сухой воздух забивает ее легкие, мешает дышать. Но Келли знает – стоит лишь немного потерпеть, и все кончится, она распахнет дверь и выбежит из этого дома, обретет свободу, наконец сможет вздохнуть полной грудью… Вот-вот ей удастся: она почти у двери!
Тьма настигает ее у зеркала, хватает за плечи, прижимает к стене. Келли отбивается что есть мочи, но не может справиться с крепкими щупальцами, забивающими нос и рот, – они только скользят все глубже и глубже, стремясь добраться до ее легких. Она чувствует сильный запах алкоголя, и ее тошнит. Захлебываясь собственной рвотой с мерзким привкусом желчи, Келли бросает последний взгляд в зеркало – и не видит себя.
На ее месте мать, истерзанная, с лицом, перепачканным кровью, бьется в агонии, что есть силы вцепляется ногтями в плечи и шею плотного широкоплечего мужчины.
И Келли наконец решается увидеть истинное лицо тьмы.
Часы отбили полночь, и Келли проснулась. Песня кленов за время ее сна стала громче, свирепее и опасней. Во рту еще оставался привкус желчи, а к горлу подкатила тошнота. Она не успела даже встать с дивана, и ее вырвало прямо на дорогую обивку, на книгу, на мягкий ковер, и вместе с остатками обеда и желчи из Келли как будто вышел весь страх.
Ведь нет и не было никакой тьмы.
Тяжелый взгляд обжег ее спину, и Келли впервые не содрогнулась от этого ощущения.
– Как Алекс? – спросила она, не поднимая головы.
– Побудет в больнице до утра, – половицы скрипнули, и массивная тень нависла над Келли.
– И что ты им сказал? – она поднялась с дивана, отступила на пару шагов, с вызовом глядя в лицо отца.
– Что еще за вопросы? – он неожиданно ответил ей не злым, а усталым взглядом, и Келли пошла в атаку.
– Ты сказал, что сломал нос своему сыну? – ее хриплый голос сделал этот вопрос почти угрожающим. – Сказал, что швырнул его через холл?
– Что за фантазии, – отец шагнул к ней, и Келли пришлось отступить за кресло. – Твой брат неудачно упал. Ты ведь все видела, не так ли?
– А мама?
– Мама? – он спросил это нарочито спокойным голосом, но в самой глубине его взгляда шевельнулась ярость. Но и это больше не могло испугать Келли – наоборот, только вызвало волну ответной злости, живой, горячей, невыносимой.
– Как умерла мама?
Отец скривился словно от зубной боли.
– Ты сама знаешь.
– Как умерла мама? – Келли осторожно протиснулась между креслом и камином, так, чтобы оказаться ближе к двери.
– Она повесилась, – он произнес это резко и, заметив ее маневр, тоже сделал шаг в сторону.
– Разве? – Келли почти чувствует на своих губах холод, которым пропитан этот вопрос. – А вот она говорит, что ты задушил ее. Сжал горло, закрыл нос и рот, и смотрел, как она задыхается, как бьется в твоих руках, – она шагнула назад, пристально глядя в глаза отцу. – Так это ты убил ее, папа?
Лицо отца одеревенело, и в следующую секунду ярость все же выплеснулась из берегов. Он бросился вперед, но Келли была к этому готова – развернулась и кинулась в холл, прочь из этого дома.
Тяжелые шаги отца за спиной только подгоняли ее, и Келли в два счета оказалась у двери, торопливо повернула ключ – раз и второй. Замок послушно щелкнул, и в этот момент отец схватил ее сзади за волосы, развернул легко, словно куклу, и ударил лицом о комод.
Лоб обожгло болью, и Келли почувствовала, как вязкие струйки стекают по щеке. Отец резко дернул ее назад, не давая опомниться, но она успела схватить то единственное, что попалось под руку, и повернулась, чувствуя, как от боли в затылке на глаза выступают слезы. Она поняла, что ошиблась – тьма все же существовала, и сейчас плескалась в глазах отца, грозилась вот-вот вырваться наружу, опасная, мощная… убивающая.
Все остатки сил Келли вложила в удар, довольно бестолковый – при замахе крышка слетела с урны, и отца больше осыпало пеплом, чем зацепило этим странным снарядом. От неожиданности он закрыл глаза, и Келли рванулась из его рук, оставив как трофей клочья своих волос.
Отец закричал – но не яростно, а испуганно, и Келли услышала треск стекла. Она торопливо толкнула дверь, и аромат гиацинтов смешался с ночным воздухом, вырвавшись за порог вместе с ней.
Крик отца за спиной перешел в хрип, а потом в сдавленное глухое бульканье. Перед тем, как захлопнуть дверь и окончательно освободиться, Келли все же посмотрела – и это было самое прекрасное, что она когда-либо видела. Отец стоял на коленях перед хрупкой серой фигурой, а вокруг него клубился пепел, складываясь в длинные извилистые щупальца. Они легко проскользнули в нос и открытый рот, обвились вокруг шеи. На мгновение Келли встретилась взглядом с отцом, и увидела, что в его глазах больше не было тьмы.
Ведь она уносила ее с собой.
***
Голос Роланда стих, и некоторое время в гостиной был слышен только треск свечей да мерный стук – Игон в глубокой задумчивости барабанил пальцам по столу, отбивая какой-то ритм.
– Однако, – наконец заговорил Гарретт, – это не совсем то, чего ждешь от рассказа про жу-уткий дом.
– Смотря что считать жутким, – не согласилась с ним Кайли. – Ведь вся соль не в мстительном призраке, правда, Роланд?
– Конечно, – печально подтвердил тот. – Совсем не в нем.
– Многовато нестыковок, – усмехнулся Эдуардо. – Копы ведь не такие уж тупые, так почему этот мистер Синяя Борода гулял на свободе?
– Потому что это не детективная история, гений, – закатил глаза Гарретт. – Если есть рассказ получше – валяй, а мы послушаем.
Эдуардо откинулся на спинку дивана, довольно потирая руки.
– Будет вам un cuento*, – он произнес это с улыбкой, но продолжил уже серьезно. – Я расскажу вам о Марии Веларде – женщине, решившей, что ей под силу обмануть саму Смерть…
*un cuento (исп.) – здесь: сказочка
Комментарий к Глава 3. История Роланда: Истинное лицо тьмы
Коллаж к истории https://vk.com/photo-181515004_457239037
========== Глава 4. История Эдуардо: Мария и Смерть ==========
Детство Марии прошло среди полок, пропитанных запахом кофе и специй. Свои первые шаги она сделала в дальнем конце лавки своего деда, и их свидетелями были равнодушные мешки с сахаром, каждый из которых на тот момент весил больше нее самой. Ну, а первые слова – «¿cuánto vale»* – точно расстроили бы мать, если бы только ту не сгубила чахотка, но зато на славу повеселили покупателей и до слез растрогали деда Уго.
Так и росла Мария день за днем в окружении доходных книг и ящиков с товарами, любовалась на яркие наклейки на коробках, вдыхала ароматы дерева и табака, перца и шоколада, жадно впитывала разговоры и цены, запоминала голоса и лица. Она не знала другой жизни, и какими бы сокровищами не манил ее мир, что за порогом лавки, что за пределами Аламогордо, она предпочла бы им привычную суету среди полок и покупателей. Поэтому брак с молодым Хорхе, унаследовавшим бакалею от своего дяди, стал почти неизбежным, пусть Мария ради приличий – или увеличения собственной цены – и томила будущего мужа неизвестностью целый год, не давая ему ответа.
Сделка эта и впрямь будто была заключена на небесах – бойкая, расторопная Мария вложила в бакалею весь свой пыл, а Хорхе, наплевав на приятелей, насмешничавших, что он-де отдал дело женщине, с удовольствием наблюдал, как увеличивается доход. Он платил своей жене преданностью и любовью, и твердо держался обещанного при сватовстве – Мария ни в чем не знала отказа, даже когда ее девичья фигура потеряла прежнюю легкость, а ловкие пальцы загрубели от домашней работы. Она, в свою очередь, подарила мужу процветающее дело, к которому спустя всего три года после свадьбы присоединилась и лавочка деда Уго, а также четверых здоровых сыновей.
Злые языки поговаривали, что свои товары Мария любит куда больше, чем собственных детей, но знайте, что все это была ядовитая ложь, порожденная желчной мелкой завистью. С мужем ее связывала любовь практическая, прочная, как добротный дом, который они возводили по кирпичику, а торговля была самой ее сутью, струнами ее души; но только с рождением сыновей она поняла, что значит иметь сердце – и никогда, ни на минуту не забывать об этом. При взгляде на старшего, тринадцатилетнего Хорхе Уго, Мария переполнялась гордостью от того, что ее сын так красив и ловок, но в то же время и горечью – от того, что по возрасту он, оставаясь почтительным к ней, больше не так ласков, как прежде. Бесстрашные и любопытные десятилетние близнецы Диего и Мануэль заставляли сердце трепетать от страха и болезненно замирать от нежности, когда они обнимали ее перед сном.
И, конечно, оставался Алехандро, mi niño*, как нежно называла его Мария, в силу своего четырехлетнего возраста искренне привязанный к матери. Ее первую он звал по утрам, к ней тянулись его неловкие маленькие руки, к ней же был обращен его плач и смех. Она таяла, когда Алехандро прижимался к ней и тихо сопел, убаюканный ее пением – может, не идеальным, но всегда вызывавшем улыбку на круглом румяном лице. Иногда, касаясь губами мягких волос на затылке своего niño, Мария чувствовала глухое, болезненное сожаление о том, что он слишком быстро растет, и скоро наступит время, когда он не будет в ней нуждаться.
Но эти опасения вскоре развеялись, подавленные настоящим страхом, – по югу прокатилась эпидемия испанки и, за двое суток оставив Марию вдовой, напоследок коснулась своей заразной рукой и Алехандро.
Он лежал перед ней, совсем хрупкий, без привычного румянца, и в неровных отблесках лампы Мария видела, как спутались на промокшем от пота лице темные завитки волос. Каждый взрыв кашля, беспощадно сотрясавший маленькое тело, был настоящим мучением – она до крови кусала губы, с отчаянной надеждой глядя на изможденного молодого доктора, склонившегося над постелью – того самого, что меньше двенадцати часов назад проиграл в борьбе с болезнью жизнь ее мужа.
– Вы поможете ему? – глухо спросила Мария, когда осмотр был завершен. – Я заплачу за все лекарства, за все, что вы сможете сделать – только спасите!
– У него испанка, сеньора. Я не стану обещать вам чудес, – устало ответил доктор. – Я видел, как люди выздоравливали, когда не оставалось надежды, и видел, как здоровые, крепкие мужчины сгорали от этой болезни в считанные часы, – он дружески сжал ее плечо. – Молитесь, сеньора, и может быть, Бог поможет ему.
Молитва! Это мысль обожгла Марию. Бог справедлив, рассудила она, и он не заберет у нее любимого сына, тем более так скоро после смерти мужа!
Поручив сыновей заботам добросердечной соседки, она поспешила в церковь. Народу там собралось прилично – и это несмотря на рекомендации управы избегать общественных мест! Но ведь куда еще, горько подумала Мария, могли отправиться эти люди? Многие были знакомы ей – молился старик Новакович, похоронивший вчера единственную внучку, плакала и громко шептала имя своего жениха юная Эстефания Кортес, ждал высшей милости Дейви Стивенс, потерявший за неделю почти всю свою семью – от прабабушки Сары до новорожденной дочери, которую еще не успели крестить.
Мария неторопливо прошла меж рядов, отвечая на соболезнования и сама расточая их налево и направо, и, наконец, увидела падре Гайона. Его лицо было таким же желтым и постаревшим от усталости, как и у доктора; блестящие глаза глубоко запали, и из-за этого взгляд, обычно полный силы и ласкового внимания, теперь показался Марии пугающим.
– Благословите, падре, – попросила она и после должного ответа, не стараясь скрыть муку в голосе, продолжила. – Мой Алехандро серьезно болен, падре.
– Как многие, сеньора, – вздохнул Гайон. – Помолимся вместе, чтобы Господь дал вам сил выдержать это.
– Если я… – Мария решилась. – Если я поставлю свечу в человеческий рост – Господь спасет моего сына?
Падре взглянул на нее удивленно.
– Сеньора, это не то, чего ждет от вас Бог.
– Я закажу свечу высотой в собственный дом! – горячо зашептала Мария. – Я буду жертвовать вашей церкви половину выручки каждую неделю, пока Алехандро не исполнится двадцать! Почему, почему вы не хотите помочь мне, падре?
– Это не в моей власти, сеньора, – твердо ответил Гайон. – Господь не ведет переговоры, сделки и хитрости – удел нечистого, происки диавола. Я же могу помочь вам лишь в одном – перенести испытание, уготованное вам. Молитесь, надейтесь и уповайте на милость Божью – но будьте готовы к тому, что его воля непостижима.
Он сжал ей руку и приступил к молитве; и, хоть Мария послушно присоединилась к нему, сердце ее было неспокойно. Она молилась горячо и неистово, и, вопреки советам падре, не жалела обещаний: ведь сейчас ей не нужна была ни призрачная надежда, ни смирение – только спасение сына от мучительных объятий болезни.
Так, не получив желанного результата, Мария выбралась из церкви на свежий воздух, чувствуя, пожалуй, еще большее отчаянье, чем прежде. Почему бы Богу и не заключить с ней сделку? Ведь кому будет хуже, если Алехандро, ее добрый, чудесный, ласковый niño, поправится, выживет, вырастет потом в прекрасного сильного юношу – на радость стареющей матери?.. Она горько усмехнулась, вспомнив слова падре о сделках.
И замерла прямо посреди улицы, вцепившись в крест на груди так сильно, что его края больно оцарапали ее пальцы. Она вспомнила, кого падре называл «нечистым», от кого столько раз предостерегал своих прихожан, кто был выбран им корнем зла, который непременно нужно выкорчевать из Аламогордо.
Мария поняла, к кому обратиться.
Хижина, куда направилась Мария, находилась за границей города, к западу от главной дороги. Вместо забора или частокола это неприветливое и зловещее сооружение было окружено глубокими бороздами, заполненными костями и пеплом. Поговаривали, что таким образом хозяин пытается защититься от злых духов… или, напротив, собирается удержать внутри тех, что ему удалось поймать. Вход в хижину скрывался за выцветшим на солнце плотным гобеленом, увешанном колокольчиками и хитрыми плетеными фигурками. Слева стоял деревянный столб, украшенной резьбой, и при виде символов, несимметричных и грубых, окрашенных лучами заходящего солнца кровавым цветом, Марию охватил суеверный ужас. Ей вспомнились отрывки проповедей, в которых падре Гайон, не жалея своего пыла, раз за разом призывал свою паству не искать помощи у старого мескалеро, изобличал того в поклонении диаволу и мошенничестве, грозил ему небесной карой и гневом Божьим, Страшным Судом и адом, нарекал его проклятьем для города, бичом и искушением, посланным Сатаной.
И, в самом деле, по слухам, этот шаман был способен навести удачу или проклятье, заговорить болезнь и снять сглаз, усмирить погоду и принести в город ужасающую бурю. Раньше у Марии никогда не было времени, чтобы задуматься о том, верит ли она этим россказням, но сейчас выхода у нее не было. Пусть падре грозит хоть чертом, хоть Богом – ей нужно спасти своего Алехандро!
Только она собралась перекреститься и войти, как из хижины вышел мескалеро. Его широкое темное лицо, рассеченное морщинами, было недвижимо и бесстрастно словно маска. Две седые косы с вплетенными в них перьями спускались на могучие плечи и кончиками путались в многочисленных ожерельях и бусах. Взглянув на Марию пристально, но беззлобно, он сделал короткий жест рукой, приглашая ее войти.
Вздрагивая от холодной дрожи, она переступила порог. Здесь было душно и сумрачно: очаг в центре хижины едва тлел, и зловещие алые отблески скользили по расстеленным на полу циновкам, забавы ради касались костяных подвесок, будто изображая на них брызги крови, кружились вокруг мешков, судя по запаху, набитых травами. Шаман указал на циновку, и Мария поспешно села, неловко убрав под себя ноги. Он устроился напротив, достал из кармана небольшой мешочек и положил себе на колени.
– Женщина спрашивает, – его глухой голос звучал с той же бесстрастностью, что отражалась на лице.
– Мой младший сын болен испанкой, – тихо произнесла Мария. – Доктор в городе не может помочь ему и велит мне молиться. Бог не может помочь ему и велит мне надеяться. Я слышала, что вы способны… – она сбилась на мгновение, – …исцелять. Если вы поможете, я щедро отблагодарю вас за спасение сына, – торопливо добавила она, отчаянно пытаясь прочитать на лице шамана хоть какой-то отклик на ее слова. – Ему всего четыре… Он даже не успел пожить на этом свете, и эта болезнь, она так ужасна, он так измучен…
