Текст книги "Ученик слесаря (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Его тревожила все эти дни загадка несчастных случаев, произошедших с интервалом аккуратно в месяц. Тот в конце первой декады и этот. Тот в ночь – и этот в ночь. Он не оставлял попыток выяснить все, что можно, через слесарей – осторожно, так, чтоб не навлечь на себя подозрения в трусости или в шпионстве. И когда Слесарь с большой буквы спросил его – в шутку или всерьез – уж не заслан ли он сюда от профсоюзов, чтоб вынюхивать да донесенья писать, Иван всякие разговоры на эту тему средь слесарей прекратил.

Тем более, что другой беззлобно, но прямо спросил:

– Да чего ты вокруг нас всё вынюхиваешь? Да ты не из ментуры, братан?

Ивану и в голову не приходило обращаться в милицию. В русском менталитете всякое с ней сотрудничество считается предосудительным. Западло, да и только. За исключением тех ситуаций, когда самого бьют. Тут уж выбирать не приходится: милиция, так милиция, кирпич, так кирпич. Что первое под руку подвернется. Надо сказать, что милиция, да и полиция с царских времен, сама постаралась очень, чтоб испортить себе репутацию. Но думается, дело не в репутации. Тогда в чем?

Но между делом Иван продолжал прислушиваться, если разговор в эту тему при нем возникал. А он возникал постоянно и в привычку вошел. Он узнал таким образом, что кроме этих двух происшествий случай со смертельным исходом был еще в марте. Апрель был пуст от событий, а вот февраль вновь ими отмечен. А что было до февраля, толком никто ничего не помнил. Да и было ли что-либо вообще? Словно жизнь на земле впервые за четыре месяца до текущего дня возникла. Столь короткая память бывает, когда народное подсознание пытается отсечь какой-нибудь ужас. На это психологическое предположение Иван наткнулся в большом словаре, куда заглянул по поводу Фрейда. Фрейдом оказался интеллигентный мужик с бородкой, глядевший с маленькой фотографии над вокабулой. Вид его почтенье внушал. Но не доверие. Так что Иван, наскоро прочитав статью, словарь захлопнул, решив про себя, что не стоит это Фрейд глубокого изучения.

И сейчас, идя за мылом, он снова подумал, если она, Александра Федоровна, мыло выдает ежемесячно, то нельзя ли по списку выдачи этих мыл точные даты смертельных случаев определить. И уже дойдя до конторы, решил, что нет, наверное, нельзя. Однако, пока кладовщица отлучалась за положенным Ивану куском, он журнал, где расписывался, и что на барьере лежал, развернул и просмотрел его бегло. Почерк у кладовщицы был крупный, но неразборчивый, а отсутствовала она не более полуминуты, так что Иван ни одной фамилии, а тем более даты, не успел разобрать.

– Распишись.– Она развернула журнал к себе, вписала в него Ивана и ткнула в его фамилию авторучкой. – Ванька встань-ка, – сказала кладовщица, взглянула на Ивана бегло и отвернулась. Из-под платочка, словно пружинка, выбилась белокурая прядь. – Ты уже месяц у нас отработал?

– Ну и что?

– Тогда постой.

Она вновь отошла в кладовые недра. Спросить, что ль...

– Слушай, когда Етишкину мыло выдавали?

– Зачем тебе его мыло? – спросила кладовщица рассеянно, наклонившись над ящиком, в котором что-то якобы перебирала, обратив к Ивану обтянутый черным халатом зад. Может, специально нагнулась, чтоб обратить вниманье Ивана на это свое преимущество: мол, погляди, какой он у меня крепкий и круглый.

–Да нет, – сказал Иван. – Не надо мне его мыла. Так спросил. Просто валяется в душевой ничейный кусок, думал его.

Кладовщица вернулась к столу.

– Тебе теперь стиральный порошок полагается. – Ткнула Ивану в грудь через стол пачку. – Распишись. Так что ты там про Етишкина? – спросила она, когда Иван уже развернулся, чтобы уйти.

– Так, – вновь повернулся к ней Иван.

– Ты зайди ко мне, как отобедаешь, – сказала она. – Про Етишкина потолкуем. А может и еще кое о чем.

Он взглянул на нее внимательно. Что там в ее глазах? Немного эротики. Немного страха. Любопытство. И желание поделиться чем-то таким, чем ни с кем делиться не хочет или не может. Это желание в ней было отдельно от эротического.

– Я зайду, – пообещал он.

– Постучи. А то дверь будет заперта.

– Постучу, – еще пообещал он.

Дядя Петя был то ли рассеян, то ли расстроен с утра, а может, одно было причиной другого. Он даже, схватил, не глядя, подсунутый ему кем-то ключ 22 на 24, но тут же бросил его и принялся тереть ладонь о спецовку, будто ожог или осквернил ее, левую, прикосновением к этому ключу. Накричал в связи с этим на Ивана, хотя тот был здесь ни при чем. В этот день он то и дело переходил от конкретной деятельности к абстрактной задумчивости, а потом опять к деятельности, и однажды, срывая болт, ударил вместо зубила себе по пальцу. После этого, окончательно разозлившись, собрал инструмент и ушел. Часом позже Иван видел его уже перебинтованным, мимоходом удивившись сему: если палец расшиб, то зачем же всю ладонь обмотал? Пообедав, он, хотя и не был с похмелья, улегся на телогрейки, а Иван отправился к кладовщице.

Контора была пуста. Дверь кладовой заперта изнутри. Иван постучал, как и было условлено. Ему тут же открыли.

Халата на ней на было. Но это не значит, что Александра была голая. Просто платье ее кокетливое, что раньше было халатом скрыто, теперь подчеркивало ее прелести. Халат ее старил, и сейчас Иван ей не то что тридцать или двадцать шесть, но и двадцать три приписал бы с большим натягом.

– Залезай, – пригласила она.

Иван перепрыгнул через стол. И как бы не удержавшись на ногах, за нее ухватился. Она положила ему руку на грудь. Слегка оттолкнула этой рукой.

– Сядь.

Иван сел на оказавшийся сзади него стул.

– Покойниками интересуешься? – спросила она.

– Только в некрофилы меня не записывай, – сказал Иван. Кое-какими специфическими терминами он после фрейдистской вокабулы мог теперь оперировать без словаря.

–Жалко его, – сказала Шурочка. – Глаза у него голубые были, ты заметил? И усики. Всё отпустить их пытался. Только они у него плохо росли. Он ко мне сюда иногда заглядывал. Всё про собак рассказывал. И про семью свою.

– А фасовщица? – пользуясь случаем, подхватил тему Иван.

Чтобы не очень утомлять ее ум этой темой, чтобы часть ее внимания от этой темы отвлечь (хоть и первая начала), перевести эту тему в разряд 'между прочим' и 'надо же о чем-то говорить', то есть не показать своей искренней заинтересованности, Иван положил ей руку на талию и слегка притянул к себе.

– Валентина? – Она положила руку ему на плечо, рука слегка напряглась, как бы говоря: рано еще сокращать расстояние. – И Валька заглядывала. Мы с ней не то что подруги, но жили в соседних домах. Иногда вместе с работы возвращались.

– Ты не находишь ничего странного в этих случаях? – спросил тогда Иван.

– Скорее, скорбное в этих случаях я нахожу, – сказала кладовщица.

Кладовщица, повторил про себя Иван, сделав ударенье на о. Слово прозвучало забавно. Он улыбнулся.

– Тебе смешно?

– Нет, – сказал Иван. – Я тоже скорблю. Хотя и не знал никого из этих людей, кроме Етишкина. Сколько их было всего? И часто такое случалось?

– Зачем тебе это?

– Страстно интересуюсь статистикой. Собираюсь поступать в соответствующий институт, – сказал Иван.

– Это в ментовский, что ль?

– Почему именно?

– Ну... Там с такими вещами работают. С трупами, – уточнила она.

– Нет, – сказал Иван.

– А я? Я тебя интересую? Или пока я не труп, не заинтересуешься?

– Я ж интересуюсь. Еще как, – сказал Иван, вновь пытаясь притянуть ее вплоть, и на этот раз притянул.

– Ладно. – Она высвободилась из его рук. Придвинула стул. Села. – Верю. Статистика, значит. – Она нагнулась, открыла дверцу стола, вытащила стопу журналов. Вытянула из стопы один. – Это я спецодежду списываю. А то – мыло... – произнесла она, сморщив нос и оттопырив нижнюю губу.

– Стоп, – догадался Иван. – В этом журнале отметки о списанной спецодежеде?

– Ну да.

– Покойных.

– Всяких. В том числе и покойных. Как состоявшихся, так и потенциальных. Ты пропадешь – и твою спишу.

– Вот только не надо, – сказал Иван, слюнявя палец и листая тетрадь. – Да у тебя тут все подряд идет. Кто тут покойный, а кто нет? И потом, мне даты нужны.

– Зачем? – быстро спросила Шурочка.

– Надо ж кому-то разобраться с этим, – сказал тогда прямо Иван. – Люди гибнут, и никому до этого дела нет. Ни ментам, ни профсоюзам. Ни самим гибнущим. По фигу всё.

– По фигу, – согласилась с ним Александра. – Въедливый ты, Иван. Быстро в жизни разочаруешься.

– А я ею и не очаровываюсь. Поэтому и разочарование мне не грозит. Даты могут быть совершенно не те. Например, он сегодня погиб, а списано через неделю.

– Нет, – сказала Александра. – Хоронят обычно на третий день. Я после поминок прихожу сюда. Плачу и списываю, плачу списываю.

– Всегда?

– Всегда. Это как ритуал. Вернее, так: домой идти – страшно дома одной. Мишку рано из садика забирать. Вот и иду сюда. Здесь люди, все-таки.

– Есть и злодеи средь этих людей, – вставил Иван.

– Так что смотри, – продолжала Александра, не обратив внимания на его вставку. – Где страница слезами залита, там и ищи.

– Здесь за какой период? – заглянул Иван в начало журнала.

– За полный. Я почти что два года здесь кладовщицей работаю. А до этого другой период был.

– Какой?

– Тебя не касается.

– Дай-ка ручку твою. Я чистый лист отсюда вырву?

– Я те вырву. Видишь, прошиты и пронумерованы все. Я тебе чистый дам.

Первой вписал Иван фамилию сварщика. Проставил дату напротив нее. Ниже – Самолетова В., фасовщица. Правее – дата напротив нее. И так далее, отыскивая страницы со следами слез.

Апрель. Действительно, был от трупов свободен апрель. Но март и февраль – отягощены. И январь. В месяц по одному. Аккуратно в конце первой или в начале второй декады. Следующий был октябрь, а декабрь и ноябрь, таким образом, выпали. Затем три предыдущие пред октябрем месяца подряд шли трупы. В течение предыдущего года их было... Вот и здесь плакала, закапала страницу всю.

Итак: октябрь, сентябрь, август, июль. Далее: май, апрель, февраль, январь. Итого за прошедший год: восемь тел. В пределах восьмых – двенадцатых чисел. А в этом уже пятеро, хотя только первое полугодие подходит к концу. Статистика за этот год обещает быть более впечатляющей. С опережением идем. Правильно, что народ валом сюда не валит. А наоборот: валом – отсюда.

Кладовщица, подперев подбородок рукой, наблюдала за его писаниной. Иван был так увлечен, что не всякие ее реплики достигали его ушей.

– Монахов... Хороший был мужик, – комментировала Александра. – Электрик, лет сорока. Все умел починить.

– А это... Коробко... Тоже мужик?

– Ах, да что такое мужик? Вжик – и нету.

– Так ты не замужем? – догадался Иван.

– Нет. Все мужчины – обманщики. А Коробко – женщина, – продолжала она.

– Дай-ка другой листок. Я их по порядку перепишу.

Итак: этот год. Предыдущий год. Год, предшествовавший предыдущему. Или в таком порядке: предшествовавший, предыдущий, текущий. Соответственно, случаев: четыре, восемь и пять. Этот период открывался у Александры Федоровны в предшествующем году, июлем. Поэтому и трупа четыре всего. И числа с удивительной регулярностью выпадают почти те же. Словно месячные. Словно сама баба-смерть мечется, мочит нас, отличаясь в критические дни особой нервозностью.

– ... а этот циничный лозунг: 'На свободу с чистой совестью'? – достигало ушей Ивана кое-что из реплик Александры, не относящихся к делу.

– Так он у тебя сидит? – рассеянно спросил Иван.

– Нет. Отсидел уже. Только совсем бессовестный вышел.

– Мишкин отец?

– Отец... – Она опять сморщила нос и выдвинула губу. Ивану до смерти захотелось ее за эту губу ухватить. Губами. – Отец. Но ушел от ответственности, – сказала она.

– Черт. Ручка не пишет. Другая есть?

– В столе. Я такая, как ты была. Может, на год моложе. А он... Обещал, что не сделает больно – сделал. Обещал, что не сделает ребенка – сделал! Обещал, что не сделает ноги – сделал!!

Она с четверть минуты смотрела в лицо Ивана почти что с детской обидой, потом опять уперла локоток в столешницу, подперла рукой голову. Нет, определенно она ничего. Можно с ней что-нибудь закрутить. Занять свое место в ее мирке – между Микки Рурком и Микки Маусом.

Еще раз: дата – труп, дата – труп. Там, где против даты трупа не было, Иван даже прочерк ставить не стал, уверенный, что если копнуть, то и труп отыщется. В любом из других четырех цехов. Или вообще за территорией предприятия.

Кроме сварщика и фасовщицы была еще крановщица, электрик, слесарь. Были и другие профессии.

– Да, – вспомнила Шурочка. – Можешь на ноябрь нормировщицу записать. В ноябре ее угораздило. А в журнале нет, потому что ей спецодежда не положена. А не положена – потому что в конторе сидит. В своем, самом красивом, на работу приходит. Приходила, – поправилась она.

– Число? – быстро спросил Иван.

– Не помню. Но сразу же после праздников.

– Числа десятого?

– Так ты думаешь, не совпадения?

– Да ты сама посмотри, – ткнул ее носом Иван в свой список. – Мрут с регулярностью месячных.

– У меня месячные только что прошли. Думаешь, это я их мочу?

– Ни на кого я не думаю, – сказал Иван. – Ни следов, ни умысла. Не за нарушения же трудовой дисциплины мочит их случай. Или бог. Ни на кого я не думаю. Слушай, а те, другие, тоже ночью?

– Да, – сказала Шурочка. Но тут же поправилась. – Нет. В основном – ночью. Но, например, Коробко – среди бела дня.

– И свидетели были?

– Как же, были. Полно. Вагон на склад подавали под разгрузку. На эстакаду. Она с эстакады прямо на рельсы и бросилась. Эстакада полтора метра. Грузчики видели. Она учетчица была.

– Так сама, что ли бросилась? Отчего?

– От обиды на жизнь.

– Учетчица?

– Ну да. Считалищица. Ящики пересчитывала. Или мешочки. Всё, в чем сырье подают и продукцию отгружают.

Иван задумался. По всем понятиям эту учетчицу надо бы вычеркнуть, раз сама. Хотя почему, собственно? В схему не укладывается? А она у тебя есть, схема? Ни схем, ни версий. Даты одни. Если б не даты, то и подозрений не было б. Да и подозрения, они обычно на кого-то падают. А тут им и упасть не на кого. Просто недоумение по поводу дат. Версия насчет месячных – не всерьез.

Он и сам не заметил, как в разговоре с собой перешел на ментовский тон. Сменил его, покуда не стал для него этот внутренний мент второй натурой.

– Фасовщица, считальщица, крановщица. Нормировщица. Всё щицы какие-то, – с досадой сказал Иван.

– Чем тебе щицы не нравятся?

– Это не мне.

– Я тоже, межпрочим, щица.

– Тогда ты тоже под угрозой. Но я за тобой следить буду. Особенно в критические дни. А они у нас с 8-го по 12-е. Межпрочим. Разброс регулярности – четыре дня.

– Ах, я еще про уборщицу забыла.

– Так-так... Что с ней?

– Пацан ты еще, – сказала Александра, вставая и отпирая дверь. – Тебе на работу пора. Иди.

– Так что с уборщицей?

– Халат забыла ей заменить, вот что.

– Может кто-то еще, неодетый в спецовку или халат...

– Нет. Только нормировщица. Иди, – подтолкнула его кладовщица.

– Я вообще-то знаешь, зачем приходил?

– Я тебя тоже не за этим звала. Не для того, чтоб ты в записях ковырялся.

– А в чем?

– Иди, – в третий раз сказала она. – Придурок. Удовлетворенный жизнью

– А я не возбуждаюсь, – сказал Иван, – если удовлетворение в обозримом будущем мне не светит. Ты б все равно так сразу бы не дала, так ведь? Будем считать, что с первого захода ты отшила меня, ладно?

– Дурак.

– Только что придурок был.

– Растешь в звании.

– В таком случае, позвольте после работы, – церемонно, на вы, предложил Иван, – пригласить вас к себе. На три буквы...

– Лучше уж ты ко мне. Завтра. В это же время. И три буквы свои прихвати.

Ты на верном, мол, пути, только милый, захоти, мысленно напевал Иван, возвращаясь к трудовым будням. Может, и удастся завтра сложить эти три буквы в односложное целое.

Дома, верней, во дворе, ему попалась на глаза прошлогодняя надпись – 'Ванька + Танька', выполненная на стене дома у входа в подвал полуграмотной детворой. Он эту запись, специально сбегав к себе за тряпкой, смыл. Ночью ему опять Александра снилась.

В последующие два-три дня Иван заполнил в своей несложной таблице пустоты. Кроме апрельской. В апреле трупа не было. Либо был, но дело замяли так, что ни слуху, ни духу. Ни намека не просочилось насчет апрельских дел.

К соответствующим датам оказались привязаны свои потерпевшие. Иван и профессии выяснил. Почти все рабочие. Из технической интеллигенции – всего одна женщина (трупов этого полу было двумя меньше). Из отдела сбыта, пропала без вести. Создавалось впечатление, что кто-то сильно обиделся именно на пролетариат. Шофер. Аккумуляторщик в гараже. Охранник. Охранников – звали их 'власики' – все недолюбливали. Кого за порядочность, кого за продажность, но последних, кажется меньше, ибо несун терял при нем только часть похищенного (ибо: делись), а при первом – всё, в том числе честь. По охраннику, которого стукнули по голове, было возбуждено уголовное дело, но оно, возбужденное, так и осталось без удовлетворения.

Все эти были люди из других подразделений. Более же всего потерпевших было в четвертом цехе. То ли убийца окопался именно в нем, то ли наоборот, здесь лишь бесчинствует – подальше от основного места деятельности. Иван незаметно для себя самого принял это положение, положение о том, что убийца – есть, пусть даже существо нереальное, выходец из пустот, не имеющий умысла, не преследующий цели и подстраивающий эти несчастные случаи просто так, из любви к искусству, или наоборот, из какой-либо нелюбви.

Иван даже спросил у механика, почему именно наш цех этим отмечен? Существует ведь теория вероятностей. Должно же быть более равномерное распределение благ и бед. Хотя заранее знал, что толкового ответа не будет.

– А я что могу? – вопросом на вопрос ответил механик. – Если б я мог эти несчастные случаи распоряжением запретить, я б запретил. Но разве помогут здесь распоряжения?

– Куда ж отдел техники безопасности смотрит?

– Приезжают, расследуют. В пиджаках. Видел их?

Видел.

Петруха все ходил перебинтованный, и хотя рассеянность его прошла, за работу не брался, демонстративно держа на виду забинтованное: мол, куда он с одной рукой. Механик его не принуждал, чтоб не увеличивать количество несчастных случаев на производстве: в санчасть дядь Петя обращаться не стал, и то ладно. Дня через три он пришел уже без бинта.

Ноготь посинел и готовился слезть, но силы в Петрухе прибавилось. И он, несмотря на напускное тщедушие, мог в одиночку ворочать тяжелый насос, который Иван – молодой и не обделенный здоровьем – и то ворочал с трудом. Силу у нас уважают. Вот и Иван дядю Петю зауважал, поднимавшего тяжести одной рукой, ибо на левой, кроме ногтя, подживал еще небольшой ожог. Вообще, заметил Иван, сила его росла пропорционально времени, прошедшему после последнего загула, и если в первый день после этого он всё лежал, и даже создавалось впечатление, что его в этом мире как бы нет, то с течением дней силы в нем прибывало.

Сам Иван к мрачной обстановке в цехе понемногу привык, тем более, что существовал обеденный перерыв – для удовлетворения обоих основных инстинктов.

– Повадился в обеденный перерыв кладовщицу укладывать, – ворчал Петруха, впрочем, не зло, когда Иван, наскоро пообедав, спешил к Александре во внебрачный чертог.

На самом деле они с Александрой укладывались в пятнадцать минут. И еще оставалось около получаса для размышлений. Иван даже считал, что после этих укладываний голова работает лучше. Хотя и довольно часто в пустую, на холостом ходу. Критические дни приближались, и в ближайшие дни, на стыке июльских декад, надо было ожидать новых событий. Но было б существеннее их предотвратить, воспрепятствовать, помешать, а не ожидать пассивно, кого угораздит на этот раз. И не исключено, что на этот раз покататься на катафалке посчастливится ему самому. Более всего убивала неопределенность, невозможность предугадать маневр воображаемого противника.

Была надежда, но смутная, что может быть хотя бы на этот раз минует: ведь пуст оказался апрель. Хотя почему этот рок, он же фатум, он же молох должен ограничивать себя периметром предприятия? Может, и был в апреле труп, но где-нибудь в городе. И даже наверняка, что был, и не один. Городок хоть и небольшой, но происшествия в нем случались.

– Нет, ты точно не мент? – всё приставал к Ивану ББ, а однажды, ментовскую тему открыв, добрался и до дяди Пети.

– Расскажи-ка, Петруха, как ты с милиционером подрался.

Петруха проворчал что-то нечленоразборчивое. Ивану этот случай показался забавным, он спросил:

– Это правда? Отбился, дядь Петь? Когда это было?

– Аккурат перед Днем Космонавтики, – сказал Слесарь. – У него тогда как раз был запой.

Запой... Загул... Отгул... Эти три слова, в таком вот порядке, но без всяческих многоточий, мгновенно промелькнули в Ивановой голове. А ведь послеапрельские запои тоже на критические дни приходились. А предыдущие?

– Да ну вас всех... – отмахнулся Петруха и зевнул.

Зуб! – не поверил глазам Иван. Щели в верхнем ряду его рта не было! На месте щели, как ни в чем не бывало, красовался зуб. Такой же, как и тогда, на крыше. За несколько дней до Етишкина. Был он несколько короче, чем все, и казался тускл, но главное – был. И отливал красноватым.

Вполне возможно, что он вставил опять себе зуб. Но в таком случае, почему – такой? То есть несколько короче, чем все? Какой в это смысл?

Впрочем, до событий еще неделя. Зуб может и подрасти. Иван подумал это и осекся. Если можно слово осекся к мысленному процессу применить. Эта мысль совершенно неожиданно пришла к нему в голову. Неизвестно откуда. Сама. Размышляя на тему событий, он никогда это обстоятельство, то есть наличие зуба или его отсутствие у Петрухи к ним не привязывал. А теперь привязал. И эта мысль автоматически извлекала из глубин подсознанья другую: что Петруха так или иначе причастен к событиям. И может, виновен в них. Запои, совпадающие с последними критическими днями. Зуб – то он есть, то его нет. Вырастающий и выпадающий, и вновь вырастающий.

Ночью опять был частокол, он брел вдоль частокола, но на этот раз щели, через которую он бы мог за частокол заглянуть, не было. А ужас был. И чувствовал он себя так, словно бы в чьем-то рту пребывал, иль не во рту, а в пасти самого дьявола.

Как добыть полную картину отгулов наставника, он наутро сообразил. Надо только заглянуть в журнал у механика. Но воспользоваться этим соображением в тот день ему не пришлось: не до того было. Потом наступили выходные. Потом механик куда-то запропастился, и кабинет его оказался заперт. Кабинет этот находился рядом со складом, где Иван проводил обеденные перерывы, и в обычное время не запирался.

Ближайший случай представился только в середине другой недели. Иван в обед, улучив мгновенье, проник в кабинет механика и открыл журнал посещаемости. Он был за текущий год, предыдущего и предшествующего не было, но по крайнем мере в этом году, как с первого взгляда определили Иван, отгульные дни, отмеченные напротив фамилии Фандюка буквой 'о', совпадали с критическими. Он похолодел.

– Сегодня шестое? – спросил он, вернувшись, у Александры.

– Седьмое.

Хлопнула дверь, кто-то вошел. Судя по шагам, механик. И не один.

– Так я завтра не выйду, Михалыч?

Голос несомненно принадлежал легкому на помине Фандюку. Иван похолодел еще.

– Ты чего холодный такой? – прижалась к нему Александра. – Словно покойник.

– Тихо ты.

– Что у тебя опять? – произнес голос механика.

– Надо.

– Отгулы есть?

– Так ведь выходил в выходные. И после работы трижды задерживался.

– Завтра что? Вторник?

– Среда.

– Так ты что, пять дней собрался гулять?

– В Саратов мне съездить надо. Родню навестить. А уж гулять – если время останется.

– Так-так... Так-так... Ну-ка, зайди.

Они прошли в кабинет механика, и дальнейшего разговора как бы и не было. Во всяком случае, ушей Ивана он не достиг.

– Ну, согрелся? – спросила Александра, прижимаясь тесней.

– Ага, – сказал Иван.

Про свои подозрения насчет наставника он, конечно, ни словом никому не обмолвился. Смеху не оберешься, если не прав. Да и дойдет до ушей Петрухи – стыдно же. Он только решил выяснить и выяснил, но уже на другой день, в том же журнале, в кабинете механика, адрес Петрухи. Была смутная мысль его навестить. В выходные дни, может быть, представлявшиеся Ивану наиболее критическими, потому что последние два случая именно в выходные произошли.

Однако то, что должно было случиться, случилось несколько раньше. А именно – в пятницу.

Переодевшись и зайдя в мастерскую аккуратно без пяти восемь, Иван никого там не застал. И удивился: некоторые могли опаздывать, но не все ж. Обычно к этому времени собиралась не менее, чем половина слесарного коллектива. Конечно, ряды его сильно поредели даже за то время, что Иван отработать успел, но все же кто-нибудь, например токарь, который всегда являлся самым первым, уже должен прийти.

У Ивана вдруг защемило в груди, хотя голова еще была ясной, свободной от всяких предчувствий. Предчувствия стали возникать сразу после щемленья. Он вышел в цех. Центрифуги вращались, как и во все предыдущие дни. Пространство по-прежнему заполнял туман. Парило, капало. Собиралось в лужи. Лужи перетекали в канализацию. По углам всё таился мрак. Но что-то изменилось в самой атмосфере цеха. Когда смотришь на мир другими глазами, мир заметно меняется, подстраиваясь под новый взгляд. Сказывается влияние наблюдателя. Так было и на этот раз. И не потому, что критические дни наступили. А потому что э т о уже произошло. И более того, произошло именно с ним, с Иваном. Только он не понял еще, что... Что? – задал он себе любимый вопрос механика. Что мертв? Он где-то читал, что человек, умерев, не сразу осознает это. А некоторое время, порой месяцы, а то и весь год, принимает себя за живого. Ест, пьет. Любит жену или любовницу. Отправляет естественные нужды. В круиз отправляется. И может, в круизе внезапно наконец осознает, что, мол, вот... Так и так... У него щемит, возникают предчувствия, он впадает в панику. И лишь тогда покидает планету.

Нет, эту мысль он, конечно, всерьез не принял. Несерьезная мысль. Несуразная. Такое в голове не укладывается. А если коснулось э т о его, то через кого-то близкого. И поскольку, кроме тетки в Саратове, ближе, чем Александра у него никого сейчас нет, значит, случилось с ней. Он сделал шаг по направлению к конторе, а следующим шагом уже переступал конторский порог. Промежуточные шаги совершенно выпали из его памяти.

В коридоре толпился народ. Множество. Гурьба. Уйма. Начальство, рабочие, слесаря. Сварщик из соседнего цеха. Своим сварщиком цех после смерти Етишкина так и не обзавелся. Сварщик автогеном выжигал в двери склада дыру. Навесных замков на двери не было, но она была заперта. А раз заперта – то изнутри. А раз изнутри, значит Александра – за ней. А раз не открывает, то...

Вскачь, словно спохватившись, пробежала бухгалтерша.

Он прижался спиной к стене, иначе бы мог упасть. Колени дрожали. Колени дро... Колени... Усилием воли он справился с собой. Спину оторвал от стены. Дверь как раз распахнулась, зловеще скрипя, лишенная запоров. Он, протискиваясь между спин, успел в числе первых. Заглянул в проем.

Стола поперек прохода не было. Он был опрокинут, стол. Александра, выходя, отодвигала его в сторону. Отодвигала его, выходя. Выходя... Нет, там ее нет, там ее быть не может, раз стол отодвинут – ушла. Не ее это кровь. И халат не ее, изодранный в клочья, брошенный на пол у стола, черный, кровь на черном плохо видна, но, вне всякого сомнения, это кровь. Вон и на полу возле стола ее пролито и размазано, словно кто-то пытался этим халатом ее затереть.

Горела лампочка, хотя было ясное утро. Единственное окно, зарешеченное, выходящее на улицу, было залеплено лицами любопытствующих, так что для света дневного и щелочки не осталось. Так что правильно она горела, лампочка.

Далее, за столом меж стеллажами пол был усыпан складскими запасами. Кусками мыла, коробками порошка, связками спецодежд, осколками какой-то керамики. Поверх всего этого тоже была кровь, значит, убийству драка или свалка предшествовала, во время которой и произошел этот кавардак.

Там, где заканчивались стеллажи, и проход между ними поворачивал влево, а прямо напротив дверного проема была крашеная зеленым стена и было окно, так вот, меж окном и торцом стеллажа торчала нога. Нога была неживая, это было видно по ней, обутой в рабочий ботинок большого размера, поэтому принадлежать Александре она никак не могла. Одета ль она в штаны, отсюда не было видно, так как высовывалась из-за стеллажа только голень, волосатая, явно мужская, возможно штанина в процессе борьбы задралась. Через окно, хоть и пялились в него любопытствующие, ноги не было видно. Угол паденья не тот.

На пару секунд Иван почувствовал облегчение. Раз не ее нога, то значит жива. Но как проникла сюда эта нога? Тоже была приглашена на три буквы? Горечь за предполагаемое любовное поражение, страх за Александру, надежда на лучшее и даже подлое: ах, раз ты и его – то так вам и надо – в уме Ивана смешались и переплелись. Если верно последнее – а ведь единственно правдоподобное предположение было то, что она впустила этого, с ногой, а потом любовники передрались – то теперь надо искать либо забившуюся в угол кладовщицу-убийцу, либо ее труп.

– Сань! – осторожно позвал Иван.

Толпа за его спиной притихла. Слышно было ее дыханье, и даже не слитное – толпы, а отдельное – каждого. Вот дышит, сипло втягивая в себя воздух, астматик Серов, а это сопит Мамин, только в самом Иване дыханья не было, замерло: он прислушивался. Потом проскользнул меж столом и косяком в помещение. Кто-то полез, было, за ним, но Иван обернулся, сказав:

– Стойте на месте все. Нельзя сюда. Следы затопчете.

Как ни странно, его послушались.

Кто-то сзади накручивал телефон, названивая в заводоуправление, в медсанчасть и милицию. Иван двинулся меж стеллажами, ступая по материальным ценностям, стараясь лишь не испачкаться кровью. Не боясь оставить отпечатки пальцев: если будут снимать, его пальцев здесь и без того выше всяческих норм.

К страху по поводу судьбы Александры примешивался ужас. Он отчетливо различал эти чувства, как будто существовали они в разных участках его головы. Причиной ужаса было представление о том, что, завернув за угол, тела он там не обнаружит. То есть нога есть, а тела нет. Туловище не является естественным продолжением этой ноги, а существует во фрагментах, разбросанных по всей площади склада. Больно уж крови много. Словно тело изорвали в клочки и каждый клочок выжали. Или здесь было растерзанно несколько тел. Александра...

Он повернул за угол, и немного у него отлегло. Тело было в полном комплекте. Со свернутой шеей, в изорванной спецодежде, исцарапанное, изодранное, но не расчлененное. Только рука, кажется, была сломана. Он присел над ним. Лицо принадлежало Слесарю, он его сразу узнал, хоть и было оно искажено мукой и ужасом. Тело было изранено, но раны были неглубоки. Иван осмотрел ту часть тела, что была обращена вверх. Что он искал, он не знал. Следы зубов, может быть – и обнаружил их на плече. С чем-то, торчащим из. Иван ухватил это, торчащее, двумя пальцами и потянул. Тело еще не так остыло, чтоб обратиться в камень, предмет, да что там предмет – зуб, чуть подался, оттягивая за собой кожу, Иван потянул сильней. Выдрав его из тела покойного, он обернул его в носовой платок, как недавно заворачивал – в другой, не этот – прикус Петрухи. Положил в карман. Никто не видел этих его действий, толпа послушно стояла за порогом, ждала. Он исследовал отпечаток, но принадлежит ли он дяде Пете, сказать было трудно. Не было возможности сравнить два прикуса, разве что этот – мысленно сфотографировав. Иван попытался запомнить особенности расположения зубных отметин на теле. Один из резцов, правый нижний, располагался несколько под углом к ряду: очевидно, был кривоват. Тоже было с клыком в этом ряду. Возможно, как примета и это сгодится. Других особенностей в отпечатках Иван не обнаружил, ибо был не исследователь такого рода примет, не специалист. Верхний ряд зубов был ровен вплоть до того зуба, который Иван вынул и в карман положил.