Текст книги "В канопе жизнь привольная"

Автор книги: Фигль-Мигль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Нет, – сказал он, – это я знаю точно, что это не так. Будет поздно. Еще пара лет в изоляции – и вообще прекращаешь работать. Без признания, без видимых результатов работать невозможно. Самому в себя верить нельзя, это нелепо. Посмотри, даже я не уверен, что хорошо делаю то, что делаю. Что мне следует делать именно это.

– Ты, – сказал Пекарский, – Пьеро многострадальный. Кто же в этом уверен? Ты трудись, трудись. Тогда результатам куда деться? Они явятся. Лет через двадцать.

– Он столько не проживет, – буркнула я.

– Не хочу лет через двадцать, – буркнул и кузен.

– Ты не хочешь почета и заслуженной славы?

– Нет. Хочу незаслуженный скандальный успех и не хочу ждать.

– Фу, – сказал Пекарский с отвращением. – Ты такой же, как и твоя сестричка. Оба вы спите и видите свои портреты в газетах. Совокупный блеск славы и молодости.

– А для чего я живу, по-твоему?

– Ты живешь не для того, чтобы твои надежды сбывались. И вообще жизнь не праздник.

Баги неожиданно заинтересовался.

– Наверное, – сказал он. – Жизнь – страдание и подвиг. Но не все живут так. И уж, конечно, никто не хочет так жить. И что? Где выход? Постжизненное, так сказать, воздаяние?

– Ой, не знаю, – сказал Пекарский, подозрительно быстро теряя интерес к беседе. – Смотрите, кабак.

Следующее утро наступило.

С вытянутыми, строгими, чопорными лицами сидели мы за столом. Кузен, высоко поднимая голову, нарезал батон; от батона пахло тонким одеколоном Баги, всеми этими завтраками гребцов, чаепитиями на пленэре.

– Чем займемся? – спросил Пекарский, намазывая булочку маслом.

– Немножко поспим и поедем в Манеж осматривать выставку, – сообщил кузен. – Потом в Арт-клуб. Потом по бильярдным. Потом к Славе веселиться. Потом еще что-нибудь придумаем.

– Лучше я поеду немножко посплю дома, – задумчиво сказал Пекарский. – У меня вечером лекция.

Зоил Пекарский читал лекции по классической литературе на каком-то П. О. и втайне очень этим гордился.

Я сказала, что с удовольствием посещу Манеж.

Баги доброжелательно кивнул. Ему, похоже, было все равно – ехать в Манеж, ехать в трактиры с плясунами, веселиться, умереть или жить, безропотно оплачивая чужие удовольствия. Когда я внимательно всматривалась в него, он отвечал мне таким же внимательным насмешливым взглядом, его лицо улыбалось без улыбки. Когда Пекарский просил передать джем, или сахар, или спички, он торопился исполнить просьбу, и тоже жевал, и бренчал стаканом и ложкой, но вообще-то его хотелось нарядить в драгоценные одежды, и положить в драгоценный саркофаг, и думать о нем как об умершем фараоне – такие важные, безмерно грустные мысли приходили в голову.

Как все-таки неотразимо обаятельно действует на людей богатство. Этот же модник-фараон с красивым пробором на гладкой голове, будь он скромным клерком в Пушкинском Доме или участником массовки на третьестепенной презентации, – у кого бы вызвал он сладкий трепет, кто бы стал сравнивать его с мертвыми царями? Сейчас даже обозначившаяся после ночи щетина на его лице выглядит мило и комильфо, и, если Баги так и не побреется, она всё будет восприниматься как комильфо, а потом как каприз и прихоть – но никогда как простая неряшливость, хотя бы эта последняя и соответствовала эмпирической данности. И где же независимость мысли и чувств и насмешливо поджатые губки строгих ценителей, их шепоток и перемигивания? Мы встречаем сарказмами благополучие и простодушно дивимся богатству – и даже не само богатство ослепляет нас, но нами же воображаемый его блеск. Ценители очарованы собственной фантазией, и мечтательная девушка в отдалении трепещет и опускает подкрашенные синим ресницы.

Кузен меж тем покопался в столе и выудил несколько листов офортов – из разрозненной, так им до конца и не доведенной серии, названной «Бестиарий» и задуманной, как и все проекты кузена, с небывалым размахом.

– Возьми, Баги, – сказал кузен просто, озираясь. – Надо бы во что завернуть.

– С удовольствием, – сказал Баги, недоумевая. – Но сколько?

– Сколько что?

– Сколько ты за них хочешь?

– Да нет, – сказал кузен. – Это подарок.

– Подарок?

– Ну да. Тебе подарков не дарят?

– Нет, мне не дарят подарков.

– ?

– Считается, что я все могу купить себе сам.

– А, – сказал кузен. – Я и забыл. Ты же богатый человек. У тебя все есть. Кроме того, что не продается.

Что бы это такое могло быть? – подумала я.

Богатый человек кивнул кузену и улыбнулся. Глаза у него были совершенно непроницаемые, а может, я просто не умею читать по глазам.

Кузен подумал и снова что-то копнул.

– Тогда и вот это возьми. Матросы хвалили.

Мне и Пекарскому тоже захотелось что-нибудь подарить Баги. Но неприлично было потчевать его нашей разнообразной писаниной, и здесь-то никому не нужной. Поэтому я предложила высокому гостю металлическую, сделанную в форме скачущей лошади открывашку для пивных бутылок, а Пекарский сбегал в коридор и вынул из кармана своего ватника пару косяков.

Жанр требовал, чтобы одаренный таким образом Баги сказал что-то вроде «по гроб жизни не забуду», за чем последовали бы продолжительные объятия и слезы. Но обошлось без этого.

В Манеж мы приехали вдвоем: Пекарский откланялся сразу же после вручения призов, а кузен исчез уже по дороге, метнувшись за широченной юбкой какой-то девицы. Я спросила у Баги, будет ли он что-нибудь покупать для своей галереи.

– Посмотрим. Хочешь кого-то протежировать?

Никакой мысли кого-либо протежировать у меня не было, но, услышав этот вопрос, я призадумалась.

– А если бы я спросила, нравится ли тебе такая погода, или знаком ли ты с Кузенькой, или сколько сейчас времени?

Баги пожал плечами.

– Сейчас полвторого, погода дрянь, с Кузенькой я знаком, а если ты ни о чем не просишь меня сегодня, это не гарантия, что не станешь просить в будущем.

Когда не я цинична по отношению к другим, а другие циничны по отношению ко мне, меня это обижает. Я огрызнулась.

– Ты привык в своей Франции к отсутствию бескорыстия.

– Во Франции? Я нигде в мире не видел таких попрошаек и бесстыдников, как здесь.

Я продолжала разглагольствовать, но, словно живописная иллюстрация, попрошайки и бесстыдники зароились вокруг, предлагая, напоминая, удерживая за полы пиджака, за плечо... И всем им он улыбался, кивал, давал обещания... кому-то дал и деньги.

Оттого ли, что точно такой же улыбкой улыбался он и мне, и подаркам моего кузена, мне стало невыразимо грустно. Тихо я отошла в сторону, к лестнице, спустилась вниз, взяла с вешалки свое пальто. Никто не бежал следом.

Я возвращаюсь в замкнутое пространство своей жизни и, уже из этого пространства оглядываясь назад, вижу дни, которые прошли так быстро; один день, два дня. Вылазка совершена. Изоляцию, в которой я нахожусь, она не разрушила, но это не важно. Мне нетрудно убедить себя, что изоляцию создают только глухая осень и ночь.

В Доме Напротив, как последняя сигарета, как бедная лампадка, тлеет одинокое окно. Я смотрю на часы: четверть пятого. Ноябрь, мир мертв. Хотя он мертв не из-за ноября.

Я поочередно открываю книги, лежащие цветной стопкой на моем столе, и из каждой прочитываю по две-три страницы. Умные авторы моих книг толкуют мне о греках и римлянах, поэтах и трудолюбцах, смерти и лени; каждый из них стремится помочь, и указать, и направить, но я стремлюсь только к тому, чтобы меня оставили в покое.

Я не глупее моих умных авторов, но смотрю на мир иначе, чем они, – то ли чего-то не вижу, то ли вижу что-то лишнее. Перелистывая книги, я могу узнать, как оценивают жизнь люди, вооруженные знанием жизни, но меня это больше не интересует. Мир разрушен; книгой больше на моем столе, книгой меньше – мира нет. Я существую в несуществующем, и это заставляет меня не относиться чрезмерно серьезно к собственному существованию. Вопреки кое-каким авторитетным свидетельствам, в этом нет ничего хорошего.

Я достаю лист бумаги и записываю свои чрезвычайно остроумные мысли о грехе, о несуществующей ныне верности обетам, о том, что неверующий человек отрицает благость Бога, а вовсе не само Его существование. Потом зеваю и комкаю бумагу, убирая ее обратно в ящик. Человечество переживет, если никогда не узнает о моих прекрасных остроумных мыслях, даже моя тусовка переживет, даже мой кузен, с которым мы часто говорим друг другу, что, дескать, кроме тебя, у меня никого нет. Очень серьезно и значительно говорим, иногда при этом я плачу пьяными слезами.

Через какое-то время Баги уехал в Москву, и события последовали за ним. Уже в Москве он посещал выставки и рестораны с сомнительной репутацией, дружил и вступал в борьбу с местными бандитами, покровительствовал поэтам, покупал картины живописцев, ласкал и обнадеживал. Обо всем этом мне поведал Кайзер, когда мы в очередной раз встретились на перекрестке судеб. Для меня так и осталось загадкой, когда Кайзер успел приобщиться к жизни Баги, кометой, как оказалось, пролетевшего через наш город. Но Кайзер, возвышенный юноша, не только завязал полезное для себя знакомство, но и успел извлечь из него ряд выгод. Я поверила его смутным намекам на эти выгоды, невероятным было бы их отсутствие, нерасторопность Кайзера. Теперь он болтал себе, а я вспоминала богатого человека, его необычные кольца, его вежливые безразличные глаза, безмерную усталость вежливых жестов. Кайзер же был ловок и весел.

– Ну а ты что? – спросил он, когда тема Баги была исчерпана. – Все гуляешь?

– Все гуляю.

Кайзер вежливо, с большим превосходством улыбнулся.

– А книжка когда выйдет?

– Когда-нибудь когда, – сказала я неохотно.

– Пора бы.

– Откуда ты знаешь? Откуда тебе знать, Кайзер? Или ты – Владыка Всего Сущего?

– О! – Кайзер туманно, загадочно улыбнулся и невыразимо жеманно повел плечиком. – Может быть, и так.

Вполне может быть и так, кто бы стал спорить. Я посмотрела поверх домов и деревьев на движение облаков. Какая-то обидная высокая бессмысленность была в их странствии, но и холодное странствие этих тучек, и моя свободная воля оказывались, при прочих равных достоинствах, полной дрянью перед лицом неназываемого третьего, так мило и уютно устроившего все на свете – включая меня, включая их. Безупречность мира. Хвалы и гимны. Славься, славься, тра-ля-ля.

– Эй, ты где? Пойдем выпьем?

Улыбающийся Кайзер тряхнул меня за плечо, потом с удовольствием посмотрел на свои ботинки. Погладил взглядом, как мягкой лапкой. Наверное, исключительно приятно было пройтись в таких высоких коричневых ботинках по шумной улице, с девушкой или с приятелями.

– У меня дела, – сказала я машинально. – Привет, Кайзер.

Эх, все мы ищем в жизни радости. Как сказал один древний автор.

Опубликовано в журнале: «Нева», 1999, № 9