Текст книги "Опыт"

Автор книги: Екатерина Сычёва

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Глава 9

Ян сидел на кровати, облокотившись о подушку, и вспоминая вчерашний день. Солнце светило уже по-летнему, высоко в голубом, чистом небе. Зелень деревьев лезла в глаза, переливаясь своими неповторимыми оттенками. Из полуоткрытого окна, подпертого учебником геометрии, который он так еще не сдал, лился поток свежего воздуха, теплого, поглаживающего его слегка вспотевшее лицо. Макс был тут же. Он сидел на табуретке возле стола, пялясь в монитор, что делал почти всегда, когда приходил к Яну.

– Смотри, как я подрезал его, ого, я крут, чувак.

– О, да. – Протянул Ян.

– Слушай, так что, мы будем братьями, получается?

– Ну, как-то так.

– Вот блин влипли. Так это что, мне твою рожу целыми днями теперь придется лицезреть?

– Тебя никто не заставляет. И вообще, ты мне как бы пришел вещи помогать собирать.

–Да забей. Это плёвое дело. Поверь, я столько переезжал, что знаю, о чём говорю.

– А я нет.

Ян обвел глазами стены его комнаты, обклеенные старыми выцветшими бледными голубыми обоями с облаками и радугой над ними. Странно было сознавать, что этот неизменный атрибут его жизни, который он наблюдал из года в год с самого раннего детства, сначала яркий, потом уже выгоревший, неодушевленный, так был дорог ему. Это были первые стены, приютившие его в своих бетонных объятиях, называвшихся комнатой. Здесь он впервые осознал себя как живое существо, со своим телом, не зависящим от картинки его зрения, способного совершать движения от одной лишь воли, легко и весело. Здесь он запечатлел образ матери, ну и пусть, что неясный, склонившейся над некогда стоящей в углу детской кроваткой. Теперь в том углу валялся голубой плюшевый зайчик, с которым он всегда когда-то спал в обнимку. Его подарили ему в четыре года, и он помнил, хоть отец в этом не верил ему, тот день, когда родители вручили ему еще новую тогда игрушку и тот восторг, его охвативший.

– Слышь, я уберу магнитолу из-под стола? Ноги хочу вытянуть. – Спросил Макс, не отрываясь от игры.

– Валяй.

Макс нагнулся, достав старый кассетный магнитофон, некогда принадлежавший его матери.

– Ого, а я думал, это прошлый век.

– Это и есть прошлый век. Это моей мамы. Я на нём её кассеты слушал.

– Какие?

Ян указал на старую коробку из-под обуви, задвинутую в самую глубь стола.

Макс, достав её, с интересом начал разглядывать лежавшие там футляры с цветными обложками внутри.

– Голубой щенок, это что? Что за пидорасня такая?

– Это аудио сказка, идиот.

– Да ладно. Тоже её?

– Нет, моя.

– Слушай, а чего твоя маман от вас сбежала? Твой отец вроде ничего перец. Моей мамане предложение сделал. – И с минуту помолчав, добавил – Если бы не сделал, не сидели бы мы так мирно. Так чего де кинула вас?

– Я не знаю. Мне было что-то около пяти и я очень мало помню то время. Просто в один день её не стало.

– Обычно, так говорят о покойниках.

– Я не знаю, отвали, а?

Ян начал раздражаться. Макс не знал меры ни в чём. Глупый, нервный, тщеславный, он мог назвать, наверное, еще целый список нелесных эпитетов, характеризующие парня, но только закрыл глаза, ложась так, чтобы на лицо попадал свет солнца.

– А он рабочий, и как его включать?

– Вилку в розетку воткни.

– Это что, Цой? И ты это слушаешь? Я просто видел треки в плейлисте. Там много салата.

– Ну и что?

– Да так, чудак ты.

Ян, ничего не ответил, погруженный в созерцание красноты внутренних век. Он представил себя незрячим, способный только слышать и осязать. Он слышал за окном отдаленный детский смех, пение скворца, и на всё это накладывалась мелодия, звучавшая у него внутри, требующая высвобождения, воплощение в то, что можно услышать и воссоздать раз не им самим, то кем-то другим. Как объяснить человеку с примитивными запросами, слушающего дешевую попсу и тому подобное, что музыка бывает разнообразна, как цвета и оттенки, и что каждой мелодии свой час, своё время. Музыка – это не слова, это состояние души, потребность в той или иной ноте, отражающей всё то, что творится внутри.

– Мы это брать не будем. Слишком много барахла тогда наберется.

Макс уже подошел к старому шкафу с антресолями, открыв скрипучую створку с зеркалом на весь проем.

– Я внемлю твоим советам, мудрец.

– Шмотья много не бери. Моя мамка собирается устроить тебе развлекательный фэшн, чтобы ты соответствовал мне.

Ян и на этот раз промолчал, не понимая, как можно быть таким внутренне глухим и слепым, чтобы не понимать очевидное, как Макс, полагающий, что им восхищаются и стараются ему подражать. Конечно, это было небезосновательным, потому что на самом деле находились такие, которые преклонялись перед Максом, умеющим внушить другим, если не уважение, то чувство, которое испытывает бедняк к идущему мимо богачу, чувство не совсем преклонения, но завистливого восхищения не человеком, а его состоянием, средой, где он обитает. Так было и с Максом. Он умел бросать пыль в глаза, собирать вокруг себя доверчиваю публику, слушающую его открыв рот и верящую всему, что он им не скажет. Его развязная, немного нахальная манера говорить растягивая слова стала в моде, как и дерганые движения, и жаргон, которым он заменял нормальную речь, не в силах выразить мысли, его одолевающие. Часто он вообще заменял их словами из текста репа, который слушал день и ночь. Некоторые считали это шиком, стараясь неловко, неумело подражать, но подражателям не хватало самоуверенности и наглости, поэтому им ничего не оставалось делать, как признать Макса идолом их преклонения и обожания.

Признаться, Ян вначале так же попал под влияния Макса, восхищаясь его способностью легкого флирта с симпатичными девушками, казавшиеся до этого ему недоступными. Он легко мог заставить улыбнуться даже самую неулыбчивую девушку, сорвать с неё обещание, и оставить в недоумении и замешательстве, в необъяснимом волнении, которое большинство девушек приписывали по своей неопытности к влюбленности.

Макс виртуозно вел свою игру, заставляя и других играть по его правилам, верить ему безоговорочно, когда он внушал, что нет чего-то, чего бы он не знал. Он был ублюдочный мудрец, развращенный познаниями жизни и опытом, позаимствованным из жизни других, но об этом, кроме него самого, никто не знал. Ян лишь догадывался об этом, часто ловя Макса на оговорках, мелочах, выдающих его и доказывающих, что его истории выдумка и ничего более, а он всего лишь трепло, завравшееся и запутавшееся в надуманных и нагроможденных один на одном фактах.

Кроме того Ян и сам стал постигать искусство любви, незатейливое на самом деле, как заезженная мелодия, которая, услышанная единожды, прокручивается сама собой в голове, как незаметный фон, как мотив повседневности и обычности. Сначала неумело, а потом все ловчее и ловчее Ян стал постигать души девушек, казавшиеся ему до этого сфинксами, тайной, скрытой за семью печатями. И вскрыв их, Ян не обнаружил ничего такого, о чём не догадывался и не знал.

Сейчас же от первоначального преклонения перед Максом осталось лишь лёгкое презрение, как и в самом начале их знакомства. Макс был хитер, гибок, но глуп, как и его мать. Именно той глупостью, слепой, бесцеремонной, самонадеянной, вульгарной и грубой.

Ян начинал уже тяготиться обществом Макса, как никогда ценя свое одиночество, которое он имел до знакомства с ним. Одиночество – это свобода мысли, фантазии, открывающей дверь во внутренний мир самого себя. И тут же вспомнилась фраза, произнесенная некогда Лерой: познай себя, и познаешь весь мир. Да, так оно и было. Подумав о Лере, Ян почувствовал легкую грусть, не давящую, а приятную в своем напеве. Всё равно между ними ничего бы не получилось. Дружба прошла, а влечение бы превратилось в конечном итоге в драму, если не для него, не способного сопереживать, то для неё, чуткой и ранимой.

Ян понимал, что их жизненные пути разошлись окончательно, и возможно пересеклись бы в какой-нибудь точке земного шара, но он отсёк такую возможность, больно задев её и обидев. Он ясно представил, как это было, видя его её глазами. Вот он идет с Катей, целует её, а Лера наблюдает, давясь слезами и мучаясь ревностью. И так повторялось почти каждый день, ведь они учились в одном классе. Постепенно, конечно, Лера смогла совладать с собой, спрятав свою боль, подавив её, но его это не обмануло. Ян часто ловил на себе её взгляды, пытливые, и между тем умоляющие, вопрошающие, как так, за что? Но Ян не мог ответить, сам не зная, за что. Конечно первостепенная обида была, когда Лера после драки отказалась за него заступиться всего лишь сказав правду, но вскоре в ходе развития событий обида потеряла своё значение, приобрела второстепенность и неважность, замененная на привычку, ставшую непреодолимым препятствием для сближения и мира. Кроме того, был еще и Макс.

И всё равно, Ян чувствовал, что вместе с этой дружбой потерял частицу себя, потому, что он на половину и был Лерой, её образом мышления, и воображением, сотворившего своим влиянием на него, персонаж, маску, сросшуюся с его сущностью, не дававшую заглянуть внутрь себя. Сейчас, избавившись от этого влияния подруги, может и полезного, в какой-то мере, он в последнее время только и занимался, что беспрепятственно изучал себя, дав себе слово быть всегда самим собой. Да, с Лерой он был естественным, открытым, но никогда не был тем, кем являлся на самом деле, подстраиваясь под её высокие идеалы.

Он всегда спрашивал себя, «кто он ?», но никогда не мог дать точного ответа, не умея находить нужный алгоритм поиска, каждый раз сбиваясь из-за принципов и правил подруги с нужного пути. В последние дни их дружбы, Яна это даже тяготило, мучило, но в чём была причина той тоски он не знал, не находя смелости признать свою дорогу, которую надо было пройти в одиночестве.

Сейчас же с каждым днём всё больше и больше углубляясь в процесс самопознания, Ян всё более отдалялся от беспричинной тоски, что владела им тогда. То, что она и была предпосылкой поиска себя, а не уменьшенным влиянием Леры, как ему думалось, он, не склонный к рефлексии, даже не предполагал такой возможности. Проще было найти виноватого на стороне, чем обвинить самого себя.

Лежа на кровати с закрытыми глазами, Ян чувствовал себя как никогда свободным и счастливым. И дело было не в оставшихся позади экзаменах, предстоящем переезде, и победах на любовном фронте, на котором он смог доказать свою силу и превосходство, а в той беспечности, охватившей его, когда неуверенность о том, кто он есть стала проходить. Он, наконец ощутил под ногами почву гармонии с самим собой, увидел начало своего пути, до этого скрытого в болотном тумане, в котором он увяз по причине своей неосознанности и незнания жизни. Сейчас же он постигал эти азы науки, находя ключи к дверям, охранявшим миропонимание, до этого для него недоступное, в самом себе. Он словно после долгих лет слепоты прозрел, и видел всё, как когда-то в детстве, ясно до мельчайшей детали, испытывая при этом восторг новизны и чуткости. Он строил планы, мечтал, зная, как будет на самом деле и ощущая в себе мощь быть творцом своей судьбы.

Оставалась лишь одна проблема, его обременяющая, та, что лежала под кроватью, завернутая чужой рукой в обрывки старых газет и журналов, закрепленных бечевкой.

Глава 10

Лера уложила в сумку почти все вещи, что вознамерилась взять с собой. Проверив во внутреннем кармане джинсовки паспорт и все те скудные сбережения, что у неё были, она устало обмякла в кресле, не находя сил на решающий шаг.

Матери не было дома, ничто не мешало ей воплотить свой план, вынашиваемый ею вот уже почти месяц, в жизнь, но что-то ей не давало сдвинуться с места. Возможно одно незаконченное дело, что лежало в виде двух конвертов на полуоткрытой сумке, напоминающей пасть с красным кашемировым свитером внутри. Одно письмо было матери, другое – Яну. С матерью было всё ясно. Она не станет искать Леру, побоится огласки своих тайн, которые её дочь накопала про неё, что четко дала знать в письме. Тайн, страшных в своих преступлениях, совершённых группой лиц, сектой, в преступлениях, караемых не только законом божьим, но и земным судом, предусматривающим для таких случаев штраф, заключение под стражу и лишение свободы. Мать не станет подвергать себя и своих благодетелей такой опасности, и, Лера была уверенна в этом, согласиться с условиями дочери, пока той не исполнится восемнадцать.

Куда сложнее было с письмом, предназначавшимся Яну. Лера писала его долго, вымученно, часто прерываясь на отдых, на раздумья, чтобы правильно подобрать слова. Тогда ей казалось важным всё объяснить, высказаться, но не сейчас, когда она стояла на пороге прошлого и будущего, которые отделялись друг от друга всего лишь несколькими часами. Конечно, можно было бы отослать всё по интернету (это было бы куда проще, банальнее даже), что Лера вначале и думала сделать, пока мать не отключила его и не забрала её телефон.

И всё же Лера решилась. Положив одно письмо под солонку на кухне, и забросив шлейку сумки на плечо, Лера ещё раз оглядела свой давнишний приют, а в последнее время камеру пыток и вышла из дому, больше не оглядываясь назад, не думая, держа в руке белый конверт с надписью «Яну», который она оставит в ржавом почтовом ящике.

Возле подъезда, где жил Ян, стояла грузовая машина. Грузчики ещё не приступившие к работе, ожидая чего-то, два парня, еще молодых, но пообтертых жизнью, проводили Леру взглядом, любуясь ей, как любуются красивой вещью, вещичкой. Безделушкой, милой, но такой, какую бы сами никогда не решились бы приобрести, может, из экономии, или из-за чего-нибудь ещё.

Сделав намеченное дело, бездумно, в страхе встретить ЕГО, Лера поспешила прочь, ощущая легкость и свободу, всё больше окрыляющую её, по мере того, как она подходила к железнодорожному вокзалу. Купив билеты, она принялась ждать, но не тем томительным ожиданием, нетерпением, а с умиротворением, со спокойной уверенностью, что поступила правильно. Так должно было быть, потому, что по-старому жить было нельзя.

Странно, но вся её прошедшая жизнь сейчас казалась сном, а этот момент, когда она сидит в зале вокзала, переполненном людьми, кажется самым настоящим из всего испытанного ею. Все горести, ссора с Яном, экзамены, трудности принятого решения, мучительное колебание и неуверенность – это осталось позади, а впереди её ждет неизвестность, легкая в своей необременительности знания, а потому самая желанная.

Лера достала из плоского кармана сумки портрет Яна, нарисованный пару месяцев назад, замусоленный и уже изрядно помятый. Сколько раз доставая его из-под подушки она мысленно обращалась к нему, умоляя и прося взять её за руку и остановить. Смяв его в бумажный шар и кинув им в урну, Лера грустно улыбнулась и вышла на перрон, куда прибывал поезд, на который она купила билеты.

***

Ян вынес последнюю коробку и поставил к остальным, загружавшимися наемными грузчиками в машину, ещё наполовину пустой. Разогнув спину, он отер руки о штанины джинсов и улыбнулся дурачествам Макса, в этот день сходящего с ума и безумствующего в непередаваемом веселье. Жалко, что Ян не ощущал себя так беззаботно. Отец тоже стоял рядом, что-то обсуждая с Ларисой, эти дни, как и её сын, светившейся счастьем и радостью.

– Ян, ты готов? – оторвался от разговора с новой женой Павел Семёнович, сам находящийся в легкой прострации нереальности происходящих событий, неожиданных и таких спонтанных.

– Да, пап.

– Тогда через три часа выезжаем. Если у тебя есть неоконченные дела, советую тебе поторопиться.

Встретившись взглядом с отцом, Ян вдруг почувствовал благодарность за то понимание, ощутимое и принятое им как заботу и обеспокоенность. Сейчас для него такое проявление отцовской любви было поважнее, чем любые слова, которые можно было произнести в этот момент. Отец поддерживал Яна, и это главное.

Развернувшись, Ян уже хотел взбежать по лестнице в полупустую квартиру, как заметил виднеющуюся из круглых прорезей почтового ящика засунутую туда бумагу. Достав конверт, и смутно предчувствуя тревогу, он тут же вскрыл его, узнав подчерк Леры. Послание не было длинным, всего лишь в полстраницы, исписанной мелким аккуратным подчерком бывшей подруги. Прочитав содержание, Ян еще раз посмотрел на конверт, пытаясь сообразить, когда он был отправлен, но, не найдя каких-нибудь отличительных знаков, снова беспомощно начинал вертеть его в руках. Через несколько минут, он, с картинами в руках, бежал через улицу к Лериному дому, не понимая, как она могла не знать о переезде, забыв, что ничего не говорил ей. Они уже как с месяц не общались и в последний раз он видел её только на экзаменах, после которых девушка не пришла даже на последний звонок.

Запыхавшись, Ян вбежал в подъезд, перехватив дверь у входившей туда и испуганно отпрянувшей в сторону старушки. Ян знал её, он и Лера часто встречали её, когда гуляли вместе, и девушка всегда была с ней неизменно вежлива.

Взлетев на третий этаж, он стал яростно нажимать на звонок, но тщетно, ему никто не открыл. Устало прислонившись спиной к двери, всё никак не отдышавшись, Ян взял в руки телефон, заранее зная, что бесполезно ей звонить, Лера редко поднимала трубку, даже во времена их дружбы. Рассеянная, она всегда его где-нибудь забывала, оправдываясь тем, что телефон отнимает её внимание и время, которое она могла бы потратить на что-нибудь полезное. Сразу услышав автоответчик сетевого оператора, Ян в раздражении стукнул кулаком по обшивке двери. Как всё глупо, несуразно, зачем столько драматизма, несоразмерного с действительностью?!

– Чего буянишь, нету никого. Я Лерку видела где-то два часа назад. Нахалка, прошла, даже не поздоровалась, будто не знает меня.

Старушка, с трудом взбиравшаяся по крутым лестницам на четвертый этаж, где была её квартира, остановилась, отпуская поручни и поправляя ручки обшарпанной сумки из дешёвого, уже облупившегося кожзаменителя, видно доставшейся ей в наследство от дочки.

– А куда она шла?

– А я почем знаю. С сумкой шла, большой такой. А за плечами ещё рюкзак был. А куда собралась не знаю.

Больше не слушая старушку, Ян кинулся прочь, с одной мыслью успеть перехватить девушку. Даже не думая, что делает, он бросился на медленно проезжавшую по двору машину. Картины мешали ему, но не выпуская их из рук, он скатился с капота, приземлившись на спину. Раздавшийся одновременно с падением визг тормозов, ругань выскочившего водителя привлекли внимания гулявшей рядом детворы, во все глаза смотрящей на происходящее. Старушки у соседнего подъезда что-то закричали, перекрывая своими голосами слова Яна.

– Мне надо на вокзал. Я заплачу.

– Ты чё, вообще спятил. Какой вокзал? Ты мне под колеса кинулся! Убиться хотел? Я чё, такси какое?

– У меня нету времени. Это вопрос жизни и смерти. Пожалуйста.

Вылезший из машины мужчина обеспокоенно оглянулся по сторонам, не зная, как ему быть. Вид парня явно говорил, что у того что-то случилось, и не помочь ему, махнув рукой, означало проявить черствость, которой он не обладал, и о которой, возможно, в последствии сожалел бы, испытывая муки совести.

– А, ладно, садись. Так и быть. Но точно не больной?

Уложив картины в багажник, Ян вскочил на переднее сиденье, в нетерпении подгоняя уже успокоившегося водителя.

– Куда тебе?

– На вокзал.

Мужчина, лихо заворачивая на поворотах, с интересом поглядывал на парня, взволнованно сидящего и нервно сжимавшего руки с перекрещенными в домик пальцами.

– Ты что кидаешься под машину? Жить надоело?

– Простите, я просто затормозить вас хотел, оно само так получилось.

– Само так получилось, вот чудак. И куда спешим?

– На вокзал.

– Да это уже понял. Что, любовь-морковь?

– Нет уж, спасибо. Насытился этим овощем по горло.

– Да ладно.

Поняв, что не добьется от парня вразумительного рассказа и так не удовлетворив свое любопытство, мужчина молча довез его до вокзала, чтобы сбагрить с рук этот странный субъект.

Ян, достав картины, неизвестно как не пострадавшие при его падении, побежал в сторону вокзала, на ходу соображая, что ему делать. Он сам не знал, почему так среагировал на письмо, но ясно осознавал, что если не поговорит с Лерой до того, как она уедет, то будет об этом сожалеть всю оставшуюся жизнь. А ещё эти картины, зачем она оставила их ему? Чтобы они всегда напоминали о ней? Нет, он этого не хотел, он хотел забыть и её и всё, что было связано у него с этим городом, серым, грубым, мрачным даже в самые солнечные дни. Теперь он знал, что будет делать дальше, заранее расписал свою жизнь на долгие годы по четкому плану и, не собираясь уклонятся от него, не хотел примешивать то, что будет отвлекать и мешать.

Лера – это прошлое, но всё же думая о ней, у Яна начинало стучать в висках и перехватывало горло. Нет, это не любовь, а недоразумение, которое надо было разрешить во что бы то ни стало. Но, как ни старался он убедить себя в своём равнодушии к девушке, Ян не мог совладать с теми эмоциями, бушующими и яростными, накатывающими, как цунами, и разрушающими его непоколебимую уверенность, как смерч.

В кассе он спросил у работницы, не запомнила ли она какую-нибудь рыжую девушку, но та отрицательно покачала головой, настороженно сморщив лоб от вида взлохмаченного парня с горящими глазами. Отчаявшись, Ян просто вышел на улицу, и побрёл по перрону. Торговый состав пронесся стуча громко колесами, напоследок издав пронзительный гудок, заставивший Яна поднять голову в сторону издаваемого звука. Когда последний вагон промелькнул перед глазами, открыв отбывающий с другого пути поезд, Ян вдруг покачнулся, не только от движения поезда, которое он наблюдал, но и от увиденной в окне Леры, тоже заметившей его.

Она приподнялась со своего места, опершись ладонью в окно, будто бы хотя выдавить его наружу. Лера увидела Яна с картинами под мышкой, и только сейчас вспомнила о них. Как она могла забыть? Волна стыда за свой эгоцентризм, смешанная с волнением, с желанием оказаться по другую сторону истории, на перроне, с рядом любимым ею человеком, обдала её жаром, заставляя закрыть лицо руками, исказившееся в муках раздирающих её эмоциях и запоздалого исступлённого отчаяния. Что она делает, куда бежит, ей ведь всего шестнадцать? Что она знает о жизни, на что себя обрекает, покидая всё, что было ей дорого?

Ян беспомощно стоял и наблюдал, как поезд, ускоряя свой бег, уносит Леру за горизонт, сокрытый за поворотом. Он успел заметить Лерин страх, отразившийся на лице, и все внутри него перевернулось.

Что чувствовал он? Смятение, сокрушительное горе от того, что он был причиной погибели чего-то прекрасного и хрупкого, чью красоту и неповторимость он не хотел замечать, пока не стало поздно. Лера была не просто его друг, тень его жизни, сопровождающая его из года в год, она была его отражением, они всегда дополняли друг друга, составляя единое целое, нерушимое и законченное творение природы. Как он мог добровольно отпустить её, отрезать от себя мнимыми преградами и глупостью, толкнуть в бушующее море тяжелых испытаний, и при этом безучастно стоять и смотреть, всплывет или утонет. Лера не утонула, она вынырнула и поплыла в совершенно противоположную от него сторону, неумело и с отчаянием на лице, которое он сумел заметить в последнюю минуту, пока не стало поздно.

Не помня как добравшись до дома, Ян швырнул картины на голый пол, заметавшись в комнате, как тигр в клетке. Он рычал, кричал, стонал, и в конце концов заплакал. А почему бы и нет?

За закрытой дверью притаился отец, догадывающийся, что произошло. Нет, он ничего не знал, просто понимал, что не могло быть иначе. Лера была частью жизни Яна и просто так забыть человека, даже самого незначительного, невозможно, и тем более ту, которая имела такое большое влияние на его сына. Лариса и Макс, почувствовав, что срыв Яна это не просто детский каприз, притихли в другой комнате, ощущая ту всеобъемлющую скорбь, которую источал вокруг себя парень.

Войдя в комнату, испугавшись вдруг неожиданно возникшей, давящей тишины, Павел Семёнович оторопел, никак не ожидая увидеть то, что предстало перед его глазами: стоя на коленях посреди ошметков газет, окруженный облокоченными о стены картинами, Ян смотрел на смеющуюся Леру, в руках держащую светящееся сердце.