Текст книги "Отщепенка (СИ)"
Автор книги: Irene LeChat
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
***
С началом сентября я всё реже хожу греться на дикий пляж, и всё чаще топчу берцами пустырь у пригородной свалки.
От гостиницы бежать туда всего полчаса: по обочине дырявой дороги, туда, где в ночи седеет дым от длинных фабричных труб. Сняв с себя рюкзак и куртку, я отхожу на пару метров от залежей техники и начинаю растяжку. Сладостно разогреваются мышцы. Переношу вес с одной ноги на другую, тяну носки, до хруста сцепляю руки в замок за спиной. Тело не должно забывать.
Далее я повторяю элемент за элементом из своей одиночной программы. Парочка отточенных курбетов, двойное арабское сальто. Сегодня в моём теле небывалая лёгкость, изящным росчерком переворачиваюсь в воздухе и, не зашатавшись, мягко приземляюсь.
Но один лишь шорох за башней телевизоров вынуждает остановиться. Раздражённо говорю в темноту:
– Тебе не удастся подкрасться.
Чёртов Эраст на целый месяц забыл дорогу к этому месту, а теперь зачем-то приспичило!
– Этими кувырками ты вряд ли кого-то уделаешь, – опа, трезвый голос. – Лучше бы поучилась настоящей борьбе.
– А я ни с кем драться пока не собираюсь!
Эраст всё ещё прячется за грязными корпусами громоздких ящиков. Гляжу, а моих вещичек, повешенных на угол жидкокристаллической «Соньки», как ни бывало. Вот мудень не уймётся! Цежу с раздражением:
– Ну-ка отдал мне всё!
И тогда он подходит широким шагом, останавливается впритык и четырёхпалой лапой хватает меня за подбородок. Скуластое лицо Эраста сатирски заострено в темноте, у его тренча жутко измят воротник, а дуло моего же Глока красноречиво упирается мне в лоб.
– О чём и говорил. Сейчас я просто отнял пасочку у малышки. Выбить у тебя пушку будет не сложнее. А ты ведь даже не знаешь, как себя защитить в таком случае, детка…
Эраст поправляет резинку моих очков, дёргает за прядь у макушки.
– Хотя… Следуя закону естественного отбора… Почему бы не прекратить жалкое существование отщеплённой сучечки?
Палец тянет спусковой крючок.
– Вау.
Мы оба знаем, что магазин пуст.
– А теперь отдавай, – и только попробуй начать игру «в собачку».
– Да забирай, мне не нужно это барахло, – Эраст швыряет мне Глок и куртку с рюкзаком. – Где ты вообще достала настолько дерьмовую модель?
Я начинаю быстро собираться – не вышла сегодня тренировочка.
– Подарил один человек.
По идее, на этой фразе меня должна была пробрать волна воспоминаний… Но нет.
– Ваш революционный вождь?
– Вождь? Мы не дикарское племя. А революцией сейчас и в помине не пахнет.
– А пахнуть будет плохо… – Эраст присвистывает. – Знаешь, на тебя так смешно смотреть со стороны: корчишь невъебически крутую, а сама – сопля-соплёй.
Плевать. Меня столько раз называли пыжащейся малолеткой, что эта формулировочка давно потеряла всякий вес.
– Власть не обосрётся в страхе от ваших выкриков на площадях. Просто упрячут в тюрягу, или в психушку, – Эраст продолжает сотрясать проржавевший воздух. – Ты совсем не боишься за свою шкуру? Даже сейчас, разгуливаешь ночью по свалке в компании похотливого дядьки.
– Дядька! – позволяю себе хохотнуть от нелепости этого слова.
Я обхожу Эраста и начинаю осторожно спускаться по испещрённому грязевыми ямками склону. Ставлю ступни боком, всё равно немного скользя по намокшей старой траве. Внизу шумит пахучий ручеёк, вытекающий из поражённой коррозией трубы, что притаилась в толстой бетонной раме.
На свету бликуют воткнутые в землю пивные бутылки, оставленные местными выпивохами. Как-то раз я подобрала несколько штук этой стеклотары и устроила себе мини-тир, рискнув прийти на свалку с заряженным Глоком. С трудом вставленный магазин, дрожь в руке коротким пунктиром и приливы паники после каждого выстрела изрядно потрепали мне нервы. Но первая разлетевшаяся бутылка вернула ту самую шальную радость. Ведь стекло не кровоточит…
– Расскажу о Тьяне, что любила кофе.
Свой наган лобзала горькими губами.
Оборвала стих свой на двадцатой строфе,
Удавив себя грязными чулками.
Эраст, держась за лысый кустик, спускается вслед за мной и напевает старый мотив. Песенка начала прошлого века о подпольщице, трусливо повесившейся перед грядущим обыском.
– Эй, артист, прекрати меня преследовать, – я сажусь на плоский, как блин, пенёк и всматриваюсь вдаль.
На противоположном склоне колышутся густые сухие кустарники, покачиваются тонкие деревца, чьи голые ветки обмотаны длинными кассетными лентами. Выдыхаю – и в воздухе на миг слабо курится что-то похожее на дымок над горячим чаем.
– У меня нет запрета на приближение, детка, – Эраст расплывается в широченной улыбке. – И повторяю: гулять по ночным помойкам такой сухописалке, умеющей только ножками, как кузнечик, дрыгать, – ой как неосмотрительно. Да ещё и с бесполезной пушкой.
– Давай ты не будешь заводить шарманку о моих способностях. К тому же, этой ножкой легко можно по уху схлопотать. А у меня подошва шипованная.
Эраст закатывает глаза.
– Ты поосторожней, а. Я-то бить по-настоящему умею, и бью сильно…
Внезапный шорох веток на противоположной стороне – и я забываю, что этот ублюдок только что мне угрожал. Кто-то задел кусты, мне не могло послышаться. Только свет моих фонариков не позволяет рассмотреть, кто там в зарослях. Мгновенно насторожившийся Эраст велит мне выключить очки, и мы затихаем, прислушиваясь.
Кажется, кто-то шёпотом переговаривается по ту сторону ручья, вот мигает слабый огонёк чужого фонаря. Это странно. Я на этой свалке отродясь не видела легавых, да и камер, как в городе, здесь нет. Параноидальная мысль о том, что меня пасут, удивительно быстро исчезает, но вот если это проблемы Эраста за ним пришли…
– Ты привёл «хвост»? – тихо-тихо шиплю.
Он растерян. Озирается, закусив губу.
– Я тебе что, псина? – Эраст нервно огрызается.
«Сука ты, бешеная».
– Наверное, это торчки там в угаре трясутся. Но мало ли, – напрягся всем телом, словно сейчас побежит. – Ты… Ты ж собиралась сваливать отседова.
Эраст опять немного слушает тишину.
– Так пошли. Пошли-пошли, детка.
Тянет пальцы к моему локтю, и я лёгким манёвром уворачиваюсь.
***
До города, как ни странно, мы идём вместе. Я прячу ладони в карманах, но периодически вынимаю левую руку и трогаю сквозь ткань рюкзака изогнутую ребристую рукоять Глока. Делаю вид, что слушаю Эрастовы разглагольствования о его первом большом деле – закупке стаффа у некого южанина. Прекрасная тема для чернеющих закоулков окраины.
– Он, говорят, сам с низов начинал – таксидермистом по молодости батрачил, в звериных кишках копался, хах. Суровый такой кент, одним взглядом шкуру с тебя схерачит. Для нас огромной удачей было на него выйти, – и будто тотчас засияет от собственной гордости: – Ну и кто тут задроченный кусок говна, папочка?!
Последнее Эраст орёт, задрав голову к редким звёздам и узкому месяцу. А затем смачно схаркивает.
– Здорово, – с наигранным чувством реагирую я, привычно поозиравшись.
Эраст так увлечён, что не слышит сарказма:
– Знатно мы это дело, короче, обмыли. И плюс на той неделе мой юбилей гульнули!
Вдруг Эраст, подняв брови, останавливает меня.
– А поздравлений от тебя я так и не дождался, детка!
Хмыкаю и прибавляю шагу.
– С чего я должна быть в курсе твоего дня рождения?
Я не интересуюсь, сколько ему стукнуло, ожидая очередной пошлости, вроде: «Стоять еще долго будет».
Эраст смеётся и чешет затылок:
– Действительно… Слушай, у меня в номере столько сейчас бутылок – прям хоть дьюти фри открывай. Не, не смотри так, намно-о-ого больше, чем обычно…
– Типа со мной ты пока не квасил, а очень хочется? – спрашиваю без обиняков.
– А ты догадливая. Так что? Я испортил тебе ночку, но могу её и скрасить, – и на вторичный подкат я с заминкой нахожу не менее затёртый ответ.
***
В слабой вибрации лифта я спокойна убийственно. Режиссёрам эксплуатационнок стоит помолчать в тряпочку – ах, ну все же элементы: соблазнитель-мажор, красивые слова, роскошные хоромы, дорогой алкоголь и невинно-наивная девица… Ха! Своей оценке соответствует только бухло, да и его качество я ставлю под сомнение.
Лишь в одном я, как малолетка, ожидающая покатушек на карусели – в нетерпении предаться расслабляющему развлечению не могу различить, зачем мне это надо, вот так, даже не пристегнув ремня. В конце концов, в первой мне что ли таскаться за Эрастом ради сомнительных затей? Так что подотритесь своими сценариями слезливых драм – я здесь по собственному желанию (мысленно припечатываю, едва не споткнувшись о брошенные в коридоре ботинки). Зажигается огромная лавовая лампа с плавающими в ней красными головастиками. Из холодильника вынимается красивая бутыль в виде огромной грозди: множество дутых виноградин из плотного стекла венчает тканевый кленовый лист, обмотанный вокруг деревянной пробки.
– Не, ну скажи, – Эраст разливает в стаканы жидкость цвета медово-янтарной смолы. – Ты ведь пришла утешиться, после того, как с бывшим трахарем не свезло?
– Он и настоящим никогда не был, – равнодушно отвечаю, устроившись на пуфе и подобрав под себя ступни.
– Тогда что? – Эраст не отстаёт.
– Да неважно. Давай пить, раз решили.
Усмехается в который раз, протягивает мне стакан и усаживается рядом на пол.
– Я не люблю тосты. Не вижу смысла в этих сраных пожеланиях, – предупреждает Эраст.
Я киваю:
– Это суеверие. Как приметы и ворожба. Допустим, человек скопытится от рака независимо от…
Чтобы перестать нести неловкую чушь, делаю большой глоток и морщусь всеми лицевыми мышцами. Эраст ржёт, скотина. Я проглатываю ядрёное пойло, хотя была в близости выблевать всё в эту развеселившуюся харю. Зверем гляжу на Эраста и матерюсь.
– Какой-то слишком крепкий виски… – бурчу затем со свистом.
У меня немеют губы.
– Потому что это коньяк. Пей до дна.
Сразу вспоминается бородатая шутка про запах клопов. Однако веет бархатистой травой и ничем иным.
И почему я всё смотрю на жидкость, неизменно стоящую выше середины стакана, как на свой личный эшафот? Слишком идиотская преграда для меня.
– Давай я его разбавлю.
– Ты ёбнулась в две сотни воду лить?
И я вливаю в себя этот чёртов стакан. Становится тепло, и уже пульсируют кончики пальцев. Эраст прижимает меня к себе и хлопает по спине.
– Во, отлично пошло!
И наливает второй.
– Звиняй, закуски нет. Лимон вчера сожрали. А в холодильнике вообще мышь повесилась.
У нас пустые полки и коньяк за две сотки. Замечательно.
– Давай на брудершафт.
И я морщусь не только от нового глотка. Плохая идея. Во-первых, я всегда проливала пойло на всех, с кем пила «за дружбу» (один раз после этого намечавшейся дружбы лишившись), во-вторых, неужели я хочу брататься с Эрастом?
– Но какой в этом смысл? – так и спрашиваю.
У Эраста знакомо поблёскивают глаза. На этот раз с теплотой.
– Какой смысл? Да ты одна из немногих надёжных людей в моём окружении. Хоть и ебанутая анархистка, – говорит с дикой вкрадчивостью. – На самом деле, я рад, что мы друг друга встретили. Ведь как… Наши жизни без этого не были бы по-настоящему… А, один хрен. И плюс, ты не блядствуешь особо так. Разве что Ирвис твой, Хуирвис… Но есть бабы намного шалавистей.
– Охерительная похвала, – констатирую в приступе головокружения.
Я просто обязана на это возразить, хоть и зареклась что-либо доказывать Эрасту.
– Я не блядствую. Свободные отношения – это несколько иное. Сейчас никому из нас не нужны обязательства – ни тебе, – загибаю пальцы. – Ни мне, ни Ирвису. Я пробую жизнь на вкус, практически так же, как и ты, но с более благородной целью. Не будем сейчас об этом спорить, просто послушай, – я прикрываю рот, чтобы не икнуть. – Я не блядствую, Эраст. У нас же всё по негласному договору, по молчаливому взаимосоглашению – нет нужды в лебединой верности и шекспировской ревности. Ничто нас не держит, вот и всё.
Эраст выслушивает меня с округлёнными глазами.
– Ух-ты. Вот это ты загнула. О-хо-хо, – потягивается. – Прямо лень с тобой спорить, детка. Это тебя в твоём… кружке, хе, вязания научили? Окей, в таком случае, я ставлю тебе ноль по шлюшьей шкале. Ты довольна?
– Вполне, – и что это, апофеоз моей речи?
Мы вливаем друг в друга стаканы, не уронив ни капли. А потом Эраст целует меня омочёнными губами. С увлечением, проталкивая язык и кусаясь. Я отвечаю по-пьяному смешно, как лакающая сливки кошка, и скоро отстраняюсь, дёрнув головой назад.
– Хватит пока.
Встаю и делаю пару лёгких шагов.
– Тогда разомнёмся по-другому.
Эраст достаёт из шкафа патефон, начищенный, чёрный, лакированный. Я трогаю иголочку, новую, блестящую, без крупинок ржавчины.
– Подарил один… друган, – поясняет Эраст. – Тут и эти… Как их… Грампластинки есть.
Слежу за головастиками в клюквенном свете лампы, пока Эраст ставит пластинку. Та оживает, протрещав углями в старом мангале, начинает играть что-то из зарубежного шансона семидесятых.
Эраст возвращается ко мне, картинно выставляет свою четырёхпалую ладонь, будто клешнёй, зажимает моё запястье между средним пальцем и мизинцем и тянет наверх. Поддаюсь и оказываюсь в его объятьях.
Под тягучий припев мы кружимся по Эрастовой гарсоньерке, почти не попадая в такт мягкой скрипки и глубокому голосу певца.
Дурман сказочен. Игла всё скользит по винилу, и уже невозможно понять, где у песен начало, а где конец. В какой-то момент Эраст отпускает меня, решив покрасоваться, и под мой заливистый смех выделывает совершенно безумные пируэты. В финальном кульбите сбивает патефон ногой, отбросив его в угол комнаты. Мелодия затихает, но я машинально мурлычу строчки. Эраст подхватывает. А затем:
– Где же твоя хвалёная гибкость, детка?
Я крепче обвиваю его за шею и забрасываю обе ноги ему на пояс. Откидываю голову и верещу от дикого восторга, когда Эраст кружит меня, придерживая за талию.
Комната, ночное небо за окном, Эраст в свете лампы – на самом деле, ничего из этого не изменилось и на чуточку, но в моих глазах нежданно ввинтило себе красок. Всё стало таким прелестным. И я улыбаюсь так, что, кажется, сейчас расплачусь.
– Я свободна, – с надрывом кричу Эрасту. – Свободна от всего мира.
Комната кружится, сердце учащённо бьётся от частых глотков воздуха. Я уношусь ввысь по виражам на самом опасном аттракционе.
– Лжёшь, – прорезается пьяненький голос Эраста, и меня кидают на водяной матрас. – Ой лжёшь!
И начинает тискать, как котёнка, задирая мне майку, отчего я истошно смеюсь. Ужасно хочется щёлкнуть Эраста по носу, но озноб, сводящий пальцы, не позволяет воплотить подобное безумство.
– Ты целка? – Эраст вдруг приподнимает меня, и ладонь его накрывает мою огромную родинку над самым верхним позвонком. Ту самую чёртову родинку, которой я боялась лишний раз коснуться.
Отрицательно мычу, даже не пытаясь скинуть его руку. Приглушённый клюквенный свет скользит в глаза от маленького поворота головы. Я жмурюсь и широко улыбаюсь.
– Чего тогда дрожишь?
– А хрен его знает…
Действительно чудно, в животе ведь так жарко…
– Вот тут я поверю на слово, – Эраст повторяет свой глубокий и вновь слюнявый поцелуй.
Отпускает, и я уже сама падаю на пружинящий матрас. Если прикрыть веки, то и правда в невесомость выбрасывает. Как я пьяна… Во рту скапливается слюна, только успевай сглатывать.
Борясь с тошнотой, поднимаю голову, чтобы наблюдать за вознёй Эраста: он уже гол и потен, а глаза так и сверкают.
– У тебя труселя распускаются, – стянув их с меня, он ржёт и отрывает длинную пушащуюся нитку от кружевной кромки. Я вяло хихикаю в нос.
Отпивает последний глоток из бутыли и хватает мои запястья.
– Только не дёргайся, детка.
И мы начинаем спариваться. Эраст паравозно пыхтит, обдавая меня проспиртованным дыханием. Внутри матраса с пуританским осуждением булькает вода.
Эраст двигается глубоко и быстро, и под его ретивый темп я корёжусь, сминая задом простынь. Пунктирно сокращаются мышцы живота, подрагивает грудь, голова, мотаясь из стороны в сторону, кружится сильнее, навязчиво лезут в неё пошлые фразочки из беллетристики мозга.
Пока меня втрахивают в волнистые матрасные изгибы, коньячный дурман понемногу выветривается. Ах, дьявол, пару раз пробую считать секунды. Сбиваюсь.
Вымученно смотрю на Эраста: весь в каплях пота, а взгляд куда-то мимо меня. Снова отворачиваюсь. Сердце отчётливо стучит, дыхание моё частое, но тихое.
Наконец Эраст убирает свои лапы с моих запястий, лезет мне под майку и с силой сжимает груди. Прогибается в пояснице. А я лишь жмурюсь, искажая лицо.
***
Молча лежу, закатив глаза и прислушиваясь к странному покалыванию во всём теле. Я трахнулась с Эрастом. Охренеть.
Он успел до похода в душ поднять занавески, и красные краски рассвета смешиваются с искусственным огнём лампы. Быстро затекает шея, когда лёжа смотрю на вспоротые до золотисто-медных порезов облака.
В духоте и липкости, я нетерплю нырнуть под струи душа и, несмотря на усталость, вскакиваю, как только слышу шлёпание босых ног.
– А, ну иди-иди, – Эраст, зевнув, кидает мне полотенце. – Ничего так, – причмокивает утомлённо. – Ничего. Бывало и лучше… Но ничего.
***
Отогреваюсь под косым напором. Отрезвление пагубно влияет на меня, потроша закрома воспоминаний и провоцируя на рефлексию. Прислонясь к холодному кафелю, я неизбежно остаюсь один на один с выпорхнувшими вырезками из составленных мной сценариев.
Выжатая-перекрученная, не могу больше отрицать и как никогда отчётливо заполняюсь мыслью, как же я не готова. Не готова принять, что мои планы, «великие идеи» так и останутся на крохотном чипе и в ветреной голове. А что до митингов-протестов…
Я делаю вид, что верю в них, обманывая саму себя. Воображаю иллюзорную свободу, якшаясь с теми, кто воспевает анархию, полуосознанно вновь отдавая себя в чужие руки, только по другую сторону баррикад.
Не признаю очевидный прогноз: верховная власть, как таковая, во всей своей многовековой незыблемости, не искоренится в ближайшем будущем; убегаю от этого постулата в полые мечты, забывая наставления дорогого Бакунина, умираю в абстракции, не решаясь на сальто мортале. Заливаю себе душевую воду в глотку и монотонно булькаю.
А сколько пафоса было в утопических бакунинских картинах, что выстраивала у себя в голове. Взаимопонимание и взаимопомощь, как эталоны людской гармонии! И самое мной любимое: перекованная в истинный гуманизм человеческая сущность!
Под напором холода этак десятиградусного всё стремительно обесценивается. Это какое-то похмельное отчаянье до сжатия висков. Рождается даже шальная мысль, что клятый Эраст мне моё место обозначил, когда в матрас этот чёртов вжал. Нет, не хочу!
А что там Вик? Он виделся мне жаркой силой, среди пылких первых, что бросятся с остервенелым кличем под пули. Но оставит ли Ирвис свою конторку, начнёт ли в открытую расправляться с «вредными анархии»? Или продолжит трупы где-нибудь в лесу, под диким тёрном, закапывать? Нечаевщина какая-то, право слово! Душ обнимает холодом.
«Вредные анархии». Непробиваемые, упёртые, в клубке многовековых стереотипов – руки сотрёшь, пытаясь его разрубить. А выстрел в голову – такое прекрасное решение, не чета разодранному в диспутах горлу.
Маман… Сколько времени за последний год я убила с тобой в этих бесконечных спорах? А теперь, без меня, каково тебе? На что ты живёшь, хватает ли тебе средств на покупку еды в «Галактике» или «Империусе Плюс»? Ты долго пыталась держаться на плаву, цепляясь за статус добросовестной работницы, посвятившей своему делу не один десяток лет. Но наверняка обещанное обновление кадров уже грянуло, а устроенная мной сцена в университете подлила масла в огонь.
Под пальцами пенится гель. Я вспоминаю августовский вечер в родном дворе и боль в глазах от долгого всматривания в горящий квадрат окна. Восьмой этаж, сто тридцать первая квартира. Остались ли там мои вещи? Осталась ли там ты? Лью воду на голову аккуратно, чтобы в рот мыло не затекло.
Нет, для матери я – сплошное разочарование: беглянка и неблагодарная дрянь, которая отказалась от тарелки горячего супа ради соевой лапши.
Блять, да чего мне конкретно хочется? Фальшиво вытягивать ноты под гитару Вика? Пить до желчной рвоты с Эрастом, а потом трахаться с ним в полузабвенье? Или бунтовать – размахивать у груды полыхающих покрышек стягом с пресловутым «Свобода или смерть»? Ах точно, мы же против символик и лозунгов. Да и где гарантия, что после первого выстрела гвардейцев я этот стяг удержу и не побегу в панике прятаться в ближайшую подворотню? Почему бы не признать, наконец, что лучшая прерогатива такой мятежнице – обблёванный обезьянник? Нет, не хочу.
И ведь не сунешься никому под тёплое крылышко в поисках защиты. Кто там опять по списку? Ирвис. Зыркнет своими прозрачными глазищами – и я пропаду. Волю потеряю, внимать одному ему буду. Язык спорить не повернётся. Какая тут свобода?..
Эраст? Ха. Да я его покупка, приобретение. Бонус, в конце концов.
Можно добавить щепотку Горича – но для него я зверушка из живого уголка. Ничего большего. При таком раскладе защищать себя мне придётся разве что собственными когтями. Ещё есть пистолет, который я, наверное, никогда не научусь держать ровно.
Выхожу из ванны, забыв про полотенце. После всей этой «ночки страсти», какой смысл прятать себя?
Эраст спит под включённым кондиционером, ёжась в одеяле. Я дышу ровно, но холодный воздух очень скоро даёт о себе знать. Меня начинает бить крупная дрожь, резко переходящая в какие-то истерические судороги. Маленькая… Маленькая девочка, нырнувшая в привлекательную ей теорию анархии, но совершенно не понимающая, как добиться всеобщего счастья на практике. Лишь на пару градусов рассудочней другой девочки, той самой, фанатевшей от Геббельса, а ныне гниющей где-то в гумусном слое. Или они там подошли к делу «с огоньком»?
Зажимаю рот ладонью, чтобы не разбудить Эраста приступом удушающего смеха. С каких пор я стала считаться с этим куском дерьма? Я имею право истерить, сколько мне влезет. Опа, да я уже реву, нос забит так, что дыхание спёрло. Я жмусь к спинке кровати, зажимая зубами ребро ладони. Чуть-чуть – и прокушу липкую от слюны кожу.
Когда приступ проходит, я переворачиваюсь на спину и какое-то время лежу, пялясь в тёмный потолок. Хлюпаю носом, растираю по лицу слёзы. Вдохнуть бы свежего воздуха и выпить воды, хотя бы хлорки из-под крана.
С последним я справляюсь, облизав губы и пару раз сглотнув. Для проветривания же…
Меня шатает, пока плетусь к стеклянной стене. Распахиваю одно из окон и, подтянувшись на руках, залезаю на раму. В процессе острый край чиркает по коленке, содрав тонкий лоскуток кожи.
Ноги свешиваются – босые ступни смотрят вниз, где, почти в двухстах метрах от меня, проносятся огоньки редких машин. В розовеющий рассвет вперивается седой дым фабричных труб, добавляющий в воздух привычный едкий запах. Волосы треплет свежим летним ветерком.
Что должно крутиться в мыслях сломанной пластинкой по замыслу режиссёришек?
«Воспользовался! Трахнул! Отымел!»
Но у меня – одна цитата древнего философа, что, мол, не стоит бояться смерти – пока нам уготовлен новый день, она не имеет к нам никакого отношения. Когда мы живы, её ещё нет, а когда смерть приходит, то уже нет нас. И по звонкому барабану будет нам, дохлым, вытекают ли наши глаза иль ютятся ли в нашем мяске черви.
На воздухе голове становится легче, хоть и сильно та кружится. Я вцепилась в раму мёртвой хваткой, метафорично хватаясь за своё бренное существование. А стоит всего-то разжать пальцы да сдвинуть тощий зад. И размазаться внутренностями по асфальту.
Я закрываю глаза и стараюсь дышать ровно. «Страна, откуда ни один не возвращался». Дрожи почти не осталось, зато на смешки меня хватает. Так что же? Пятки касаются окна, что пониже, и я спешно одёргиваю ноги, словно боясь навернуться.
Сраное желание жить. Жить, как я хотела: в ожидании, ради красивой утопии и того самого счастья всем, кто заслужил. Но как же самое лёгко-сложное – пальцы расцепить, приподнять задок?..
– Ты чё творишь? – я даже не вздрагиваю от вялого голоса моего знакомого мудацкого зла. От него только немного ноют виски. В нём сонность да похмелье и нет ненужного раскаяния или тревоги.
И тогда я говорю с улыбкой, не отрываясь от раскрашенного неба:
– Прелестный сегодня рассвет.
А потом слезаю с окна, подбираю с пола кожанку и ухожу к себе.
========== Интерлюдия ==========
Розовая кринолиновая пачка мелькала юлой – тоненькая балерина кружилась на одной ножке. Нежданно замерцали ярко-синие лучи прожекторов, волной опутав девушку, её хрупкий силуэт потонул в свете, почти полностью скрывшись в пронзительной синеве. Джеймс прищурился, всматриваясь в глубь сцены. Балерина ещё прыгала в мареве, отчаянно брыкалась, не теряя изящества, но вот морская пучина окончательно поглотила её, стоило всей сцене окутаться густым туманом. Девичьи пальцы умоляюще потянулись навстречу зрителям и последним аккордом по ушам ударила раскатистая имитация грома. Когда рассеялся дым, на авансцене осталось одно лишь порванное ожерелье из ракушек – как попытка символизма.
Проиграли печальные нотки лейтмотива этой царевны-хрен-помнит-чего, и грянули аплодисменты. Джеймс снял со своих очков бинокуляры и проморгался, не желая в унисон отбивать себе пальцы.
– Джеймзи, неужели ты не находишь это изумительным? – с так не идущей ей жеманностью прокричала ему на ухо Эмили.
– Это… – Джеймс прикусил уголок губы и задрал голову к ожившей люстре. Стеклянные висюльки занятно поблёскивали в лимонном огне. – Это намного лучше, чем-то действо, где пластмассовую пшеницу на сцене высокодуховно поливали водой из кофейных стаканчиков. Дорогая Эмили, на этот раз вы уберегли мои глаза и уши от новаторского «режиссёрского видения».
Эмили уже не слушала – чуть ли не в экстазе, она громко хлопала в ладоши, сбивая общий ритм аплодисментов, едва слышно позвякивали от соприкосновений её колечки.
– О, Джеймс! – наконец заговорила она, когда артисты устали кланяться. – В такие мгновения я осознаю, что в этой стране ещё теплится жизнь. Да к несчастью, – вздохнула и, взяв его под руку, повела к выходу, – мне эту эйфорию каждый раз выискивать приходится – в театрах, на выставках, на закрытых вечеринках. Вылавливать, Джеймзи, выжидать. А я ненавижу мучительное ожидание!
Кашемировое пальто Джеймс успел перехватить раньше своей спутницы и получил возможность бессмысленно сыграть в джентльмена. Эмили хихикала, кокетливо и, в то же время, неловко поджимая плечи. Распушила поверх воротника свои пышные белые волосы. Пушистые и одновременно мёртвые, как у любимой куклы его племянницы.
– Джеймзи, – положила руку ему на грудь. – Ты меня подожди, я всё-таки два часа терпела. Заодно и такси закажу. Походи пока, экспозицию посмотри. И аппетит не порть, у нас большой обед намечен.
– Так точно, моя дорогая мисс! – Джеймс паясничал в самое нужное время – когда Эмили начинала забываться.
Изображения на стенах не слишком привлекли. Ну, кадры из знаменитых балетов, ну пафосные позы худющих плясуний и их замерших «в ласточке» партнёров. Джеймс равнодушно вздохнул, проводив взглядом выводок школьников, со смехом обсуждавших фотографии затянутых в лосины балерунов. Все вокруг галдели на плохо понятном ему языке, в такой какофонии хрена с два услышишь телефон. Во время балета Джеймс послушно выключил звук, но всё равно время от времени поглядывал на экран, когда плясуны совсем уж утомляли. Отобразись значок вызова или сообщения – сорвался бы в секунду. Чётко же было сказано – после полудня.
Джеймс в который раз выудил телефон для проверки и сразу сунул обратно. Беззвучно выругался, снял очки и потёр уставшие глаза. Подтверждение так и не пришло…
– А вот и я! – Эмили грациозно подплыла к нему сбоку. – Такси ждёт нас! Вишнёвая, представляешь, один из моих любимых цветов подогнали. Мистика прямо!
Хвалёная машина вся была заляпаны бурыми брызгами, так что Джеймсу наскоро пришлось спасать свои брюки после неудачного залезания в салон. Эмили же не испачкала ни ворсинки своего пальтишка, ни ниточки своих колготок – она привыкла всегда оставаться чистенькой. Властно приказала водителю не включать музыку и удобно устроила сумочку на коленях. И больше ни звука не проронила, заметно напряглась. Стала машинально прокручивать колечки на своих длинных пальцах. Джеймс же расслабленно хрустнул затёкшими плечами и уставился в окно.
От Города даже сквозь стекло пробирало прохладцей. По загнанной в серый камень реке бегала рябь в белом огне от закатного солнца. У оранжевого горизонта свинцовое небо было таким низким, что, казалось, сейчас упадёт. В тяжёлом скопище облаков Джеймсу виделся имперский разрушитель с острым носом, готовый протаранить Звезду Смерти.
Первые этажи видавших виды домов тонули в разноцветной подсветке ресторанов, бутиков, кинотеатров и ещё какой-то ерунды. Всю эту хвалёную барочно-убарочную архитектуру Джеймс считал слишком громоздкой —множество витых украшений, балкончиков, а в противовес им – массивные арки, ведущие в обшарпанные дворы… Осенью это навевало ненужную тоску.
Зато пока горел на светофоре красный, слышен становился молодой Город. На каждом перекрёстке набережной, несмотря на сквозивший ветер, зажигали уличные музыканты – на одном миленькая саксофонистка в безразмерном пончо играла джаз, а где-то группа в радужных одёжках середины прошлого века отчебучивала старый-добрый рок-н-ролл. О, а тот мрачный тип с электро-гитарой вышил номер кредитки прямо на своём викторианском цилиндре. Недолго думая, Джеймс решил перевести немного денег именно этому готическому музыканту и быстро ввёл в программе телефона нужные цифры. Пусть купит себе ещё немного пудры и румян.
Эмили же оставалась равнодушной ко всему, не удивили её даже новомодные ветроклавы, умело ловившие воздушный поток в маленькие дырочки полупрозрачных электронных клавиш, что парили в воздухе. Играли в восемь рук, проворно бегая пальцами, дабы успеть нажатием клавиши преобразовать ветер в немыслимо-космическую музыку.
– Ох, жгут чуваки, – Джеймс тронул Эмили за плечо, чтоб хоть повернулась, но та лишь поджала губы.
Машина тронулась, пропустив наконец густую толпу пальто и курток.
***
– Почему ты не пользуешься линзами, Джеймзи? – лишь в тёплом апельсиновом свете широкого коридора Эмили вновь запыхала жизнью.
Джеймс поднял брови, зажав в пальцах стёклышко очков, которые протирал шарфом.
– От них будто медузы в глазах плавают.
– А надо терпеть, бедняжка, – цокнула языком Эмили. – Ладно, ванная у меня справа, дверь с зелёной ручкой. Мой руки, а я на стол накрою.
Так Джеймс обнаружил целую коллекцию жидкого мыла и различных питательных бальзамов. Всё пахло приторными цветами и, пенясь, лениво перемещалось по стенкам, когда вертел в пальцах флаконы. Стены здесь были вырвиглазные, густо покрытые краской цвета свежего салата, как и пузатая ручка-розочка. Над ванной висели моушен-картины, где за стеклом то падал снег на восточные пагоды с загнутыми крышами, то лампочкой светило солнце на бульвар, по которому туда-сюда ездили экипажи с механическими лошадьми и сновали крошечные человечки в вычурных нарядах девятнадцатого века. Много чего, в общем, как в музее – глаза разбегались.
