Текст книги "Отщепенка (СИ)"
Автор книги: Irene LeChat
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
Джеймс не стал больше терять время, вытер руки вафельным полотенцем и поспешил за стол.
***
– Всё-таки жаль мне тебя, Джеймзи, – в который раз вздохнула Эмили, размазывая масло по тосту.
– Отчего же? – на аккуратном столике специями пахла индейка, а голодный Джеймс с усилием слушал жеманное нытьё.
– Не делай вид, что всем тут доволен. Ну зачем ты так? Перед тобой был открыт целый мир, а ты сам себя загнал в клетку.
– Эта страна приютила меня, так с чего мне её хулить? Скоро получу отличную работу и вновь заживу припеваючи. Тут не нужно постоянно переживать за свою шкуру, на улицах не поджидает шальная пуля или взрывная волна. И моё пузо наконец перестало быть постоянно грязным от внеплановых перемещений по-пластунски вдоль кустов.
Эмили отставила кофейную чашку и фыркнула.
– А жить в аквариуме тебе, очевидно, комфортнее?
Джеймс усмехнулся:
– Я тебя умоляю! Не так страшен чёрт, как его малюют – верно говорят? У нас на родине этих камер тоже тьма-тьмущая была. И ничего, жили как-то. А всяких доносов-прослушек бояться – удел параноиков.
– Тебе весело, – обозлилась Эмили. – А я будто судьбу своей бабки повторяю. Помнишь, я рассказывала, как она тоже приезжала сюда работать на пару лет…
– Да, припоминаю. Бабка тоже была культурологом? – перебил её Джеймс со звяком черенка вилки по тарелке.
– Журналисткой! Бескорыстной женщиной, никем не завербованной. А жила здесь в постоянном страхе, что за ней придут эти, гэбисты. Прилепят обвинения в шпионаже или чего похлеще. С ней работали ещё два человека, оба мужчины. Одного из-за какой-то фотографии выслали через год, а бабку после этого пару раз вызывали к людям в штатском. Как тут не начаться паранойе, над которой ты сейчас хохочешь?
– Это она рассказала тебе, что здесь все таксисты на службе у злой гэбни и следят за каждым твоим движением? Старые байки.
Эмили комкала ажурную салфетку, зло стучали кольца на длинных пальцах. Как же, дорогой Джеймзи её не поддержал! Щёки пылали румянцем, Эмили приложила ладонь к одной из них и надавила, словно смакуя этот жар.
– Наверняка не узнаешь… Головецкий расплодил своих кротов повсюду, вот и живёшь в постоянном напряжении – как бы лишнего не сболтнуть. Ах, эти постоянные аресты – только подумать, псы в униформе решают, где и когда ты был, что и когда ты делал! Давно бы вернулась домой, если б не весь этот хаос!
Она всё жаловалась и жаловалась, а Джеймс, меж тем, доел индейку и гарнир. Отставил от себя тарелку с костью в жирных ошмётках филе и парой сморщенных горошин. Задумчиво принялся изучать посуду на столе. Похоже, вся сервизная семейка была в сборе: и тарелки, и кофейные чашечки, и маслёнка, и большое блюдо, и даже конфетница с ободком-волной. Сине-чёрный фарфор, опоясанный золотистой каймой, а по краям прикреплены не менее золотистые листочки дуба на коротких тонких цепочках.
В этой квартире всё было таким – броским, вульгарным, с позолотой да каменьями, с кичем и хорохорством. Шершавые лапы искусственного папоротника вылезали из знойных пейзажей прекрасного оазиса, что расцвёл на стенах и потолке радужными красками. Широкие листья трупиками свешивались в несмолкающий фонтанчик, бивший из маленького озера в полу. Джеймс чудом ухитрился не залезть туда ногой, когда вошёл в эту, с позволения сказать, столовую. Бортик из морских гальки оказался на редкость скользким.
Да что здесь по-хорошему разглядишь, когда единственный источник света – бесчисленные лампочки, каждая размером не больше ногтя. Они хаотично ползали по стенам, периодически сбиваясь в мерцающие стайки. Вроде как тропических светлячков изображали.
А стулья, стулья! С бархатными подушечками под зад вместо нормальных сидений. У самого Джеймса дома стоял превосходный продавленный диван, с выдвижным ящиком внизу, где томилась непочатая бутылка скотча.
«Тупая ты сука,» – думал Джеймс, слушая неутихающие причитания Эмили. – «Страна, которую ты поносишь, тебя не только приняла, но и сыто накормила. Конечно, легко стать обиженной жизнью, купаясь в цацках и разъезжая по театрам!»
Но это он лишь в мыслях выругался. А вслух решил обстановку не усугублять. Эмили всегда была той ещё королевой драмы. Растяжкой с гранатой, с которой нужна твёрдая рука сапёра.
Судя по горящим в цветке гибискуса часам, пылкий монолог затянулся аж на семнадцать минут, а значит, верёвку Джеймс всё-таки зацепил. Пока ударная волна не раскромсала мозг, следовало переключить внимание многоуважаемой мисс на что-то более беззаботное, расправиться с десертом и, как обычно, галантно откланявшись, удрать прочь.
– Ну-ну, ты опять дала диванного политолога. Давай-ка лучше о духовном поболтаем. Как тебе местная группа «Стеркоры»? Верь или нет, но я половину здешних матов выучил по их песням. Такие метафоры, ммм… – Джеймс на этом месте энергично умял абрикосовый крекер. – А вот клипы их жути нагоняют. Там солистка – карлица, ещё и рыжая, к тому же. Да, у каждого свои страхи – понятное дело, арахнофоб заорёт, если в него бросят паука. Так вот если в меня кинут карлика, помилуйте, я…
– Да что ты мелешь, Джеймзи! – Эмили, увы, в ответ громче стукнула чашкой. – Какие карлики! Шутишь всё, иронизируешь, а сам, гляди, скоро завоешь. Здесь даже твои любимые синие хлопья запрещены!
– Хлопья – не смысл жизни, – хмыкнул Джеймс. – Переживу. Пускай Головецкий не всегда блещет адекватностью, до бананового диктатора ему ой как далеко. А на заскоки госбезопасности я спокойно могу положить болт – лично мне НИЧТО не мешает быть законопослушным гостем страны и не напрягаться по поводу слежки и всяких разных ограничений. Зато люди здесь не сходят с ума по политкорректности и толерантности. Ты не представляешь, как я от этого устал! Не говори того-то – иначе оскорбишь тех-то и тех-то. Целые списки про что шутить можно, а про что ни в коем случае нельзя. Здешний менталитет мне комфортнее – люди не стараются каждому угодить, не прячутся за эвфемизмами, не создают искусственных рамок дозволенного. Так что кончай тут всё демонизировать.
– Ты обыкновенно хамоват и нетерпим, – горько усмехнулась Эмили. – Ясно, почему ты прошёл у них по всем параметрам. Как не выручить беднягу, бежавшего от одичавших свободолюбцев?
Крошки очередного крекера встали поперёк горла, а последние капли из кофейника Эмили полминуты назад вылила в свою чашку. Джеймс наскоро уткнул губы в кулак, подавляя спазмы судорожного кашля.
– Я… бежал от войны, – когда убрал руку, голос звучал хрипло. – Страны, в которой мы выросли, больше нет, и мой дом отныне здесь. Так что хватит, блять, додумывать за других.
Эмили заморгала. Нелепо выпятила нижнюю губу, упёрлась в Джеймса зелёными глазищами, прикидывая, верно, как бы оскорбиться получше.
– Джеймзи, я бы тебя попросила…
– …соблюдать салонный тон, словно мы в сраном «Монологе об искусстве с Мадьен Кобберн»? – смачно надкусил капкейк, сразу измазав рот в черничном джеме. Прожевал и продолжил: – Ах, любезная мисс, вы лишь подтверждаете мои слова. Не терпите прямой грубости, вам ведь по вкусу тонкие светские шпильки. Норовите всем всучить свои скрижали. О, моя святая великомученица! Как говорит мой здешний знакомец, позволь мне самому решать, кого зайкой считать, а кого – сволочью!
– Знакомец? Уж не тот ли нафталиновый профессор?
– Профессор, – кивнул Джеймс. – И отнюдь не на пустом месте – уважаемый друг господина Полищева. Тридцать лет чистой мужской дружбы аж со студенческой скамьи, представляешь? Как он поэтично выразился: «Это был крепкий союз избранников Клио, который не распался даже после моего переезда в столицу…»
– Опять твои глаза смеются, Джеймзи, – Эмили стала смахивать крошки со стола прямо на пол. Видимо, мышке-пылесосу так было удобней подбирать подачки. – Учти, тебя здесь быстро научат следить за языком. Был у нас один сотрудник, изучал фольклор вымирающих народов. Преданно любил своё дело, и когда узнал, сколько денег потратило государство на грядущий Чемпионат, разразился в своём блоге гневной статьёй. Мол, лучше бы эти средства пошли в помощь северным поселенцам, до сих пор спасающимся от холодов оленьими шкурами да барсучьим жиром. Через пару дней вышвырнули его из центра безо всякой жалости. Последнего толкового мужчину, между прочим. Остальные – сплошь хамы. Чашки за ними мыть поручают, от акцента моего кривятся. А недавно вообще дикость случилась. Я пришла на корпоратив в лёгком белом платье, таком, как у Клеопатры. Браслетов тонких понадевала. А новый гендиректор возьми и брякни: «Вот мы тебя и раскусили, Мата Хари!»
– Ещё скажи, исследовал твой лифчик на предмет жучка, – фыркнул Джеймс.
– Ты невозможен! Не перебивай меня, прошу! Если бы этим всё кончилось… Приготовься к добровольно-принудительным пожертвованиям церкви каждый месяц. Ах, абсурд: именуют себя учёными, а религию чтут. Расставили на столах иконки, и не приведи… – здесь Эмили кашлянула в ладонь. – Ты ляпнешь, что атеист.
– Окей, это мы тоже переживём. Хотя, судя по наведённым мной справкам, у нас в коллективе нет особо оголтелых фанатиков. А к адекватным верующим я всегда находил подход. Что говорить – люди слабы. Им нужен кто-то сверху – тот, на кого будут списывать свои неудачи, тот, у кого будут вымаливать снисхождение. Насчёт поборов, конечно, придётся мне призадуматься. Не очень-то хочется вкладываться в очередную освящённую яхту…
На последнем слоге «ту» телефон затрясся в вибрации. Рука немедля сиганула в карман. Подтверждение пришло. Пришло, родимое! Каждая буква, запятая, цифра – подтверждала. И Джеймс понял: пора.
– Прихожане кончают обед молитвой, мы же завершим его пустым спором о религии. Увы, моя дорогая, но я должен срочно собрать все необходимые документы до завтра. У меня такой бардак – и в файлах на планшетке неразбериха, и в ящиках башни вавилонские.
Джеймс не стал целовать ей руку. Довольно светской театральщины – уже в горле от неё першит. Обвязал шарф в три оборота, накинул пальто.
– Джеймзи!
В прихожей стояла Эмили. Её губы с остатками розовой помады сжались в узкую линию. Джеймс в утомлении дёрнул плечами и в последний раз вопросительно поднял брови.
– Чего?
– Ты ещё наплачешься.
========== Свобода неделима ==========
Устроить вздорную пирушку, пока за окнами бродят чумные доктора в пустоглазых птичьих масках. Что может быть лучше?
С похожей мыслью я встретила чемпионат мира по метанию ежей, начавшийся в нашей несчастной Столице. Свистопляска наступила знатная: горят со стен небоскрёбов голографические агитки, восхваляющие нашу сборную метателей и высокопарно твердящие о дружбе народов – разумеется, только тех, кто не бойкотировал чемпионат; болельщики из «дружественных» стран повытаскивали из магазинов и уличных автоматов всю сувенирную символику: тротуары заполнены блестящими упаковками от коллекционных игрушечных ежей; а ещё в избытке припёрлось полицейских кордонов и молодчиков со щитами, чтоб никакая протестующая пакость не испортила праздник спорта.
В кофейне, где я работаю, змеятся очереди за «приуроченными» круглыми пирожными, расписанными ядовитыми сливками под всё тех же ежей. Мой менеджер знал наверняка, как стать гуру маркетинга и как довести меня до бешенства ежедневной уборкой помещения от миндальных крошек-иголок.
Я подметаю пол, поглядывая через окно творение местной Рифеншталь – на светодиодном фасаде стоящего через дорогу бизнес-центра в который раз врубили для всех желающих «Взлёт и падение легенды».
Рассказывала эта эпопея про легендарного метателя ежей по фамилии Гемко. Был такой паренёк, забивший решающее очко в финале позапрошлого Чемпионата. Мне тогда года четыре было, всей шумихи я, конечно, не помнила. Зато теперь, когда «проклятье 1/8» поныне лежит на нашей сборной, с тени былого величия сдули пыль и вылепили из Гемко этакого Прометея.
Сыграл его атлетически сложенный красавчик, знакомый мне по всяким пропагандистским роликам. Разумеется, гримировать этого секс-символа под реального Гемко, страдавшего волчанкой, никто не решился.
Я драю столики и металлические трубки треков, по которым блюда и напитки доезжают до посетителей, и коротко вздыхаю от нагнетающейся в фильме драмы. Вот Гемко изнуряет суровый тренер. Вот его на важном матче, аккурат перед броском, кусает выбравшийся из метательной сетки ёж, после чего бедный спортсмен чуть не умирает от заражения крови. Вот Гемко возвращается на стадион спустя год реабилитации и в истерике катается по газону, придя в ужас при виде колючего клубка.
Пока я вытряхиваю с оранжевой щетины щётки раздавленный миндаль, киношный тренер запирает на ночь своего ученика в сарае, полном ежей.
– Вы кровопьющее животное, – бурчу я в тишине.
За три недели грех не выучить фильм наизусть.
– Вы кровопьющее животное! – эхом орёт с экрана псевдо-Гемко, стуча кулачищами в сарайную дверь. – Правильно вас отстранили в двадцать пятом!
Через шесть минут Гемко-таки закинет ежа на рекордное расстояние, команда выиграет «золото», и суровый тренер буквально скончается от счастья.
А в финале этого опуса нас ждёт обещанное трагическое падение «ежовой грозы». Тут и разбередившаяся старая рана, и несчастная любовь к модели-лесбиянке (которая от копны рыжих волос до накрашенных ноготков была абсолютной выдумкой сценариста). Как следствие – наркозависимость, на которую руководство предпочло не обращать внимание – пусть мальчик развлекается. Последняя сцена с истощённым Гемко, умирающим на могиле тренера, порой заставляет чувствительных посетителей лить слёзы прямо в кофе.
В реальности-то этот легендарный товарищ банально переборщил с порошками на вечеринке у друга. Но из этого драму не выскоблишь.
Накрутил бы и мне кто-нибудь такой патетики… После переезда от Эраста жизнь моя стала унылой, как белёсые катышки на тряпке. Полтора месяца я готовлю кофе и убираю зал – деньжат едва хватает на еду и оплату общажной комнаты в скобочном доме.
Моей сожительницей стала кассирша Жанетт из того же заведения. Вычерченные брови, платиновые волосы под кепочкой и пальцы в мелких родинках. Заочница с политеха, едва не отчисленная месяц назад за старое селфи с одним оппозиционером-либералом, найденное куратором у неё на страничке. Как выяснилось, к политике Жанетт равнодушна, а сфоткалась «ну по приколу». В общем-то, дома она для меня декорация. Фоном падают с сушилки на мою раскладушку её стираные трусики, фоном она сама прожёвывает на кровати очередную пачку дешёвых макарон из «Империуса». Общаемся мы с Жанетт только по бытовым мелочам да по работе – тогда соседочка на минуты перестаёт быть фанерной фигуркой.
Другое дело Рина, старожилка квартиры из комнаты побольше: чернявая женщина с ароматом моющих средств.
– Ты вроде полы у себя в харчевне драишь, а здесь лишний раз лужи в ванной вытереть ленишься? – примерно такие претензии с различными вариациями я слышу от неё по вечерам.
И кривлю морду.
В отрезке работа-сон всё чаще находят стенания по отсутствию адреналина. Два месяца ползают по дну товарищи анархисты, и чёрт знает, связано ли это со «случаем Лизхен» или с открывшимся перед Чемпионатом «сезоном охоты». Горич клялся мне, что Вик намылился куда-то на юга и даже мне, такой зайке, он всех деталей сказать не может.
А Эраст… К нему никаких претензий. Я наконец выбралась из его содержанства и лишь от скуки вспоминала ту ночь на водяном матрасе, исключительно по составленному сценарию. Не спорю, с ним было веселее и нервосжигательней. Рина со своими придирками ни за что не сравняться с Эрастовыми насмешками.
Мы разошлись с миром. Если он ещё не захлебнулся своей блевотиной после очередного возлияния, наверняка тоже поминает нашу пикировку – кто кого переострит, кто кого ужалит побольнее.
Проблема в том, что, получив настоящую самостоятельность, я парадоксально чахну. Зависеть от потрясений и экстрима, называть постоянный стресс стимулом – ставлю на то, что это-таки ментальное расстройство. Не прошло и полгода, как меня тянет к тому, от чего я сбежала, меня начинает тошнить от жизненной размеренности. Прекрасно.
И я придумываю лучший выход – отправиться в недолгое путешествие. Развеяться, переключиться. И зная, что из страны мне выбраться не удастся, я выбираю Город.
Город беснующегося ветра, вечно рябой реки и вспенившихся низких облаков.
Нет места лучшего, чем Город, чтобы раствориться в переплетении улиц и мостов. Кажется, что все тягости пройдут, стоит только в утреннюю солнечную прохладу расстелить на красной крыше холстинковое покрывало.
Засыпая на узком диване, я вспоминаю волшебные две недели, что прогостила у деда. Мне было пятнадцать, за пределы Столицы я выбралась впервые. Тогда со мной случились ультрафиолетовые звёзды, миндальные круассаны на проспекте и та самая пятиэтажка с незапертым чердаком, куда водил меня чудак-дед.
Так проникаюсь, что даже пускаю слезу.
– Это будет замечательно, – говорю я шёпотом, глохнущим в дыхании.
***
– Жанетт, душечка, управишься без меня денька три? – на утро прошу в несвойственной себе манере.
Мне просто нравится, как хлопают её ресницы в незастывшей туши.
– Ой, да как сказать… – и нижние веки усеяны чёрными крапинками. – Завтра финал транслировать будут, набежит орава, у меня одной всё из рук повалится!
А я эгоистично думаю, как протащу на крышу покрывало, наплевав на замки и камеры.
– Торжественно клянусь всё отработать. Жанетт, мне передышка нужна, ты пойми. А шефу скажу, что нервная горячка обострилась.
– Ну… – выщипанные бровки кривятся. – Ты правда собираешься всю выручку спустить на развлечения? Ты же в трубу вылетишь! А я даже в долг не смогу тебе дать.
Успокойся, дорогуша, деньги на кварплату я отложила, а на соевой лапше до получки продержаться вполне реально. Небрежно проговариваю сквозь зевок:
– Сэкономлю, не страшись.
***
Моя рачительность отнюдь не была напускной. Перво-наперво, я решила не разоряться на гостиницу и, с помощью Горича, нашла человека, согласившегося меня приютить. Имя ему Джеймс Синклер, отрекомендовали «полным безвизом в общении». Беженец, недавно получивший работу в Городском университете, вечный холостяк и балагур. Подумав, что в последнее время мне что-то много попадается этих самых «балагуристых холостяков», я вздохнула и вариант с мистером Синклером приняла. Скрашу время с ним за болтовнёй, выровняю наконец произношений заморских звуков, слегка слетевшее у меня после лицея. Что до новой интрижки – смешно, да и только – как будто мало выжата «свободной любовью».
На вокзале меня немного прошивает стежками волнения – по перрону разгуливают полицейские и периодически проверяют у людей документы. В голове мигом возникают неприятные догадки, но легавые лишь равнодушно смотрят, как хитроумный аппарат у поезда сканирует моё лицо, идентификационную карту, глотает всунутый в ячейку билет. Сажусь я в самый дешёвый вагон, заранее зная, где спрятаться от ансамбля из зудящего нытья детишек, семейной ругани и бородатых баек.
В предбаннике у тамбура я залезаю с ногами на узкую полочку у окна. Поглядываю на проносящиеся мимо пожухлые поля, почти не реагируя на то, как время от времени в мусорный ящик около меня выкидывают для переработки протухшую курицу или грязные салфетки.
Поезд идёт очень плавно, спасибо улучшенным амортизаторам. Чуть уловимое покачивание даже наоборот, успокаивает, и я расслабленно припадаю к стеклу.
Когда небо окончательно затягивается в чёрное, в вагоне включают приглушённые синие лампы. В голове вместо клубящейся смуты – прошлое. Оно проходит холодком по коже и впервые не щиплет болью. Улетевшая от реальности, я едва не засыпаю перед самым прибытием.
Спрыгнув с лестницы поезда к холодному вокзалу, первым делом, звоню Джеймсу. Тот отвечает со слюнцой, точно после проглоченного куска, едва слышим северный акцент. Голос приятно задорен, а я теряюсь после стандартного «здравствуй», в котором тщательно проговорила все звуки. Смехота – не на экзамене поди.
Джеймс заявляет, что сейчас ужинает в блинной на проспекте, даёт ориентир – рядом с облезлым кинотеатром. Раскованнее я велю засекать время и обещаю быть через пятнадцать минут. Как замечательно, что вокзал находится аккурат в центре Города, а из вещей с собой один рюкзак. На выходе, правда, меня всё-таки останавливают для досмотра: законники достаточно вежливы, но взгляд их предельно цепок. Радуюсь, что не сглупила прихватить в поездку пушку. Чтобы не говорил герой одного боевичка, а Глок из фарфора не делают, и металлодетекторам его обнаружить легче лёгкого. Естественно, не найдя ничего занятного, бравые сотрудники отпускают меня. Спешно выбираюсь из душного холла.
Прозрачно-чёрное небо осыпает крупинками первого снега. Поздний вечер морозцем колет лицо и голую шею. Отхожу от процессии габаритных чемоданов, сбегаю по ступеням и живо пробираюсь к началу проспекта. На пяточке уличных музыкантов играет электрическое танго, извлекаемое из ламповой катушки, походящей на диковинное гнездо. На минуту я засматриваюсь на изгибающиеся сиреневые молнии, одновременно задумываясь, какого ляда полуночничающего мистера Синклера потянуло на блины.
Также по пути я примечаю весьма корпулентного паренька с транспарантом. Издали он кажется очередным зоозащитником, протестующим против эксплуатации бедных ёжиков, но, подойдя ближе, вижу, что на голову парня натянут чудной шлем в форме витой светодиодной лампочки. А на доске надрывно выведено: «Нас не загасить!»
Эта встреча пробуждает укор – я не читала новостей с непростительный месяц! Отстранилась от всего, кроме работы, изобретя отговорку: мол, ясно же, всё забито чёртовым чемпионатом.
Досада возрастает, когда у метро натыкаюсь на девушку в аналогичном шлеме. Думается мне, что акция спровоцирована отнюдь не пустяком. Вариантов, откуда эти активисты, у меня несколько, в их числе и местный анархокружок. Обязательно зайду в тайную сеть и погляжу, что за эксцессы я проворонила.
Кафешка обнаруживается в здании бывшего ренского. Коридор от дверей идёт витой кишкой, пастельно-розовые стены с выведенными на них терракотовыми загогулинами перемежаются со вставками из шершавых хлебцев-кирпичиков. Вместо залов здесь комнатки, разделённые шкафами с помятыми коробками настолок. Пробежав взглядом по редким посетителям, разомлевшим под приглушёнными светильниками, я нахожу моего мистера за столиком с декоративным деревцем из белых пряжевых клубков и драпированных шёлковых розочек.
Джеймс вольготно разместился на плюшевом диване в окружении ворсистых подушек и узла из собственного полосатого шарфа. Машет мне рукой, оторвавшись от тарелки с блинами, а я, в лёгком смущении прикусив щёку, сажусь к нему на диван.
– Тринадцать минут и сколько-то там секунд, – сообщает Джеймс, весело и располагающе, не смотреть ему в лицо становится просто невозможно.
И я отвечаю, не забывая заводить язык за верхние зубы, чтобы акцент растерять. Джеймс расспрашивает меня о приглушённых повседневностях, улыбается коралловыми губами в плёнке сливочного масла. Не разрывая зрительного контакта, я в озадаченности стараюсь узнать цвет Джеймсовых глаз за овалами очков и не могу. То ли дело в отблесках, что срываются со стёкол, то ли распылённая лаванда кружит мне голову. Глаза у него светлые и непонятные-непонятные. Очень бликует левая дужка бронзоватой оправы.
– …Не хочу тебя соблазнять лишний раз, – заканчивает Джеймс, когда я пропускаю начало.
При прямо-таки кинематографической двусмысленности быстро соображаю, что он обыкновенно имеет в виду свои сытные блинчики.
– Хорошо, подумаем, что можно для меня сварганить, – вкручиваю их сленговое словечко.
Оно давно вышло из моды, а, впрочем, не старее его причесона – гладкой рыже-коричневой шапки волос. А чёлка, давно не видела её у мужчин, рваная такая, но густая. Джеймс выглядит намного моложе своих лет, особенно с этими дорожками над губой, что лучше назвать не усами, а ленью лишний раз поскользить станком.
Я тыкаю в панель столешницы, листая меню, а сама прикидываю, не подбросил ли мне Горич свою копию, скинувшую годков пятнадцать, или вновь первое впечатление сбивает с толку? Одно хорошо, тут определённо пахнет занятной околофилософской беседой, что рождается из подобной праздной фатики. Улыбнувшись самой себе, я прикладываю карточку к экрану и оплачиваю заказ.
Через десять минут мой дымящийся ужин появляется в стенной ячейке, от чудесного запаха мигом кружится голодная голова.
– Какое интересное обслуживание, – замечаю, потягивая грог с мускатным орехом. – Только руку протяни. А у нас в кафешке всё на виду: кофе варганишь, кружки с тарелками по трекам пускаешь, незатейливый разговор с посетителями поддерживаешь. Представь, какие наглецы попадались, под руку говорят глупости, а ты из-за них салфетки в какао роняешь!
Я страшно тараторю и даже не думаю себя одёрнуть. Джеймс широко улыбается, слушая мои наигранные возмущения.
– Это не самое страшное, – замечает он. – Я сегодня себя уронил.
– Это как?
Чёрт, мне нравятся акцентные полутона в его голосе. То короткая «у» вытягивается треугольником, то «т» норовит убежать с выдохом. Ещё от Джеймса несёт папиросами, но несёт терпко, как от кострового дымка.
– Очень просто. Прошлой ночью возвращался я из бара, где выдул, как бы не соврать, бутылку хорошего ликёра. Подхожу к подъезду, ватными пальцами нащупываю ключ, уже тяну дверь на себя… И в этот момент понимаю, что одновременно со мной какой-то мудак толкает дверь изнутри. В каком-то секундном соревновании я, видно, резко дёрнул ручку, и всё мгновенно выключилось. Вот вообще, без розовых слонов, вырвал я у него дверь и вырубился. Под утро проснулся в сырых листьях, как будто слизняком трахнутый. Так и провалялся несколько часов, сам собой уроненный, – Джеймс заливается смехом. – Уж не знаю, кто мимо моего трупика проходил, но, к счастью, неотложку не вызвали. Ещё б с медичками вашими объясняться!
Его вытянутая физиономия начисто лишена Эрастовой похмельной припухлости, от чего история кажется байкой. Или Джеймс не упился до уровня моего бывшего соседушки, коему приходилось после каждого возлияния впрыскивать в свои змеящиеся синюшные вены сильный анальгетик.
– Что неотложка, могли ведь и в полицию звякнуть, – над ячейкой в стене загорается лампочка, и я вынимаю дымящиеся блинчики в янтарных икринках и высокий бокал грога, где из полыньи в листиках мяты торчит утопшая коричная палочка. – Пришлось бы тебе давать на лапу какому-нибудь чину.
Джеймс парирует, мол, к взяточной системе привык у себя на родине, и сразу после этого факта резко заговаривает о недавнем визите в театр. Делаю вид, что не заметила его секундного барахтанья, и в ответ вынимаю из лицейских годков трешовые истории о том, как бесились наши школяры на культурных мероприятиях.
С полчаса мы обмениваемся анекдотичными случаями, смеёмся и вытираем салфетками рты. Где тут вспомнишь о людях с лампочками на головах? Весёлость пропадает, когда идём по проспекту к дому Джеймса, и на том самом перекрёстке я вижу только гонимый туда-сюда ветром плафон из папье-маше. Мы сворачиваем в переулок, однако могу с уверенностью сказать, что парня, попавшегося мне первым, на месте тоже нет.
– Скажешь мне пароль от своей сети? – без обиняков прошу Джеймса, сгорая от нетерпения.
– Без проблем, – кивает тот.
– Ты ведь видел этих протестующих, – допытываюсь, перепрыгивая ступеньки перехода. – Давно у вас такое?
– Да третий день на улицах трутся. Я вначале подумал, что эти чуваки так Хэллоуин празднуют, – Джеймс фыркает в шарф. – Не вполне смог перевести, что они на своих табличках пишут, но сообразил, что, вестимо, не конфеты им нужны. А новостей я принципиально не читаю, так что извини, посмотришь сама.
Киваю и опускаю взгляд. Заснеженная дорога под ногами уже изъедена грязевыми гангренами. Осенний снег, снег-торопыга, что тает в мутные лужи спустя день, что не в силах закрыть трупные ветки голых деревьев и томящееся в перегное листьев дерьмо. Двор Джеймса выглядит глухой безглазой букой, разменявшей не один век – ронять себя в подобном месте я бы не рискнула.
Квартирка, напротив, оказывается куда прилизанней, чем у бывшего моего соседушки, и хорошо прогретой. В прихожей над галошницей, куда я кинула свою кожанку, висит картина гигантского шоколадного пончика, что величаво везёт грузовик под полицейским конвоем. С глубокомыслием пялюсь на неё, пока Джеймс убирает с дивана шуршащие упаковки. Вдруг за окном пронзительно сигналят машины, квакают неугомонные дудки болельщиков – чьи-то ежеметатели-таки урвали кубок. Джеймс, поморщившись, запирает форточку, приглашает меня на диван, а сам уходит за чаем.
Когда же наша тайная страничка загружается, поток информации на меня вываливается просто чудовищный. Прохлопать взбеленившую общество выходку правительства, ну какой я стала раззявой!
Пролистав сотни сообщений, кое-как вычленила главное.
Проеденную эпопеей с камерами дыру в госбюджете решено было залатать повышением тарифов на электричество, аж на десять процентов и прямо с начала следующего года. Объявили весть под свистелки и перделки ежовой дребедени, чтоб затерялось в нагнанной эйфории всеобщего праздника. Ан-нет, не вышло, народ вновь изволил негодовать. Понимая, что масштабные протестные акции вплоть до церемонии закрытия провести не удастся, активисты решились на одиночные пикеты и подсовывание листовок иностранным гостям, мол, знайте, что у нас за декорациями.
Нервно зажевав изнутри щёку, припоминаю, сколько скушали у меня коммунальные расходы в прошлом месяце. Вот что значит, на своей шкуре. Это в лицее я на всём готовеньком жила и денежки тратила на пудры и конфетки, а что людей налогами обирают, лишь краем уха слышала. Да и с Эрастом особо забот не знала.
Читаю дальше и выясняю, что во многих городах готовят массовые протесты, завтра негодующими заполнится здешний центр, а уже через день забастовки и волнения должны накрыть Столицу. Горько иронизирует по поводу происходящего Горич, простынями пишет хлёсткие прокламации Вик. Вик, вернувшийся с морей, Вик-что-всё-также-на-нерве. В начавшейся дрожи я ухмыляюсь, глядя, с каким ядом он отзывается о лидере либеральной оппозиции, «оппозиции на коротком поводке», мол, опять притащатся за ним разодетые модники, которым лишь бы эффектное фото сделать да поорать для фана.
Сенсор клавиш плохо воспринимает мои онемевшие пальцы, я приказываю себе глубоко вдохнуть и под конец проверить личную почту. Увиденное будто погружает в горнило: час назад Ирвис прислал мне четыре строчки: «заскочил к тебе за ежами, а блондиночка сообщила, что ты в разъездах», «уверен, ты вернёшься, как только всё узнаешь», «наше дело нуждается в тебе» и приглашение на очередную явку, завтра в ночь.
