Текст книги "Дневник Анны"

Автор книги: Финн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Вступительное слово

В книге «Здравствуйте, мистер Бог, это Анна» Финн рассказал о своей дружбе с этой удивительной девочкой, а также о ее взаимоотношениях с мистером Богом и со всем окружающим миром. С тех пор эта полная вневременных истин история продолжает жить в умах и сердцах бесчисленных читателей по всему миру. Но Анна умерла, и от нее осталось очень мало – только воспоминания близких и несколько фрагментов ее собственных рукописей. В «Дневнике Анны» Финн решил поделиться с нами этими сокровищами.

Отношения Анны с орфографией и знаками препинания были похожи на нее саму – такие же неповторимые и искрометные. Кое-где нам пришлось их чуть-чуть изменить – просто для того, чтобы было понятнее, но это нисколько не повлияло на оригинальный букет и аромат Анниного языка.

Издатели

Дневник Анны

Введение

Я уже рассказал историю Анны в книге «Здравствуйте, мистер Бог, это Анна». Так оно все и было. Мы с Анной нашли друг друга одной из тех густых, будто гороховый суп, туманных ноябрьских ночей, какие бывают только в Лондоне. Не могу вспомнить точную дату, но, по всей вероятности, это был 1935 год. Тогда я почти каждую ночь бродил в районе доков, что в Восточном Лондоне. Это прекрасное тихое место, где можно было спокойно подумать, а такое настроение случалось у меня довольно часто.

Ребенок, шатающийся по улицам в такой поздний час, ничего необычного собой не представлял – в 1930-х годах это было в порядке вещей. Как следует разглядеть ее мне удалось только дома, когда она хорошенько вымыла лицо и руки: передо мной предстала прехорошенькая маленькая девочка с рыжими волосами. Однако, как она потом мне объяснила, «это все было снаружи». Чтобы хорошенько узнать ее изнутри, как она того хотела и требовала, мне понадобилось довольно много времени.

Несколько кратких лет Анниной жизни были окрашены прежде всего неутомимыми поисками красоты. Поначалу довольно странно слышать, что картина хорошо пахнет, но вскоре я к этому привык. Все, что доставляло удовольствие всем чувствам сразу, для Анны было Богом! А при помощи микроскопа его можно было отлично разглядеть.

Анна умудрялась найти Бога в самых неожиданных местах – в трамвайных билетах, в траве, в математике и даже в грязи на руках… И кому только пришло в голову, что их нужно мыть!

Все, что соответствовало Анниным представлениям о красоте, должно было тщательно сохраняться, записываться (с помощью того, кто умел это делать) и складироваться в одной из ее многочисленных обувных коробок. Время от времени эти коробки водружались на кухонный стол, а их содержимое подвергалось тщательному пересмотру и сортировке.

Откуда она взяла саму идею красоты, я понятия не имею. В те годы лондонский Ист-Энд казался большинству людей грязным и довольно мрачным местом, но для Анны он был великолепен. Большая часть сил у нее уходила как раз на то, чтобы превращать гадкое в прекрасное. Очень часто для этого требовалось придумать совершенно новый расклад, в котором такое превращение становилось возможным.

По-настоящему нас сплотила именно красота. Меня всегда зачаровывала математика. На самом деле я бы охотно променял сон или даже обед на парочку уравнений. Старый Джон Ди, который семь лет преподавал у нас математику, как-то дал моей страсти отличное определение. Он назвал ее «погоней за чистой красотой». Словосочетание мне понравилось, но его подлинный смысл дошел до меня только после того, как в моей жизни появилась Анна. Более того, для этого ей понадобилось прожить у нас два года. Как-то раз мы с ней сидели на кухне за столом. Я сражался с обратной дробью от семнадцати, то есть с проблемой, как поделить единицу на семнадцать, что, в свою очередь, должно было дать мне другое число, за которым я, собственно, и охотился.

Чуть погодя Анну угораздило спросить, что получится, если единицу разделить на результат? Мы по уши закопались в новое уравнение, и – подумать только – ответом оказалось семнадцать! С тех пор по вечерам мы часто усаживались за кухонный стол, Анна подбирала под себя ноги и упирала подбородок в ладошки, и мы принимались за свои «разработки».

Как-то раз, после того как мы исписали кучу бумажек, она вдруг выдала: «Это все такие красивые идеи!» Тогда я не вполне врубился в смысл сказанного ею, но зато теперь могу сказать, что вполне согласен с Харди, который считал, что «в мире просто нет места для некрасивой математики».[1]1
  Г. X. Харди (1877–1947) – британский математик. – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть]

Несмотря на то что я был заметно старше Анны, эта погоня за чистой красотой сделала нас сообщниками и товарищами по приключениям.

Ее жизнь проходила в поисках знаний и мудрости, а не только красоты. Все, что могло ответить хотя бы на один из ее многочисленных вопросов, адресованных мирозданию, имело особую ценность. Если то был неодушевленный предмет, он тут же обретал свое место в коробочке, а если человек – его строго просили «написать это вот тут большими буквами». Эта просьба «написать большими буквами» означала непрерывное пополнение коллекции бумажек, исписанных разными словами, причем далеко не всегда грамотно, – но это особого значения не имело. Очень часто на бумажках оказывались слова, использовать которые пристало только взрослым. Такие «взрослые» слова в устах шестилетнего ребенка временами ставили нас всех в тупик, но Анна вывела коренной принцип их использования, с которым было не поспорить: «Если слово говорит правильную вещь правильным образом, его надо использовать; если нет – выкидывать на фиг».

Все те годы, что Анна провела со мной, и Ма, и нашими вечно сменяющими друг друга домочадцами, она отважно сражалась со словами и предложениями английского языка, требуя, чтобы они точно соответствовали тому смыслу, который она в них вкладывала. Мне потребовалось довольно много времени, чтобы осознать: хотя мы с ней жили в одном и том же мире, но видели его совершенно по-разному. Для Анны каждая вещь была средством постижения того, «как оно там все устроено». Взрослые называли ее вороненком, попугайчиком, обезьянкой, феей – и она, безусловно, являлась всем этим и еще многим другим, но самое главное – она была ребенком.

Глава 1
Нехождение в церковь и на что похож мистер Бог

Хотя Анна ходила в церковь и воскресную школу, единственной эмоцией, которую она оттуда выносила, было глубокое раздражение. Ее, кажется, совершенно не волновал тот факт, что бога там провозглашали Создателем, всемогущим, бесконечно любящим и т. д. Для нее бог был чем-то совсем другим. Бог был хорошим не потому, что он любил своих детей и проявлял к ним справедливость. Хорошесть бога заключалась в том, что он был прекрасен. Природой бога была чистая красота.

Поначалу походы с Анной в церковь были для всех нас тяжелым испытанием. Мраморный пол в черную и белую шашечку интересовал ее гораздо больше, чем проповеди священника. Как она однажды объяснила мне про этот пол, «у меня от него везде щекотно», а все, от чего у вас везде щекотно, ближе всего к богу.

Больше всего Анну раздражало в церкви то, что там собиралась куча людей, ждущих чуда. Для Анны чудом было все, что ее окружало, а самым большим чудом – то, что она посреди всего этого жила.

Мне не сильно нравица хадить в ц'рковь я туда и не хажу потомушто я думаю мистьер Бог там не жывет а если бы я была мистьер Бог то я бы точно не жыла.

Люди в ц'ркви все нещастные потомушто они поют нещастные песни и нещастные молитвы и люди делают там из мистера Бога очень большово забияку и хулигана а он не такой потомушто он не хулиган а вовсе даже смишной и любит и добрый и сильный. Когда смотриш на Фина это как смотриш на мистера Бога тока Фин как очень маленкий бэби-Бог а мистер Бог он в сто рас болше такшто не могу сказать какой мистер Бог харошый.

Анна поделила все числа на Числа Человеков и Числа Бога. Числа Человеков были предельно просты для понимания и для работы. Числа Бога, с другой стороны, были еще проще для понимания, но работать с ними иногда было вовсе невозможно.

Анна редко играла в то, что тогда считалось нормальными игрушками. Исключение составляли тряпичные куклы, краски и моя старая железная дорога, состоявшая из паровозика, грузового вагона с углем и восьми товарных вагончиков. С ними она играла где-то с неделю, а потом сложила обратно в коробку и больше не притрагивалась.

Именно тогда на сцене и начали появляться Числа Бога. Как-то раз она спросила, сколькими разными способами можно соединить между собой паровозик, грузовой и товарные вагончики. Я попытался объяснить ей методику вычислений. Окончательный ответ оказался куда больше, чем она предполагала, и забирался уже в царство Божьих чисел – 3 628 800. Это был простой результат подсчета, сколько может быть вариантов расположения десяти разных предметов на прямой линии. Очень быстро она поняла, что если даже с Человековыми Числами у нас куча проблем, то Божьи просто закопают нас по самую шейку.

Луди говорят мистьер Бог он как король но такой сказошный король вроде Кинг-Джоржа каторый придёт к нам на улицу, тока я бьюс об заклад он не знает хде наша улица и меня он не знает тоже. Но мистьер Бог знает, мистер Бог знает нашу улицу и Фина и Мили и Твинка и Пилюльку и всех плавкинов. Я думаю мистер Бог знает даже какая виснушка у меня хде.

У Анны была куча друзей на соседних улицах. Среди них были маленькая девочка лет четырех по имени Пайлет, которую часто звали Пилюлькой, и ее крошка-брат Уильям, известный узкому кругу друзей как Твинк. Всех прочих детей звали просто «плавкины». Бедноту Ист-Энда часто называли отбросами общества, или «тем-что-не-тонет». Еще два приятеля Анны – Нильс и Генрих – именовали ребят die Kinder,[2]2
  Дети (нем.).


[Закрыть] и от соединения двух слов и получилось «плавкины».

Из-за всеобщей бедности, царившей в те времена в Ист-Энде, новые игрушки были редкостью. По большей части игры строились на том, что картонные коробки могут чудесным образом превратиться во что угодно. В такие игры по принципу «а давайте как будто…» играли все младшие дети.

Я иногда делал для них всякие вещички. Например, такую штуку для выдувания мыльных пузырей. С ее помощью можно было произвести на свет целую струю очень больших пузырей, за которыми детвора тут же принималась гоняться и хлопать их ладошками, крикетными битами, свернутыми в трубку газетами и т. д. У Твинка было собственное грозное оружие – проволочная мухобойка. Несмотря на то что подобные игры могли продолжаться по часу и по два, некоторые из ребят предпочитали просто рассматривать эти пузыри, наслаждаясь игрой радужных красок. А некоторые, и Анна среди них, видели в них отражения. Мои попытки объяснить Анне, как такое получается, привели к тому, что пришлось купить ей садовый ведьмин шар.[3]3
  Ведьмин шар – сфера из полого стекла, часто с зеркальным напылением, служащая украшением интерьера или сада. Считается, что помимо своей декоративной функции она отводит любые негативные влияния.


[Закрыть] Этот шар из посеребренного стекла был примерно восемнадцати дюймов в диаметре.[4]4
  То есть примерно 45 см.


[Закрыть] Очень скоро она заметила, что картинки по краям шара получаются, по ее выражению, «сплющенные». А вот чего вообще никогда нельзя было увидеть в этом круглом зеркале, так это отражения того кусочка мира, который располагался непосредственно за шаром. Для Анны это было неопровержимым свидетельством того, что именно там и обитал мистер Бог.

Анна свела воедино идею садового шара, мыльных пузырей, стеклянных шариков, которыми украшали елку на Рождество, и, наконец, гладко отполированных шарикоподшипников, которые на самом деле все исполняли одну и ту же роль, то есть отражали все на свете, за исключением того кусочка, где жил мистер Бог. Для Анны было совершенно естественным, что все, что создал мистер Бог, отлично отражается в маленьком подшипнике, который даже такой маленький, что его можно легко носить с собой в кармане или даже в ухе, правда, Финн?

Я ни пошла в ц'рковь потомушто я ни хатела и Фин павез меня на поезде в балшой лес. Эт был оч'нь харошый лес и Фин рассказывал мне всякие харошые истории про мистера Бога и это было лутше чем васкресная школа. В ц'ркви луди делают мистьера Бога болшим и болшим и болшим и мистер Бог делаеца таким болшим што я не знаю а Фин делает мистера Бога таким маленким его можно разглядеть.

Дело было в Эппинг-Форест.[5]5
  Эппинг-Форест – один из районов Лондона, примерно 19×4 км, две трети которого занимает парк.


[Закрыть]

В лису я видела кроликоф и барсукоф и много птиц и даже оленей и одного мертвово тоже а лудей я не видела потомушто они все были в пивной и кагда я увидела мертвово оленя я немношко плакала а Фин сказал што глупо плакать по мертвой вещи а лутше поплакала бы по лудям в пивной. Фин сказал штобы я потрогала мертвово оленя и я потрогала и он пуфт мне прямо в нос как пудра для литца. Когда он превратица весь в пудру то потом превратица в грязь а потом трава вырастет в ней а потом придет афца и с'ест траву а потом я с'ем афцу и потому я с'ем мертвово оленя и потомушто мистьер Бог сделал фсе это я ем мистьера Бога фсе время как делают те луди в ц'ркви. Но у меня лутше потомушто я делаю так фсе время. Не толко иногда как они там делают а фсе время вот.

Одной из главных Анниных проблем было то, что вещи имели тенденцию менять форму: лягушачья икра превращалась в лягушек, гусеницы – в бабочек, и мертвые кролики, которых она видела в Эппинг-Форест, тоже превращались во что-то совсем другое. Даже расположенный неподалеку от нас дом с зеленой деревянной резьбой по фасаду, который Анна называла просто «зеленый дом», исподтишка менял свой внешний вид. Анна полагала, что всему на свете нужна форма, в которой можно было бы жить. Если бы я хорошенько попытался, то смог бы, возможно, объяснить ей значение слова «распад», но я не стал этого делать.

Так Анна пришла к выводу, что, когда та или иная вещь превращается во что-то другое, это значит, что она должна еще что-то сделать для мистера Бога. Смерть для Анны была одной из таких вещей – она просто случалась, и все. Смерть была тем моментом, когда приходила пора менять форму. Мы с Анной сидели у постели Бабули Хардинг, когда та умирала. Иногда на превращение требовалось много времени… очень много времени. И даже если Анна не знала, какую новую форму обрела Бабуля Хардинг, кто стал бы с ней спорить? Не я, это уж точно. В конце концов, если мистер Бог так хочет, это должно быть хорошо.

Я спросила Фина куда девалос тело (оленя) потом? И Фин сказал про зеленый дом и Фин сказал потомушто никово внутри нет штобы следить за телом оно начинает отпадатьса потомушто в нево приходят мышы и крыса а они тожы хотят свое тело и они делают дыркы и тогда тело становитса другое тело. Такшто кагда олень уходит из своево тела другие вещы входит в нево чтобы потом получилос другое тело. И оно так получаеца! Потомушто мы видели мертвово кролика тело и все тело это тело мистера Бога но своево правильново тела у мистера Бога нет. Мистер Бог он как карандаш но не как карандаш который ты видиш а как карандаш который ты не видиш такшто ты не видиш какая у нево форма но он может нарисовать фсе прочие формы и тело и вот нашто похош мистер Бог. Когда ты вырастеш это тебе будет смишно потомушто ты будеш хотеть штобы у мистера Бога была своя правильная форма вроде как старый дядя и усы и моршынки на лице но мистьер Бог так не выглядит вот.

Кагда Твинк играет в поезд у нево есть такая болшая деревянная каропка. Инокда каропка будет поезд а инокда как дом а инокда как корабл а инокда как машина и инокда ты в ниё штонибуть кладеш и инокда нет а вовсе даже вынимаеш. И вот эта каропка она как мистер Бог. Инокда он выглядит как штонибуть а потом он выглядит как штонибуть другое. Если ты говориш мистер Бог зеленый значит он неможетбыть красный а он может. Если ты говориш мистер Бог он болшой то ты не можеш сказат он маленкий а он да. И если ты говориш мистер Бог толстый то ты не можеш говорить што он тонкий ха! ха! ха! а он и такой тожы. Как ты можеш говорить про мистера Бога потомушто ты не можеш. Но я могу потомушто у миня ест сикретная книга Фин дал мне. Это картиночная книга вся про снижинки и всякая снижинка не такая как другая. Если ты смотриш на форму снижинки она нитакая как форма другой снижинки такшто нет такой штуки как правильная форма снижинки как она должна быт. Но ты называеш это снег а не называеш это форма и вот ЭТО КАК МИСТЕР БОГ. Нельзя называть мистера Бога вещ и нельзя называть мистера Бога тело и форма тожы и можно толко называть мистера Бога мистер Бог.

Глава 2
Дорогая Мамочка

Когда Анна начала сражаться с идеями и другими важными вещами, которые кому-нибудь из нас время от времени приходилось «писать ей большими буквами», она постепенно взяла моду свивать из них такие небольшие рассказики. Все нужно было тщательно изучить, задать кучу вопросов. Вопросы были про все на свете и грозили затопить нас, как Всемирный потоп. Я прямо-таки лучился от гордости.

Пока она копалась в своих залежах идей, фантазий и клочков бумаги, хранившихся в бесчисленных коробках, я сидел и думал, что воля ваша, но в Анне все-таки есть что-то странное. Нет, у нее не было ни необычных способностей, ни каких-нибудь особенных чувств, ни сверхъестественных сил – ничего такого. На самом деле теперь, спустя полвека после ее смерти, я понимаю, что она обладала одним совершенно уникальным свойством. Она умела ЖДАТЬ. Ждать верного момента, ждать, пока лично для нее все не будет так, как надо.

Я совершенно уверен в том, что Анну никто никогда серьезно не обижал. Ею пренебрегали – да… Так или иначе, но Анна каким-то образом умудрилась сохранить в душе образ совершенной матери.

Аннина «Дорогая Мамочка» была не конкретным человеком, а скорее некой квинтэссенцией всех многочисленных историй, которые она написала про свои идеи. Ее ожидание напоминало кулинарию: смешение разных кусочков и фрагментов давало новое блюдо.

Кагда я иду спат я думаю про Мамочку и вотшто я думаю. Ты кагданибуть видел звезды ноч'ю кагда мароз? Они вроде так блиско и как бутто струна от тибя до них и ноги не стоят на земле и ты такой лехкий бутто весу нет вапще и кагда я смотрю Мамочке в глас это тоже бутто весу нет вапще и если бы Мамочка миня не держала так крепко я бы вслетела в восдух как птица.

Ты кагданибуть влетал в паучю сет кагда ни знал или засыпал на прахладной траве или пил гарячий чай кагда прастудилса и устал или гладил утку по жывотику? Вот кагда Мамочка тибя цылует это пахоже. Инокда Мамочкины губы нежные как паучя сет. Инокда прахладныи как трава и слаткие. Инокда гарячие и кусачие как суп и инокда мяхкие как утячий жывотик. И кагда ты иё цылуишь нужно гупки сложит вместе и Мамочка дышыт на тебя и это пахнет как фсе цветы в мири и ты можеш сказать это как любофь пахнет так то вот какая харошая у миня Мамочка.

Кагда ты видиш смишную весч ты смиёшса очен громко но эсли у тибя внутри секрет то нет. Токда у тебя такая асобая улыпка. И это пахоже на цветочный бутон каторый толко хочет распустица ты иво ещо не видиш зато знаеш што он красивый внутри. И вот Мамочкина улыпка такая же и сразу можно видеть все цвиты в мири сразу в тоже время. И Мамочка не улыбает фсе свои сикреты сразу и я очен терпиливая патамушто у Мамочки милионы и милионы сикретных улыпок и я иё так люблю.

Инокда Мамочка ложица и закрывает гласа и токда похожа на Марию каторую я витела в ц'ркви где свечи но я не помню хде. Но Мамочка выглядит такой харошей и милой што я начинаю дрожать от щаст'я. Мамочка наверно самое красивое што ест на свете. Но я скажу ещо што-то. Я сказала Нилсу какая у миня харошая Мамочка и Нилс сказал мистеру Генриху и я слышала Нилс сказал што эсли бы Мамочкина красота могла зажигать то вес мир бы поджекся. Нилс гаворит эта камплимент. Но Нилс инокда незнаит. Мамочка миня поджигает тожы вот. И я спрасила Нилса какое самое болшое число можно сказат про то как я лублу Мамочку патамушто я не очен расбираюс в сложении и Нилс сказал што если я напишу «бесконешно» то это будет самое балшое. Но это не выглядит много а вот милионы и милионы выглядят, но я лублу Мамочку очен сильно и я напишу ещо.

Мамочка не похожа на никово ещо патамушто ей не надо говорить эсли она не хочет. Инокда это здоровово кагда она не говорит а инокда здорово кагда говорит. Патамушто кагда она не говорит Мамочка улыбаецца и это очен харашо. У Мамочки ест такая асобая улыпка и никагда не знаиш кагда она появицца. Инокда она начинаецца с пальцеф ног а инокда с пальцеф рук а инокда с жывотика а инокда выглядываит ис глазок и с губ и это очен здорово патамушто ты знаиш што она на подходе и ждеш кагда она придет. И она приходит как подарок каторава сафсем не ждеш. И што в Мамочке харашо так это тошто все што она делаит оно как падарок. А кагда ты думаиш о Мамочке это тоже харашо. Кагда ты думаиш о лудях ты можеш думать фсякие плахие и нехарошыи вещи про боль и балезни и про другие беды но кагда ты думаиш про Мамочку то не можеш таково думат. И ты можеш думат толко харошие вещи и щасливые как про мистера Бога. И теплые. И как здорово быть мной патамушто эсли бы я была не мной я бы не знала правда?

Ест столко всяких вещей которые я хатела бы сказать но я не знаю как это сделать патамушто как сказать про любофь с карандашом и бумагой. Но можно попробовать правда веть. Такшто я папробую.

Любофь это очен смишная вещ патамушто ее нельзя увидеть и нельзя услышать и нельзя потрогать когда она у тебя ест. Тогда как ты знаеш што она у тебя ест? Вот я тибе и скажу. Кагда Нилс гаварит мне придстафь што у тибя читыре канфеты в адной руке и шест в другой то сколко у тибя будет фсиво? И я ему гаварю што у миня нет ни адной патамушто их у миня нет и если я скажу што у миня чевото ест то это будет неправда а это плохо. Кагда ктото гаварит я тибя лублу Анна откуда мне знат што это правда?