Текст книги "Ученик слесаря (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

– Как спалось? – спросил у него Иван.

– Спалось? Хорошо мне нынче спалось, – ответил дядя Петя. – Снилось? Разное снилось. В частности, снилось мне Ваня, что бога нет. А я – есть. Понял? Да, в синем свете был сон, – вспомнил он. – Прямо синематограф какой-то. В синем.

Иван стал догадываться, что с ростом зуба сила в Петрухе тоже будет расти. И каждый день находил этому предположению подтверждение. Так что если с ним вступать в схватку, то только сейчас. Пока он слаб относительно. Ибо с каждым днем шансы его растут, а Ивана – падают.

Первым Иван нападать не любил. Кроме того, даже если он, Иван, победит, закон будет на стороне побежденного. Надо как-то его спровоцировать, чтоб первым накинулся. И тогда уже действовать в порядке самозащиты. А то по судам затаскает этот оборотень.

Все попытки поссориться с наставником, и не просто поссориться, а пробудить скрытую в нем свирепость – чтоб спровоцировать нападение и законные ответные действия со своей стороны – успеха не возымели. Петруха почти не реагировал на подначки, прозрачных намеков, казалось, не понимал, а если и отзывался на них, то только словесно, в драку не лез, и даже не замахнулся ни разу. Дожидается, когда в силу придет?

Теперь, когда намеков с его стороны было достаточно, и Петруха понимал, что Ивану о нем кое-что известно, да если даже и неизвестно, а просто подозрения строит догадливый ученик, то лучшего кандидата в покойники ему не найти. Мочить кого-то все равно надо, едва пробьет урочный час, так почему ж не догадливого.

По мере того, как сила в Петрухе росла, он и реагировать стал иначе, более конкретно, агрессивно, зло. Впрочем, это могло быть естественной реакцией на надоедливого молодого человека.

Однажды вывели в ремонт центрифугу, и надо было, забравшись внутрь, крепить барабан, который понемногу начинал дребезжать. Иван залез, а наставник остался снаружи.

Иван видел его лицо, торжество в этом лице и всерьез перетрусил, ожидая подвоха. Хотя доподлинно знал, а высунув голову – видел, что питание от электродвигателя отключено, концы кабеля откинуты и заземлены, а в электрощите еще вдобавок и автоматический выключатель отключен. Петруха же, не убавляя угрюмости и не спуская с Ивана глаз, отчетливым движением протянул руку и коснулся большим пальцем черной пусковой кнопки. Он нажал ее, эту кнопку. Пуска агрегата, естественно, не последовало, но мгновение было не из приятнейших. Расхохотавшись, деланно и длинно, он отнял руку от пульта управления.

После этого случая Иван с ним не работал. Отставной наставник следил за ним издали. Смотрел внимательно и зловеще.

Были и другие приметы нагнетания агрессии, концентрации вокруг Ивана нечистых сил. Однажды он возвращался домой затемно, и при свете фонарей, на довольно людном участке улицы, на него накинулась стая неопознанных птиц. Они налетели с каким-то нептичьим визгом, хлопаньем крыльев, шевелением воздуха и едва не сбили его с ног. Крупные, с голубя. Когтистые. С клювами, острыми, как ножи. Впрочем, задето было еще пара прохожих, так что это вполне могло быть результатом переполоха пернатых, вызванных неизвестной, но рациональной причиной. Тем более, что серьезно никто не пострадал. Тут же какой-то пьяный братался с прохожими, так его голубями и не задело.

А то избили его приятеля Болта, выбили зуб, причем по расположенью во рту соответствующий тому, который был злым роком Петрухи.

Что-то мне раскошмарилось, отгонял от себя эти симптомы Иван, пытаясь не замечать этих зловещих знаков. Которые и в цехе накапливались.

Написал заявление об уходе токарь. Начальник цеха вдруг слег в психиатрию с симптомами каких-то деменций. Все меньше становилось народу вокруг. Все больше сгущалось в углах мраку.

Непрозрачные для света углы – для звука иной раз прозрачны бывали. Бросишь гайку – отзовется звоном о металл или стуком о стену, а то и не отзовется совсем – словно способен был это мрак растворять предметы. Порой казалось, что кто-то пыхтит впотьмах. Но большей частью ощущение пустоты присутствовало. Оттуда тянуло холодом, сыростью, хотя сыро было кругом, но эта сырость была иного, более промозглого качества. Словно в этих углах томилось небытие, и, войдя в этот сумрак – сам исчезнешь из пространства и времени навсегда. И Иван вблизи этих углов чувствовал себя настолько потерянным, будто являлся частью того, чего уже нет, и эта принадлежность отсутствующему, несуществующему целому и его состояние делало призрачным и не-сущим.

Так почти месяц прошел. Срок приближался – день Д и час Ч. Петруха все более в силу входил, демонстрируя как бы ненароком ее Ивану. То завязывал в узел стальной пруток. То крошил в пальцах кирпич. То останавливал, ухватив за лопасть и упершись ногами в пол, вращенье смесителя.

Но и Иван времени не терял зря. Тоже готовился. Не исключено, что налетит Петруха внезапно. Нападет из-за угла, со спины навалится. Большинство его деяний было в цехе совершено. Вероятно, цех был наиболее подходящим для него местом. Может, дополнительную энергию ему давал, будучи сходен с адом. Или единство времени автоматически предопределяло единство места. Поэтому Иван на всем пространстве, на всех трех этажах припрятал в разных местах – где под лестницей, где под лавкой, где за или под тем или иным агрегатом – увесистые предметы. Кирпичи, дубьё. Обрезки труб и металла различного профиля, предполагая ими воспользоваться для защиты или нападения, когда время придет. Руку себе перебинтовал, вложил меж бинтами свинец.

Так что час Ч, настав, не был для него неожиданностью. Возвестив о своем начале дверным звонком.

Тем не менее, Иван вздрогнул. Ноги на какое-то время сделались ватными, и шоферу пришлось с полминуты жать на звонок, прежде чем Иван ему отпер.

– Спал?

– Спал.

– Рано для молодежи, – сказал шофер, посланный за Иваном диспетчером. – Я был уверен, что дома тебя не найду.

Было начало десятого. Смеркалось. Иван еще и света не зажигал.

– Что там? – спросил Иван.

– Насос, – сказал посланник. – Стала смена пускаться, а он застучал. Сказали, что вы с Фандюком им занимаетесь. За вами, мол, закреплен.

Иван не стал уточнять, какой именно, будучи почти уверен, что этот стук Петруха организовал. Стук с того света. Иван передернул плечами.

– Курточку накинь, – сказал шофер, по-своему истолковав Иваново состояние. – Прохладно сегодня. И немного дождит.

Петруху, сказал шофер, дома не нашли, но ты парень взрослый уже, разберешься с этим насосом самостоятельно. Разберусь, кивнул Иван, вызванный для других разборок. Дядя Петя, скорее всего, поджидает уже его в цехе. Готовя свои каверзы.

Внутренне состояние Ивана в это время было достаточно сложным, чтоб попытаться его описать в двух словах.

Пока ехали до завода, мандраж его намного ослаб. Ему удалось влить в себя изрядную долю храбрости. Твоя судьба – результат твоей же деятельности, энергетики, заложенной в тебе, твоей сопротивляемости среде. И пока шел от проходной до четвертого цеха, кураж и мандраж в нем так тесно сплелись, что разъять их было невозможно. Одно состояние подпитывало другое, и убери, казалось, одно, то и другое исчезнет, и останется лишь вялость и слабость в ногах, как в то мгновенье, когда он услышал звонок и понял, от кого этот посланец.

Нервы еще более натянулись, едва он вошел в цех. Шаг сделался пружинист, взгляд зорок, а слух истончен. Он поднялся на второй этаж в раздевалку, будучи максимально насторожен. Переоделся, и направился в слесарную мастерскую, идти до которой предстояло через весь цех. Вряд ли этот Петруха набросится прямо сейчас. Цех не безлюден. Рабочих, конечно, меньше, чем днем, но десятка полтора присутствует. Иван старался держаться на виду. Вероятнее всего, действие будет инсценировано под несчастный случай. И будет происходить там, где ему никто не сможет помешать произойти. В слесарке, например. Мастерская в этот час стопроцентно пуста. Иван потянул на себя железную дверь. Действительно, никого, кроме Петрухи в ней не было. Который даже головы не обернул на лязг, с которым сработала, захлопнувшись, дверь за спиной Ивана.

Он сидел на своем обычном месте. Но не расслабленно, как бывало даже в не похмельные дни, а с ленивой грацией сильного зверя, уверенного в своем физическом превосходстве над кем бы то ни было и в готовности в любое время это превосходство осуществить. Он помолодел даже. Отеки, морщины, складочки его лица разгладились, оно поблескивало в свете двух ламп, освещавших помещение, вот только выглядело застывшим, неподдающимся мимике, словно поверхность его была выполнена из кожзаменителя.

– Зачем вызывали? – спросил Иван. Голос повиновался ему. Петруха это тоже отметил и взглянул на напарника с одобрением.

– Палочки-выручалочки, дырочки-затыкалочки, – пробормотал он прибауточной скороговоркой. Но тут же сменил тон на вполне деловой. – Подшипник застучал на 202-ой позиции. Сейчас побеседуем и устранять пойдем.

– Мастер, наверное, беснуется.

– Ничего. Я сказал, что болтов нет. Он доложил диспетчеру. Пока кладовщицу привезут, время у нас есть.

– Александру? – Иван похолодел.

Петруха же осклабился ото всей души. Может намеренно, чтобы показать зуб. Таким этот зуб Иван еще никогда не видел. Был он упругий, спелый, налитой – других, более подходящих эпитетов подобрать было трудно, даже на ум не шли другие эпитеты – разве что с эрекцией еще можно было сравнить состоянье этого зуба – и что характерно, сегодня он был несколько длиннее, чем все. Миллиметра на три, быть может. И пульсировал. Хотя последнее могло быть игрой воображения: как, в самом деле, может пульсировать столь твердая плоть, как кость.

Иван тут же вообразил окровавленные стены слесарки, пол, себя, распростертого на полу, со свернутой шеей, с прокушенным загривком, Александру – Александру-то он зачем? Да и вообще:

– Зачем ты это делаешь все? – спросил Иван более хладнокровно, чем от себя ожидал. Голос его не дрогнул. Хотя желание жить и здравствовать никогда еще не было в нем столь велико.

– Что именно? – спросил Петруха и так же демонстративно, как за минуту до этого скалился, зевнул.

– Зачем людей убиваешь?

– Это все он убивает. Зуб.

– Значит, признаешь себя виновным... – растерялся Иван, даже не оформив свою реплику вопросительно. Он не ожидал, что наставник так сразу и без обиняков согласится с его обвиненьем.

– Я себя и съедобным могу признать, – сказал Петруха, – ежели меня прижать, как следует. Вот как ты меня своей наблюдательностью прижал.

– И ты так легко признаешься в своей кровожадности?

– Никакой кровожадности. Но едва этот предмет во мне отрастает, как удержу нет – так зудит от него отделаться. Нервничаю, срываюсь по пустякам, до бешенства едва не доходит. И если я не сегодня-завтра от него не избавлюсь, то ей богу взбешусь. И еще большего наворочу. Силы во мне видел сколько?

– А нельзя ли другим способом от него избавиться? Так, чтоб без жертв?

– Нет. Только в человеческую плоть его вонзив. От человеческой крови корни его размягчаются. И он остается в теле.

– Попробовать выдернуть его, – предположил Иван. – Обратиться к дантисту.

– И к дантисту я обращался. И сам пробовал. Ничего не выходит. Разве что вместе с челюстью его удалить.

– Выбили ж тебе его однажды менты.

– Так то ж менты. Это они умеют. Но не буду же я ежемесячно на ментов кидаться. Думаешь, мне этот вариант в голову не приходил? Приходил. Да и кидался, да и не раз – на меня там дело уже завели. Не всякий раз и у ментов получается. А упрячут в крытку – что я там с этим зубом делать буду? Я уж и отравить хотел себя этим зубом. Сколько раз себя в руку кусал. Не отравляюсь. И зуб не отламывается.

– Так как же... Так откуда ж взялся он у тебя?

– А черт его знает. Вначале нормальный рос. А потом... Потом выбили.

– Менты? – догадался Иван.

– Менты. Только на следующий день я глядь – а этот-то и полез. Я поначалу обрадовался, что щербатым не буду. Только чувствую, что по мере его роста слабость во мне. Силу он у меня отнимает. Три дня так, а потом ничего. И даже наоборот, возвращать начинает, да еще сторицей. А в конце в силу прямо таки в нечеловеческую вхожу. Да ты видел. Да вот хоть и сейчас смотри.

И с готовностью продемонстрировал следующее. Встал. Поджал одну ногу. Поджал другую. Но не рухнул вниз, как на его месте рухнул бы любой другой, а на мгновенье завис в воздухе. Правда, для этого ему надуться пришлось и покраснеть, видно, что борьба с гравитацией стоила ему великого напряжения.

– А вот еще.

Он подпрыгнул, и перевернувшись в воздухе, стал ногами на потолок. Сделал в таком положении шаг. Сделал другой и, вновь перевернувшись, плавно опустился на пол. Встряхнулся.

– И давно это с тобой? – спросил Иван.

– Лет восемь уже. Началось еще в Подмосковье. Там меня и повязали менты ни за что. Избивали, избавляли от кариеса. Тот зуб немного гнилой был. Теперь понятно, почему я такой, а не иначе? И теперь отрастает с регулярностью месячных этот псевдо-молочный зуб. А потом в Саратов перебраться пришлось. Пока меня в серии смертельных исходов не заподозрили. Потом, три года в Саратове прожив, уже сюда.

– И что же это за яд? – спросил Иван. – Может, противоядие есть?

– Я думаю, это во мне горечь на род людской. Как менты мне первый зуб выбили, так эта горечь и появилась во мне. И за месяц столько ее накапливается, что хватает, чтобы человека ею убить. Против этой горечи противоядия нет.

– Неужели так безнадежно все?

– Если эту горечь, Ваня, в кого-то не слить, то она обращается против меня самого. Оно б ничего, пусть и против самого, но уж больно нервозен я становлюсь. Не могу собой управлять. Я и себя кусать пробовал, но горечь по кровотоку опять попадала в зуб. Зуб же оставался на своем месте цел и невредим. А еще – на сознание влияет. Ощущение не отпускает, будто не первый раз живу. Эпизоды прошлого пришествия мнятся. Все кажется, что я – это не только я, а кто-то еще. Вот только забыл, кто он, этот другой Я, и откуда родом. А ты меня, значит, разоблачил и уничтожить задумал?

– Я б не стал тебя уничтожать, дядь Петь. Но ведь сам понимаешь, нельзя, чтоб столько людей убить и остаться совсем безнаказанным. А не накажи я тебя, сколько ты еще загрызешь?

– Сразил ты меня своею суровостью. Зря ты рыпнулся, рыцарь. Уничтожить меня, Ваня, можно только в первые три дня, когда зуба во мне нет. А ты на самом пике решил. Когда я и силу, и восторг в себе чувствую.

– Может, ты вообще бессмертный теперь?

– Я думаю, что ты близок к истине. Думаю, что однажды я был убит уже, но воскрес. И сейчас я тебя умертвлять буду. Вот только пассия твоя заявится.

– Зачем тебе пассия? Меня тебе мало?

– Это чтоб ярости тебе придать.

– Постой, – сказал Иван. – У меня еще вопросы к тебе не кончились. Как же ты Слесаря смог? Ну, положим, как – не вопрос. Но как выбрался из закрытой комнаты?

– Как? Да за угол ее приподнял и вышел.

– Как же... Но ведь стены, бетон. Ну да, сила, но ведь в стенах – ни трещинки.

– Ежели аккуратно за угол приподнять, то оно ничего. Это ж типовой модуль, коробка. Их с завода готовыми привозят. Краном ставят на бетонное основание – заходи, отопление заводи, живи. Завози материальные ценности.

– Так... А вошел как? Тоже за угол приподнял?

– Вошел? Так ведь было не заперто. Я и вошел.

– Сам-то что по поводу своего зуба думаешь? Естественнонаучное объяснение есть ему?

– Природа перемудрила со мной. Достоверное естествознание бессильно что-либо объяснить. Может, менты, меня избивая, инфекцию занесли. Какой-нибудь блуждающий ген, ген-мигрант от гремучей змеи. Однако так или сяк или эдак, но тот мент, что мне зуб выхлестнул, повлиял на мое отношенье к миру. Вооружил против него злом. Я вот с тобой покончу и опять куда-нибудь махну. Сегодня девятое? – Он глянул на настенный календарь, висевший на противоположной стене, в котором сегодняшняя девятка была еще не зачеркнута. Долго щурился на нее, словно девятость этой даты вызывала сомнения. – Отлежусь после тебя дня два-три, и опять махну. Может обратно в Саратов, или в Сибирь. А может, в саму Москву. Я в последнее время всё что-то зуд на месте лопаток чувствую. Я так думаю, что это растут крыла. А как отрастут, так мне станут подвластны не только пространства страны, но и всего мира. И зуб стал быстрей расти. То вырастал за тридцать два дня, а теперь – за двадцать девять. Этот зуб, что во мне – паразит. Но такой паразит, что обеспечивает сохранность объекта, на котором паразитирует. То есть так реорганизовал мой организм, что покуда будет во мне он вырастать, я, Вань, не помру. Буду существовать, доколе люди не кончатся. Одновременно осуществляя зло везде, где есть я.

– А зачем вешаешься на ночь? Петля-то зачем?

– Петля... Спать как-то ведь надо. Не на полу ж.

– Купил бы себе диван.

– Да ну его на хер, диван. Привыкай к нему. Ворочайся с боку на бок. Мысли всякие лезут, спать не дают. Бессонница. А так шею в петлю сунул – и все. Сонную артерию перехватывает, и отключаешься без проблем.

– Совесть спать не дает?

– Ты, Ваня, не зарекайся. И с тобой всякое может быть. Начнешь жизнь человеком, а кончишь ежом. Или такой сволочью, что сам себе не рад будешь. Психолог, какой-нибудь Фрейд, иначе объяснил бы эту петлю. Мол, аутоагрессия. Чтоб компенсировать ту агрессию, что направлена из меня во внешний мир. Чтоб обуздать ее. Но я об этом как-то не задумывался. Разве что для того, чтоб доказать себе – а теперь и тебе – что умертвить меня невозможно.

– А тогда, на крыше, кому продемонстрировать хотел?

– На крыше вышла случайность. Правильно этот случай ребята квалифицировали.

– А Етишкина ты за что?

– Да ни за что. Думаешь, тут причина есть? Кто попадется, кто удачно боком ко мне повернулся, тот и на зуб попал. Желательно, чтоб свидетелей не было. Вот как у нас с тобой.

– А рабочие?

– А им не до наших разборок. У них трудовой процесс.

– Постой. А насос-то будем чинить?

– А я уже починил. Дело демона боится. – Он хохотнул.

– А кладовщица, болты?

– А я сначала вызвал, а потом починил. Так что насос работает, а кладовщица едет. Вот уже и стемнело, – выглянул он в окно. – Прибудет вот-вот. Еще вопросы остались ко мне?

– И почему именно этот завод ты облюбовал? Четвертый цех, если конкретнее?

– Потому что это предприятие напоминает ад. Я в нем чувствую себя безнаказанным и неуязвимым. Разве не я хозяин в аду? – Он встал. Сделал шаг по направленью к Ивану. – Ну что? Приступим к разминке? Давай, язви меня. Хочешь, трубу возьми. Хочешь, разводной ключ. Или газовый.

Про ключ... Что-то существенное, про ключ. Что именно, вспомнить Иван не мог.

– Ну, давай... – подбадривал Ивана наставник. – Пока я не в ярости. Может, и зуб получится выхлестнуть. Да только не промахнись. Вот он где.

Он сунул в рот палец и оттянул губу. Зуб пульсировал. Зуб налился яростью. Петруха прищурился и замер, как перед выстрелом, оценивая расстояние для броска.

Иван редко в драке бил первым. Только если очень уж разозлят. А без злости первый удар приходился обычно не в полную силу и как-то вскользь. Ненастоящий был. Хотя и настоящим ударом Петруху в этом его всесильном состоянии вряд ли можно было свалить.

Он припомнил все свои заготовки, припрятанные в цеху: зря это все. Любая из них годилась разве на то, чтоб на секунду от него отмахнуться. Разве что в чан с кислотой его окунуть. Он аммиак, как Шанель вдыхает. Заманить его аммиачным запахом на тот участок, где в производстве используется кислота. Жаль, что эта мысль только теперь пришла ему в голову. Попробуй, осуществи этот экспромт.

Да и не знал Иван, как кислота на этот загадочный организм подействует. Может и не будет ему особого от нее вреда. Он быстро перебрал в уме возможные способы уничтожения монстра химическим путем. Кроме щелочей и кислот других химически активных веществ он не знал. Бойлер стоял в углу, почти примыкая к слесарке. Вода в нем нагревалась едва ль не до кипятка.

Вместо того, чтобы кинуться на Петруху, он сделал шаг назад. Отступил, выигрывая время и лихорадочно перебирая в уме свои небольшие возможности. Ключ? 22х24? Ключ небольшой, таким не убьешь. Но ведь отчего-то боится он этого ключа.

Он не заметил, чтобы Петруха сделал какое-либо движение. Он просто на мгновенье исчез из виду и оказался за его спиной. Горло вдруг перехватило, Иван дернул шеей, сообразив тут же, что она плотно схвачена железной рукой.

– Ключ? – прогудел над ухом голос Петрухи. – А причем тут ключ? Что тебе известно про ключ? Отвечай!

– Можно... я сначала... откашляюсь? – прохрипел Иван.

– Кашляй конешно. – Петруха слегка ослабил нажим.

Обладая силой, контролировал, очевидно, Петруха ее не вполне. И ослабил тиски больше, чем следовало, и рванул за Иваном столь нерасчетливо, что чуть, было, не снес плечом сверлильный станок, стоявший на прочном бетонном фундаменте. Иван же, загнанный в угол, отрезанный от входной двери, схватил в руки то, что первым попалось под руку.

Это оказался осиновый сук, а скорее, ствол, загубленный на корню для производственных целей. Время от времени от него отпиливали, если надо было срочно заглушить двухдюймовую трубу. От этой дубины еще оставалось метра полтора. Ничего более подходящего, желательно металлического, поблизости не было. Иван развернулся, одновременно осуществляя замах, предполагая орудовать этим дубьем, как колотушкой.

Петруха и не подумал увернуться, демонстрируя свои бойцовские качества и способность держать удар, пришедшийся в корпус. Удар получился хлесткий, но на самочувствии наставника не отразился. Как будто Иван хлопнул ни нем газеткой муху.

Он ударил еще, на этот раз торопливей и поэтому с еще меньшим эффектом, и размахнулся вновь.

– Давай! Рази! – вскричал вошедший в азарт наставник, радуясь своей неуязвимости, раскинув руки, разинув рот.

По этому раззявленному рту Иван и ударил.

Иному такой удар полголовы бы снес, а у этого даже зубы не хрустнули. Петруха зарычал, но вряд ли от ярости. Гнева в его рычании не было, скорее восторг. Но как только колотушка коснулась его зубов, Иван понял, что на этот раз замах не пропал зря. Петруха сжал челюсти, рукам Ивана передался хруст древесины. Перекусить, конечно, при всей его силе, он эту дубину не мог, но зуб застрял своими гарпунчиками в деревяшке – накрепко, если не намертво.

Тут и до Петрухи дошло это досадное обстоятельство. Даже легкое недоумение и обида на себя проступили сквозь кожзаменитель, как у игрока, по оплошности сбросившего козырную масть. Или словно после пылкой и продолжительной войны мнений вдруг нечаянно убедился в собственной неправоте.

Иван выпустил колотушку из рук и отскочил в сторону. Сердишься, серый волк? Петруха крутнулся на месте, потом вновь резко обернулся к нему, и Иван не мог не отметить комичности его ситуации: с застрявшей в зубах колотушкой – словно собака, схватившая кость. Словно танец с саблями исполнял.

Он попробовал освободиться от этой помехи, причинявшей ему ряд неудобств. Но видно зуб так крепко увяз, что он опасался сломать себе челюсть. Некоторое время он все подергивал колотушку, сначала яростно, потом осторожней, заставив себя остыть. Ивана он тоже из виду не выпускал, но больше был занят собой, нервничал и мычал, то и дело обращаясь к зеркалу.

Но и при помощи зеркала освободить ему свои челюсти не удалось. Иван же, выбрав момент, проскользнул мимо него к двери, стараясь не покатиться со смеху. Ибо смеяться было ему рановато. Отсрочка была временная. Если не при помощи зуба, так при помощи налитых силой рук Петруха расправиться мог с Иваном запросто. И даже причин у него для этого было больше теперь, чем часом раньше, когда Иван открыл дверь слесарки и вошел.

Тут дверь открылась и вошла Александра.

– Ребята, кому болты? – спросила она, улыбаясь, источая лучи, глядя при этом исключительно на Ивана и не замечая Петрухи, продолжавшего свой непарный танец. – Проводи меня, я одна на склад не пойду. Я ж и колбаски вам принесла. Думаю, что ж они будут голодные? Ой! Дядь Петь! Что это с тобой? Ой, не могу!

Петруха со вновь закипающей яростью затряс головой. Не любил он, чтобы над ним потешались, особенно женщины – держась за дверную скобу, чтобы не упасть со смеху.

– Беги! – крикнул Иван, и вытолкал ее из слесарки.

Александра же, вместо того, чтоб бежать, вновь схватилась за живот в приступе смеха.

– Беги!

– Ты чего?

Иван мельком отметил, как рабочий, похожий на черта, обслуживающий ближайшие центрифуги, заинтересовался происходящим. К нему подошел дежурный электрик, что-то ковырявший поблизости, и тоже проявил интерес.

Иван схватил Александру за руку и поволок прочь.

Петруха бросился за ними, однако не рассчитал длины колотушки, зацепившись в дверях одним концом за косяк, отчего его развернуло, и он вывалился из слесарки спиной вперед, усугубив смех. С раскинутыми руками, с выпученными глазами, словно трагик, пытающийся отмочить не свой номер, он, крутясь, выкатился на середину прохода и едва не упал, завершая вращенье.

К рабочему подошел сменный мастер. Свидетели, отметил Иван. Петруха же, очень быстро придя в себя, вновь бросился на Ивана.

Александра, наконец, сообразила, что дело серьезно, и кинулась, подталкиваемая в спину Иваном, с места событий прочь. Если не знаешь, как поступить с нападающим, на всякий случай беги, а убегая, кумекай, соображай на ходу, проясняй ситуацию. Однако у них и десятка секунд не было форы. Петруха мгновенно опомнился, попытался дотянуться до них, но не ухватил. Он уже демонстрировал Ивану свои антигравитационные возможности. И прыжок, который он тут же проделал, скорее напоминал полет.

Почему-то, как и до этого замечал Иван, человек, временно приобретя преимущество, реже включает ум. Становится в этом отношении беспечней. Так и Петруха. Он пролетел параллельно полу метров семь-восемь, словно и вправду раскрыл крыла, не сочтя необходимым этот полет вовремя прекратить, и со всей силой инерции врезался лбом в бойлер. А может, и не было у него возможности прервать полет. Ибо сила инерции иной раз достигает таких джоулей, что не всякому удается совладать с ней.

Дальнейшее потрясло всех, кто наблюдал происходящее. Рабочего-черта, электрика, мастера. Ивана, Александру. Бога, наверное, если Он не отвлекся в этот момент на что-либо более актуальное. Голова Петрухи вдруг заискрила, а через секунду вспыхнула открытым пламенем. Он ухватился руками за голову, как бы пытаясь сорвать ее с плеч и отбросить прочь, чего, конечно, ему не удалось, а уже через мгновенье упал замертво.

Первым подбежал к нему мастер смены. Иван был ближе всех, онемевший, опешивший, но Александра так вцепилась в него, что какое-то время освободиться от нее ему не удавалось. А когда удалось, то пришлось протискиваться через толпу из человек десяти.

Петруха лежал навзничь. Голова превратилась в обгоревшую головешку. То, что держал он во рту, сгорело полностью. Рот был открыт, но забит чем-то черным, зубы черны, только один слабо поблескивал, тот самый.

Пришлось задержаться на месте события до утра.

Иван вышел на улицу. Многотонные тучи нависли над цехом. Набрякли, словно небо вот-вот разразится свинцом. Оно и разразилось, но, разумеется, не свинцом – ливнем. Свирепым, но непродолжительным, ибо уже через три-четыре минуты силы небесные иссякли все. Но облако поменяло цвет, стало легче. Плавно уходя на запад, раскинув руки, словно по небу плыл труп.

Это была последняя жертва в четвертом цеху. И хоть ужас выгнал после этого из цеха еще четверых рабочих, оставшиеся воспрянули духом и обнадежились.

Приезжала комиссия в пиджаках, расследовала. Решили, что электрический бойлер на мгновенье оказался под напряжением, отсюда и произошло замыкание с последующим воспламенением Петрухиной головы. Может, написавшему это заключение и простительно. Может, он не такой умный, как Ом. Тогда совершенно непонятно, почему уровень жизни в таких пиджаках гораздо выше, раз они в этих пиджаках умами не блещут.

Говорили, что была экспертиза насчет наличия остатков на Петрухиной голове кислот или легковоспламеняющихся веществ, чтоб свалить вину на Ивана. Но ничего подобного не нашли.

Иван же считал, что смерть наступила в результате удара о бойлер. И не сколько, разумеется, от самого удара – ибо сколько бы искр из глаз при этом ни сыпалось, до воспламенения бы это не довело. А из-за того, что удар пришелся аккурат в табличку, на которой значилось имя бойлеропроизводителя: ООО 'Агрегат'. Ибо было же что-то такое в Петрухе, что боялось стоящих подряд трех одинаковых цифр. Скорее всего, это что-то, ослепленное яростью и азартом преследования, приняло эти буквы за стоящие кряду нолики. И воспламенилось от соприкосновения с ними. Кстати припомнился и ожог, полученный Петрухой от ключа 22х24. Ожог был незначительный, но и двойки на этом ключе не подряд были выставлены. И даже не так, как они здесь написаны, а входили в состав двух разных двузначных чисел, отстоявших друг от друга почти на длину ключа. Более того, можно было предположить, что с возрастанием зуба, и соответственно, силы в Петрухе, и его зависимость от этого трехзначного обстоятельства возрастала. У всякого Ахиллеса найдется уязвимое место. На хитрую жопу хрен с винтом есть. Жертв могло бы быть меньше, жертв вообще могло бы не быть, догадайся они, эти жертвы, да и Иван в том числе, откреститься от монстра этими или любыми другими тремя знаками.

Что сталось с зубом, Иван не знает. Захоронили, наверное, в одной могиле вместе с Петрухой. Хоронили его уже привычно – всем цехом. В закрытом гробу.

Зуб же, что за батареей лежал, остался на память у Ивана.

Иванов сосед, Болт, к сообщению о петле отнесся презрительно. Ибо и сам, готовя себя к худшему, спал на гвоздях, ходил по стеклам, глотал огонь, а под голову подкладывал живого ежа. А общий его комментарий был такой.

– В начале было слово, – сообщил он, по-своему истолковывая Евангелие от Иоанна, вернее, его филологический зачин. – И слово было – Фандюк. Если б он был не Фандюк, а другое, то ничего бы с ним не случилось.

Конец

Апрель 2007