Текст книги "Одиссея. В прозаическом переложении Лоуренса Аравийского"

Автор книги: Гомер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Лорд Алкиной, мой августейший правитель, ты говорил, что нет равных вашим танцорам. Твоя правда – это дивное зрелище.

Сиятельный Алкиной возрадовался его словам и сказал своим веслолюбивым подданным:

– Внемлите мне, лорды и капитаны Феакии, сей Странник – человек редкого понимания и вкуса. Поднесем же ему, как положено, гостевой дар. Двенадцать высокородных лордов правят нашим народом, и я – тринадцатый владыка. Пусть же каждый преподнесет ему чистую накидку, и тунику, и талант драгоценного золота, да поскорее, чтобы Странник радостным пришел вечером на пир. А Эвриал пусть искупит свои дурные манеры извинением и даром.

Принцы одобрили его совет и послали своих оруженосцев за дарами, а Эвриал сказал:

– Лорд Алкиной, наш царственный повелитель, я заглажу свою вину перед Странником, как ты велишь. Вот короткий меч чистого металла. Я подарю его – вместе с серебряной рукоятью и новыми ножнами из слоновой кости. Он это высоко оценит, – с этими словами он вручил Одиссею обрамленный серебром меч и обратился к нему с нарочитой вежливостью: – О отец-Странник, коль сорвалось у меня дерзкое слово, пусть унесет его вдаль бурный ветер. Пусть боги даруют тебе возвращение в родную землю и встречу с супругой: слишком долго ты страдал, вдали от дружеского утешения.

Ему живо отвечал Одиссей:

– Пусть тебе, мой друг, боги даруют счастье. Дай тебе бог никогда не ощутить утраты меча, который ты подарил мне вместе с бальзамом исцеляющих слов.

Он повесил на плечо обрамленный серебром меч. Закатилось солнце, и началось вручение ценных даров. С почетом несли их герольды во дворец, где их принимали для Одиссея сыны великого короля и слагали у ног своей чтимой матери, а король провожал гостей к высоким тронам. Алкиной обратился к своей супруге Арете:

– Женщина, принеси сюда украшенный ковчег, самый достойный. Положи в него свежестиранную накидку и тунику. Поставь медный котел на огонь и согрей воды, чтобы гость мог искупаться до того, как осмотрит дары, поднесенные ему вождями феакийцев. Потом он насладится трапезой и песнями нашего менестреля. Погоди: к его сокровищам я добавлю мою прекрасную кованую золотую чашу, чтобы он всегда вспоминал меня, совершая возлияния Зевсу и другим богам в своем дому.

Он сказал, и Арета велела служанкам немедленно поставить огромный треногий котел на огонь. Они поставили медный котел на ревущее пламя, налили туда воды и подложили дров в огонь. Пламя объяло чрево котла, и вода согрелась. Арета принесла из опочивальни прекрасный сундучок для гостя и положила в него роскошные дары, одежду и золото, данные феакийцами. Из своих кладовых она добавила тонкую тунику и накидку и обратилась к гостю с советом: "Покрепче закрой крышку сундука, и перевяжи тугим узлом, чтобы тебя не обокрали по пути, когда ты предашься сладкому сну на борту черного корабля". Одиссей немедленно закрыл крышку, как она велела, и завязал хитрым узлом, которому научила его леди Кирка. Лишь справился он с этой задачей, как домоправительница позвала его в баню помыться. Вид пара над горячей водой порадовал его сердце: он не видал подобной роскоши с тех пор, как покинул жилище светловолосой Калипсо, где ему прислуживали, как богу.

Служанки вымыли его и умастили маслом, облачили в тунику и роскошную накидку, и он вышел из бани, и направился на застолье. По пути, у колонны, несущей тяжелую крышу, стояла Навзикая в своей богоданной красе. С восхищением пристально смотрела она на Одиссея, а затем обратилась к нему:

– Прощай, Странник. Вспоминай меня иногда на родине, ведь мне ты жизнью обязан.

– Принцесса Навзикая, дочь благородного Алкиноя, – отвечал ей Одиссей, – если повелитель Геры Зевес-громовержец позволит мне вернуться домой, я буду чтить тебя, как богиню, до конца дней. Ибо ты, о Дева, возвратила меня к жизни.

Одиссей прошел и сел рядом с королем Алкиноем. Слуги уже разносили закуски и смешивали вино. Вошел герольд и привел любимого народом барда Демодока. Гости встретили его приветственными возгласами. Его усадили в центре зала, спиной к одной из высоких колонн, а хитроумный Одиссей отрезал здоровый жирный кус от своей порции (спинки белозубого вепря, такого большой, что от нее и не убыло), и окликнул вестника:

– Подай мясо Демодоку, – сказал он, – пусть примет от злосчастного Странника с наилучшими пожеланиями. Бардам причитается почет и любовь всех живущих на земле, ибо Муза научила их петь и возлюбила цех поэтов.

Вестник взял мясо и подал лорду Демодоку, и бард принял этот знак внимания с радостью. Гости навалились на стоявшую перед ними снедь, а когда они наелись и напились, Одиссей обратился к барду.

– Демодок, я славлю тебя превыше всех смертных. Не знаю, была ли твоей наставницей Муза, дочь Зевса, или сам Аполлон. Ты пел горестную историю ахейцев, их подвиги, страдания, горе так точно, как будто ты был там или слышал от очевидцев. А сейчас выбери другую тему, спой нам Слово о деревянном коне, построенном Эпеем с помощью Афины. Спой, как лорд Одиссей сумел хитростью доставить во вражью цитадель коня, начиненного воинами, и как пала Троя. Спой с начала до конца, и я буду повсюду утверждать, что божья милость щедро одарила тебя вдохновеньем.

Он сказал, и воодушевленный богом менестрель показал свое мастерство. Он начал с того, что основные силы аргивян отчалили на крепких судах, спалив свой стан, и уплыли. А соратники славного Одиссея оказались в сердце Трои, спрятанные в недрах коня, которого сами троянцы затащили в свою цитадель. Троянцы стояли вкруг коня и спорили, как с ним поступить. Столкнулись три мнения: разрубить ли деревянное чрево безжалостными клинками, затащить ли коня на край обрыва и столкнуть вниз на скалы, либо оставить его на месте, как мирную жертву богам. В конце концов победило последнее мнение. Рок предначертал им погибель, когда город приютил этого чудовищного зверя, в котором теснился цвет аргивского воинства, неся семена смерти и разрушения Трое.

Он пел, как ахейские воины покинули свою полую засаду, вырвались из чрева коня и погубили Трою. Он воспевал подвиги воинов при штурме величественного города. Он пел, как подобный богу войны Одиссей вместе с великим Менелаем атаковал дом Деифоба, вступил в отчаянную схватку и вышел из нее победителем с помощью решительной Афины.

Песнь славного барда еще лилась, но Одиссей растаял, и слезы с ресниц оросили его щеки. Он рыдал, как рыдает жена, бросаясь к телу любимого мужа, павшего при обороне родного города, спасая дом и детей от страшной судьбы побежденных. Она видит, как он испускает последний вздох и умирает. С воплями она обнимает его тело, но враги бьют ее по опущенным плечам древком копья и ведут в рабство, на горе и тяжкий труд. И отчаяние бороздит ее щеки так же горестно, как текли слезы из глаз Одиссея. Но и на этот раз собутыльники не заметили его слез, только сидевший рядом Алкиной невольно услышал скорбные вздохи. Алкиной обратился к веслолюбивым феакийцам:

– Внемлите мне, капитаны и советники. Пусть Демодок даст отдых своей звучной лире – не всех радует его песнь. После трапезы, когда запел божественный певец, горько затосковал Странник. Жестокая боль гложет его сердце. Прекрати же петь, чтобы мы все, хозяева и гости, смогли повеселиться. Все было устроено в честь нашего достойного гостя, и корабль с командой, и прощальный пир, и гостевые дары, показывающие нашу любовь. Здравомыслящему человеку молящий о помощи дорог, как брат. Странник, не таись, но отвечай искренне на мои вопросы. Скажи, как звали тебя дома отец и мать, как величали друзья в городе и округе. Никто, богатый или бедный, не остается безымянным, придя в сей свет. Каждому дают родители имя при рождении. Скажи мне, откуда ты пришел, из какой страны и города, чтобы мой корабль смог проложить себе курс и вернуть тебя на родину. Знай, что на кораблях феакийцев нет штурмана и нет руля, как на обычных судах. Наши суда чуют мысли и желания команды. Знакомы им все города и плодородные земли, и сквозь туман и облака они быстро пересекают заливы моря-океана. И рифы, мели и бури им не страшны.

«И все же я слыхал от своего отца Навзифоя, что гневается на нас Посейдон за то, что мы без разбора всех отвозим. Он предсказал: когда-нибудь, Посейдон сокрушит наш стройный корабль, идущий обратным рейсом в родной порт по туманному морю после подобной миссии, а наш город скроет за высокими горами. Так сказал мне отец. Поступит ли так Посейдон, нет ли – все будет по божьей воле.

«Но сейчас открой сердце и попросту расскажи, где ты странствовал, и какие города людей посещал. Какие это были города, и какие люди, жестокие, дикие и неправедные, или гостеприимные и богобоязненные? Расскажи, почему ты горько украдкой рыдал, слушая песнь о данайцах и падении Илиона? Ведь это постановили боги, они отмерили нить жизни героев, чтобы их судьба стала поэмой будущих поколений. Погиб ли родич твоей жены у стен Илиона, достойный свояк, что не уступит и родичу? Или любимого и надежного товарища ты потерял? Сердечный друг дороже брата».

ПесньIX

Циклоп

Отвечая королю, многодумный Одиссей начал свой рассказ:

– Высокочтимый лорд Алкиной, нам выпала честь внимать певцу с божественно чистым голосом. Что может быть лучше, чем пиршество, когда на столах лежат хлеб и мясо, музыкант завораживает уши пирующих, а виночерпий разливает вино и разносит по местам. Несомненно, лучше этого в мире нет.

"И все же сердце торопит вас услышать рассказ о моих невзгодах, хоть этот рассказ еще глубже погрузит меня в пучину слез. Как мне расположить свои горести по порядку, какую поставить первой, какую – вслед за ней? Небесные боги наделили меня страданьем в избытке. Начну со своего имени, чтобы вы знали – когда пройдет эта жестокая полоса невзгод, я смогу принять вас в своем дому – в моем, увы, далеком дому. Я Одиссей, сын Лаэрта, мое имя среди людей стало символом находчивости и тонкого ума, моя слава достигла небес. Я с ясной Итаки, где высится гора Неритон, ее крутые склоны дрожат от сметенной ветром листвы. Вокруг много ближних островов: Дуликий и Зам, и лесистый Закинф. Мой остров мористее и западнее своих соседей, что раньше встречают зарю и солнце. Это суровая страна, но она порождает добрых юношей: впрочем, кому не мила родина? Вот я, например: прекрасная богиня Калипсо хотела оставить меня в своем выдолбленном гроте и сделать своим мужем, а также Кирка, коварная владычица Эи, пыталась удержать в своем доме (и она прочила меня себе в мужья). Но ни та, ни другая не смогли совратить сердце в моей мужественной груди. А поэтому я считаю, что какие бы богатства ни привалили человеку на чужбине, в иной стране, слаще жизнь на родной стороне и в отчем дому. Но позвольте мне вернуться к рассказу о моем злосчастном путешествии на родину, о том, как поразил меня Зевес на пути из Трои.

«Из Илиона ветер погнал меня к Исмару, в страну киконов^[43]. Я разорил город и поразил их. Мы взяли их жен и добро и поделили поровну, так что никто не остался без своей доли добычи. Я предложил немедленно бежать оттуда без оглядки, но мои дураки-матросы не послушались. Вина было вволю, и баранины, и говядины – целые стада овец и винторогих коров они зарезали на берегу. Пока они прохлаждались, наши киконы бросились за помощью к горным киконам, своим соседям, более многочисленным и умелым, способным воевать в конном строю, а понадобится – то и в пешем. Они обрушились на нас чуть свет, несметные, как листья и цветы весной. Над нами висело предчувствие катастрофы, проклятие Зевеса, у которого были еще казни в запасе про наши бесталанные головы. Отряды вступили в бой у быстрых судов и ливнем лили друг на друга копья с бронзовыми наконечниками. Пока длилась заря и прирастал благословенный день, мы стояли, как вкопанные, и отражали их рой, но когда солнце перевалило через зенит, и приблизилось время пахаря распрячь волов, киконы потеснили дрогнувшие ахейские ряды. Каждый корабль потерял по шесть воинов. А мы, на этот раз избежавшие смерти и рока, отплыли со смешанными чувствами: радуясь, что избежали злой судьбы, и горюя о наших товарищах. Ни один из моих толстобрюхих кораблей не тронулся с места, пока мы трижды не помянули имя каждого бедняги, погибшего от рук яростных киконов на прибрежной равнине.

«Затем Собиратель туч Зевес натравил на нашу эскадру Северный ветер. Заревела буря. Тучи ослепили зрак земли и моря. Ночь низвергнулась с небес. Порыв ветра разметал корабли, шторм разорвал паруса в клочья. Под страхом немедленной смерти мы срубили мачты на палубу и взялись за весла. Яростно мы гребли к берегу. Два дня и две ночи мы береговали, и отчаяние и страшная усталость грызли наши сердца. На третий день ярковолосая Заря принесла свет дня. Тут взмыли наши мачты и сияющие белые паруса, и мы смогли расслабиться и спокойно смотреть, как ветры и рулевые ведут нас правильным курсом. Да, в тот раз я чуть было не добрался невредимым до отчизны. Но волна, и течение, и северный ветер объединились против меня, когда я огибал мыс Малею, и отнесли меня далеко за Киферу.

«Девять дней меня гнали беснующиеся ветры по обильному рыбой морю. На десятый день мы высадились в стране лотофагов^[44], которые, как коровы, едят цветы. Мы сошли на берег наполнить меха водой, а моя команда села перекусить на берегу у кораблей. Как только они утолили первый голод и жажду, я выбрал двух матросов, дал им третьим связного, и послал их разведать, какие люди тут живут. Они немедленно ушли и встретили этих самых лотосников, а те и не думали убивать моих посланцев, но угостили их блюдом из цветов лотоса. Стоило кому попробовать этот медово-сладкий цветок, как желание вернуться на корабль угасало в нем. Он предпочитал остаться жить с Едящими лотос, кормиться лотосом, а память о доме медленно исчезала из его сознания. Мне пришлось искать их и тащить обратно на корабль. Они рыдали, но мы насильно притащили их на борт и приковали в трюме. Я удерживал прочих моих спутников, рвавшихся на берег, чтобы и они не попробовали Лотос и не позабыли о родине. Они поспешно сели на гребные банки и отплыли, а затем взмахнули веслами и взбили море до седой белизны.

«Мы подошли к земле заносчивых неправых циклопов^[45], что во всём полагаются на богов, а сами не пашут и не возделывают угодий, и все же изобильно произрастают там несеяные и небороненые хлеба, и ячмень, и лозы с тяжелыми гроздьями, а их утучняют Зевесовы дожди. Нет у них ни властей, ни советов, ни судов правосудия, а живут они в горных пещерах, всяк царит над своими женами и детьми, сам себе закон, ни пред кем не в ответе.

«У лукоморья циклопов, ни близко, ни далеко, лежит плодородный остров^[46], лесистый остров. На нем водятся несчетные дикие козы. Люди их не пугают, охотники с собаками не выслеживают, ломясь сквозь заросли к перевалам. Молодую поросль не травят овцы и не рушат плуги, но остается это место в одиночестве, невозделанное, рай для блеющих коз, затем, что нет у циклопов ни охрянощеких кораблей, ни корабельных мастеров, что могли бы построить им мореходные суда для приятных плаваний по городам Вселенной, как у обычных людей, что искушают судьбу в морях на других посмотреть и себя показать. Иначе они могли бы забрать себе этот остров, потому что он совсем неплох. Все бы хорошо урождалось в свой черед в его мягких влажных лугах за рвом серебристого моря, а здешней лозе не было б переводу. Урожай, снятый в срок с такой ровной нивы был бы тяжел, затем что подпочва тучна. Его гавань – готовый порт, где не нужны якоря и швартовы. Корабли можно прямо посадить на береговую отмель и оставить безбоязненно, пока моряки собираются с духом, или пока не задует благоприятный ветер. А в глубине залива бежит чистая струя источника, бьющего в пещере. Черные тополя осеняют ее.

«Мы вошли в бухту, несомненно, направляемые богом, потому что ночь была черная, беспросветная. Туман окутал наши суда, и луч луны не мог пробиться с неба сквозь низкие облака. Так мы не видели ни острова, ни волн, длинных, медленно наплывающих на укрытый берег. Мы лишь почувствовали, как наши добрые суда плавно коснулись земли. Лишь они легли на грунт, мы убрали паруса и сошли на берег, и тут же, прямо на кромке воды, погрузились в глубокий сон.

«Когда пришла розовоперстая Заря, мы в изумлении пустились в обход острова, а нимфы, дочери Зевеса, вспугнули для нас диких коз с гор – моей команде на обед. Мы кинулись к кораблям за гнутыми луками^[47] и дротиками с долгими наконечниками и стали стрелять, разбившись на три отряда. Очень скоро бог послал нам сколько душе угодно дичи: добычи была такая пропасть, что по девять коз досталось на каждый из двенадцати кораблей моей флотилии. А моему кораблю, в знак особой привилегии, было отпущено десять коз. Потом весь долгий день, пока солнце не зашло, мы пировали. Мяса было до отвала и выпивка отличная, красное вино еще не иссякло в трюмах наших кораблей: мы захватили не один винный погреб при разоре святыни киконов. Так мы обедали, поглядывая на страну циклопов, столь близкую, что мы видели подымающийся дымок и слышали голоса людей и блеяние овец и коз, пока, наконец, солнце не село и не спустился мрак, а тогда мы растянулись в дремоте прямо на кромке моря.

«На рассвете я созвал своих людей на совет и изложил им свой план: "Оставайтесь здесь, верные товарищи, а я со своим кораблем и командой быстро двину туда, посмотрю, кто там живет – грубые дикари или гостеприимные, чтящие богов и справедливость люди". Отдав этот приказ, я пошел к своему кораблю и велел команде выбрать кабельтовы^[48] и подняться на борт. Они подчинились и лихо уселись на гребных банках. Море побледнело под ударами весел. Когда мы подошли к ближайшему берегу^[49], мы увидели на мысу пещеру, величественную пещеру под сводами лавров. Судя по всему, на ночь в нее загоняли большое стадо овец и коз. Вкруг зева пещеры крепкостенный двор был сооружен из глубоко врытых скал, а за ними, – изгородь из стволов высоких сосен и разлапистых дубов. На самом деле это было логово великана, чудовищного монстра, который пас свои стада вдали от берлоги и избегал контактов с людьми. Был он одинокой неверной тварью, это чудище, и страшного обличья: не на манеру человека, едящего хлеб, но вида совершенно исключительного и выдающегося, наподобие поросшего деревьями горного утеса.

«Я приказал своей верной дружине оставаться на страже у корабля, а сам выбрал двенадцать лучших, по моему усмотрению, людей для вылазки и пустился с ними в путь. В последний момент я захватил с собой мех крепкого вина, выдержанного и бархатистого. Оно досталось мне от Марона, сына Еванфа, жреца Аполлона, бога-хранителя Исмара. Марон жил в своей густой роще (посвященной Аполлону Фебу), и мы, когда разоряли Исмар, богобоязненно пощадили его, и его жену, и ребенка. В выкуп он дал мне ценные дары – семь талантов червонного золота и чашу чистого серебра, и это – кроме отменного вина, которого он нацедил двенадцать кувшинов. Только он сам, и жена его, и ключница знали секрет этого вина – рабыням и служанкам он не доверял. Когда хотел Марон^[50] отведать вина^[51], то нацеживал лишь одну меру глубокого блаженства и разбавлял двадцатью мерами воды, и тогда от чаши шел сладкий, чисто небесный дух, и удержаться от выпивки было уже невмоготу. Я наполнил зельем большой мех и взял с собой. Захватил я и зерна в кожаной суме. Вещий инстинкт подсказывал мне, что нам предстоит столкнуться со странным и лютым чудищем неимоверной силы, не различающим правды от кривды и неудержимым.

«Вскоре мы оказались в пещере и нашли, что ее обитатель отсутствовал – он пас в лугах свои отменные стада. Мы обследовали пещеру, округлившимися глазами взирая на штабеля сыров и полные стойла козлят и ягнят, размещенных по отдельности: весенний помет тут, осенний там, а новорожденные сбоку. Стояли там кадки, чаны и ведра, наполненные до краев сывороткой – ладно сработанные сосуды были, к слову, эти молочные посудины. Мои моряки сразу же обратились ко мне с просьбой^[52]: позволить им забрать сыры и удрать, живо обернуться и угнать козлят и ягнят из загонов на корабль и поспешно отчалить. Этот совет, на поверку, оказался самым полезным, но я не внял ему, так уж я настроился на встречу с хозяином, надеясь получить от него гостевой дар. Однако его приход обернулся катастрофой для моего отряда.

«Мы разложили костер, принесли жертву всесожжения и налегли на сыры. Так мы сидели в гроте и ждали, пока не вернулся домой наш хозяин с выпаса. Он принес с собой неимоверную груду хвороста на растопку очага и швырнул ее на пол пещеры с таким грохотом, что мы в ужасе разлетелись по дальним углам. Затем он загнал под своды пещеры свое восхитительное стадо, точнее – дойных маток. Прочих козлов и баранов он оставил на просторном дворе перед входом. Потом он поднял и заткнул зев пещеры громадной каменной плитой, исполинской под стать ему. Ни два, ни двадцать два крепких двуосных воза не сдвинули бы его с места – так огромен был этот утес, заграждавший вход. После этого он уселся доить своих овец и блеющих коз, всех по порядку, подкладывая напоследок под каждую матку ее ягненка или козленка. Половину надоенного белого молока он сцеживал и давил из него сыр в плетеных корзинках, а другую половину удоя он оставлял в ведре про запас – на ужин, чтобы утолить жажду. До сих пор великан был увлечен работой, но тут он разложил костер, огляделся и увидел нас.

– Ага, странники, – сказал он, – кто вы и из каких заморских мест принесло вас? Купцы ли вы? или пираты, добычники, что рыскают по морю на свой страх и риск, грабя всех встречных себе в добычу?

«Так вопрошал он, и наша самоуверенность дала трещину от гулкого устрашающего голоса великана и от громадины его стана. Все же я сделал усилие и отвечал твердо:

– Мы – бесприютные ахейцы, плывем домой из Трои, но сбились с курса, гонимы по бессчетным заливам Океана противными ветрами с неба: может, по воле и намерению Зевеса. Мы величаем себя соратниками Атрида, бойцами Агамемнона, который снискал себе всеместную славу под небесами, взяв и разорив величайший город земли и погубив множество людей. А затем мы припадаем с мольбой к твоим коленам в чаянии вена или иного богатого дара – награды странникам. Почти богов, о Великолепный! Мы – пришельцы и молители пред тобой, а Зевес не оставляет достойных путников, он – защитник и бог-хранитель пришельцев.

«Лишь успел я это вымолвить, как из глубин безжалостного сердца пришел ответ:

– Сэр Странник, ты либо очень прост, либо из слишком дальнего далека прибыл, коль заклинаешь меня бояться богов и не гневить их. Мы – циклопы, мы их больше, и ничуть не внимаем ни Зевесу с эгидой, ни другому блаженному богу. Если бы я пощадил тебя и твоих друзей, то не для того, чтобы отвратить ярость Зевеса, но лишь по зову сердца, склонного к милости. А сейчас скажи мне, где вы поставили на прикол ваше прочное судно – на дальнем берегу или на ближнем? Я хочу знать.

«Такими словами он пытался поймать меня в силки, но моему острому уму его мошенничество было очевидно. И я ответил обманом на обман:

– Мой корабль сокрушил Потрясатель земли, Посейдон. Он понес судно на мыс на самом краю вашей земли и бросил прямо на рифы: так пригнал нас ветер из открытого моря. Лишь я с этой горсткою спасся.

«Его свирепость презрела ответным словом. Он вскочил на ноги, сделал выпад, подцепил двух моих спутников, как щенят, и трахнул их головами оземь. Их мозги вырвались из лопнувших черепов и расплескались по полу пещеры, а он разломал их тела на куски и жадно, как горный лев, сожрал без остатка все, потроха и мясо и кости, вплоть до костного мозга, Мы рыдали, вздымая руки к Зевесу в ужасе от совершенного пред нашими глазами преступления, но ничего не могли поделать. Циклоп беспрепятственно набил свою огромную кишку человечьим мясом и запил парным молоком. А потом он растянулся поперек грота посреди своих стад и уснул.

«Дерзким сердцем я прикидывал: не подкрасться ли, выхватить острый меч, висевший у меня на боку, и пронзить его тело, для надежности нащупав пальцами уязвимое место меж ребер, под сердцем и над печенью. Но поразмыслив, я сдержал удар, ибо им я окончательно скрепил бы наш рок: крепости наших мышц не хватило бы откатить огромную скалу, которой он запер выход из пещеры. Всю ночь мы стенали от горя, ожидая Зари. А когда она засияла, великан проснулся, разжег костер, подоил скот по порядку, и подложил сосунков под маток. Окончив свой хлопотливый промысел, он схватил еще двоих из нас, и они стали его дневным пайком. Затем он погнал свой гладкий скот из пещеры, так же легко отодвинув огромный заслон и задвинув его, как мы щелкаем крышкой колчана. Лихо улюлюкая скоту, циклоп погнал стадо в холмы, оставив меня в заточении строить ему в уме погибельные козни. Я искал способа сквитаться с чудовищем, как только Афина услышит мою молитву и предоставит мне подходящую оказию.

«Из всех моих замыслов я остановился на следующем. В овечьем загоне стояла огромная дубина Циклопа, а точнее – свежий ствол маслины, из которого он собирался сделать себе посох, как просохнет. Мы же равняли его с мачтой двадцативесельного черного корабля, эдакого широкопалубного купца дальнего плаванья – таким он был длинным и толстым. Я оседлал его, отхватил саженный кусок и передал своим товарищам, призывая заточить его. Они обстрогали его довольно ровно, а я подсобил им заострить конец. Затем я взял его и вращал в пылающем костре, пока острие не спеклось, как твердый уголь. Мы спрятали его под овечьим пометом, лежавшим грудами повсюду в пещере. Напоследок я приказал своим людям бросить жребий, кому выпадет отчаянная задача помочь мне поднять кол и засадить ему в глаз, когда тяжкий сон уложит великана. Удачный жребий послал мне как раз тех четверых, которых я бы выбрал и с открытыми глазами. Себя я назначил пятым.

«Циклоп вернулся под вечер, гоня свои долгорунные стада, и прямо вогнал их всех под широкие своды пещеры, всю эту массу жира и шерсти, ни одного не оставив на внешнем дворе. Было ли у него что на уме, или один из богов так провидел? Затем он поднял огромный дверной камень и втиснул его на место перед тем, как усесться за дойку. Вновь брал он по очереди каждую овечку и шумливую дойную козу, а потом подкладывал под них сосунков. Споро он ладил со своими домашними обязанностями, а управившись, схватил еще двоих из нас и поужинал ими. Я подошел к великану с хмельной чашей темного вина в руке и подал ему, говоря:

– Циклоп, поди запей ужин из человечины людским вином, убедись, сколь сладостное зелье хранилось на нашем судне. Я принес его тебе в надежде, что ты явишь сострадание и поможешь нам добраться домой; но твоя немудрость превосходит наше разумение. Грешник, да можешь ли ты рассчитывать, что другие европейцы посетят тебя, когда ты так неучтиво с нами обошелся?

«Он взял чашу и выпил. Ярая радость восстала в нем от сладости зелья, и он потребовал еще одну чашу, говоря:

– Долей-ка мне от души, Странник, и живо назови свое имя, и я преподнесу тебе гостевой дар, что согреет твое сердце. И впрямь, наша тучная почва рожает полные лозы циклопам, и влага небес умножает их плод, но этот настой – чистые нектар и амброзия.

«Так он провозгласил, и я сразу налил ему вторую чашу искристого вина, а затем и еще одну. И так он по дурости хлопнул три полные чары. Винные пары затянули его циклопическую смекалку, а я повел с ним игру медовой льстивой речью.

– Циклоп, ты спросил меня о моем мирском имени. Я открою его тебе во всеуслышанье, а ты уж дай мне обещанный гостевой дар. Имя мне – Никто^[53]: так меня звали отец с матерью, так зовут и друзья, – сказал я, и он ответил жестокосердо:

– Я съем тебя, Никто, последним, после всех твоих друзей. Их сперва – вот он, твой навар.

«Он растянулся во всю длину брюхом кверху на земле, уронив жирную шею набок, и сон, покоряющий всех людей, покорил и его. Тяжело выблевал он весь груз вина и ошметки человечины, плавающие в вине, вырвались с клекотом из его глотки. Я засадил наш кол глубоко в уголья костра, чтобы он раскалился, и приободрил товарищей удалой речью, чтоб они не терялись от страха. Вскоре оливковый кол, хоть и полный соков, почти заполыхал устрашающим огненным свечением. Я выхватил его из огня с помощью моих людей. Некий вышний дух вдохнул в нас безумное мужество, и оно дало силы ринуться с этим гигантским копьем и вонзить его острие прямо в глаз великана. Я навалился на него всем весом, чтобы оно пробурило себе путь до упора. Как корабел сверлит буравом доски с помощью ремня из кожи, который его подмастерья тянут вниз туда и сюда, так и мы удерживали пылающий заточенный кол в его глазу и крутили его, пока кипящая кровь не забурлила вкруг огненного столпа. Ресницы и веки скукожились и засмердели при разрыве поглощенного горением яблока: поистине, самые корни глаза рассыпались в пламени. Как кузнец погружает в холодную воду лезвие секиры и оно сердито шипит (так обрабатывают железо, и прочность его – от закалки), так и его глаз зашипел вкруг оливкового кола. Он испустил дикий рев, загрохотавший по стенкам грота, и мы в ужасе заметались пред ним. Он выкорчевал деревянный кол из глаза, и тот вышел, весь облепленный кровавыми сгустками и засыхающей кровью. Сводящая с ума боль заставила его выронить кол из рук и истошно завопить, сзывая прочих циклопов, живших неподалеку в своих вертепах на обдуваемых ветрами холмах.

«Те услыхали его крик и стянулись к закрытой пещере, спрашивая, что за беда приключилась.

– Никак, занедужил ты, Полифем, коль рычишь посреди божественной ночи и мешаешь нам спать? Или кто-нибудь из смертных отбирает у тебя стада или губит тебя мощью рук или обманом?

«Великан Полифем заорал им в ответ из пещеры:

– Друзья, кто меня губит обманом? Никто. Силой меня Никто не взял бы.

«На это они отрезали в ответ:

– Если ты один и никто не нападает на тебя, боль твоя – неизбежная пагуба, посланная Зевесом. Обратись же с мольбою к своему отцу, царю Посейдону.

«Они разошлись, а мое ретивое ликовало, что я смог провести их своей прекрасной хитроумной уловкой с обманным именем. Циклоп же стенал в запредельных муках. Он щупал руками вокруг, пока не нашел и не отвалил камень у входа^[54]. Затем он уселся у зева пещеры, растопырив пальцы, чтобы поймать тех, кто попытается улизнуть вместе с овцами. Таким уж дураком он меня считал: а я ломал голову, как бы выбраться и спасти себя и товарищей от погибели, ибо мы были и впрямь в пасти у смерти. Много планов и мыслей я перебрал, чтоб жизнь сберечь, но лучшим в конце концов я счел следующий ход. Некоторые бараны были рослой породы, огромные тонкорунные чудные звери почти пурпурного отлива шерсти. Я бесшумно связывал их по три поперек гибкими лыками, которыми была оплетена лежанка злого чудища. К среднему барану я привязывал человека, а бараны по бокам ограждали его от раскрытия. Выходило по три барана на каждого матроса, а для меня оставался вожак стада. Я схватил его, забился под его мохнатое брюхо и собравшись с непреклонным мужеством, повис лицом кверху, обвив руки густым руном. Так мы ждали Зари с великим содроганием.