Текст книги "Облеченные в облако (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Тьфу-тьфу-тьфу, – отплевывался от песка и испуга слесарь, пока эта феерическая женщина, не менее чем Филимонов ошарашенная столкновением, приходила в себя и приводила в порядок юбки. – Ты что, озверела без мужика? Я, конечно, мудрёна-мать, почти Аполлон, но это еще не причина для поведения. Ну, как там Дёма? К завтрему дракона сразит?

Тем временем, пока происходила вся эта взлетно-посадочная суета, трое вышли из леса. Огляделись, стряхнули с коричневых шляп прилипший сор и направились к городу, внешним видом схожие с подберезовиками. Однако двигались они не вприпрыжку, как следовало бы на одной ноге, а вальяжно, вразвалочку, как если б имели их по две.

Никто им не встретился по пути, только кобыла по кличке Верная Смерть, стреноженная и пасущаяся на опушке, шарахнулась, когда подберезовики в тумане набрели на нее. Однако опомнилась и тут же забыла про них: животные, они счастливо живут, не зная, что такое завтра, легко забывая, что было вчера.

Вероятно, что таких подберезовых разведгрупп было несколько. По кочкам, огибая, канавы, обходя места, где густо росла трава, невидимками за дымкой тумана, они проникли в город и разбрелись по нему. Проявляя смышленость и расторопность, оценивая диспозицию и пути подхода основной биомассы.

Позже, когда немного развиднелось и проснулось, их видели тут и там, шныряющих, короткими перебежками от укрытия к укрытию, от избы к избе.

Известная в городе женщина, Королёва (Марго), вдова постановщика драмтеатра и сама постановщица, вдруг увидела поутру прямо у собственного порога съедобный гриб. Она удивилась, нагнулась, чтобы сорвать, но гриб уклонился от такой участи и отбежал к другим подберезовикам, усмехавшимся чуть поодаль. Вдове показалось, что он, обернувшись, ей подмигнул, словно имел на нее свои виды (несколько озорного характера). Марго (Королёва) тут же лишилась практически всех чувств, кроме одного – слуха. И, лёжа в обмороке, слышала, как грибы переговаривались между собой.

– Чего убежал? Она тебя приголубить хотела...

– А сам-то чего?

– Чего – сам? Чего – чего?

– Сам и давай, вот чего...

– Нет, она на тебя глаз положила.

Марго, чувствуя, что валяться в готовом виде в обмороке было бы против совести и естества, пришла в себя и разогнала поганцев.

После этого по городу поползли слухи. Реальных случаев миколожества не было зафиксировано. Но, учитывая нахальство и расторопность незваных гостей, ничего невозможного в этом не видели. Какие-то ведь ощущения и грибам свойственны: тепла, света, уюта, влаги, препятствий. И если препятствий со стороны объекта нет, то того и гляди.

Жители отнеслись к слухам по-разному. Одни для себя решили, что, мол, поверим, а проверим потом. Другие тут же кинулись проверять. Чтоб отделить факты от фикций, агнцев истины от козлищ вымысла и вранья.

К Верке-Щедрухе (по стечению обстоятельств, тоже вдове), объявившей о продаже подержанных, но еще годных горшков, приходил мужичок. Всё присматривался да принюхивался, зыркал по сторонам, вертел головой в шляпе. Приценивался. Потом, глядя несколько искоса, надвинув шляпу на левую бровь, предложил за горшки такую цену, что лучше бы взять их все да разбить.

То-то он показался Щедрухе наглым и подозрительным. Уж не пошли ли по домам эти ушлые подберезовики, обижая и без того вдов ничтожными ценами? Даже холодно стало спине, а дыхание замерло.

– Шля...шля... шляпу сними, – пролепетала хозяйка, в то же время обмирая от ужаса, но мужичок вдруг присел, потом невысоко подпрыгнул, напустил туману и в том же тумане исчез.

Этот кислый туман еще сутки стоял в избе, не смешиваясь с тем, что окутывал город.

Туман нисходил и распространялся порциями – видно дракон время от времени испускал из себя облачко. Эти облака различались оттенками серого – в сторону синего или сиреневого, или оранжевого, если Бог даст, да и пахли по-разному: лисичками, черными трюфелями, груздями, и при воздержании ветра могли висеть неподвижно часами.

Ближе к полудню стало темней, теплей, словно небо еще скукожилось. От сырости взялась слякоть, дороги развезло вдрызг, земля же по самые недра ненастьем насытилась. Так что плотник Петров, с женой и другой живностью вышедший, было, из города, вынужден был из-за бездорожья поворотить вспять.

С тех пор он впал во временное умственное помутнение. Что-то на него нашло, а нашедши, трансформировалось в небобоязнь. Врач ничего не признал, хотя были признаки. Платоническая любовь к абсолютному и прежде была ему свойственна. Ныне же, несколько отойдя от Платона, он стал утверждать, что идеи не обитают на небесах, а витают над нами – как стая ворон над стадом свиней. Измученное туманом, грибами, слухами, в страхе перед возможностью еще и ментальных атак, и без того невеселое население приуныло совсем.

Граждане у нас излишне доверчивые. А Петров, конечно, хороший плотник, но платоник плохой. Позже видели, как вынув из колодца Голландца, он что-то страстно ему втолковывал, тыча пальцами в небеса. Голландец же только задирал голову и ухмылялся, предпочитая считать, что это небо обдолбанное, а не он.

Вечерело, смеркалось. Мрачнело. Елевидимость сменилась полнейшей тьмой. Земля, придавленная многотонной драконьей тенью, притихла. Жизнь жителей замерла. Лишь сновидения, ровно враны, черны, заставляли их кричать и ворочаться.

Да Петров, уставившись в небо, до глубокой ночи грозил ему кулаком.

* * *

Едва рассвело, Дёму растолкал Аркадий:

– Вставай. Отправляться пора.

– На озеро? – встрепенулся солдат.

– Следуй за мной.

Аркадий двинулся вглубь пещеры, Дёма за ним. Отдохнувший, омытый сном, он готов был следовать куда угодно.

– Пещера сквозная, – объяснял по пути вожатый. – Мы сплавимся по молочной реке прямо до озера. Завтра будем там. Пока ты спал, я наломал сучьев и соорудил плот. Главное, что делать нам ничего не надо: сел и плыви. Можешь даже продолжать спать в движении. Река тебя сама в озеро вынесет. А уж как вынесет, тогда держись. Посреди озера образуется водоворот. Вернее: млековорот. Нас затянет в эту воронку. Тогда не зевай, хватай меня за пятку. А уж я к гроту выгребу.

– Охрана в гроте порядочная?

Но Аркадий сделал вид, что не расслышал вопрос.

Плотик был утлый, но довольно уверенно держал двоих на плаву. А манипулируя лопастью в кормовой его части, можно было немного лавировать.

Пещера и впрямь оказалась сквозная и изрядно извилистая, следовавшая прихотливым изгибам молочной реки. Едва они вынырнули из нее на восточный склон, как ударило солнце, засинело небо, зазеленела растительность. Этот склон вопреки западному имел более разнообразный ландшафт. Западный был сущей пустыней. Хотелось тут же забыть о нем. Солдат и забыл.

Кроме мух в воздухе парили и бабочки, и стрекозы, выше них реяли птицы, в ветвях пряталась дичь, из-за стволов казали хари какие-то существа, вначале принятые Дёмой за хамов, но это оказались широконосые беззлобные обезьяны, четверорукие и без хвостов. Из прибрежных кустов порой доносилось жутковатое чавканье. Однако зоография не исчерпывалась насекомыми и обезьянами. Попадались и другие животные.

Дёма поневоле залюбовался идиллией. Деревья, нагнувшись, щиплют траву. Жирафы и страусы щиплют деревья. Там, глядишь, хамы ощипывают страуса и уже ощипали почти.

Дема снял с себя хаки – позагорать, да чтоб издали сойти за хама, которые свою наготу не скрывали. Прометей же и без того был едва ли не гол, а отвечая на хамские приветствия с обоих берегов, и вовсе вел себя неприлично.

– Это для конспирации, – объяснил он. – Пусть за хамов нас принимают.

– А догнать они нас не могут на лодках или плотах?

– Не смеши... На лодках... Они и плота-то связать не могут. Не дано. Только соорудят – как он тут же тонет. Не способны к осмысленному ремеслу.

– А рыба в реке есть? – спросил Дёма.

– Рыба есть, отчего ж ей не быть. Да и лягушек мы запускаем в запруды, чтоб не скисало. Бывает, раки зимуют, но не всякий сезон. Речка ничего, быстрая. Чует куда течет. Раньше мы всем народом кормились возле нее. И сыр, и кефир добывали. И йогурты на десерт. А эти, – Аркадий Иваныч презрительно кивнул в сторону берега, где ковырялись хамы, – и киселя-то толком добыть не могут. Вперемешку с песком едят. Хотя на порогах молоко само сбивается в масло, ходи да скребком соскребай. А когда не разбавляют дожди, то и не молоко течет – чистые сливки. Страшно подумать, что с ними будет, если вдруг прекратится лактация. А когда-нибудь прекратится – не вечно ж дракону молочным быть.

– Так эта река дракона питает? – удивился Дёма.

– А что ж ему, желудочным соком питаться?

– Что же является источником молочной реки?

– А ничто. Взялась откуда-то и течет.

– Так не бывает, – возразил Дёма.

– Еще как бывает. Откуда, думаешь, вселенная взялась?

– Эт-та...

Дёма задумался. Он вполне отчетливо понимал, что встречный вопрос Аркадия относительно вселенной – не по существу. Сравнение не корректное. Самозарождение молочной реки и вселенной – даже при наличии в ней Млечного Пути – вещи совершенно разные. А если дракон способен сам себя пропитать, вырабатывая для этого из себя молоко – то это что ж? Получается вечный живой двигатель?

В вечный двигатель Дёма не верил. И даже подрался по этому поводу с Филимоновым, который первый напал и наговорил лишнего.

– Так и тут, – завершил дискуссию Прометей, приняв молчание Демы за согласие с его несерьёзной версией.

Про себя Дёма решил, что этот Аркадий не настолько грамотен и просвещён, каким хочет казаться. Не такой уж он Прометей. А раз так, то не стоит полностью на него полагаться, а более самому кумекать, что к чему.

– А нормальный реки тут есть? – спросил он.

Солнце припекало изрядно. Мучила жажда. Употреблять молоко он почему-то брезговал.

– Есть, как же, ручьи. Есть подземные русла, осуществляющие кровоснабжение.

– Берегом бы прогуляться. Воды испить.

– Хамы схватят, не упустят своё. Видишь, сколько их кормится на берегу? Вот погоди, на ночь они отвалят от берега к своим хижинам. Мы ж на ночевку встанем, тогда и попьёшь. А пока молоком перебьешься. И чем тебе не нравится молоко?

В одном узком месте с берега на берег был переброшен мост.

А вот интересно, птицы земные взлетают сюда? Дёма считал, что да. Они же с Памелой взлетели. Что-то вроде ностальгии по нижнему миру нахлынуло на него. Ему показалось, что если хорошенько прислушаться, то можно уловить кое-какие звуки, доносящиеся с земли. То обрывки маршей – от бравурных до траурных. То колыхнет вдруг воздух колокол-пустозвон, то зайдется воплем пила.

Он заскучал. Разнообразие растительности по берегам уже не так интересовало его. Да и не было особого разнообразия. Мимотекущая природа придурковато выглядела. Какие-то стебли, словно сабли травы, равномерно торчали по правую сторону. По левую расстилался низкий кустарник, из него чуть высовывались, словно пригнувшись от внимания хамов, сутулые деревца. Неврастения растительности распространялась на несколько километров вниз по реке, потом пейзажи вновь пошли веселей.

Стадо каких-то незнакомых животных – величиной с корову, с хоботами с обеих сторон, паслось в траве.

– Это слуны, – объяснил Аркадий.

– Может, слоны?

– Слуны, – гнул своё Прометей. – Потому что с луны, а не со звезды, понятно?

– Ах вот как...

Дёма был отчасти доволен таким объяснением. Его вчерашняя догадка насчет лунного происхождения разума косвенно подтверждалась. Правда, не люди свалились с луны, а другие животные, но вслед за ними и люди могли.

Аркадий сказал:

– Животные ничего, доверчивые. Хамы считают, что у них и у слунов – общие предки. Поэтому слуны священны для них. А то бы всех сожрали давно.

Слуны скрылись за поворотом, снова пошел лес, над лесом высилось что-то еще, горы или облака – что-то громоздкое. Рассмотреть подробнее мешал туман.

И тут туман, передернул плечами Дёма, но туман тут же рассеялся, открыв аллейку, уютно засаженную тополями, кусок перекрестка и ряд многоэтажных домов, а справа спускался с горки, катил вдоль улицы веселенький зеленый трамвай.

Трамвай? Дема замер с открытым ртом. Трамвай ходил в Летове по кольцевой – но в этой первозданной Аркадии?

– Это он мечтает о счастье для нас, – хмуро сказал Прометей.

– Кто? – выдавил из себя Дема.

– Дракон. Это его сны прорываются в явь. Да ты приглядись внимательней.

Дёма вгляделся. И действительно, яркость и четкость зрелища не была равномерной, оно выцветало и расплывалось ближе к периферии. К тому же движение было передано не вполне достоверно, а так, будто стробоскопический эффект был адаптирован к более инертному зрению. Для человеческого же глаза была вполне очевидна его киношная сущность, происходили подергивания, словно трамвай двигался микроскопическими перебежками, как в старой парижской кинохронике, контрабандно вывезенной Блондинкой, смутно мечтавшей о карьере в кино.

К тому же зависла драконова грёза буквально в воздухе, без опоры о какую-либо поверхность, а за пределами зрелища простирались те же леса. Дёма тут же припомнил пузырь с заключенным в нем зрелищем, который тогда, при взлете, принял за собственный сон.

– Это у него от молока, – объяснил Аркадий. – Большая часть продукта усваивается и идет в телесный рост. А шлаки в виде сновидений и зрелищ выводятся из организма.

– А вас, молокоедов, глюки не беспокоят? – спросил Дема.

– Ах, да что такое реальный мир? Смутная видимость, – уклончиво отозвался Аркадий.

Зрелище, словно под действием гравитации, опустилось вниз и скрылось за кулисами леса.

Вечерело. Хамы, нахлебавшись киселя, оставили берега и удалились к своим хижинам. Плотоводцы стали высматривать место, где бы причалить. Когда уже стемнело вполне, и звезды сместили солнце, они подогнали плот к левому берегу. Вытащили его на кисель. Ноги вязли в густом месиве. Даже Аркадий, которому такой кисель был не в диковинку, чертыхался и тяжело дышал.

Устроились спать под невысоким крутым обрывом. Сверху свисали какие-то ветви, образуя шалаш.

– Немного осталось, – говорил Аркадий, укладываясь. – На плоту с полчаса ходу. Течение там быстрое. Мигом вынесет. Так что с утра и нырнем. Слышь, солдат, а какой он, Аид?

– Он – огромный, – сказал, засыпая, Дёма.

* * *

Пользуясь тем, что потеплело, эта грибная плесень росла, как на дрожжах. Вслед за разведкой и авангардом устремился и главный её массив. Орды опят, словно батальоны Батыя, наступали со всех сторон, вытесняя людей из обжитого пространства. Грузди пенной волной подступали к пригородам. Выселки и хутора, где селились отщепенцы, первыми приняли на себя натиски.

Эти дары природы уже выстроились у окраин. Стали вокруг города серой сырой стеной. Подтягивались тылы. Подходили резервы. Громадные боровики, словно алчные конкистадоры. Легконогие сыроежки. Брутальный, условно съедобный, черный груздь.

Обдолбанный Голландец, для себя решив, что конкистадоры приходят и уходят, а псилоцибин остается, большую часть суток пропадал за сбором Stropharia cubensis, пряча связки и свертки этих грибов по укромным местам.

Единственный в городе дипломированный миколог, Маклай (в честь самого Миклухи!) Николаевич Микоян, предупреждал о недопустимости вдыхания грибных спор, чтоб они не овладели населением изнутри. Тем более, что распространялись грибы самыми подлыми способами.

Взрывотехник Камаринский, например, обнаружил у себя в огороде самодельное взрывное устройство. Ну и, конечно, взорвал, не подозревая, что в нем была за начинка. Взрывом высвободило и выбросило тучу грибных спор, осевшую тонким равномерным слоем в довольно приличном радиусе. А буквально через час из-под земли, словно проросшие зубы дракона, поднялось несметное войско, состоявшее исключительно из бледных поганок, выглядевшими в неверном туманном свете еще бледней. Убойная их ядовитость общеизвестна. А бледностью они превосходили самых заядлых блядей. И было их столько, что хватило бы отравить все городские колодцы. Да и коммунальные системы в придачу к ним. Даже в окна квартир совали они свои бледные рыльца.

Поэтому грибная выходка с участием Камаринского была воспринята всеми как смертельная угроза обществу. Тем более, что градоначальник Фомич, тем же утром войдя в присутствие, в собственном своем кресле – вместо себя! – обнаружил гриб. Понятно, что он расценил этот демарш как попытку захвата власти и велел узурпатору удалиться. Тот выказал гражданское неповиновение, но его удалось все-таки вывести с помощью рассерженных посетителей.

На ментов надежды практически не было. Они оказались полностью деморализованы. А начальник милиции, этим утром обнаружив в обойме ПМ вместо маслин маслят, сильно затосковал по здравому смыслу, чего в нормальное время с ним не случалось. И даже открыв, чтоб закусить – для поправки рассудка – банку маслин, нашел в ней опять же маслят.

Более того, маслята оказались в обоймах всего ментовского арсенала. Маслины же попадались во всех помещениях отделения – под столами, под креслами, под юбками секретарш, да что там под юбками – прямо под носом смотрящего за милицией (от Мишки Япончика), имевшего самый проветриваемый кабинет, нашли целую полянку маслин. Однако пистолеты, заряженные этими маслинами, выстреливали таки маслят, и стрелки с ума посходили, имея в подвернувшемся случайном прохожем вместо конкретных, с кулак, дыр – жалкий пейнтбол.

Все смешалось в седьмом отделении. Маслята оказывались маслинами, маслины – маслятами, маслинята же беспрепятственно шмыгали туда-сюда, и вся эта немыслимая маслятина порождала нервозность и неразбериху. И не диво, что у ментов ум за разум зашел и не вышел.

Так что все разборки ментовские (как меж собой, так между собой и бандитами), перестрелки с прохожими и стрельбу по гусям временно пришлось прекратить.

Блокировав милицейскую деятельность, захватчики совсем распоясались. Почувствовали себя хозяевами города.

Так, слесаря Филимонова прямо у здания городского суда окликнули какие-то подберезовики и предложили ему закурить. Когда же он отказался: мол, не курю и вам не советую, его, в ответ на совет свалили и сильно избили, применив короткие увесистые дубинки и ботинки армейского образца.

Семисветова, певчего, наоборот, окружили и воздали ему хвалу, водя вокруг него хоровод и распевая: 'Славься, славься, Семисветов, семицветик дорогой'. И так вскружили ему голову, что шея у него теперь – что спираль, закрученная по часовой стрелке.

Прорицатель Трофим Терентьевич (Тетёхин), как всегда туманно и обиняками, предрек: мол, ядрена-мать, мол, гриб до самых небес, мол, мать-ядрена-энергия, если, конечно, не удержавшись, рвануть. – Если бы, да кабы, да во рту росли грибы, – не веря в такую чушь, поддразнила его Айседора. Ну, так они у нее и выросли – вместо зубов.

Плотник Петров обнаружил у себя подмышкой мицелий.

Блондинку прижали в темном углу пьяные валуи, в сущности представляя собой половые органы. И только ссылка на герцога Валуа спасла ее от всяких последствий.

Лишь леди Памелу грибы конкретно побаивались. Роняя шляпы, шарахались от нее.

Вдобавок ко всему, некоторая часть горожан, принявшая грибное питание, а с питанием – веру, выродились в грибоедов. Повязанные грибной евхаристией, отравленные грибной сущностью, вступившие в симбиоз с этой подлой растительностью, они настолько мутировали, что перестали узнавать и понимать сограждан, представляя собой ОПГ. Эти Особо Поганые Грибоеды становились час от часу сплоченней и агрессивней, и уже не скрывали свой подлости от горожан. У них даже стали появляться вокруг голов то ли кольца Сатурновы, то ль сатанинские нимбы, напоминая шляпы опят. Грибоед есть то, что он ест.

Да что грибоеды, когда огурцы и прочее огородное барахло обзавелось шляпками, с яблонь и груш свисали, словно сопли, сморчки, а трюфели корнеплодами и клубнями прорастали вглубь, забивая водопровод и канализацию.

За городом громоздились грибные горы, загораживая горизонт. И даже поверх этих гор вырастали еще горы, покрытые мхом и красивой плесенью, образуя квази-Кавказ. И казалось, конца не будет сему нашествию, пока вся материя мира не превратится в грибы. Однако леди Памела – хотя мысли ее были заняты Дёмой, солдатским его подвигом – облетела окрестности и отчасти успокоила население, сообщив, что грибная экспансия за пределами зоны влияния дракона отсутствует.

Грибоеды к концу дня окончательно обнаглели, используя в своих интересах все известные методы политического давления на горожан – от коррупции и грибного лобби до попыток развязать террор. Говорили, что даже милиция единым мицелием с ними повязана. Насчет милиции народ не очень-то и сомневался. С милицией в ее нынешнем взлохмаченном состоянии все может быть.

Тем не менее, градоначальник призвал горожан воздержаться от ужаса.

– Надо, наконец, констатировать, – констатировал он, – что это нашествие само собой не прекратится, а потребует нашего ожесточенного сопротивления. Пора от отдельных стычек с грибами и грибоедами перейти к организованным действиям против них.

– Зимой-то, поди-ка, и без нас вымерзнут, – сиплым голосом сказал Семисветов. Вряд ли придется ему теперь этим голосом петь.

– Нам и трех дней не устоять, задавят совсем, – возразил Фомич. – Грибоеды уже начали занимать банки, бары и бани. Мы же начали занимать больницы. И они в скором времени все места в муниципалитете займут. А нам что? Занимать места на смиренном кладбище?

– Живут же люди... – позавидовал Семисветов их свободе и сытости.

– Свобода – это не безмятежная сытая жизнь, это чаще всего наоборот, – сказала Памела.

Семисветов стал замечать за собой, что тоже начинает Памелы побаиваться. Поэтому он замолчал и в течение всего заседания ни слова уже не произнес.

– Противника надо понять, чтобы побить. Какова их главная цель? Что им нужно? – сказал Филимонов.

– Известно чего... – пискнула Блондинка, переглянувшись с Марго Королёвой.

– Вы уж, мужчины, что-нибудь, да придумайте, – сказала Марго.

– Что ж их, косой что ль косить? – спросил кто-то.

– Наехать на них паровым катком, – предложил слесарь.

– Использовать против них ужас, – сказал Петров, сам недалекий от этого.

– Толом или тротилом рвануть, – выдал привычную формулу Камаринский.

– Каток и коса – это понятно, – резюмировал первые высказывания Фомич. – Тротилом ты уже раз рванул, чуть не отравил всех к такой-то матери. А вот насчет ужаса я не понял.

– Может, Памела нам объяснит, почему они от нее шарахаются? – сказал Петров, почесывая подмышку.

– Ах, я не знаю, – сказала Памела. – Даже мужчины многие меня побаиваются. Может, в помеле дело. Я все же на Дёму надеюсь. Совсем вы забыли про него, господа.

– На Дёму надейся, а сам не плошай. А вдруг его подвиг затянется на неделю?

– Натравить на них грибоедов, – предложил Микоян.

– Грибоедов... – сказал Петров. – Пойди их пойми. У них же туман в головах. Они ж практически зомби. Они еще хуже грибов, считая прочих за дураков, а себя умными. Сколько уже горя от их ума.

– Я червей-грибоедов имею в виду. Странно, что средь всей этой массы мне еще не попалось ни одного червивого.

– А не получим в результате этого другую напасть в добавок к собственной мафии? Наподобие наших грибоедов, только червеобразных? – засомневался плотник.

– Не знаю. Но если хотите – рискнем. У меня есть их немного, живут в колбе с грибной трухой. Может, выпустить часть?

– А если их натравить друг на друга? Опят на маслят, подосиновиков на опят. Стравить классы. Лбами столкнуть губчатых и пластинчатых. Разделяй и властвуй, – сказал наторевший в предвыборных передрягах Фомич.

Заседали почти до утра. Всех методов борьбы с грибами и присными – от огнемета до макиавеллизма – набралось около сорока. Решили, как рассветет, некоторые из них использовать.

* * *

В слове утро слышится что-то утраченное – не сон ли? Однако сновидения Дёма не помнил. Осталось от него только тревожное ощущение.

Он проснулся, а проснувшись, прислушался. Воздух полнился пеньем пернатых, воробьи купались в купах дерев. Он еще полежал, расслабившись, наслаждаясь поднебесной акустикой.

От реки слышался плеск. Это Аркадий совершал утреннее омовение. Дёма присоединился к нему. Молоко было уже теплое, словно парное

– А я смотрю, что за рыбешка плещется, – раздался вдруг голос сверху. – А это не рыбешка, это ребятишка такой. Резвятся с нашим Аркашкой наперегонки. Интуризмом интересуетесь?

Вопрос относился к Дёме, застав врасплох. Он поднял голову на собеседника, растерянно, но и с долей угрозы, пробормотав:

– Мы люди военные...

– Во-она как, – сказал собеседник.

Он стоял в десятке метров от киселя, на крутом берегу, прямо над ночным пристанищем плотоводцев. Несомненно, это был хам, одетый в набедренную повязку. Общий облик его был свиреп. Волосы головы переплелись с бородой. На лице ничего почти не было видно. Даже нос прятался в волосах. И из всех этих зарослей выглядывал налитый кровью глаз – один, но жуткий до чрезвычайности. Заплатка на другом глазу добавляла еще свирепости. Утешало лишь то, что в руках у него ничего не было.

Однако это было преждевременное утешение. Одноглазый обернулся через плечо, негромко свистнул, и тут же из кустов на песчаную полосу высыпала целая орава хамов общей численностью до 14-и сволочей. И у каждого что-нибудь да было в руках. Сучья, колья, дубины – предметы деревянного века, и только один был с ржавой совковой лопатой, а еще один с – бивнем какого-то взрослого млекопитающего. Последним спрыгнул на песок и одноглазый, бывший за главаря.

– Бить будете? – догадался Аркадий.

– А ты думал что? Окружим и станем дружить? – сказал одноглазый.

Отбиться от них, стоя по колено в киселе, казалось проблематичным. Аркадий сказал:

– И откуда вы здесь взялись? – В голосе его прорывалась досада. – Словно ночные кошмары, выпущенные из ночных горшков.

Безобразный образ врага вполне соответствовал сказанному.

– К ПУПу путь держите? – спросил одноглазый, не обратив внимания на метафору.

– В другое место отогнать дракона хотим, – примирительно сказал Аркадий. – Вам же без разницы.

– Ты меня очаровал, – сказал одноглазый. – Я же тебя разочарую. Мы ж ему шею узлом завязали. Так что он вряд ли теперь сможет куда-то летать. Ох, и хохотал я над вами, видя вас на плоту. Весь смех высмеял. Таперича хоть кричи.

Аркадий нахмурился, но промолчал. Их было двое против пятнадцати.

– А это ваш, значит, плотик? – продолжал предводитель.

– Наш. А что?

– Похож на обломки корабля дураков.

Аркадий и тут промолчал. Дёма оценивал диспозицию.

– Солдатик, слышь, – обратился главарь к Дёме. – Сделай нам одолжение. Неохота мне в эти кислые киселя лезть. Скрути и сдай его нам, а мы тебе благодарность выпишем.

Дёма, конечно, не откликнулся на это нескромное предложение.

– Или благодати отвалим тебе, сколь хошь. От самого неба по самое небалуй.

Меж тем, четверо хамов отделились от группы и принялись стаскивать плот в реку. Вернее, стаскивали трое, а четвертый пытался им это действие запретить.

– Разрешите подумать, – сказал Дёма, вычитая из пятнадцати тех троих, что отчалили. Четвертый, пометавшись по берегу, кинулся в реку и тоже влез на плот, отчего тот угрожающе накренился. Дёма и его вычел.

Очевидно, дисциплины в этом воинстве не было никакой. Однако готовность к действию наличествовала. Хам, тот, что с лопатой, снял ее с плеча и взял на перевес. Лопата была ржавая, с присохшими навозными комьями.

'Глупо быть убитым такой лопатой', – подумал Дёма

– Убитым иль не убитым, это как решит Хамитет, – угадал его мысли одноглазый хам. – В крайнем для вас случае лопату используем по назначению. Закопаем вас этой лопатой на бережку. Прямо в кисель.

– Мы же договорились, – несколько струхнул Аркадий, – что не будем никого не убивать.

– Эт-так, – хладнокровно подтвердил одноглазый. – Да что-то скучно без этого.

– Есть расы без чувства юмора, – сказал Дёма. – Они веселятся, когда голову кому-то режут.

– Бескультурье, – буркнул Аркадий.

– Так уж и бескультурье... – возразил предводитель. – Есть и клуб, и клумба при нем. А галстук – так его за бородой не видно

– Дурень несчастный, – не выдержал и выругался Аркадий.

– Это кто несчастный? – взвился вдруг одноглазый. – Да вам же деваться некуда будет, начни я несчастным быть.

Дёма почувствовал выброс адреналина, как всегда перед схваткой. Руки налились силой гудящей. Чувства его обострились, сигнализируя, что организм к бою готов.

Хам с бивнем смерил Дёму презрительным взглядом.

– Ты чо так взъерошился? И не таких, бывало, бивнем бивал, – сказал он и сделал выпад бивнем в сторону Дёмы.

Но он не учел, что перед ним был не условный противник в условном бою, а Дёма, который этим бивнем воспользовался, ухватив за острый конец и одним рывком высвободив себя из киселя.

Битва была недолгой. Крики победы и пощады слились, поделив мир на ликующих и скорбящих, а потом почти все стихло. Лишь потрескивали кусты на пути стремительно удалявшихся во всех направлениях хамов. Дёма с Аркадием остались на песчаном пляже одни.

– Зачем ты одноглазого отпустил? – спросил Дёма.

– Что ж нам его с собой тащить?

– А как же шея дракона? Кто развяжет ее?

– Да блефуют они. Невозможно ему шею узлом завязать. Да и нет у него шеи. Так, перешеек между туловищем и башкой.

От реки доносились сдавленные возгласы, плеск. Это плот, пущенный вплавь, ныне тонул, вертикально погруженный в молоко на три четверти. Лишь край его торчал над поверхностью, за который цеплялись, крича, четверо.

– Вот сволочи, – выругался Аркадий. – Готовым не могут воспользоваться. Непременно сломают или утопят или сожгут.

– Как его утопить можно? – удивился Дёма. Плот мог выдержать восьмерых. Но при том, очевидно, условии, если это не хамы.

– Все можно в умелых руках, – буркнул Аркадий.

Живописная группа из четырех бород и разваливающегося плота скрылась за поворотом реки.

– Что делать будем? – спросил Дёма.

– Либо новый плот вязать, либо бережком припустим.

– Сколько берегом ходу?

– Часа полтора.

– А вязать плот?

– Примерно столько же.

– Рискнем?

Хамы, будучи биты, могли представлять еще более серьезную угрозу, чем в первый свой рейд. Могли накинуться из кустов, используя элемент внезапности. Могли народу побольше собрать. А если одного битого за двух небитых считать, то наберется порядочно.

– Рискнем, – сказал Прометей.

Они пробовали двигаться берегом, но ноги утопали в киселе. Под обрывом, где был песок, путь преграждали свисавшие ветви и корни, торчащие из земли. Кустарник то и дело сбегал вниз, и приходилось его обходить опять же по киселю. Да и река все ближе прижималась к обрыву. Ноги вязли.

– Надо подниматься наверх. Так мы до полудня не доберемся, – не выдержал Аркадий.