Текст книги "Отщепенка (СИ)"
Автор книги: Irene LeChat
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
========== Нельзя ==========
Шмякнув замороженный квадрат зерна в тарелку, я аккуратно заливаю его водой из фляги, кладу поверх дешёвую таблетку-нагревашку и смотрю, как эта масса медленно набухает, превращаясь в сизо-жёлтое подобие каши. Раньше, рассказывали, крупу приходилось перебирать вручную. Когда попадались сорные семена или чёрные мелкие камни, их подцепляли пальцами и – хоп – в мусорку.
После третьей ложки едва размякшей безвкусной каши задираю голову к ночному небу, позволяя ветру выбить из-за уха несколько прядей. Круглая луна горит холодным белым светом – опять мне сегодня не спать, опять мне бездельно слоняться, заведённой полнолунием.
Половина каши не лезет в желудок: не стоило перед этим выпивать целую бутыль воды. Могу поклясться, что через час мне это аукнется – заурчу-забурчу от вновь подкатившего голода. Лучше пока не пересекаться с Эрастом, а то уже предвижу его ехидные комментарии.
Лёгким движением руки делаю взмах тарелкой, отправляя кашу в свободный полёт до ближайшего телевизора. Ну, или стиральной машины, разберёшь тут ночью, где что. Да и у крошечных фонариков, встроенных в мои очки-гогглы, стремительно уменьшается мощность. Поэтому я отключаю свет, поднимаю очки на лоб и глубоко вдыхаю характерный запах ржавчины.
Отщепенством не стоит гордиться, как начищенной медалью. Ни черта от этого толку.
Возможно, мне просто не повезло – когда я оканчивала последний класс лицея, в стране выдалось особо неспокойное времечко: каждый месяц в Столице вспыхивали протестные акции. Ради чего люди заполняли площади и проспекты? Причины множились, как клетки плесени: растущий уровень бедности, проворовавшиеся министры, беспредел чиновников, посягательство госбезопасности на личные свободы и смотрящий на это сквозь холёные пальцы господин Головецкий – наш глава государства, нечто сухопарое и седобровое. Властвовать он начал давно – за год до моего рождения, и всю свою жизнь я то и дело видела на экране Головецкое непроницаемо-строгое лицо – понимал ведь, что улыбка всегда будет прошита фальшью. Когда же настали беспокойные времена, а недоверие к власти достигло своего пика, Головецкий помрачнел ещё больше и заточил иглы на своих ежовых рукавицах.
Столкновения протестующих с силовиками уже не обходились без жертв. Особо ярые попадали под гвардейские пули, гвардейцев в ответку забивали озверевшие мятежники, а беснующаяся толпа топтала и тех, и других… Помню день, когда возвращалась в лицей после выходных, и видела, как апельсиновые машины-поливалки смывали кровь с мостовой. Или как нас, лицеистов, на несколько дней запирали в спальном корпусе, пока в центре чернили небо горящие покрышки. И среди незаправленных кроватей множились догадки, что на самом деле происходит в Столице и других городах – новостным сводкам мы с сотоварищами не верили, а доступ в сеть нам «заблаговременно» перекрыли.
Лицей наш находился под покровительством Головецкого, когда-то заложившего первый камень в его фундамент. Несмотря на излишний лоск и строгость правил, за годы я успела прикипеть к этому закрытому мирку с огромными интерактивными классами, бассейном, ядовито-голубеньким от химикатов, абрикосовым садиком и тёплыми спальнями под мягким розовым светом. Настолько, что не могла в одиночку засыпать на выходных, а выбираться в центр предпочитала только вместе с классом.
Когда же сверху приказали спасать неокрепшие умы юнцов, нахождение в лицейских стенах превратилось в пытку. Мало нам было висевших всюду угрюмых Головецких портретов (даже в душевой он взирал на нас из-под седых бровей, и попробуй только забрызгать стекло!). Отныне вместо необходимых мне иностранных языков всё больше времени стало уделяться урокам патриотизма. Весёлый компот нам выпал: каждодневные шесть уроков плюс два часа разжижающей мозг агитки.
Курчавая учительница естествознания вещала нам о былых славных подвигах, поминала являвшихся во время сражений ангелов и вражьи орды, львами удиравшие под нашим огнём; жирня доску, выводила фотографии чистеньких офицеров с россыпью медалей на парадных кителях, натуженно улыбающихся деятелей разных лет в окружении флагов-стягов-знамён, подрумяненных матерей-героинь, облепленных детишками, золочёного попа, которого умильно трепал за бороду сидящий у него на плечах мальчик-послушник, а под конец продемонстрировала и ставший притчей во языцех снимок Головецкого в короткополой панамке, потрошащего с деревенскими рыбаками пойманных пескарей.
Один раз так вообще притащили пилота-героя, он сверкал отпечатанным на биопринтере глазом и невероятно зелёным голосом сетовал, дескать, пока он террористов пачками мочил, в Столице пидорюг расплодилось: ехал он к нам на урок и в переулке сосущихся пацанов увидел – насилу его водитель удержал.
В конце этой тягучки мы обыденно фальшивили слезливую песенку, отдававшую заквашенными сухарями, – о бескрайних полях, вражеском брюхе на нашем штыке и нерушимой пуповине с родимой землёй.
Как бы не восхищалась я гигантами мысли страны моей, как бы не любила её старинные марши и вальсы, как бы не захватывало иной раз дух от её немыслимых пейзажей, подобная требуха лишь подталкивала к горлу яблоко блевотины.
Маман мою политика нынешней власти тоже не прельщала, но она предпочитала лишь вздыхать на кухне. Последнее время её больше волновало другое: руководство недвусмысленно намекало, что на её место давно пора молодняку. Мать всё тянула время и искала компромисс. В воскресные дни, с неохотой помешивая суп, я тщетно пыталась убедить её, что это бунт на коленях; в ответ же мать качала головой, отчаянно-грозно требовала не уподобляться «уличным робеспьерам» и не распространять никаких крамольных мыслей среди товарищей.
Смешная. Да разве было время для агитаций в канун экзаменов? В апреле я окончила лицей с отличными отметками по всем предметам и поступила на филологический факультет престижного университета. К тому времени правительство наконец соизволило пойти на встречу бунтовщикам, заморозив грабительскую акцизную реформу. Это было каплей в море, но волнения в Столице приутихли. Я вначале досадовала на подобное отступление, а затем подумала, что разумнее начинать своё студенчество вдали от всяких потрясений. Сложила руки на коленках, примерной девочкой ожидая торжества, и не ведала, что вот тут-то и пойдёт самая жара.
За неделю до церемонии посвящения разлетелась весть, что из моей будущей альма-матер исключили полсотни пылких студентов, участвовавших в демонстрациях, а достопочтенный ректор заклеймил их «предателями». Мне тогда до того противно стало, что в решающий момент смолчать я не смогла.
Я зареклась рефлексировать, но чёрт побери, если б тогда крепче вцепилась себе в губу… То сейчас не проводила бы ночь у несанкционированной свалки, а готовила бы доклад для какого-нибудь молодёжного саммита о том, как важно юным гражданам быть примерной, солидарной массовкой для власть имущих.
А я была именно что Гамлетом, там, на сцене, душным июньским вечером.
Первокурсников университет всегда принимал с размахом и пышностью. Мне и ещё паре человек было поручено «сказать добрые слова храму науки». Чувство самосохранения притупилось, как только я облокотилась на кафедру и начала свой монолог, призывая не замалчивать историю с выгнанными студентами, обвиняя ректорат в трусости и лизоблюдстве. Не тряслись, как у пропойцы, руки, не давал петуха голос; мгновения казалось, что зал мне внемлет. Сотни прихеревших лиц, красных от духоты, чёрные глазки камер, непрерывно снимавшие всё происходящее… На самом же деле, упражнялась я в риторике минуты полторы, пока не опомнился декан.
«Конечно же я хочу закладывать кирпичики в будущее нашей страны!» – такого ответа ты хотел, пижон в белой жилетке?! Я не стала за неё цепляться, умоляя забыть мои глупые слова и выдать обратно студбилет. Свою лицейскую ошибку я не повторила бы никогда.
***
– Ты чё тут бродишь?
Под ногами хрустит дверь стиралки. Щурясь, всматриваюсь в темноту и всё же включаю обратно фонарики. Эраст сидит на «Ровеснике», закинув ногу на ногу. Чёрный тренч опять на голое тело, небольшое брюшко некрасиво выпячивается. В руке снова гранёная бутылка.
– Ужинала после тренировки, – врать не хочется да и нужды нет.
Эраст морщится. Хорошо, что я в метрах пяти, не разит в лицо текилой или вискарём.
– Тебе не надоело каждый день маяться этой хренью?
– О том же давно хотела спросить тебя, – это дерзко. Я опять нарываюсь.
Эраст вдруг заливается непонятным смехом, содрогаясь, затем запахивает тренч, в пьяном полушёпоте тянет какой-то попсовый мотивчик, поглядывает на меня, наклонив набок голову. Я щурюсь и вижу, как блестят Эрастовы глаза. Дьявольски жутко и горячо.
– Вот дерьмище привязалось! С хера ли ты меня сейчас не заткнула?!
Я реагирую мгновенно: уворачиваюсь в прыжке, успевая мыском берца отфутболить летящую в меня бутылку. Звонко бьётся стекло, а я приземляюсь, ударившись обеими ладонями. Перчатки, конечно, защитили от мелких осколков в песке, но до чего досадно, до чего мерзко!
Эраст, смеясь, аплодирует, а у меня сейчас из груди выпрыгнет сердце, а изо рта – каша.
– Ты как всегда красотка, детка! – его голос под спиртом всегда становится таким скрипуче-гадливым…
– Сволочь, – шепчу, поднимаясь.
***
Поначалу, надо сказать, я придерживалась маминых взглядов – консервативная интеллигентка, чтоб меня. Интерес к анархизму загорелся коктейлем Молотова после случайно найденной в глубинах сети «Государственности и анархии» Бакунина. Он-то и стал моим просветителем, а чуть позже в компанию добавились Кропоткин с Беркманом. Озарённая, я днями и ночами зачитывалась их трудами, скачанными на тайно приобретённый чип.
Когда началась эта протестная волна, мечты об анархическом будущем стали моим спасением. В какой-то момент я возненавидела всех правителей мира – даже трижды просвещённый демократ казался мне пастухом, погоняющим овец. На основе «Государственности и анархии» я продолжала строить теорию о всеобщем равенстве, вопреки осознанию, что для этого понадобятся столетия. В своих грёзах я вразумляла людей подозрительно легко, представляя себя чуть ли не новой Эммой Гольдман.
В итоге мой порыв вылился в полную наивности тираду. Остальные абитуриенты всё смотрели на меня с недоумением, а потом дружно залились смехом, когда охрана кинулась отрывать меня от кафедры.
Стыдно было не за свои слова, а за то, что никто меня не поддержал. Отрёкся даже Совушка, мой давнишний друг детства. Во время ночных «одеяльных шалашей» он с заразительной горячностью клеймил Головецкого и дегенератов-министров. Понятное дело, я обрадовалась, когда Совушка решил подать документы на тот же факультет, а вышло, что верный друг в нужный момент смолчал в тряпочку, со льстивой улыбкой принял студбилет из рук декана и залился соловьём, какая честь для него здесь учиться. Когда меня стащили со сцены, я с ненавистью посмотрела на треклятую электронную карту в его сарделечных пальцах. Дала бы треклятым билетиком Совушке хорошего леща, кабы дотянулась.
А дальше всё разворачивалось ещё стремительнее: дома, пока маман кричала мне про «позор», «не отмыться», и «сволочную тварь», я в исступлении потрошила шкафы и наспех собирала вещи. Напоследок отрезала свои тонкие хвостики, а когда добежала до ближайшего торгового центра, купила баллончик фиолетовой краски и в туалете распылила его на свой новый причесон. Люблю фиолетовый – в нём сам космос. Мелкой я рисовала баклажановых котов на тестах у психологички, а та говорила маман, что я ментально нестабильна. Видимо, так и есть.
***
Утро начинается плохо, пусть даже солнце симпатично разливается персиковым соком по выстеленным облакам. Эраст не пойми когда прихватил у меня зарядку от планшетки, и теперь я очень жалею, что не отобрала у него слепок с моей номерной карты. Наспех натягиваю комбинезон и чешу к соседской двери, которая, о чудо, открыта. Безалаберное, однако, поведение для человека, наворотившего столько делов.
Гарсоньерка Эраста просторнее моего номера, да и панорамный вид здесь более захватывающий. Разве что стёкла стабильно в грязевых потёках. Надеюсь, когда хозяина это наконец разозлит, он не отберёт у меня стеклочист.
Зарядка обнаруживается на журнальном столике (где вместо журналов исправно выстроены бутылки), Эраст – в отключке на диване. Выглядит ужасно: залёгшие под глазами синяки просто огромные, волосы вьющейся проволокой выбились из неряшливо завязанного хвоста. Я вздыхаю с ненужной обречённостью. Одно хорошо, ему сегодня будет так хреново, что точно не вспомнит о пропаже из квартиры моей! зарядки.
Зачем-то сажусь на крохотный красный пуф и в который раз глазею на спящего Эраста. Смешно. Я словно подхожу вплотную к клетке с тигром ради ребяческого риска.
Лицо хоть и заплывшее, но расслабленное. Ресницы чуть дрожат, слабое дыхание через сухие губы. Кто-то говорил мне, что алкоголики храпят мощными децибелами, но Эраст во сне на удивление тихий. Исключительно во сне, сукин сын.
По злой насмешке судьбы именно его надо благодарить за то, что живу в гостиничном номере, а не в коробке из-под телевизора. Знала бы я тогда, что это первоначальное великодушие обернётся мне похеренными нервами.
***
Всё началось с дедули. С покоцаной бородой, закутанного в затрапезные трямочки. От его голых костлявых ног, покрытых струпьями, я сразу отвела глаза, отступила к дверям гипермаркета и стыдливо потянулась за наушниками. Первым порывом было притвориться глухой, врубив оркестровую музыку Уильямса, пройти мимо, опустив взгляд. Дедуля стоял ко мне боком и, заунывно клокоча молитву, тянул жёлтую руку к проходящим мимо. На притвору никак не тянул, от чего вдвойне пробирало.
В центре Столицы он не простоял бы так и минуты – центр у нас чистенький-гладенький. Другое дело окраина – за змеистой эстакадой раскидана куча обветшалых блоков, разменявших седьмой-восьмой десяток. Оттуда, очевидно, и притопал к гипермаркету этот представитель нищенского пролетариата.
Понятное дело, ему не подавали, даже не из-за скупости – налички у людей почти не водилось. Оплачивать всё касанием карты стало куда сподручнее, а до инфляции закономерно – рукой подать. Кредитки у дедули точно не водилось, а если б и была – кому в удовольствие возиться несколько минут с переводом и вдыхать экстракт смердящих трямочек?
Припомнились слова Бакунина о тупоумном мужике, что «умрёт, но не взбунтуется». Пересилив себя, я вновь взглянула на желтушные костлявые ноги. Меня хватило на то, чтобы открыть пакет с покупками и, дойдя до дедули на негнущихся ногах, протянуть тому кусок сыра. Сыр был с кусочками арахиса, и, уже поднимаясь на мост, я представила, как у дедули раздувает лошадиное лицо и, отёчный, он загибается у цветастых тележек.
Но эмоциональное истощение и полная растерянность на позволили ясно осознать тревогу. Близилась ночь, а я как на зло запихала куртку на самый низ рюкзака. Который час я слонялась по незнакомым улицам, периодически набирая номера своих бывших одноклассниц. Кто-то был в отключке, кто-то в отъезде, а кто-то ссылался на строптивых родителей. А так как я активно тратилась на пудры и конфетки, теперешних накоплений хватило бы на неделю в хостеле, если не меньше. В надвигающемся ступоре я начинала рисовать, как подобно дедуле, лезу с протянутой рукой к выходящим с пузатыми пакетами покупателям.
Наваждения и дрянные мысли настолько заняли меня, что не заметила, как свернула с эстакады к еловому леску. В заворошённой теменью тишине цивилизация казалась как никогда далёкой. Силуэты хилых ёлочек сплетались, как в страстной оргии, скрывая за собой кого угодно. Выудив телефон, я включила фонарик, как раз вовремя, чтобы не провалиться в пологую траншею – очевидно, здесь прокладывали трубы.
Тотчас в развёрзнутой пропасти кто-то зашебуршал и раздалось надсадное:
– Э-э-э, кто там, сюда иди!
Голос всполошил меня сильнее доходяжных желтушных ног. Но вместо того, чтобы рвануть обратно к эстакаде, я пошла на шум и в логичном для сегодняшнего дня безрассудстве, направила луч фонарика вниз.
– Эй, ты мне в рожу светишь! – возмутились из траншеи. – Руку дай скорее!
Тогда я могла нелепо кончить распотрошённой в лесной чаще, вместо геройской гибели на баррикадах, но что-то необъяснимое вынудило меня схватится за пыльную и липкую ладонь. Вот так я в прямом смысле запятналась с Эрастом.
Вытащить бедолагу труда не составило – конечности у меня тренированные. Пока он сидел на земле и приходил в себя, наконец удалось его рассмотреть.
А выглядел он жутко – весь этот хищный раскос глаз, грубый горбатый нос, сильно выступающие скулы. Грязные потёки и багровые клетки ссадин по всей физиономии, чернявые патлы с запутавшейся в них трухой.
Тут же я заметила, что рука у меня перемазана в крови, а дрожащий в ознобе Эраст левую ладонь, подобно допотопным полководцам, прячет за полой изгвазданного тренча.
– Что у вас там? – от растерянности прозвучало низко и хрипло.
Лицо у Эраста перекосило, но, растянув в усмешке бледные губы, он демонстративно высунул ладонь и покрутил ей передо мной. От тихого смеха шло перегаром.
За годы в спортзале я насмотрелась и на вывихи, и на открытые переломы. Но здесь просто был оттяпан безымянный палец. Оставшийся пеньком обрубок третьей фаланги сильно кровоточил, заливая рукав. Чуть-чуть выпирала кость. Среднему повезло больше, там только тянулась длинная царапина.
Проникшись перебежавшей дрожью, я резко перенаправила луч фонаря в ноги. Ну, не прекрасно ли: первые часы отщепенства, и зараз ушат жести!
– Ты вообще пацан или баба?
Вдруг спросил Эраст всё с той же шалой усмешкой.
– Я… Я девушка.
Вязко сплюнув, Эраст кое-как перебрался на мшистое бревно и с нездоровым блеском в глазах уставился на меня.
– Да ну? Чем докажешь?
Я окончательно опешила.
– Уважаемый, у вас вообще-то пальца нет.
– Пальца… – Эраст опять поднял руку, капая кровью на штаны, и отрешённо заключил: – Да, пальца нет.
Остатков альтруизма у меня хватило, чтобы расщедриться на полоску эластичного бинта и обезболивающие таблетки. К счастью, пока я рылась в рюкзаке, у Эраста немного просветлело в голове – возиться с ним не было никакой охоты.
Кое-как перетянув ладонь, мой новый знакомец торопливо начал объясняться:
– Платком уже пробовал перевязывать, но его я в яме просрал. Накопали, с-суки. Зато остальное на месте. Надеюсь…
Эраст пошарил по внутренним карманам, вытащил сдохший телефон с расквашенным экраном и несколько карточек. Облегчённо выдохнул.
– Чтобы я без тебя делал, детка.
Долгожданная благодарность на мгновение перебила брезгливость. Я сдержанно улыбнулась в его побитую физию.
Сложно было сказать, сколько ему лет. Может, двадцать три, а может, тридцать два. Бледно-голубые, прямо с изморозью, глаза, блестящие в фонарном свете да вдобавок прищуренные, как у сатиров на древних фресках, совершенно сбивали с толку.
– Слушай, можно с твоего телефона звякнуть? – почти вкрадчиво поинтересовался Эраст, челюсть у него под обезболивающим наконец успокоилась от судороги.
– На предмет чего? – логично, что я напряглась, всё ещё не зная, чего ожидать.
– Другана вызвать надо, чтоб вещички кое-какие организовал и меня подобрал. Заодно в свою больничку заеду.
И я в который раз безрассудно согласилась. То ли от того, что идти мне было некуда, то ли от внезапной потребности в адреналине, то ли от желания разгадать тайну отрубленного пальца.
Уже из-за тренчуги, явно недешёвой, была отметена концепция про бродягу-забулдыгу. Пока мы ожидали его дружка, я осторожно попросила Эраста хоть немного рассказать о себе, заверив, что болтуньей и стукачкой не являюсь.
– Не забивай мозги. Щас за мной прикатят, и пойдёшь баиньки, – снисходительно ответил он.
– А прикинь, я из дома ушла? – терять было нечего, и я выпалила это, осклабившись.
– Родаки не пустили на концерт? – хмыкнул Эраст и, скрипнув зубами, схватился за перевязанную руку.
Протянув ему очередную таблетку, я разоткровенничалась, как клуша случайным попутчикам из яично-потного плацкарта.
Эраст посмеивался. Посмеивался, периодически вытирая проступающую на бинте кровь о мох. Другого ожидать и не стоило, однако, прорезав росистый летний рассвет, события прошедшего дня превратились для меня в отчуждённую массу за точкой невозврата. Умолкнув, я впервые запретила себе вздыхать о былом: о матери, лицее и жиденьких, перехваченных бежевыми резинками хвостиках.
– Какая честь быть спасённым новым вождём революции! – заклокотал Эраст. – Только не клонишь ли ты к тому, что я тебе услугу за услугу должен?
Впервые искренне улыбнувшись, пожала плечами и сорвалась на междометное мычание, представляющее собой нечто среднее между изогнутым «а» и запальным «о».
Через час приехал Эрастов щербатый дружок, и в прокуренном салоне меня долго катали по пригороду, мимо выхолощенных микрорайончиков и тех самых страхолюдских халуп с загаженными газонами.
Адреналин прогретым на мельхиоровой ложке героином вгонял в исступлённо-бессонное состояние, прислонившись к окну, я вслушивалась в исполненный грубых словечек разговор. Пропустив ехидное «ты и в лесных ебенях себе тёлку найдёшь», я наконец получила частичную разгадку личности Эраста.
Замес был в том, что его папаша промышлял некими тёмными делишками. Вчерашним днём, когда батя с сыном «культурно выпивали», Эраст попросился в дело, а батя воспротивился, вспыхнула жуткая ссора. Попытка в назидание изъять у сынка кредитку закончилась членовредительством. Не знаю, к какой весовой категории принадлежал папаша, но ясно было, что истекающий кровью Эраст еле унёс ноги.
Хмельной он не пойми как забрёл к лесу, ухнул в траншею (хорошо хоть, неглубокую и пустую), откуда безуспешно пытался вытащить свою тушу, пока его не нашла крашеная шкетка.
После того, как Эрасту «подравняли косточку» и закатали руку в синий гипс, он, вырубившись от порции мощных анальгетиков, развалился на откинутом заднем сиденье и периодически съезжал к моему плечу. Я в свою очередь жевала любезно принесённый щербатым дружком сандвич, из головы не шла «услуга за услугу». Не это ли есть взаимопомощь? Садиться на Эрастову шею я, конечно, не собиралась, придёт время – расплачусь.
Щербатого же постепенно начала напрягать вся эта ситуация, он растолкал Эраста и велел диктовать новый адрес.
Организовать мне номер в пригородной гостинице труда не составило: на три месяца Эраст оплатил соседние с ним апартаменты под самой крышей небоскрёба. Пронизанные кокосовым освежителем, с лакированной двухспальной кроватью, узким мускатным шкафчиком и примитивным столом с мини-холодильником внизу. Ванная оказалась размером с кладовку в моей бывшей квартире, зато на пластиковой полке рядком были выставлены пузырьки с радужными гелями и две пиалы с сушёными цветами.
– Только не думай, что я тебе проценты натурой отдавать буду, – сразу сказала тогда.
Моя гордость не была ущемлена – я просто воспользовалась положением.
– Да у меня на тебя не встанет, во всяком случае, на трезвую голову, – Эраст вымученно засмеялся и кинул мне ключ-карту. – Считай это благотворительностью.
С того момента наше отщепенство стало общим.
***
Стоит небу очиститься от утренних облаков и дать свободу припекающему солнцу, я надумываю сходить на речку, что в двух километрах отсюда – до назначенного часа успею.
Скоренько переодевшись, я закидываю в драный рюкзак махровое полотенце, бутылку воды с батончиком соевой карамели и, довольная, выхожу из номера.
На этот раз дверь у Эраста нараспашку, а сам он полулежит у косяка с пакетом тающей малины на лице. Молю, не замечай меня. Шагаю к лифту.
– Стоять.
Всё-таки заметил.
Игнорируя, прикладываю палец к значку вызова.
И тут Эраст использует запрещённый приём, позвав меня по имени. Второй или третий раз за всё время.
– Послушай… – голос слабый, но трезвый и смиренно тихий. – Я дам тебе карточку, а ты купишь чудесенку. Пожалуйста. У меня всё кончилось.
Вздыхаю, предчувствуя, что поплавать мне удастся не скоро.
– Я даже названия не знаю, – вяло пытаюсь отмазаться.
– В холодильнике возьми пустую упаковку. Купишь такую же, полную, принесёшь мне, и я тебя не держу. Сам уколы сделаю.
– А тебе не проще сунуть голову в морозильник? – опять раздразниваю, бездумно распустив язык.
– Тогда уж сразу в измельчитель, – Эраст вымученно шепчет, не пытаясь меня обматерить. Похоже, дело реально дрянь.
И я глухо выпаливаю, уколотая то ли жалостью, то ли бременем:
– Хорошо, давай карточку.
– Ты ж не вздумаешь тратить остальные деньги?
Эраст вкладывает мне в ладонь гладкое ребро карты, шершавые пальцы коротко проводят по костяшкам – хмыкаю на это, многозначительно дёрнув лицевой мышцей около носа.
***
– Чем ты раньше увлекалась, детка? Ну, кроме зубрёжки и анархизма, – спросил, когда столкнулись в гостиничном подвальном кафе, пропахшем макаронами и оладьями.
Эраст подсел ко мне, благо, на противоположный диван, а я смотрела, как мерно покачивался суп в его тарелке.
– Акробатикой, – сухо ответила я.
– В цирке выступала, что ли?
– Нет, на лицейских спортивных мероприятиях. В группе поддержки.
– А-а-а, – протянул Эраст. – Это девочки в коротких юбочках?
– Ага. И в декольтированных кофточках. Зрителям охота была между таймами посмотреть на сиськи и задницы. И похрен, сколько мы отрабатывали все эти прыжки, фигуры…
– Подожди, а как с такой внешностью тебя приняли? Просто в твоём случае и глядеть-то не на что.
– За гибкость меня взяли. Наша наставница считала основой всех элементов кошачью грацию. А костюмы закупал директор, он другое хотел выдвинуть на передний план. Какие в нашем лицее девушки «фигуристые». Я тогда сагитировала девчонок бастовать около его кабинета, пока не выдаст нормальную форму. Но мне пригрозили отчислением, и я как-то сразу струхнула…
До сих пор не пойму, почему тогда так заоткровенничала с Эрастом.
– Ой, да подумаешь, зассала разок! Зато твои навыки тебе в койке пригодятся. Знаешь, многие любят женскую растяжку…
На этой фразе мой холодный чай брызнул Эрасту в лицо. Нашла, называется, «товарища по несчастью»!
***
Каждому по его делам, каждому по его преступлениям. Бакунина я не перечитывала уже с месяц, а потому теория начинает расплываться. Но уверенность есть в одном – Эраст не заслуживает обслуги. Ведёт себя, как последняя сволочь, плевавшая на всё, кроме материальных благ. Оставить соседушку страдать и осознавать свои ошибки было бы очень даже правильно, исходя из тех же моральных норм.
Вместо этого я плетусь по жаре до ближайшей аптеки. Скрежечу зубами: «Молодец, ничего не скажешь! Думала, «услугой-за-услугу» дело кончится, и этот алкаш оставит тебя в покое? Как бы ни так! Ты ему слова поперёк сказать не можешь, а ещё с властителями бороться нацелилась!»
От последней мысли я аж спотыкаюсь. Не хватало ещё стать девочкой на побегушках! Причитается теперь с соседушки, раз снова начал эту дребедень, если порывы альтруизма, так взаимные. Раз товарища не перековать, так пусть знает границы своей свободы.
Была у меня голубая мечта: на основе бакунинских трудов написать собственный учебник анархиста – прояснять затуманенные головы, а не заливать туда отупляющую пропаганду. Да только возиться с такими, как Эраст – это ж сдохнуть можно!
***
Он вводит иглу в вену, впрыскивает прозрачную жидкость из шприца и расслабленно выдыхает. «Благодарствую» вместо нормального «спасибо».
– Кайф, – жмурится Эраст. – Можно спокойно вырубиться до завтра. Так что если опять будешь ночью возвращаться, не хлопай дверью, пожалей мою голову.
Эраст стягивает с себя грязные джинсы и заползает под одеяло, слабым движением руки нажимает на экран пульта и занавешивает все окна, кроме двух открытых.
– Не буду, – коротко отвечаю и поворачиваюсь к выходу.
– У вас по средам вроде сраное собрание? – растягивая в зёве слова, Эраст ворочается на водяном матрасе.
Удивительно не то, что он в своём жалком состоянии продолжает ориентироваться во времени, а то, что помнит о моих делах. О которых я как будто бы не распространялась. Но это не обжигает. Игнорирую вопрос.
– Вы, анархисты, странный народ. Хотите того, чего никогда не будет. И вообще, большинству наших мечт не суждено сбыться.
Эраста клонит в сон и на философские тезисы. Поджав губы, я сжимаю ручку двери и произношу для острастки:
– Просто ты конченый человек.
– Поумнеешь – такой же станешь… – вяло отзывается Эраст, накрывая голову подушкой.
========== Отсечь её часть ==========
Если верить втёртой мне байке, когда-то в нашем анархическом кружке предлагали прикидываться фанатами дурацкой франшизы «Пульс». Ну, той хрени, где у модифицированных людей бьётся сердце, только пока они находятся рядом с такими же жертвами эксперимента. На всякий случай некоторые ребятки даже приобрели синие браслеты с изломанной линией сердцебиения, как в тех фильмах. То есть, если бы легавые запалили эти сходки, им бы парировали – «мы всего лишь безобидные гики, смотрим вместе любимую киношку и строим догадки о происхождении «Кардиомы». Но потом кое-кто заявил, что анархисту юлить подобным образом крайне глупо, и после продолжительных остервенелых споров идея этого маскарада сошла на нет.
Наша явочная квартирка затеряна в глубинах спального района. Добравшись до подъезда, я звоню по видеофону и спустя полминуты меня впускают внутрь. Никаких условных знаков, никаких паролей, однако конспирация у нас отлаженная.
Ещё до того, как я попала в ряды анархистов, у членов кружка случались неприятные столкновения с законниками, да и крысы пару раз заводились. Вкусив горький опыт, ребята стали изворотливее и изощрённее в своих действиях. Временами мне даже вспоминался старый фильм про клуб чуваков, сеявших хаос по всей стране. Но, как завещал Беркман, хаос и анархию путать нельзя.
Мой знакомец высовывается из квартиры, лишь когда убеждается, что за мной нет «хвоста».
– А я всё думал, кого это не хватает, – Фил улыбается, разгладив тонкие складки около рта. – Проходи.
Придерживает дверь побитыми очередным механизмом пальцами и пропускает меня вперёд. Об этом парне мне известно немного – чинит машины в мастерской, а в свободное время занимается изобретением антигравитационной подушки. Помню, как на моей первой сходке Фил говорил мне в утешение, что он-де к грязной жизни с детства привык, а у меня только-только руки грубеть начали. Обещал, что скоро найду, как заработать денег, приводил в пример процветающий домашний бизнес нашей булочницы Марты.
Эта чернявенькая вольнодумица раньше преподавала химию в гимназии, а когда её по навету выгнали, ударилась в выпечку и анархизм. Теперь хвастает, что при случае сможет приготовить селитру с серой и периодически балует нас пирожками с острой капустой.
