Текст книги "Ученик слесаря (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Грим

Грим

Пролетарские триллеры. – #1. Ученик слесаря

– Ну что? – спросил механик.

– Что? – не понял Иван.

– Что по химии?

– Три, – сказал Иван.

– И у меня три, – сказал механик. – Я вечернюю школу заканчивал.

Он уронил газету, в которую до прихода Ивана заглядывал, поднял с полу, опять уронил и оставил лежать ее там, куда ее угораздило, то есть возле своей правой ноги. Вынул сигарету из черной пачки, лежавшей перед ним на столе. Постучал по столу фильтром. Сунул в рот. Папиросы еще недавно курил, догадался Иван, а сейчас, с достижением предпенсионного возраста, папиросы, наверное, стали казаться ему опасными, вот он на сигареты и перешел.

– Куришь?

– Нет.

– И я, – сказал механик, – курю.

Очевидно, не расслышал ответа, а вернее – и слушать не стал, заранее уверенный в том, что все они, нынешняя молодежь, не только курят, но и черту кадят. Однако сигарету не стал предлагать – не их жадности, как понял Иван, а просто потому, что тут же забыл про свой вопрос. Да и не собирался Иван отравлять себе жизнь никотином, даже стодолларовую сигару ему предложи.

– А при чем тут химия? – спросил Иван. – Я ж не в химики наниматься пришел.

– Химия? Химия, она, брат...

Он с некоторым удивлением посмотрел на Ивана, как будто тот только что вошел, и приходилось начинать собеседование сначала. И хотя стоял Иван перед ним уже пятнадцать минут, механик так ничего про него не выяснил, ибо вопросы задавал не по существу. Даже Иван мог бы сказать о нем больше. Что лет, ему, например, под пятьдесят, что жизнью своей недоволен, что до пенсии ему – по вредности – ровным счетом четыре месяца, а поэтому ему на все наплевать, так что катись этот цех химических производств куда подальше. А звать его Василий Петрович – это Ивану на проходной сказали, а так бы тоже не знал.

– Я могу идти? – спросил Иван, так как механик, закурив, смотрел большей частью в угол, изредка переводя взгляд на окно, а об Иване, казалось, напрочь забыл.

– Куда ж ты пойдешь? – вновь удивился механик. – Вместе сейчас пойдем. У нас на территории не курят, – объяснил он. – Так что, имей в виду.

– Я не курю, – напомнил Иван.

– Вот-вот, – сказал механик. – Тут фасовщицу у нас так скрутило... В субботу. Позавчера... – Он выпустил изо рта черный дым и, положив кулак на кулак, воспроизвел крутящий момент. – Понял как? А если бы курила в отведенных местах, то, может, и обошлось. Так что сегодня похороны.

Слухов хватало. О том, что на этом сравнительно небольшом предприятии едва ли не ежемесячно погибают люди – по халатности ли, от внезапных несчастных случаев или иных, говорили даже – инфернальных – причин, только слепоглухонемой не знал. А таких в городе не было. Так что и Иван был наслышан. Но в силу скептического склада ума и некоторой доли упрямства выбрал для начала трудовой деятельности именно этот завод. Хотя рабочие вакансии были и на вагоноремонтном, да вероятно и на других.

– Несчастный случай? – спросил Иван.

– Догадливый, – похвалил механик.

Догадливость Иван давно за собой замечал, так что иронию в тоне механика предпочел игнорировать. То есть не то чтобы очень давно, ибо и сам на свете существовал недолго – девятнадцатый год всего. Но полагал, что благодаря этой своей догадливости сумеет из любой беды выпутаться. Вернее, эту беду предупредить. И поэтому за участь свою в этом смертельно опасном цехе не очень обеспокоился.

– Пошли.

Механик утопил окурок в пепельнице и встал. Оказался он довольно высок, на пол седой головы выше Ивана, который маленьким себя не считал.

Иван вышел из прокуренной конторки на улицу. День был солнечный, яркий. Припекало, как и положено в мае. Всякие значительные перемены в жизни Ивана происходили весной. Весной школу закончил, едва не женился той же весной, да и родился весной. Восемнадцатилетие этого события было отмечено две недели назад.

Прямо перед ним была темно-коричневая стена четвертого цеха, правее высились трубы котельной, а чуть подальше виднелась коробка другого цеха. Он прождал минут пять – механика не было. Наверное, завернул к начальнику, кабинет которого находился в этом же одноэтажном здании, отстоявшем от производственного корпуса метрах в пятидесяти. Подождал еще пять – дверь скрипнула, и разъяренная морда механика высунулась из щели.

– Ну?

– Что ну?

– Где тебя носит?

– Здесь стою.

– Спецодежду зайди получи.

Иван вернулся в контору. Дверь напротив кабинета механика была распахнута, дверной проем перегорожен столом, в глубине маячила спина кладовщицы, облаченная в черный халат. Стол, вероятно, служил барьером от посторонних, не облеченных материальной ответственностью лиц. Однако это было не очень удобно, так как всякий раз приходилось его отодвигать, перед тем как выйти. Кладовщица обернулась и оказалась довольно приятной женщиной лет тридцати. Женщины этого возраста конечно уже староваты, но зато – ого-го.

– Ничего не ого-го, – сказала кладовщица, бросив на стол черную пару. – Как раз твой размер. – Она прищурилась на Ивана и кивнула, подтверждая собственные слова. – Бери-бери.

Она подумала и добавила к этой паре кусок мыла.

– За мылом опять через месяц придешь. Распишись своим почерком, – сказала она и дала Ивану расписаться в двух местах.

Ворота цеха были распахнуты, но в них торчал грузовик – в него что-то грузили. Механик вышагивал метрах в двадцати, чтобы зайти в здание с противоположной стороны, где тоже были ворота, но ничего из них не торчало. Он шел, высоко задирая ноги там, где надо было перешагнуть через обломок бетонного блока или ржавую балку, но привычно споткнулся о железнодорожный рельс. Привычно – догадался Иван, потому что даже не заметил этого. А если б заметил, то чертыхнулся бы или как-то иначе выругался. Иван догнал его.

Слесарный зал, как иронично назвал мастерскую механик, был сразу же за воротами. Кроме ворот имелась и дверь, в нее и вошли. Тепловая завеса в дверях подавала в тамбур подогретый воздух, хотя был солнечный май, и к полудню солнце обещало прогреть воздух градусов до двадцати пяти.

Иван обратил на это вниманье механика.

– Догадливый, – снова похвалил тот, и, поймав у ворот какого-то человека с черным прибором – наверное, электрика, велел тут же калорифер выключить.

Похвала механика и на этот раз на Ивана никак не подействовала. Он уже решил про себя, что механик какой-то весь заторможенный, и любое проявление элементарной внимательности к миру явлений кажется ему догадливостью, а вырази Иван вслух нечто менее очевидное, например, о том, что земля вертится вокруг солнца, это ему гениальной догадкой покажется.

Сразу за воротами был монтажный проем, высоко вверху завис на балке электрический тельфер. Кабель с кнопками управления сверху свисал, привязанный во избежанье обрыва к тонкому стальному тросу. За проемом, прямо пред Иваном тряслись, установленные в два ряда, центрифуги. Впрочем, судя по гулу в подшипниках, вращались только три из них. В мутных, но сравнительно прозрачных стеклянных трубах, булькал какой-то раствор. Возле каждой центрифуги стоял насос, которым этот раствор и подавался. За работой аппаратов присматривал изможденный рабочий – в прорезиненной робе и рукавицах, в защитных очках, с респиратором на лице. Во всяком случае, показался Ивану таким – измученным, источенным жизнью – из-за общей атмосферы, царившей в цеху, сходной с атмосферой преисподней. И еще этот рабочий черта напоминал, но не черта-ученого, черта-ёрника, какие описаны в Фаустах и Маргаритах, или тех, что в Миргороде живут, а черта-пролетария, какие котлы шуруют, равнодушные к тем, кто изнывает в этих котлах. Что-то распирало под респиратором его лицо – вряд ли приветливая улыбка, скорее ухмылка зловещая: погоди, мол, пацан, и ты здесь хлебнешь...

Под каждой центрифугой был мощный бетонный фундамент, не вполне гасивший вибрации. Поэтому пол, тоже бетонный, немного подрагивал. Пол имел желоба для стока химически активных агентов – растворов, кислот, суспензий – которые нет-нет, да и выплескивались из емкостей, сочились по фланцам трубопроводов, проникали сквозь изношенные прокладки, муфты и сальники. Рифленое железо в метастазах коррозии прикрывало эти канавы, чтоб можно было без опаски поверх них ступать.

Окон в стенах, по крайней мере, на этом участке, не было. Света электроламп не хватало, чтоб рассмотреть все в подробностях. По углам пряталась тьма. Во тьме что-то чудилось. Ближний к Ивану угол занимала какая-то цилиндрическая емкость высотой метра четыре, настолько изъеденная ржавчиной, что казалось, ткни в нее пальцем – и потечет. Над емкостями парило. На металле оседал конденсат. Под ногами стояли зеленые лужи. Туману было столько, что потолка не было видно, и он имел едкий запах, туман. И пробирал до костей, хотя в помещении было жарко.

– Здесь всегда так? – спросил Иван.

– Как? – отозвался механик, любитель кратких вопросов – вместо ответов на них.

– Сыро. Туманно. Сумрачно.

– Тут не царство небесное, – сказал механик. – А четвертый цех.

Это был лишь передний край предприятия, ближний к двери, а что творилось во глубине, оставалось только догадываться. Или, взяв ту же картинку, мять и менять ее в худшую сторону, чтобы методом последовательных искажений добиться аутентичности. Там, в глубине, что-то ритмично лязгало. Голоса невидимых в тумане рабочих достигали ушей. Фоном служил равномерный гул.

– А что? – сказал механик. – Тут даже неделю эти орудовали... Киносъёмщики. Блокбастер снимали. Фильм, этих самых... ужасов. Многие участвовали в массовых съемках. Глядишь, и ты попадешь. Чем не артист. В фильм этих самых... ужасов.

Слесарка представляла собой продолговатое помещение, напоминающее коридор. Вдоль одной стены стояли положенные по штату станки, вдоль другой – верстаки и лавки. У одного из станков шевелился токарь, на лавке мирно и праздно, слегка развалясь, отдыхал средних лет слесарь. Больше никого в помещении не было.

– Где все? – спросил механик.

– Так на заданиях, – сказал развалившийся, слегка изменив праздную позу на более соответствующую его рабочему положению.

– Тогда ты чего здесь?

– Деталь жду, – сказал слесарь и указал глазами на токаря, который нарезал на короткую шпильку резьбу. С одного конца резьба была готова уже. – А это кто? – Он перевел тот же взгляд на Ивана.

– Ученик слесаря. Знакомься и ты, ученик. Это у нас ... Слесарь с большой буквы.

– Давно не бывало у нас учеников, – сказал Слесарь.

– Не идет к нам народ, – сказал механик, снова закуривая.

– Опасаются, – сказал слесарь.

– Вот у кого бы тебе поучиться, Петров.

– Моя фамилия Павлов, – поправил Иван.

– Серьёзно?

– Не, я его не возьму, – сказал Слесарь, вновь вольготно раскинувшись. – Нужна мне такая обуза. За ним же глядеть надо. Тут и без этого люди, как мухи, мрут.

– За кем бы его закрепить? – спросил механик задумчиво.

– За Петрухой, – отозвался слесарь безо всяких раздумий.

– Почему именно?

– Так нет его сегодня. Отгулы взял, – напомнил механику слесарь.– Обычно берет три дня, пока не напьется полностью. Вот, пока его нет, за ним и закрепить. А выйдет – ты ему под нос готовое распоряжение. Мол, распишись и получай довесок. Он после отгулов тихий всегда. Возражать не будет.

– Точно, – обрадовался механик. – Пойду писать распоряжение. Ты вот что, Попов, – обратился он к Ивану. – Иди-ка ты покуда домой. Время одиннадцать. Через час обеденный перерыв. Потом похороны. Да и Петрухи нет. А завтра подходи аккуратно у восьми. Понял?

Иван кивнул. Цех у него положительных эмоций не вызывал. Механик тоже. Разве что белокурая кладовщица оставалась светлым пятном на темном фоне общего впечатления от этого утра.

– Зря ты, полез на этот завод, – сказал Болт, сосед и давний приятель. Сам он не работал и не собирался вообще. По крайней мере, в этом городе. Были смутные мечты о культурных центрах страны, где и платят больше, и работают меньше. И смертность от других случаев, а не как здесь. – Там работа со смертельным риском сопряжена. Каждый месяц кого-нибудь через проходную вперед ногами выносят. Я б не стал пропадать за такую зарплату.

Сегодня будут выносить как раз, подумал Иван. Значит, до следующего покойника времени – вечность. В восемнадцать лет месяц тянется бесконечно долго. Не то, что в пятьдесят, как у того же механика. А кто-то на целую вечность в этом мае застрял. Как та же фасовщица.

– А то давай к твоей тетке в Саратов вместе махнем, – предложил Болт. – А то у меня за пределами этого города нет никого, что б на первое время пристроиться, осмотреться. Есть у меня насчет Саратова план. Дело сугубовыгодное, – уговаривал он. – Предприятие успешное. Наказание – условное. Да и то только в том случае, если лоханемся. А?

– Ты помолчать можешь? – отмахнулся от него Иван, который про Саратов слышал по три раза на дню.

– Я за хорошие деньги все могу, – сказал Болт.

Наутро Иван и Петруха Фандюк были друг другу представлены. Петруха против наставничества не возражал, да вообще вел себя сдержанно и прятал глаза, как бывает с иными людьми даже после непродолжительного запоя. Лицо его было гладко выбрито, спецодежда свежевыстирана, и вообще он производил впечатление человека излишне аккуратного для того вида работ, какие ему выполнять приходилось. А приходилось разбирать и собирать насосы, редукторы и приводы к ним, ремонтировать смесители и центрифуги, порой залезая внутрь, латать трубопроводы, менять прокладки меж фланцами, если бежит, а бежало порой прямо на голову, так что к вечеру слесарь обычно бывал залит маточным раствором, засыпан зеленоватыми кристаллами готовой продукции или синеватыми – сырья.

Волос Петрухи был еще сравнительно густ, сер, голову прикрывала кепка из непромокаемого кожзаменителя. Непромокаемость была существенна потому, что сверху постоянно что-то лилось и, попадая на голую голову, застывало на ней синей или нежно зеленой коркой, если у слесаря были руки заняты, чтобы это стереть. А если слесарь постоянно в работе, то и руки у него постоянно заняты. Так что некоторые ходили с корками. Кепку же тряпкой протер – и всё.

Под козырьком кепки было небольшое лицо, на лице – несколько неглубоких морщин. Усов на этом лице не было, да и не нужны были этому лицу усы. И если Иван считал себя человеком среднего роста – метр семьдесят восемь, и не исключал возможности, что лет до двадцати еще вытянется, то Петруха, или дядя Петя, как решил сразу же про себя Иван его называть, был значительно ниже. Был он тех же лет, что и механик, и Иван даже подумал, что они могли бы быть одноклассниками или хотя бы друзьями детства. Позже, конечно, выяснилось, что никакие они не друзья, и даже недолюбливают друг друга в связи с регулярными Петрухиными отгулами и, являясь не местными уроженцами, в город прибыли из разных мест. Петруха – из волжского города Саратова, механик же из какой-то деревни под Курском. Механик, как прибыл, устроился на этот завод и работал на нем безвылазно лет двадцать пять уже, Петруха же – всего года три или два с половиной.

Ни тот ни другой с первого взгляда симпатий в Иване не вызвали. Но выступать без нужды было не в его характере. Поработаем. Понаблюдаем. А там можно и послать подальше обоих наставников. Или изменить свои мненья о них к лучшему.

– Ну что? – спросил механик.

Его вопросы не отличались разнообразием. Именно это и не нравилось Ивану в нем. Если спросить или сказать нечего – лучше молчи. Чего зря сотрясать воздух?

– Что? – спросил он в свою очередь.

– Работать пришел или как?

– Работать, – буркнул Иван, решив в конфликт с ним до поры не вступать.

– Ты, Петруха, ознакомь его с производством, – велел механик наставнику. – Покажи, где кнопки какие, чтоб зря не лез. А то он и так вчера убил час моего времени.

Тут Иван хотел, было, возразить. Ибо времени убил он вовсе не час, а гораздо менее. И потом время этого человека, по мненью Ивана, ничего не стоило. Но он вновь взял себя в руки, смолчал.

– Инструментом пусть пока твоим пользуется, – продолжал механик. – А поработает – я ему новый комплект выдам. Получил позавчера на складе комплект, – похвалился он. – А потом, как покажешь ему все, пусть в журнале за инструктаж распишется. За это заданий сегодня для тебя нет. Лады?

Наставник, не глядя, кивнул.

Слесарей в штатном расписании было двадцать четыре, но штат был далеко не полный и временами, а точней, ежемесячно – когда в цехе возникали случаи со смертельным исходом – стремился к нулю. Вот и сегодня двое подали заявление об уходе.

– Трусы, – ругался на них механик, которому предстояло выкручиваться девятью слесарями, плюс Иван. – Падлы, – ворчал, чуть не плача, он. – Подонки, – характеризовал он дезертиров прямо при начальнике цеха. – Вон, с мальца берите пример, – кивал он на Ивана, который помалкивал. – Мог бы вообще дома сидеть, дожидаясь армии. Или с меня. Сам не вру, и другим не верю. А вам бы только трястись от страха, пугая друг друга буками. А семьи чем кормить будете? В городе вакансий вообще нет, тем более для таких сволочей, как вы.

В этом он лукавил изрядно. Но зря. Рабочие вакансии были. Увольняющиеся знали про то и не оправдывались, но требовали уволить их без месячной отработки, настаивая на стесненных семейных обстоятельствах. Механик их заявления принял к сведению и положил в стол, без отработки же дезертиров не отпустил. На принцип пошел, полагая, что за месяц не один, так другой одумается, поддавшись на обещания и уговоры, на которые оказался механик не скуп, несмотря на присущую ему в обычных обстоятельствах немногословность. Мол, вот погодите, сократим эти несчастные случаи до разумного минимума. Но рабочие, в иных случаях согласные годить годами, ни на угрозы, ни на уговоры не поддавались, уверенные в том, что прервать эту трагическую традицию ни механику, ни самому господу богу не под силу. В несчастные случаи не верил почти никто. Предпочитали верить в судьбу – в лучшем случае. И даже не удивлялись тому, что этот фатум всё в одно место бьет. Предполагали иные, что в цехе завелся монстр – остался от фильма ужасов.

Были и другие версии – и более, и менее фантастические – народное воображение трудилось вовсю, порождая химер и поражаясь порождаемому.

– А с цехом ты действительно ознакомься, – сказал Ивану Борис Борисович, Слесарь с большой буквы. – Хоть знать будешь, куда бежать и где прятаться.

Тут все разговоры в слесарном зале – будто реле сработало на слове 'бежать' – разом слились в один, переключившись на недавнее событие. Двое суток уже после него прошло, но ужас был еще свеж. И вчерашние похороны, на которых эти люди присутствовали, оживили тему. Да увольнение двух робких рабочих внесло струю.

Как вынес из разговоров Иван, фасовщица, молодая, лет 22-х, в отличниках производства не числилась. Не отличалась дисциплинированностью, часто отлучалась с рабочего места, иногда была нетрезва, в частности в свою последнюю ночную смену. Была обнаружена в чане с чем-то настолько вонючим, что скрутило ее всю, завернуло вокруг позвоночника, как вдоль оси так, что и в гробу она лежала несколько боком. Отошла покурить, по общему мнению, прячась от сменного мастера, и упала в какую-то смесь. Что ее занесло с первого этажа, где находился участок фасовки, на второй, да практически и на третий, так как пришлось еще ей на чан по узкой металлической лесенке влезть, объяснить никто не решался. Там и обнаружили ее двое рабочих – 'с недоумениями на лицах', как написал в объяснительной записке по этому поводу ночной начальник. Фасовка считалась за легкий труд, туда переводили в основном забеременевших, они так и назывались – брюхатая бригада, но была ли беременна именно эта – неизвестно. Большинству нравилось считать, что была. Ибо не все ночи этой девицы бывали добропорядочны. Темных углов на трех этажах было достаточно.

Дядя Петя, наставник, участия в разговоре не принимал. Словно забыл, либо забил на это событье, от которого так тащились все. Сидел неподвижно, уставив глаза в одну точку, и если б не были они открыты, эти глаза, то Иван бы подумал, что тот спал.

– Вот так, Петруха. Следующим не окажись. Отправят в морг твои бренные, анатомируют автоматически. – Считалось, что в местном морге вскрытие производит автомат. Робопатолог, автоанатом. – Схоронят. Повесят твой печальный портрет на заводскую доску почета. Будешь хотя бы посмертно удостоен этой доской.

Но Петруха и тут оставался безмолвен.

– Ничего, – сказал Ивану Слесарь ББ. – Завтра разговорится. После отгулов он всегда такой.

Этот ББ показался Ивану порядочным подхалимом. Начальникам не перечил, кивал, но на товарищей по цеху покрикивал. И еще одну особенность отметил за ним Иван: здоровался с вышестоящими он всегда непременно за руку, но пожимал ее несколько издали, тактично соблюдая расстояние, отчего ему поневоле приходилось слегка сгибать туловище в полупоклоне.

И лишь когда время перевалило за половину одиннадцатого, слесаря стали расходиться по рабочим местам. Очнулся от своих дрём и Петруха. Кивнул Ивану на чемоданчик со своим инструментом. Подобные металлические чемоданчики, которые слесаря называли разносками, имели отделения не только для ключей, но и для сальниковой набивки, и для банок со смазками, но были не столь тяжелы, как выглядели, потому что никто ничего такого с собой не таскал, предпочитая держать все это под верстаком, каждый – в личном шкафу, и вынимать оттуда по мере необходимости.

Участок, где тряслись центрифуги, Иван уже видел вчера. Миновали его без задержки.

Зодчий, что созидал это здание, окон в нем практически не предусмотрел. На первом этаже, например, было только одно, с южной стороны, возле электроподстанции. От подстанции отходили кабельные лотки и разбредались по цеху. Отдельно шел осветительный кабель, но фонари на нем были подвешены крайне нерегулярно, поэтому – и не только в углах – оставались изрядные куски тьмы. Да еще туман ограничивал видимость.

Иван шел вслед за Петрухой, ступая из тумана во мрак, то и дело тычась в его спину, боясь потерять ее из виду и заблудиться в этом аду, остаться в нем навсегда, бродя призраком меж смесителей, реакторов, центрифуг, трубопроводов. Дядя Петя двигался какими-то извилистыми ходами, ориентируясь чисто интуитивно, как червь в яблочном чреве, чтоб добраться до его сердцевины и свить гнездо.

На участке растворения бегал по монорельсу грейдер, захватывая ковшом сырье и подавая его в технологическую цепочку, с которого, грейдера, она видимо и начиналась.

Над печами прокалки вилась белая пыль. Над емкостями парило и временами выплескивало на пол какую-то слизь. Ноги, ступая в нее, разъезжались, неподкованные, грозя уронить тело в приямок со стоками или бросить его на вращающиеся части машин, не всегда защищенные кожухами. Или на ленту конвейера, чтоб утащить в туман. Гудели вентиляционные камеры, то ли вытягивая отравленный воздух, то ли нагнетая мрак. Нет, недаром так часто гибли здесь люди, иначе и быть не могло – любые предания, предрассудки и призраки могли с легкостью обрести плоть и действительность в этой зловредной среде.

Объяснений производственному процессу дядя Петя в этот день Ивану не дал. А он не спрашивал, полагая, что со временем сам во всем разберется, раз уж тот предпочитает молчать. Заторможенный, Петруха двигался, словно сомнамбула, и почти наобум. Иван молча за ним следовал, сжимая ручку разноски, мимо реакторов, где кипели, соединялись, вступали в союз какие-то вещества, промеж вертикальных балок, державших металлические перекрытие второго этажа, мимо компрессорной, где со свистом вращался какой-то маховик, по лестнице, поднявшей их на второй этаж.

– Вот здесь, значит, – сказал дядя Петя, когда они, немного пройдя меж ряда емкостей, остановились у одной из них.

Это была едва ли не первая реплика, которую Иван от него услышал.

В этой емкости, или скорее цистерне, положенной на бок, было метров пять в длину и метра в два в диаметре. Так что нужно было сперва забраться по металлической лесенке, держась за ограждения, дойти до ее середины, где была площадка, открыть тяжеленный люк, а уж потом упасть. Курить в этом странном месте? Что за причуды? Должна быть веская причина для этих причуд. Дядя Петя поднял крышку люка, оттуда пахнуло так, что Иван, из мрачного любопытства заглянувший внутрь, чуть было туда же и не свалился. Я бы умер от отвращения, подумал Иван. Тут любого может скрутить. И наизнанку вывернуть.

– Туда, стало быть, – сказал Петруха.

Придерживаясь за поручень, он склонился низко над разверзшейся бездной, словно что-то высматривал в ней. Видно всякие запахи были ему нипочем.

Это был самый темный угол на этаже, и если б не тусклая 12-вольтовая лампочка у люка на привязи, которой наставник себе подсвечивал, то пришлось бы ползать ему и шарить на ощупь. Тем не менее, среди мусора на площадке Петруха все-таки что-то высмотрел. Предмет – не предмет, так, кусочек словно бы камня или кости, длинной всего-то сантиметра полтора, максимум – два. Иван, если б дядя Петя не нагнулся над ним, ни за что бы его не заметил. Но когда тот протянул руку, то и Иван невольно проследовал взглядом за его жестом, обратив вниманье на этот ингредиент мусора за секунду до того, как Петруха подобрал его и рассеянно сунул себе в карман.

– Вот, значит как...

Эти три реплики, произнесенные наставником с интервалами в пять минут, что-то тревожное пробудили в уме Ивана. Словно что-то кольнуло его. Но что именно, он вряд ли осознавал. Иногда наблюдения, совершенно вроде бы праздные или нечаянные, относящиеся лишь к данному моменту и никак не связанные с прошлым, и на первый взгляд не имеющие отношения к будущему, могут дать отгадку в чем-то другом, что только готовится произойти, в том, чем мы пока что не озабочены, послужить если и не ключом, то толчком к раскрытию истины или загадки, которой еще только предстоит угнездиться в уме. Но Иван в последнее время ничем озабочен не был, задач перед ним не стояло, загадок не было, а значит и отгадок к ним он не искал. Может, это – то, что кольнуло – было началом загадки. Ее предчувствием. Всё может быть.

Три идентичных события, случившиеся с равными интервалами времени, то есть с намеком на периодичность, могут навести на теорию вечного возвращения, или привести на ум расхожую фразу, что, мол, все повторяется и случается в мире как минимум трижды – сперва как трагедия, потом как фарс. И в третий раз, может быть, как апокалипсис или армагеддон.

– Что дальше, дядь Петь?

– Обед, что. А то уже гланды от голода пухнут.

Столовая располагалась на территории завода невдалеке от проходной. Обедали по скользящему графику. То есть не весь завод единовременно, чтобы не создавались очереди и ажиотаж.

Несмотря на вялость, проявленную в первой половине дня, отобедал дядя Петя с аппетитом. Хотя аппетит его был несколько меланхолического оттенка.

– Может, этот цыпленок при жизни тоже одинокий был, – сказал, например, он, уныло глядя на цыплячью косточку.

Уныние – это форма растерянности, считал Иван. Несоответствия внутреннего состояния внешним обстоятельствам. Неготовности их принять.

Зубы у Петрухи были крепкие и – хоть и не так, как у Ивана – белы. Зев розовый, что говорило о прекрасном пищеварении, аппетите и порядке во внутренних органах. Только сверху не хватало зуба – правее резца. Но это только при принятии пищи, да при широкой улыбке бросалась в глаза. Однако умел ли дядя Петя улыбаться вообще, выяснить в этот день не пришлось.

Вместо того, чтобы забить козла в рабочий полдень или как-то более рационально использовать сорокаминутный досуг, он сразу после обеда ушел в раздевалку, и вынув из личного шкафчика две телогрейки, улегся на них спать. Пообедав, приступил к обмену веществ. В раздевалке было еще жарче, чем в цехе, воздух сыр от близости душевых, но спать при такой терпкой температуре Петрухе было, видимо, не впервой. И никто, даже механик, до самого вечера его не потревожил. Слесарей не хватало, так что начальству приходилось лавировать, закрывая глаза иной раз на явные нарушения дисциплины и пассивное антитрудолюбие.

Иван проскучал до конца рабочего дня. Покинуть периметр предприятия не представлялось возможным. При входе на территорию на проходной отбирали пропуска и возвращали при выходе. Находились недовольные, высказывавшие опасения, как бы эта мера не переросла в тоталитарный режим. Можно было вылезти через щель в стене, но 'забытый' на вахте пропуск приравнивался к прогулу. А начинать трудовую биографию с прогула Иван не хотел.

– Отработал? Ну и дурак, – сказал Болт, встретив Ивана вечером. – А мы пиво пили.

Пиво местного разлива было долбёжное и дешевое. Раза в полтора дешевле, чем раскрученные этикетки.

– Так что там на работе? Много болтов завернул?

Про свою кличку Болт не подозревал. Поэтому с соответствующим синонимом обращался так же, как и с любым другим словом, не имеющим отношения к его личности.

Это Иван его про себя Болтом называл. Чтоб с другим Андреем не путать.

– Странный он какой-то, – сказал Иван. – Неясный мне. Словно плохо продуманный персонаж.

– Кто?

– Наставник. И фамилия у него – Фандюк.

– Действительно, – согласился Болт. – Странная фамилия. С такой фамилией просто невозможно нормальным вырасти. Это ж она постоянно тяготеет над тобой. Любое мгновенье. Даже во сне. Хочешь – не хочешь, и искорежит психику. Ты от этого Фандюка подальше держись.

– Так ведь наставник...

– И всё же. По мере возможностей. Есть у тебя такие возможности?

– Есть, – сказал Иван, припомнив, как провел вторую половину рабочего дня.

– Так что насчет Саратова?

– Дался тебе этот Саратов, – с досадой сказал Иван. – При такой дешевизне на пиво просто безумие отсюда уезжать.

Следующий день – среда? – да, среда, выдался более рабочим, чем два предыдущие. Аврала никакого не было, работали, выводя в ремонт оборудование согласно графику текущего ремонта, но Петруха более оживленный был и охотней вступал в разговор, объясняя и показывая Ивану приемы слесарной деятельности. Кое-чему и впрямь научил. И там, где Иван, имея в руках силу, ударил бы иной раз молотком – стаскивая, например, турбинку с вала насоса – он научил пользоваться съёмниками и другими специальными приспособлениями. Или использовать, когда надо, рычаг.

Петруху считали ценным работником, хотя и редко ставили в пример нерадивым. А если требовалась производственная характеристика, то писали, что к работе относится с любовью.

– С любовью... – хмыкал Петруха, читая про себя такое. – С любовью можно и козла доить, да что толку?

Козел, очевидно, был символическим заместителем той бестолковой работы, которую зачастую приходилось ему выполнять.