Текст книги "Бес противоречий (СИ)"

Автор книги: ira.gale

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Они целуется пошло, развязно, постоянно трогают друг друга, разрывая фиолетовую ткань своей одежды на лоскуты. Чимин бренчит пряжкой от ремня, расстегивая молнию на брюках, дергает ручку кухонного ящичка и тащит из упаковки презерватив (ну хоть какая-то польза в его маниакальном стремление упорядочить всё).

– Сама, – тяжелым голосом, не терпящим возражений, говорит Чимин, вкладывая в руку блестящий квадратик.

Йесо хлопает ресницам, рассеивая туман похоти, смотрит на него волком исподлобья, чувствуя, как чиминовы пальцы давят на затылок. Он впивается в её губы по-животному, кусает их до металлического привкуса во рту, намекая, что уже поздно оборачиваться назад – все заслоны сломаны. Она тянет зубами за край упаковки, плюется фольгой в сторону и мучительно долго, с оттяжкой, неловко обхватывая пальцами плоть, раскатывает резинку по члену.

Чимин входит медленно, останавливается, позволяет привыкнуть к новым ощущениям, прежде чем начать реально двигаться. Он отвлекает внимание, целуя под грудью, ведя языком по животу, прикусывая соленую кожу на шее. Йесо всхлипывает задушено, замирает и позволяет делать с собой всё. Телодвижения набирают обороты, внизу живота девушки бухнет воспаленное возбуждение с удовольствием, натягивая нервные окончания на костяной остов.

В ней туго, горячо, на пределе его терпения. Чимин чередует поступательные движения с обжигающими поцелуями, кусает, вырывая Йесо из бессознательного в сознательное и обратно. Отстраняется, чтобы перехватить её ногу и положить себе на плечо. Он повторяет за вытатуированной овчаркой, кусая лодыжку и целуя выпирающую косточку, оставляет блестящие капли вязкой слюны на ноге и обхватывает её талию руками, чтобы насадить на себя. Упирается пахом в неё максимально до едва ли разборчивого крика Йесо:

– Го-с-с-с-с-с-поди.

Она крепко обхватывает его шею и тянет на себя, чтобы лоб в лоб, чтобы задушено, гадливо бросить в губы мольбу:

– Ещё, п-пожалуйста.

Чимин хмыкает смазано, пока его внутренний зверь заходится ревом, выгибается, клацает зубами, ощетинивается и потворствует её желаниям. Он руку между их взмокших тел просовывает, давит на клитор и толкается внутри, синхронизируясь с руками. Йесо громко кричит в его плечо, комкая пальцами кожу на ребрах и оставляя там красные борозды от ногтей. Она становится шероховатой, угловатой, мертвенно-жесткой. Со стороны кажется, что Чимин обнимает труп, словивший свой первый в жизни оргазм.

Беспомощность Йесо – палка о двух концах, чертово искушение для любого с замашками садиста, из которых Чимин полностью состоит.

Он чувствует, как её пульс долбится ему в губы, двигается в ней быстро, позволяя себе кончить на громком выдохе и её хриплом стоне. Подхватывает её колени, не позволяя им разъехаться, и тычется носом во влажный от испарины живот.

Они так и стоят, находясь в друг друге и в моменте. Вязнут, словно мухи в гудроне или меде – тут зависит от точки зрения. В условном вчера они вмазываются друг другом, в конкретном сегодня – выворачиваются наизнанку от кожи, прилипающей к коже другого. Йесо ловит отголосок воспоминания в лице напротив, в раскрывшихся губах, в тяжелом и громком дыхании. Язык вяло сворачивается в трубочку по форме слов «люблю тебя, сука, что же ты наделал», от этого ей хочется блевать.

Небо за спиной Чимина лопается по шву, объявляя о полноценном начале нового дня, в котором уничтожить друг друга – как самоцель…раньше. Сегодня один из них выбирает не просыпаться.

========== when fates collide ==========

Чимин сглатывает горечь. Ловит последние отголоски эндорфиновой пляски на фалангах пальцев, обводя костяшками линию девичьей талии. Кажется, ещё секунда-другая, и спичечный короб кухни заполнит чистейшая, кристаллизованная паника. Но ничего не происходит.

Пурпурный рассвет клубится и прицельно освещает темные углы: прилипшую кожу к отполированной поверхности, бледное бедро, которое Чимин всё ещё держит мертвой хваткой. Тиски разжимаются, оставляя невидимую глазу печать ладони, – последние метки на холсте, который когда-то в темной каморке узнал лиловые краски гематом, бордо засосов и запекшейся крови на губах. Чимин всё ещё пьян случившимся и превозмогает. Он хочет избавить себя от их смешавшегося запаха, который теперь чует ещё четче. Хочет и не может отвалить от расхристанного перед ним тела. Внутри – колотый лед. Студень отвращения к самому себе, набившийся в пищевод, резиново колышется в брюшной полости.

Он тактильно уговаривает Йесо принять вертикальное положение. Йесо лежит. С криво торчащими нитками в месте порванного платья, словно это из неё лезет, словно она набитая старьем кукла. От этого только хуже, только нелепее. Нелепость – это даже не смерть. Так, повод задыхаться время от времени и биться головой о стол: «Съебывай, милая, дальше – пиздец».

Он выкручивает рацио на полную и, наконец, превращается в саму педантичность и последовательность. Натягивает на Йесо платье, застегивает пуговицы фиолетовой рубашки, неловко скрипит застежкой брюк, цепляет пиджак с пола, отряхивая от пыли и похоти, и под локоть подхватывает девушку, чтобы унести её в спальню.

Себя он так и не находит.

Йесо кутается в одеяло, мнет хрустящую от чистоты простынь и смотрит на Чимина, склонившегося над ней. Улыбка поворачивается к нему, сотнями трещин бледного профиля вспарывая изможденный косой ромб его лица. У неё сейчас лицо непрофессиональной плакальщицы, которая только что распробовала настоящую горечь. Йесо глотает всплывшие у гланд противоречивые чувства, когда Чимин её обнимает. Вот так – просто, словно всегда это делает. От этого тошнит, от этого по спирали фланируют вниз, на дно, лохмотья измочаленного сознания. Она обмякает в объятиях. Руки у Чимина такие теплые, такие родные, что на секунду кажется, что всё «до» – тупая шутка. Дамба слезных потоков дает трещину.

– Поспи, Йесо-я, – она в ответ давится собственным языком, выпёрхивая одобрительные согласные и закрывает глаза, выбирая не просыпаться. Попробовать пришить к лицу маску, которую больше никогда не придется снимать.

***

Йесо топит лицо в ладонях, в ладонях вода – холодная и шибающая хлором. Она смотрит в зеркало над раковиной, вылизанное до кристального блеска, и там оно. Лицо человека, которого распотрошили и оставили доживать свой век на дне пластикового ведра с прочими такими же кишочками. Ещё пару дней назад ей было бы больно, но сегодня ранним утром она выбирает не просыпаться, как и пять дней до этого.

Она примеряет на себя очередную маску, в этот раз прилежной жены, которая ради спокойствия любимого мужа жертвует своим будущим и карьерой. Натягивает черный свитер с такими же черными джинсами, почти не-дрожащими пальцами ковыряет темно-зеленый чехол, чтобы сменить его на черный. Внизу в коридоре её ждет Чимин в идентичной цветовой гамме, потому что прилежным женам положено быть в унисон любимым мужьям.

– У тебя сегодня встреча с деканом, ты готова? – спрашивает Чимин, помогая надеть ей пальто.

– Да.

– Можем потом пообедать вместе, если хочешь?

– Я, – сглатывает вязкий комок Йесо, натягивая на лицо вежливую улыбку, – хотела пообедать с Юнги. Я давно его не видела, можно?

– Конечно.

И больше они не говорят до самого университета, перед воротами которого Чимин показательно выбегает из машины первым, чтобы открыть ей дверь. Йесо без скрипа челюстями подает ему руку и даже оставляет влажный отпечаток губ на его щеке, потому что всё вокруг должны знать: Мин Йесо – очень прилежная жена в первую очередь, а уже потом шлюха, лесбиянка, ведьма с языкового. Через пару часов в стенах альма-матер она не без тоски отмечает: её родные ярлыки больше не принадлежат ей. Теперь они неподъёмной ношей висят на той, кто их в свое время навесил на неё. Даже это у неё забирают.

– Что нового расскажешь? – спрашивает Юнги, когда им приносят пасту с чернилами каракатицы.

– Я вернулась, – пожимает плечами Йесо, наматывая на вилку спагетти.

– Совсем? А как же десять причин, почему вы с Чимином не можете быть вместе?

Скошенный лоб Йесо морщится, брови задираются, лопатки вздрагивают – не от ощущения сквозняка, когда дверь открывается, а от того, что обезвредив одну гранату и обернувшись, Йесо видит, как на её город летит атомная бомба – она терпит оглушительное поражение сразу после короткого триумфа. Юнги об этом заботливо напоминает.

– Вообще-то, двенадцать, – поправляет друга.

– М?

– Двенадцать причин, – крошит между зубов колечко кальмара. – Он подослал ко мне людей и угрожал – одиннадцать. Пока меня не было, спал со своей секретаршей – двенадцать.

Юнги заказывает бутылку виски.

Они говорят много: о Лондоне, о Джексоне, о Сахаре, о Хосоке с Рюджин, о выборе не просыпаться. Стоя на крыльце ресторана и затягиваясь сигаретой, Йесо понимает: неполную неделю назад она ненавидела Чимина, как и предшествующие полтора года, ненавидела с тех пор, как имела счастье лицезреть его лик. И вот, когда она уже поверила, что мучительные воспоминания мертвы – попустило, отпустило, выжила из себя – она обнаруживает, что не Чимин, а она остается с носом.

Так отчаянно ненавидеть, будучи необратимо привязанной.

Всё чего хочется Йесо, заходя в квартиру – это снова вернуться к ненависти: жалкой, неразбавленной, честной и понятной.

Через пару месяцев Йесо забивает.

Каждое утро смывает контрастной струей пост-сновиденческое наваждение из желания вскрыть чью-нибудь глотку: свою или чиминовскую, не имеет никакого значения; тоскливое и больное до ломоты в костях «не вспоминать, не просыпаться» намазывает тонким слоем на тост, запивает планом на день, чтобы вечером деловито вычеркнуть все выполненные пункты из списка. Йесо упакована в «Мин Йесо версия 2.0»: ручки кофейных чашек в цветовой палитре rgb смотрят на север, джинсы подвернуты ровно на два сантиметра, каждый день равен полагающемуся цвету в одежде, и только шакалий взгляд прячется за стеклами очков.

Голова заполнена стуком клавиш – Йесо постоянно находит себя приваренной к стульям в аудитории, пронизанной сухими голосами профессоров. Она не меняет ничего радикально: учеба дается играючи, по средам дует гаш с Юнги, утром целует Чимина и даже не морщится от отвращения, поправляя запонку на его рубашке, чтобы под ровным углом блестела. Цикличность почти перестает удивлять. Однажды она окончательно забудет и не проснется. Так действительно проще, оказывается, а потом:

– Я записал нас на терапию связи. Первый сеанс во вторник.

***

Два месяца.

Хорошо? Терпимо. Чимину сначала нравится такая Йесо, которая не ругается, ручки разворачивает сама, еду выкладывает на правильные тарелки и укладывает вещи в гардеробе так, что придраться не к чему. Она к нему такая льнет, подставляется под ласки, под губы, под слова. Огибает его пластичностью характера и всепониманием, только через три недели всё это встает костью в горле. У Чимина будто защемило нерв в шее – болевой прострел отдается дробью в висок.

Его накрывает не сразу: Йесо – не Йесо; сдалась.

Классическая Мин Йесо выглядит вот так: сооружает чудовищное препятствие из необходимости вывернуться при ком-то конкретном наизнанку; симулирует в вопросе настроения – «ты мне не нравишься, поэтому феншуево наделала лужу у входа»; бракует собеседника в зародыше, медлит испытующе. Тайна чужой коммуникабельности вносит смятение в синтетический вихревой сгусток Чимина, когда он вроде наизусть знает все химические превращения, но вместе с тем – не узнает.

Чимин обреченно открывает глаза – это уже не бой, это сдача оружия. Ему такого не надо, поэтому он долго ходит кругами, вспоминая заповеди всех психологов и психотерапевтов, через которых когда-то в юношестве прошел.

Заповедь первая: «Представьте, что вы на горной вершине. Расправьте руки, глубоко вздохните, позволяя свежему воздуху заполнить ваши легкие. Почувствуйте, как с каждым вздохом, очищается…что? как же там было-то, блять?..» Первые раскаты грозы приходят вместе с осознанным решением – нет места злости. (сука). Нет места необоснованной агрессии, ведь Чимин реабилитирован, мудр и взросл – решил проблему со своим соулмейтом.

(сукасукасука; тупаятытварьчимин)

Он записывает их на терапию связи. Кадык нервно дергается вверх-вниз с типичным мультяшным звучком, когда он сообщает об этом Йесо. Может, именно поэтому он забывает ей сообщить, что делает это ради неё? Брехня. Чушь собачья на постном молоке. Чимин делает это, потому что ему страшно признаться самому себе: он скучает по ней, по настоящей Йесо, которая честна в своей ненависти, которая раскрыта перед ним и не равнодушна.

Во вторник Чимину почему-то ужасно тяжело дышать, когда он замечает преувеличенно равнодушный взгляд администраторши за стойкой на цокольном этаже больницы СОУЛа, почему-то палец сам вдавливает мягкую кнопку «14» в лаунже лифта, почему-то так блядски тяжело переступить через кусок мохера, пригласительно распластавшегося перед порогом. Там же, у двери с табличкой «Ким Намджун – психотерапевт соулмейтов», у Чимина где-то в начале глотки возникает трусливое желание, прямиком из по-тараканьи скомканной жизни, где он эгоист, выблядок золотой молодежи и циничная тварь, – бросить всё к чертям, элементарно не протаскивать себя и тело рядом сквозь этот ад опять.

Как перед нырком в прорубь, Чимин, задержав дыхание на излете, шагает в омут с легионом чертей. Не хочется (надо). Омерзительно продирает загривок сотней морозных игл. Первый сеанс проходит в напряженном молчании ровно, как и второй, и третий, и десятый. На одиннадцатом Йесо ломается с оглушительным звуком, когда Ким Намджун-ши, казалось бы, в пустоту спрашивает:

– Почему вы не можете быть вместе?

Одна из извечных проблем Йесо – неподвластное искусство крепежа языка за зубами. Изо рта падают лишние слова, лишние двенадцать причин почему «не»: не смогли, не могут, не смогут. Она просыпается внезапно и против воли. Чувствует зуд обломков где-то под грудиной, куда напихали пять мотков стекловаты, как минимум. Становится жаль собственных бумажных корабликов, пущенных вниз по речке с наивной надеждой, что всё обойдется. Пыль размачивается солеными каплями, липнет к щекам и демонстрирует чужакам её слабость, открытость.

– Отпусти меня, Чимин-а, – жалобно, треснуто, с придыханием бросает Йесо.

– Я не могу.

Чимин открывает глаза и видит мир в причудливой кровавой огранке, светофильтр-насмешка. Физика цвета – скупой диапазон в спектре с частотой от 405 до 484 терагерц – то, что называется красным. Сгусток боли, навсегда запечатывающийся на сетчатке.

– Я не хочу больше боли для нас, для тебя. Хочу всё исправить.

– Тогда отпусти, – шепелявым шепотом давит Йесо, пока психотерапевт молчаливо наблюдает результат их индивидуального бессилия перед судьбой, отнюдь не похожий на очередной завиток биографии.

– Чимин-ши, – невыразительным голосом произносит Ким Намджун, – поступите, как просит ваш соулмейт. Иногда расстояние и время действительно лечат.

Но Чимин может думать только о том, что в их случае время – грабит.

Ткань психики коротит вихревыми спиралями, вместо слов сожаления он задыхается проклятиями, пароксизмами острой паники и беспомощного смятения. Пока Чимин агрессивно гнет свою линию, создавая вокруг себя образ гадливого манипулятора, по глазам бьёт ослепительная нарезка: Йесо меняет гнев на милость, Йесо открывает ему дверь в свой мир, Йесо говорит с ним. Он сможет, один раз ведь смог, и она вернулась к нему – дурман самообмана сгущается. Барабанная дробь короткой боли повыше переносицы размягчает путы рассудка, и разум уже бродит в состоянии хлебного мякиша. Пак Чимин – наивность, бледный пафос, незаурядное коварство, как они есть.

Он поправляет воротник темно-синей рубашки и двигает вазочку с конфетками так, чтобы она стояла ровно по центру стола. Смотрит на несуразную Йесо, непонятную в своем стремление наступать на одни и те же грабли вновь и вновь, смущающую разум Чимина своей иррациональной любовью, и абсолютным иммунитетом к обучению на примере «горячее-холодное». Её свобода – фикция, и он, после деструктивного монолога с самим собой, позволит ей ещё пять минут.

– Хорошо. Обсудим условия? – привычно холодным тоном произносит Чимин, чтобы после почувствовать, как собственная половина души с облегчением соскальзывает с острия страха, отделавшись парой царапин чисто панического характера.

Йесо в этот момент сама себе гуся напоминает, который отчаянно пытается найти выход из загона, но получается только выдыхать из глотки шумное гагаканье пополам с раздражённым шипением. Пока лопатки проминаются под гамма-излучением опасности, что бдит сбоку в соседнем кресле и наверняка ржет, от идиотизма происходящего – храбрости повернуться и посмотреть у неё нет.

Похуй, лишь бы не передумал.

На обсуждение это, конечно, мало было похоже, скорее на беспрекословное выкатывание условий: Йесо живет одна, дважды в неделю каждый из них ходит на терапию к Намджуну, один раз на совместную, без острой необходимости (родители Чимина, рабочие ужины etc) видеться им запрещено, созваниваться тем более, переписываться – особенно (трахаться – даже и пытаться не следует). И после того, как за вместилищем всего светлого и доброго с клеймом «навсегда вместе» замыкается дверь, ведомая не злой волей, а безумной чиминовской рукой; после того, как принято решение об очередной несвободной свободе Йесо – сердце пропускает удар.

Вопрос – чьё именно?

***

В конце следующего дня Йесо пропускает вперед Юнги, вооруженного до зубов чемоданами с её вещами и котом. Стремится, как можно быстрее выдавить незащищенное тельце из азотной кислоты враждебного пространства: щерится полупустой шкаф в коридоре, недобро хмурит свое рыло кухня, Чимин безучастно смотрит на дно красной чашки. Какое-то время она просто стоит, обхватив ручку пальцами, и ждет, ждет, ждет. Выжидает, когда пальцы перестанут неметь, терпит собственную заполошность паникёрши, глотает всю горечь, обиду, ненависть и тошнотворное слово «любовь» тоже. Потому что память молниеносно атакует с фланга вспышкой – вон под тем журнальным столиком её крыло приходом, а вот там они беспощадно вминали друг друга в горизонталь плотоядного траха, а те чашки Йесо вообще однажды спрятала прямо под его кроватью.

Она смотрит на Чимина в последний раз, фокусируется на нем, и будто всё остальное неважно, и если не смотреть – не так омерзительно больно делать шаг за пределы.

Поначалу «за пределами» очень хорошо: университет, в котором оказываются друзья, потому что Юнги знакомит её со своим хубэ с вокального – Чонгуком; появляются хобби в виде нездорового стремления составлять словари синонимов на такие слова, как «тоска», «страх», «признание»; терапия три раза в неделю, на которой она узнает, что Ким Намджун вполне себе ничего, как человек, пока не лезет в их с Чимином отношения с целью наладить. На середине второго месяца Йесо чувствует, что пределы-то сужаются в плотное кольцо необходимости признать:

– Тебе ведь понравилось, да? – спрашивает Намджун, выводя неровную линию в своем блокноте.

– Уточните вопрос, доктор-ним.

Намджун коротко и насмешливо фыркает, усаживаясь поудобнее в кресле, и смотрит на неё почти осуждающе, но больше вопросительно. Серьезно надо уточнять вопрос? Вот прям очень серьезно надо вспороть старую, поначалу острую и кровоточащую, с годами обтесанную, отшлифованную и сглаженную рану в груди, и уточнить вопрос? Окей, знай, дело привычное.

– Скажи мне, Йесо, что ты чувствовала, когда занималась сексом с Чимином: отвращение, боль, твои старые раны, связанные с инцидентом в каморке, дали о себе знать или ты забылась и отдалась процессу, получая удовольствие? – очевидно не без удовольствия спрашивает Намджун. – Ответь честно, тебе стало легче дышать после, потому что вы с Чимином, наконец, утолили голод соулмейтовской связи или потому что тебе понравилось заниматься сексом с Чимином?

Во-первых, ей не легче дышать. Хуже, сложнее, труднее, невыносимее – однозначно. Во-вторых, позорный ответ на все его вопросы «да», но она никогда не сможет вывернуть язык так, чтобы вывалить всю правду вслух. Йесо кусает губы и отводит взгляд, ковыряя ногтём заусенец на большом пальцем. Оставшиеся полчаса сеанса она безуспешно прикидывается ветошью и молчит, боясь, что стоит только открыться пасти, как из неё повалится. И ведь валится спустя неделю, за которую Йесо умудряется примерно трижды напиться в хлам, сорваться и позвонить Чимину (спасибо, кстати, что не взял трубку), но самое ужасное – успевает в пьяном угаре поцеловать Чонгука.

– И как оно? – равнодушно интересуется Намджун, щелкая колпачком автоматической ручки.

– В целом нормально, – смакует никотиновую слюну на языке Йесо, понимая, что голос у неё ровный только за счет трех стаканов виски. В треснутой черепушке неровным мазком расплывается воспоминание поцелуя.

…Их в комнате Юнги двое, хозяин выходит поговорить с однокурсницей об отчетном концерте. Они сидят на полу и смотрят друг на друга голодными глазами: Чонгуку всего двадцать, он озорной, смешной, открытый и хочет познать мир со всех сторон, пока не стукнуло двадцать один; Йесо всю неделю ужалена неадекватным желанием доказать себе, Ким Намджуну, Пак Чимину и всему миру, что она всё ещё заперта в темной каморке рядом с чучелом Дровосека.

– Чонгука, – неуклюже цепляет пальцами ворот джинсовки, – а хочешь…

– Хочу, – нетерпеливо обрывает её парень, наклоняясь и впиваясь губами в её губы. Присосочно-щупельцево-крючочно скрепляются ртами, пока один познает мир, а вторая отчаянно что-то пытается доказать.

И внезапно ни каморки, ни спертого запаха, ни Дровосека она в своей голове не обнаруживает, только – тоску. Сука-тоска плесенью по углам, грибковыми спорами прямо в глотку залетает и оседает на дне равнодушным «вкусно, но не то».

… – Но? – вырывает из воспоминаний психотерапевт.

– Не принесло облегчения, – дымное облако выдыхает Йесо, осознавая наконец, что, кажется, свободной ей больше не быть никогда.

– И какой же вывод ты из этого сделала?

– Соулмейтовская связь та ещё сука? – заламывает бровь, насмешливо кривя губы.

– Вывод хороший, но не тот. В том смысле, что ты всё ещё врешь себе, Йесо, а значит – возвращаемся на исходную позицию.

И её ещё на неделю жалит в солнечное сплетение нездоровым желанием доказать. Она сама не знает, что конкретно, но чувствует – надо. Учится, исправно и в трезвом сознании ходит на терапию, кое-как отшучивается от неловкого Чонгука, который почему-то смущен больше неё, и всё равно в конце находит себя у дверей знакомой квартиры. Мнется, как никогда до этого, никак не может решить: туда или обратно.

Припудренная трагикомической пылью реальность транслирует в её голове забавные кадры прошлого. Как обживает эту квартиру, как насильно подминается под систему, которая существовала задолго до неё и будет даже после. В сердечный мякиш прилетает иглой: они в этой бетонкой клетке – бюджетное шоу на раз, ситком, который не сходит с экранов третий год как. Йесо проворачивает ключ в замочной скважине, полная решимости записать финальный эпизод прямо здесь и сейчас, без лишних свидетелей.

Спустя час и десять выкуренных сигарет то, что было прощальным, целомудренным касанием губ «раз – и больше никогда», легким поддёвком когтя выворачивается наизнанку, обретая с каждым новым движением кончика языка всё больше сраных подтекстов и значений. «Что ж ты творишь, что ж ты делаешь, ду-ра, отцепись и беги» – и это не предназначено для чужих ушей, это лупит в гонги здравомыслие Йесо, цепляясь птичьими лапками за края собственной могилы.

Целоваться с Чимином всё равно, что терять башмаки и нимб по дороге к греху. Отчаянно, вкусно, дышится легче и хуже одновременно, а самое страшное – нравится до поросячьего визга. Проволочная обмотка на конденсаторах здравомыслия лопается, высоковольтной дугой замыкая синапсы и нейроны. Это в чистом виде безумие, и Йесо добровольно кладет голову на отсечение, ставя подпись отпечатком губ на отказе от отвественности – и да поможет ей далее Кришна, если она серьезно полагает, что ещё сможет отделаться так легко.

Её сердце пропускает удар…во второй раз.

***

Чимин сидит на диване, когда дверь с гулким хлопком закрывается за Йесо. Гранат, зашитый за рёбра, сочится сердечным соком, осыпается зернами, как острыми камешками – тум-тум-тум – куда-то в желудок. Рот, скрепленный всё это время молчанием, приоткрывается ровно настолько, чтобы впустить в себя плоть сигаретного фильтра и выпустить табачный дым с желчью. Сизый мираж с очертаниями Йесо тает, вьется меж пальцев, спускается призрачной струей с запястья. Ему не одиноко, но пусто в собственной квартире.

На самом деле, «пусто» ему везде: на работе, в университете, где он украдкой подглядывает за ней в компании Юнги и какого-то парня, в кабинете Намджуна, в полупустой комнате Йесо. На излете первого месяца Чимин в кабинете психотерапевта устраивает форменный душевный эксгибиционизм, демонстрируя сердцевину открытой раны, которая разрослась от вихрастой макушки до филигранно вылепленных пальцев ног. Ким Намджун снисходительно объясняет, что так в народе именуется тоска.

– Ты скучаешь по Йесо, Чимин, – даже не вопрос, сразу аксиома.

– Нахуя?

Пауза тянется резинкой от рогатки.

– Нехуя…

До самого предела резинку тишины натягивает.

– Нихуя, – нервно вздергивается Чимин, пока в венах вскипает и пузырится гнев. Вопреки логике дышать ему становится легче, когда в затылочную часть прилетает осознание чужой правоты.

– Куда интереснее, скучаешь ли ты по Йесо, как по своему соулмейту или как по своему человеку, – с подчеркнутым равнодушием интересуется Намджун, словно не перед ним сейчас разыграли моно-спектакль «Озарение».

– А есть разница?

– Хороший вопрос, Чимин.

Он ищет разницу по углам их квартиры, распетрушивая коробки с цветастыми чашками – ничего. Ищет разницу на работе, сравнивая с Эрин, которая (справедливости ради) на порядок больше подходит ему: умеет молчать, не путает красные стикеры с зелеными, без заламывания рук приспосабливается к новым правилам жизни. Ищет разницу в своей голове, но находит только в кабинете психотерапевта Ким Намджуна на совместном сеансе, когда видит, как Йесо вытягивает в линию тонкие губы.

– Мне кажется, – начинает диалог Намджун, – несправедливо, что ты, Чимин, знаешь о Йесо так много, а она о тебе – ничего.

– И? – Чимин сам морщится от собственного голоса, настолько забито и тихо тот звучит. Сам себя не слышит. Чтобы не повышать резко просевший тон, он мотает головой, как молодой бычок на скотобойне, отказывающийся верить в близкое будущее – вот оно, ощерилось зубцами электрошока в тысячу вольт, ждет последнего откровения.

– Расскажи о том, что происходит между тобой и Сокджином. Это будет честно по отношению к Йесо, которая оказалась втянута в вашу войну.

Чимин разглядывает абрис девичьего лица, которое еще не понимает, что спустя пару секунд ей разобьют розовые очки и вобьют осколки линз в глотку. Он уверен, она пока ещё даже не в курсе, что смотрит на мир сквозь розовый цвет. Он уверен, она будет давиться кровью, глотая осколки и уверяя всех, что это амброзия богов и, вообще, ничего не поменялось – картинка на месте и никем не разграблена.

– Моя мать всю жизнь думала, что её соулмейт – Ким Догён, поэтому не запрещала себе к нему чувств, не запрещала ему целовать себя, не запрещала себе спать с ним. Родители обеих семей тоже в это верили, поэтому закрывали глаза на взрослые шалости своих детей, – Чимин шумно, с прищелком челюсти, зевает, сводя к минимуму значимость рассказываемой истории. – Конечно, впоследствии для них стало шоком письмо из СОУЛа, в котором говорилось, что Пак Джинён настоящий соулмейт моей матери, но ещё большим шоком стал факт того, что моя мать выходила замуж, будучи беременной от другого. Отец не стал устраивать скандалов, вместо этого они сели с Догёном за стол и обсудили всё. Было решено отдать ребенка в семью Ким, как наследника, и при этом разрешить матери видеться с сыном. Взамен она официально отказалась от него, и передала опеку жене Догёна.

– И почему же ты воюешь с братом? – интересуется Намджун, оставляя кривые пометки в блокноте.

– Не я с ним воюю, а он со мной, – шумно вдыхая носом, – за внимание матери. Сокджин отчаянно жаждет её любви, обрекая себя на вечный синдром отличника. Думает, что если будет везде первым и лучшим, то она забудет о своей семье и посвятит всю себя ему. Поэтому Сокджин с самого детства норовит забрать у меня всё, в том числе и соулмейта. Своего-то у него ещё нет.

Он не смотрит на Йесо – не хочет (возможно, немного боится с непривычки), но позже все-таки оборачивается. Чиминову скорлупу раскрывают легким прикосновением. Справившись с первичным дискомфортом и выпрямив спину, – по позвоночнику ожидаемо проносится сковывающая дрожь, напоминающая слабый удар током, – Чимин поддается иллюзии, что за улыбкой, речевым сокращением дистанции последуют слова, которые он хочет (которые ему необходимо!) услышать.

Например, «мне очень жаль».

Например, «сочувствую, как ты вообще остался в здравом уме?».

Вместо этого Чимин падает в кромешную тьму. В черную дыру. Она разверзлась в спорной глади карих глаз Йесо. Пак делает кульбит внутри своего тела, сжимается в шмоток холодной ярости и беспомощности перед чужим безразличием. Так вот как он выглядит, когда она перед ним выворачивается наизнанку? Чимин чувствует себя мясом наружу. Хорошо отбитым куском стейка, сухого, покрытого обугленной коркой, но с кровью. Диафрагма расширяется до боли в ребрах. Связки натянуты и пропесочены невозможностью затянуть вой. Он улыбается и вдруг произносит только им двоим понятное:

– Туше, дорогая, – теперь Чимин знает, как это неприятно открываться и наталкиваться на удаляющийся силуэт.

А разницы между тоской по своему соулмейту и тоской по своему человеку – нет. Как минимум для Чимина, смотрящего на то, как Йесо вытягивает в тонкую линию губы.

Он скучает по ней в принципе и безусловно.

Поэтому каждый следующий групповой сеанс терапии Чимин внимательно смотрит – впитывает образ в себя, отпечатывая на подкорке, чтобы следующие несколько дней дышать было легче. Только однажды дверь квартиры щелкает замочной скважиной и на пороге оказывается она. Причина его полоумной бессонницы.

Прежде чем он успевает среагировать: выдавить хоть какое-то подобие «что ты здесь делаешь?». Впивается голодным взглядом в литографию скул, разрез глаз – два вспоротых шва, сквозь которые просвечивает маслянистое средоточие лживой решительности. Прежде, чем Чимин успевает хотя бы слово проронить. Он замечает совершенно идиотские скини-джинсы, водолазку, тонкой вязкой впивающуюся в кожу, и что-то ещё…что-то совершенно неподконтрольное и незнакомое.