Текст книги "Отщепенка (СИ)"
Автор книги: Irene LeChat
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
Нрав у Марты тоже такой, с перчинкой. Уже из коридора слышу, как она разъясняет в крайнем неудовольствии:
– Полная чушь! Если постараться, то можно спокойно прожить и без зарубежных поставок. Какая, к чертям, внешняя торговля?! И восточные консерваторы, и западные либералы тотчас введут против нас санкции, похлеще тех, что спровоцировал Головецкий.
Сегодня Марта повязала на голову красную косынку и теперь точно выглядит, как Свобода с картины Делакруа. Только вместо спадающего с груди платья – белый комбинезон на алой молнии. Эффектно и как будто бы символично. То, что надо для диспута об идеальном анархическом государстве. Зря я пропустила самое начало.
– Ты же знаешь, дорогая… Как показывает практика, многие под либеральными шкурами оказываются зажравшимися шовинистскими свиньями, – на полуслове Марту прерывает глубокий голос со злой задоринкой. Голос до мурашек вдоль позвонков.
Я наконец прохожу в комнату, тихо здороваюсь и сажусь на ковёр, поджав под себя ноги. Сегодня собралось человек тридцать, лица, в основном, знакомые, но есть парочка новых. В середине коврового орнамента разложена разная ништяковая еда, выставлены настоечка с самогоночкой в пластиковых литровых бутылках, пахнет травяным сбором чайник.
Я немного напрягаюсь, когда пересекаюсь взглядом с острыми серо-голубыми глазами. Замечает меня, но не здоровается, промочив горло чаем, продолжает свою речь.
– У нашей страны богатые природные ресурсы, и это ещё одна мотивация держать иностранцев в узде. Будем делиться только с теми, кто нас поддержит, кто также решится на уничтожение единовластия. И главное, анархия никому не позволит заграбастать народное достояние. Доколе будет существовать этот круговорот олигархов? Какой прок в том, что старых толстосумов пересажали – у кормушки обосновался новый костяк.
Говорится это всё c небрежной ленцой, с непрестанным вырисовывание чего-то в воздухе левой рукой. Кто-то соглашается и добавляет свои нелестные высказывания, я же молча киваю. Его я просто слушаю, так внимательно, как только могу.
Зовут его Виктор Ирвис, для нас – Вик, а Марте позволительно сокращать до Ирви. Вне анархического кружка актёрствует в андеграундном театре, отсюда и страсть к декламации. На нерве такой, на струне, одни широко посаженные глаза чего стоят. Серо-голубые, прозрачные, от пристального взгляда которых сталью холодит в груди. Куда там Эрасту с его «измороженными» зенками.
Под левым глазом и на подбородке у Вика белеют маленькие шрамы. Щёки впалые, брови светлые, почти незаметные, а тонкие губы всегда искривлены. Ото лба редеют русые волосы, образуя две пока что небольшие дорожки залысин. Но нос! Нос всегда меня восхищал. Нестандартной какой-то формы, с маленькой ямкой посередине, чуть портящей идеальную дугу, устремлённую строго вниз. Мне с моим пролетарски вздёрнутым носиком всегда кажется, что людям с профилем Вика надо играть пришельцев. С маниакальной тоской в глазах из-за чего-то космического…
***
Вик говорил, что терпеть не может всякую модную химическую гадость, вроде конуситов. А мне они нравились, бывало, откусишь верхушку – черника попадётся, куснёшь следующий яркий слой, не дожевав предыдущий – как будто шоколадный сироп во рту. Вкусовые добавки забавно смешиваются, и с третьим ощущается гранатовый мусс. Всего у сладкой пирамидки шесть слоёв, к концу их уже трудно прожёвывать. Не зря в народе конуситы кличут «давилками».
Так вот, Вик тогда наотрез отказался идти со мной в кондитерскую, заявив, что давно не пил хорошего вина. Ресторан в старинной гостинице источал лакированный шик. Среди кремового спокойствия стен, позолоты балконных решёток и света хрустальных люстр глубоко задумчивые глаза на Ирвисовом бледном лице смотрелись особенно гармонично.
Вик увещевал меня, оторопевшую от всего этого благолепия, что никакой слежки можно не опасаться, мы культурно осушим одну бутылочку красного полусладкого. И вообще, что за стереотип, будто анархисты пьют водку в подвальных рыгаловках, горланя похабные песни и выкрикивая призывы к свержению тирана.
Последнее явно было сарказмом – я уже слышала, что Ирвис сам не гнушался проводить время в заброшенной котельной, под хмелем кислой настойки бренча на гитаре свои песни об убийстве «внутреннего раба».
Но в ресторане Вик произносил совсем другие строки, вертя меж пальцев ножку бокала. Неспешно, но довольно громко, чем привлекал недовольные взгляды с соседних столиков.
– Они начинают безумную, дикую пляску,
И ветер приветствует битву рыдающим смехом,
И море грохочет свою вековечную сказку.
Когда я устану от ласковых, нежных объятий,
Когда я устану от мыслей и слов повседневных
Я слышу, как воздух трепещет от гнева проклятий.
И тихо:
– Я вижу на холме героев, могучих и гневных.
От волнения я то и дело теребила кисточки на своём сарафане, а Вик пил вино из горла бутылки, ругался с раздражёнными посетителями и вновь громогласно читал мне стихи. Сомнений нет, Ирвис решил стать костью в горле у чинно обедавших.
А меня зачем позвал? По заскочной прихоти?
Вино, отдававшее лакрицей, быстро развеяло вопросы. Каждый глоток бархатился во рту, проясняя, какую же бурду я пробовала из пронесённых в спальный корпус фляжек. Когда скомкано пошутила – надеюсь, мол, на эту бутыль не из наших членских взносов пошли кровные, Вик осклабился.
Через минуту мы уже целовались, беспардонно и пошло: я – зажмурившись и расчерчивая ногтями спинку дивана, Ирвис – умеренно остервеняясь.
– Мы с тобой самые обыкновенные, – сказал он, вернувшись к вину. Сказал с доверительным настроением текстов Беркмана. – Я обыденный, ты – обыденная. Даже осознание сущности этого мира не делает нас исключительными. А нужно что? Решающие действия, ведь мысли, оставаясь мыслями, всегда будут пустыми.
Криво подул на мои встрёпанные волосы.
– Разве не заметно, что я тебе внимаю, как никогда? – улыбалось.
– Умница моя, – Вик усмехнулся. – Но этого мало. Я чувствую, как ты зажата. Спроси у меня, что хочешь, не держи в себе.
Облизался, стирая память о поцелуях. Как, возможно, стирал следы Марты и других женщин. Но я не ревновала.
– Если бы ты был булочкой, то с какой начинкой? – с вульгарщиной подхихикивая.
– С мышьяком, родная. С мышьяком, – ноздри шевельнулись, в глубину глаз добавился иронический блеск.
С нежданной интонацией, на грани истерики, Вик заорал на весь зал, так, что я подскочила, а кто-то сзади с бульком подавился:
– Я в спальни тенью проникал,
Летал, как пух из одеял,
И молодости клясть не буду
За росчерк звезд над головой,
За глупое пристрастье к чуду
И за карман дырявый свой!
Едва не охрипнув на последних словах, махом осушил бутыль и с острасткой разбил её об пол. В следующую секунду Вик выдернул меня из-за стола и ринулся к выходу, оттолкнув в дверях охранника.
Затаившись в полароидной арке какого-то проулка, мы никак не могли отсмеяться. Первым от истерического приступа отошёл Вик: кончиками пальцев он вдруг коснулся воротника моего сарафана и выдрал из него металлическую пуговицу. Сжал в кулаке трофей, выразительно оглядел меня. И повторил с усмешкой:
– Умница моя.
***
Когда с меня спадает наваждение, с досадой обнаруживаю, что Ирвис уже закончил очередной презрительный монолог. Однако, благодаря Горичу, выискавшему в ленте новостей ещё один инфоповод, вспыхивает новая искра:
– Друзья мои, вы хоть понимаете, что скоро капут придёт нашей, мать её, конфиденциальности? Наш расчудесный мэр всё же подписал указ об установке дополнительных камер видеонаблюдения, – Горич тычет пальцем в экран планшетки. – Усё, везде, где только можно, ты под прицелом. Уселся в кафешном сортире нужду справить – а для дяденек в штатском весь процесс записывается прямо из кабинки! Или, допустим, пошёл к полюбовнице – а камера у её квартиры тебя уже отловила. А чего, вдруг ты террорюга и отправился к сотоварищам бомбу заканчивать?
– Пора перекочёвывать в лесные землянки, – усмехается парень с диковинной татуировкой игуаны на щеке. Всё никак не запомню его имя.
– Ой, замолчи! Трусливое бегство это, – неодобрительно фыркает Марта. – Да, нам тут в чужом пиру похмелье, но разве мы в праве потворствовать подобному беспределу? Вспомни, как кипели яростью улицы после казни Перживицкого, половина законников как пить дать в штаны наложила, когда народ их в щепу готов был раздробить. А зимой что творилось – тоже память отшибло? Кто после этого готов в землю зарыться, пусть забудет к нам дорогу!
В ответ стушевавшийся парняга бормочет что-то про неудачную шутку и в неловкости чешет свою татуировку.
– От твоих слов, Марточка, я готов зааплодировать, – замечает Горич, утаскивая с тарелки последнее печенье. – Вы только подумайте, дети мои, скоро оком Старшего Брата будет оснащён каждый этаж в каждом подъезде, а также общественные душевые и уборные… И это к тому, что мы уже имеем – миллионы повсеместно глазеющих на нас камер – и снаружи, и внутри. Любой наш шаг вне наших хором спокойно могут отследить спецслужбы. Эх ты, горькая! – здесь он на мгновения заходится в деланном плаче. – Прощай окончательно, дорогое право на неприкосновенность частной жизни!
***
Горич… У него какая-то своя философия, «делающая его свободным», на Кропоткина и Бакунина он не слишком ориентируется, впрочем, как и на других «бородатых дядек с портретов». При этом он ухитряется оставаться уважаемым лектором в том самом треклятом университете, где я устроила представление. Ловко надевает маску добропорядочного гражданина, однако мне ли не знать, кто ненавязчиво доносит до юнцов свободолюбивые мысли.
Горич – единственный из этой компашки, с кем я познакомилась до своего отщепенства. Был университетский день открытых дверей, и многих лицеистов тогда впечатлила лекция чудаковатого преподавателя истории. Помню, Совушка так восхищался Горичевским выступлением, а тот на эту льстивую похвальбу саркастически заявил, что прямо чувствует себя Державиным пред молодым Пушкиным, правда, в гроб сходя, благословлять не станет.
Сложилось так, что именно Горич замолвил за меня решающее слово перед старожилами кружка. Получив с помощью Эраста доступ в теневую сеть, я первым делом стала искать страницы, посвящённые анархизму. Разочарованно покинув сайт обычных поджигателей полицейских машин, я нежданно наткнулась на столичную коммуну того самого анархокружка, засевшего в подполье.
Два года назад я услышала о нём из новостных сообщений, посвящённых резонансной акции протеста. Казнён был резкий на словцо журналист Перживицкий, давний узник нашего государства, обвинённый в организации подпольной группы, что планировала покушение на Головецкого. Многие называли это злонамеренной фальсификацией, в защиту журналиста выступали видные представители зарубежных держав, но несчастному Перживицкому всё-таки уготовили выстрел в затылок. Сообщение о казни журналиста глубоко шокировало его сторонников, и в тот же вечер на главных площадях разлилось людское море с островами флагов и транспарантов. Среди бушевавших демонстрантов выступила и довольна большая группа анархистов. Стычки с гвардейцами обошлись малой кровью, но Столица три дня поистине стояла на ушах. Живенько романтизировав это действо, я своей впечатлительной шестнадцатилетней душонкой ещё сильнее влюбилась в анархизм. В новостях его приверженцев, конечно, обругали почём зря, и вся эта запретность будоражила, подогревала фантазии о смелой девчонке, что скоро встанет с бунтарями в один ряд. И когда, спустя два года, в стране начались волнения, я не сомневалась, что мои анархисты тоже вышли на улицы. А мне, запертой в спальне, оставалось лишь в бессилии комкать подол лицейского платья.
Усмехнувшись прошлому, я, не раздумывая, настрочила письмо-заявку, поведав там свою историю и заверив, что в моей благонадёжности нет нужды сомневаться.
Ответ был анонимным, однако я быстро поняла, что оно от незабвенного встрёпанного профессора, который, внезапно ли, оказался анархистом. Более того, Горич присутствовал в университетском актовом зале во время моей речуги. В письме он рассказывал, что увидел во мне потенциал и готов за меня поручиться. И не соврал – порешили в итоге принять меня в юго-западное «крыло» столичного кружка.
«Посмотрим, что из тебя выйдет, котик. Сможешь ли ты хорошенько заматереть или сразу убежишь, намочив штанишки,» – приписка в конце окончательно врубила во мне упорство.
И я решила доказать, что достойна быть анархисткой.
***
– Сделаем. Сделаем, дружище Горич, – вновь этот злой азарт в Виковых глазах. – Напомним бонзам о себе и о своих правах.
– А если стычка случится – будем явку менять? Накроют же, – игуанный парень продолжает стенающим голосом причитать. Видимо, он ожидал совсем другой тусовки.
– Не должны. Нас хорошо прикрывают. А квартира эта вообще числится по документам за левым вахтовиком, – примирительно разводит руками Фил.
Надо хоть как-то напомнить о своём присутствии. Формально вот она я, вожу пальцами в носке по ворсу ковра, но мысли мои не могут ни в одну фразу построиться. А отмалчиваться нельзя. Давай, предложи тему для обсуждения.
– Можно вопрос? – спрашиваю, как на уроке. – Мы ведь не будем использовать какую-то символику в наших акциях? Виктор говорил однажды, что этот… как его там… тотемизм ни к чему. Вот и я подумала, а нужно ли нам своё обозначение?
Но вместо Вика отвечает кто-то другой, из-за спинки дивана.
– А чё предложишь? Букву «А» в кружочке? Так от неё уже смердит, мы этот вариант давно отмели.
Снисходительно так говорит.
Неуютно-колючее пробегает по спине и щиплет руки, яркой краской по мне выписывает: «Глупая малявка». Ладно, тогда скажи что-нибудь про камеры. Дерзай, проявляй инициативу. Но меня опережают.
– А помните, ребят, гм, про символ солнца и удачи? Ну, вы поняли, дельный же вариант! Мы можем черкать его на разъёбанных камерах, как наш знак!
Это Лиза с щенячьим задором вдруг цепляется за мой ляп. Меня коротко окутывает волна жара. Кусочек масла шипит, пузырится, случайно соскользнув с ножа на сковородку.
Вик ненавидит эту девчонку. Ей лет шестнадцать от силы, обчиталась Геббельса и идиотских интернет-сообществ. За меня поручался Горич, а за Лизхен – какой-то приятель Вика. Отрекомендовал так: рот на замке держать умеет, но когда надо, минет делает отличный. Действительно, на протяжении двух сходок Лиза не давала поводов для беспокойств. А потом вдруг начала толкать речь о чистоте крови. Вик вышвырнул девчонку за дверь, прикрикнул, мол, лучше пусть водку с пивом мешает, чем анархизм с нацизмом. Каким-то чудом Ирвисов приятель вымолил для Лизы второй шанс, и та, после продолжительной трёпки, божилась, что всё уяснила. Месяц старалась держаться тихо, лишь иногда хлюпала, потягивая чай.
И вот её опять прорвало: на губах играет глупая улыбочка, покрасневшие глазки горят – обкуренная, что ль? Вик поводит головой, напрягается, повернувшись к Лизхен, но ледяная корка незримо проходит именно по моему горлу, лишая на миг дыхания.
Бесцветные брови Вика сведены к переносице, на шее пульсирует вздутая вена. Он давит пустую чашку подошвой туфли. Короткий хруст не отрезвляет Лизу, но сильнее бьёт меня ледяной глыбой в лоб. Кутаюсь в косуху и зажимаю язычок молнии.
– Я же с тобой разговаривал по этому поводу. Или заткнись, или выметайся, – глухо бросает Вик, цепко глядя на девчонку. – Никогда наш кружок не опустится до нацистских идей, никогда, слышишь?
– Но Ирвис, разве ты хочешь, чтобы нам на шею садилась всякая дефективная пакость? Новый мир анархии должны заслужить избранные, – Лиза разводит руками и хихикает.
– Милочка, ты могла быть любой национальности, с любым цветом кожи, наконец, с любой болезнью. И по своей же теории стала бы «недочеловеком». Так что прикуси язык, – Вик опускается на стул и поникает головой, видимо, снова погружаясь в неопределённые мысли.
Сдержался.
– Да я бы никогда… – а Лизхен всё не угомонится.
– Зайчик, успокойся, – Горич, гладя её по плечу, устало переглядывается с остальными, мол, что с дуры взять.
Лиза резко сбрасывает его ладонь.
– Зайчики, котики… Мы с вами на брудершафт не пили!
– Ещё чего! – с фырком хохочет Горич. – Со своим Гитлером пей!
Вик дёргает подбородком, прищуривается, добавляя себе несколько морщинок. Щёки его быстро багровеют, так, что чётче выделяется чернота под глазами. Дышит через рот, вот уже несколько минут держа его полуоткрытым.
Многие из собравшихся полушёпотом переговариваются, предлагая в очередной раз выгнать девчонку и вернуться к нашим камерам, что проследят за «баранами».
– Мы же не будем лазать за ними, как макаки за бананами?
Но если Ирвис на взводе, то жертву он не отпустит, зубов не разожмёт. Вдобавок Лизхен нервически ёрзает, постоянно задевая меня острым плечом. Скрывает появившийся страх, но я-то вижу, как её трусит.
– Ты, помню, называла себя наследницей одновременно и нацистов, и махновцев? – едкость просто убийственна, когда Вик обращается к Лизе. – Тогда наверняка ты слышала одну занятную историю. Как-то в одном из гуляйпольских селений приснопамятный Батька увидел антисемитский плакат. Кликнул коменданта, мол, що за лайно. А тот в ответ, так и так, снимать не буду, полностью с содержанием бумаженции согласен. Ну, и пристрелил этого коменданта твой Махно. Или в своих анархо-нацистских сообществах ты читала несколько другое? Про грабь-убивай-живи вдоволь? Ну же, расскажи.
– По чесноку, эта история, скорее, полулегенда, – морщит лоб Горич. – Но антисемитов Батька не любил, это да.
– Эх, Ирвис, – вдруг полушёпотом лепечет, собрав последние силы, Лизхен. – Верно, видно, Генрих подозревал, что у тебя в крови жидовское есть, раз тебя это так задевае…
Я уткнулась взглядом в ковёр, когда они только начали ссору. Поэтому с удвоенной силой всё внутри подкидывает, когда в комнате раздаётся оглушающий хлопок. Спустя пару секунд гробовой тишины на меня наваливаются всем телом, и по виску мажет тёплым. В помешательстве я откидываю от себя тушу, кажущуюся просто чугунной. Слепо отползаю к креслу и с беспомощностью вжимаюсь в обивку.
Кровавая капля медленно, тягуче стекает по моей щеке. Пахнет старым железным забором, щедро окаченным кислотным дождём. Одна сторона рта грязная, прикусив уголок губы, прочувствываю металлический прут, тошнотворно распределяющий свой вкус по языку и нёбам. В ушах ноет от звенящей мантры. Пальцам ног холодно, они дрожат и подгибаются, а скоро озноб перекидывается на всё тело, распространяясь морозным Гольфстримом по венам.
Почему Вик вдруг упомянул Махно? До сих пор мне казалось, что взгляды нашего кружка мало в чём пересекаются с нравами гуляйпольской кодлы. Горич же рассказывал, что там полно бандитов и пьяниц было. А ещё насильников. Хотя кто в те времена считал, сколько в хатах и на сеновалах юбок задрали, сколько криков грязными тряпками заткнули… И сколько крови на пол накапало… Кап – с подбородка на ноготь большого пальца. Кап – рядом с фалангой среднего. В ямочку между безымянным и мизинцем. Алым-ало.
– Чё за…
Ребятки отмирают и матерно оценивают положеньице. Но старожилов сей перфоманс вряд ли удивил.
– Ирвис, опусти пушкарик.
Я не поднимаю головы, но Горич точно вплотную подошёл к Вику. Который, видимо, всё ещё целится куда-то в воздух.
– Опять ты… Ослабил галстук, и понеслось…
Звук отрезвляющей пощёчины, от которого сама немного клонюсь к ковру.
– А? – Вик отзывается совершенно потеряно и даже… беспомощно.
Закрываю глаза, погружая себя в растерзанную темноту с отплёвками хилых бликов. Слушаю комнату и представляю, как Вик вдруг оживает, трёт щёку, затем совершенно механически убирает револьвер в кобуру под полой пиджака, щёлкает ремешком портупеи и, возможно, поправляет воротник.
– Я в норме, друг, – слышу, что говорит куда увереннее.
С бульком отхлёбывает из бутылки. Два… Нет, три хлопка по спине. Ещё парочка матерных комментариев с разных сторон. Марта, цокнув языком, призывает успокоиться, и клянусь, смотрит она на Вика вполне одобрительно.
– Здесь такой срач. Прибраться надо.
Более будничным тоном будет только «свари мне кофе».
Ребятки рядом со мной суетятся, обмякшая кисть с кожаным шнурком на запястье в который раз фамильярно касается моего плеча, на этот раз не по своей воле. Худая попка в голографических леггинсах нелепо болтается, пока Лизхен тащат за руки и за ноги, подобно тому, как тропические туземцы в старых фильмах несут на тростниковых палках излишне любопытных археологов. Всё же успеваю вглядеться в её лицо, а точнее – в смесь развороченной плоти, жирных кровавых полос и перламутровой косметики.
Как некрасиво жалит сорок пятый калибр! Месяц назад револьверные патроны казались мне почти игрушечными, когда, ради забавы, Ирвис позволил мне вставить их в барабан. Золотистая сталь, шляпка-закраина с выгравированными на ней циферками-буковками и серебристая верхушка-пуля. Я перекатывала патроны между ладонями, вертела их в пальцах. Возможно, именно тогда меня очаровало короткоствольное оружие, ведь в скором времени я нагло выпросила себе в подарок пистолет. Простенький, без изысков.
Эраст посмел назвать мой Глок старомодным, но чтобы он вякнул про Ирвисов Кольт? Из таких палили в прериях, чей рыжеватый песок впитал индейскую кровь. А чёрная лужа на ковре всё никак не засохнет.
– Не надо нам пока побоищ и погромов, – вскидываю, наконец, голову – прежний разглагольствующий Ирвис, большие пальцы вверх, ладони ходят полукругом. – И кретину понятно, что все камеры нам не вырубить. Сделаем иначе – покажем наше гостеприимство! Как только эту слежку организуют, я на первом же бульваре порадую Их мониторы красноречивой песней под гитару. А вы машите камерам ручками, шлите им поцелуи, как встречающим у трапа самолёта! Показывайте ваше расположение, да поактивней!
– А можно тогда мне с моей наморадой трахнуться на тэцэшном толчке прямиком под камерой? – слышу нахальный голосок с вкраплением портиша, тупого меметичного сленга.
Вик уже смеётся:
– Если твоя подружка поддержит эту идею – сколько хотите.
Затем подносит мне бордовую ткань в белую клетку, с распускающейся нитью у кромки.
– Утрись.
И отходит. Вновь что-то говорит про камеры, а я тупо смотрю на платок. Не произошло ничего сверхъестественного.
***
Метро закрыто, канатная дорога тоже, автобусы не ходят. Я иду вдоль трассы, от моего лица ещё несёт застоялой водой из фонтана, а в голове так пусто, что прихожу в себя, только когда мимо проносятся гонщики в вычурных авто. У фонарей апельсиновый отблеск, тянущийся по мокрому асфальту, и небо дымчато-сиреневое от марева Столичных огней.
– Эй, менина, сигарро не найдётся? – голос из стоящей у начала моста машины.
– Не курю, – хмуро.
– Давайте я вас хотя бы подвезу! – не отстаёт.
Смотрю, как в уличном освещении часто-часто мелькают чёрные носы моих берцев. Как же трудно идти в гору.
– Эй-е-хей! – и меня хватают за локоть.
Кажется, приехали. Мышцы неприятно напрягаются, но я успеваю сообразить, что голос-то другой.
– Вы! – мой полуоборот, как дешёвое разоблачение.
– Я, котик. Решил тебя проводить. Большая часть наших товарищей занята, а ты не на авто. Идти-то далеко?
– Далеко, – подтверждаю я Горичу.
С ним разговоры говорить – себя мучить. Слушать смешливые укоры, обсуждать прошедшую ситуацию… Под которую ещё сценарий писать.
Вместе поднимаемся на мост.
– Вот скажи, – Горич, как по расписанию, спрашивает, без прелюдий. – Ты точно уверена, что готова находиться среди нас? Видеть эти, – показывает кавычки. – Неприглядные зрелища.
– Я была в обычном замешательстве. Радикально просто очень, не совсем ожиданно, – оправдываюсь, подгоняя мыском осколок бутылки. – Вы не думайте, я не стукачка, сама с законом дружбы не вожу.
Горич приобнимает меня за плечи.
– Разве я упоминал стукачество? У нас люди молчаливые, и ты тоже зайчик тихий, знаю. А жильцы того дома – люди наученные, сто раз подумают, прежде чем встревать. Так что, будь покойна. Утихнет всё немного, и следующее собрание проведём. Вопрос в другом – придёшь ли ты к нам ещё или в тебе что-то моральное сотряслось?
Я мягко выпутываюсь из его объятий.
– Приду, конечно. Да и сотрясаться нечему. Бывают случаи, когда убивать не грешно.
– Кошечки, да что это такое? – Горич возносит руки к небу, я оглядываюсь – нет ли случайных прохожих.
– Молодёжь, – его речь прямо-таки сочится насмешкой. – Молодёжь думает о грехе! О чём вы вообще? Пока вы ещё не покрылись сединами, вы, все вы… И ты! – палец в меня. – Должны всё время совершать грехи! Ведь новое всегда греховно, а старое цепляется за табу.
– Ага… – потрясённо отвечаю чужими словами: – Мы вольны действовать, пока не нарушаем свободу того, кто не сделал нам ничего плохого.
– Зайчик-зайчик… – Горич качает головой.
Лунный свет покрывает его волосы налётом серебра, когда мы выходим из тоннеля. Завораживает.
– Ты всё понимаешь, умненькая моя, просто боишься действовать. Всё это бич людской… Миллионов человеков просто нет, они ничего не делают, чтобы мы шли вперёд. А надо расширять своё поле свободы. Молодежь должна быть сумасшедшей, кто ещё будет сталкивать пушкиных?
Хмыкаю, так, чтобы Горич не слышал. С нашей первой встречи я не могу понять, действительно ли он презирает законсервированный консерватизм или просто прикрывается мишурой резких слов.
– Это проверка. Её не все выдерживают с первого раза. Сакральный патриотизм, с детства навязанные законы, нормы, команды… Всё это мешает нам, в первую очередь, защищать свою свободу. О гуманизме и говорить нечего, мы имеем лишь ветхие монументы. Веками сражаемся с кем-то за свои интересы, а потом выясняется, что мы сами придумали себе врагов. До сих пор думаем, что боремся с властью… Чего это я так разошёлся?
Останавливаемся на очередном мосту, Горич опускает локти на перила и мечтательно устремляет взгляд в свет далёких огней магистрали. Я же смотрю прямо вниз, в чёрную, смоляную воду. От реки несёт тиной.
– Однако мы имеем право на протест, – руки Горич вдруг оживают, разудало взлетая. – Мы – отечество, а не железные истуканы. Добьёмся, наконец, свободы вне и внутри – тогда и жить станет весело. Жизнь будет взрываться радостью, мы будем выбрасывать холодильники из окон, пугать весь мир. И никакого публичного осуждения, никаких спекуляций вокруг имён.
– Ах, здорово бы было. Но я всё вспоминаю песню Вика про «внутреннего раба» – мы привыкли, что нас сталкивают в стада. Боязно шагнуть влево, шагнуть вправо – затопчут же.
Зачем я так мудрёно? Горич не оценит мой метафоризм, о своём ведь только радеет.
– А я о чём говорю? Закрепощение. Вот иду я по улице, улыбаюсь, а все хмурые такие. Только у одной девушки улыбка. Думаю, с ума она сошла, и я вместе с ней, – хихикает и задумчиво так тянет: – Удивительно…
– Вы о чём? – интересуюсь как можно спокойнее.
– Удивительно, что после каждодневно свершающейся неведомой хрени этот мир продолжает существовать.
– А он зациклен, – я невозмутимо делаю вид, что предполагаю, потом отхожу от перил и зову Горича: – Пойдёмте уже.
Почему мысли о свободе не раскрепощают, а лишь сильнее давят на череп?
***
Через два долгих часа мы вступаем в знакомый район. Вставлять свои слова между Горичевскими тирадами всё сложнее и сложнее. Я едва вылавливаю паузу, чтобы оттарабанить:
– Да проверну я всё, как надо! Они там ослепнут от моей блистательной улыбки!
Я нервно посмеиваюсь, и Горичу это не нравится:
– А ну-ка бодрее, раз-два-три!
Прыгаю на бордюр, наклоняюсь к нему и скалюсь во весь рот, что-то мыча. Я пьяна злобой.
– Так-то лучше! – Горич ставит меня на тротуар и с жаром в ладонях вновь приобнимает за плечи.
С этой мнимой толикой поддержки приходит почти полная уверенность в том, что за время нашей беседы он обыкновенно простебал меня в своё удовольствие.
– Вон мой подъезд, – я ускоряю шаг, иду к крыльцу. – Спасибо, что проводили. И о стольком поведали.
– Всегда приятно поболтать с толковой дамой. Спокойного утра, зайчик! – показушно тычет в циферблат на запястье и небрежно машет мне на прощание.
Дожидаюсь, пока Горич скроется в арке, ещё немного балансирую на бордюре и только потом выхожу из двора. До гостиницы мне шагать ещё два квартала по вымершей улочке.
***
Когда в ночной тишине открывается лифт, я сразу вижу знакомые ноги, торчащие из соседского дверного проёма. Уже оклемавшийся Эраст вновь сидит, прислонившись к косяку и что-то увлечённо листает в своей планшетке.
– Это ты меня выжидаешь? – безразлично, совершенно пусто.
– Больно надо, – поднимает полусонные глаза, совсем чёрные в тусклом коридорном освещении. И такие наглые. – Я тут книжку нашёл, про женское половое созревание. Сейчас читаю, как у вас темнеют соски.
И вытягивает так физиономию, ожидая моей реакции.
Меня хватает на снисходительный средний палец. Потом как ни в чём не бывало подхожу к своей двери и нащупываю в кармане тонкое ребро карты-ключа. Всё, как обычно.
Я дома, в своём привычном отщепенстве.
========== Не убив целиком ==========
Мир вокруг меня неизменно продолжал существовать. Каждое утро он заявлял о себе уколом острого края кроватной спинки. Минуты две после пробуждения я приходила в себя, скребла лак на коричневом дереве, превращая прозрачный слой в крошево. Спустя ещё через пять минут я заставляла себя почистить зубы. С холодной водой в ладонях я окончательно принимала одну вещь.
Я тоже всё ещё существую.
После той сходки я тщательно прорабатывала в голове сценарий. Не умозаключение из данных мне посылок, а именно сценарий полудокументального кино. С продуманными героями и скрытыми мотивациями, которые до умного зрителя следует доносить через малозаметные символы. Давнишняя схемка, чтобы не принимать случившиеся потрясения: вписываю в память кусок прошлого в своём личном изложении и прячу этот файл в долгий ящик. Порой, увы, будущее вносит в сценарии коррективы, а то и вовсе рвёт их на части руками гневного режиссёра. И все мои оправдания оказываются дерьмом.
Тот сценарий утверждался дольше других. В часы самоубеждения у меня то и дело болела голова и пересыхало во рту. Спустя неделю я-таки добилась своего. Тревоги и отчаяние отступили, и, полностью удовлетворённая, я вернулась к проблемам насущным.
Деньги на карточке стремительно таяли, а влезать в долги – крайне неудобно. Я начала прикидывать, куда меня возьмут без образования. Уж что-что, а руки мне пачкать не впервой. Перетерплю, главное, чтоб платили не гроши.
Однако и эта проблема вскоре разрешилась: нашёлся пряный такой вариант – буду баристой в модерн-кафе. Хозяину заведения я приглянулась, так что теперь впереди подготовительные курсы и немного фальсификации с медицинскими документами. Всё же, мне удивительно везёт.
