Текст книги "Ведьмин Сын"

Автор книги: Дурак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Вот в этой точке я наконец могу подойти к тому о чем собирался сказать. Кроме ясных с первого взгляда функций культуры, переживанием которых я оставлю другим умам, я бы заострил внимание на одной, отдельно взятой, интересной лично мне. Только за счёт культуры мы можем выяснить, взрослеем ли мы.

Первое что стоит понять: у личности нет осознания собственного возраста. Мы не в состоянии отследить собственное взросление, кроме как по шрамам, оставшимся на нас после того или иного жизненного опыта. Да, есть признанные понятия о том, что Взрослый берёт на себя ответственность, хорошо, это допустим так, но как это работает в динамике? В какой момент твоё личное продвижение по жизни переводит тебя из ребёнка в подростка, из подростка во взрослого, что такое быть взрослым по существу для личности как вещи в себе?

Есть мир, существующий в поле объективности, и есть мы, взрослеющие, как сорняк на грядке, окопанной от общего и огорода цивилизации. Точки нашего соединения с реальностью находятся в надуманной умозрительной структуре названной культурой, которая является коллективной выжимкой технической агрегации из множества различных эго в их движении по направлению к старению носящих их оболочек. Как я полагаю, основная суть – соприкосновение эго с миром в прохождениях точек узнавания, где мы имеем шанс синхронизироваться с образом, обладающим статусом «взрослый». Когда-то мне задали прямой вопрос: «Когда и как ты понял, что ты повзрослел?». В памяти всплыл следующий пример описанного мной выше механизма:

Мне двадцать два, вернувшись с работы в свой дом, я вошёл в пустую комнату, на стеклянном столе меня ждала початая бутылка виски и рокс. Я плеснул себе виски и выпил. Что-то щёлкнуло внутри, я увидел себя со стороны, или не себя – а кадр из фильма или сцену из книги, устойчивый образ, поглощённый в детстве. В кадр входит мужчина, он устал, он работал, он берёт виски и льёт себе в стакан с парой кубиков льда, задумчиво отпивает – он взрослый. В этот момент я синхронизировался с этим образом, осознав, что я полностью в него попадаю и могу приписать его атрибуты себе.

Следуя этой мысли, выходит, что общество – это совокупность разъединённых пузырей отдельных личностей, которые проверяют свой статус по шпаргалке, а шпаргалка – это культура. Что делает её необходимой для совокупного взросления человечества в целом и для индексации личного движения по жизни в частности…. В свою очередь, работники культуры скорее похожи на механиков по обслуге и сопровождению машины совокупной человечности.

Со вздохом я вырвал листок из блокнота, скомкал и кинул на пол – мысли может и верные, но если оставить их так, читатели того интернет-издания просто их промотают. Мысли как человек, чтобы он понравился новой публике, нужно приодеть в трендовые шмотки.

Чтобы сосредоточиться придётся устроить себе в скором времени ещё один заход, сяду за комп и что-нибудь рожу. «Чем проще, тем и лучше, всё в традициях соц. сетей», – сказала одна сторона моего мозга. «Просто перестань душнить и формулируй мысли не так как привык, а как общаешься с людьми», – ответила более адекватная. «Помни о том, что отличает мысль умную от гениальной», – нудно заныла третья сторона. «Да-да, мы помним, гениальная мысль будет понятна четырёхлетке, в противном случае, она просто умная. И пошёл ты!», – разом ответили ей первый две части моего сознания. Гвалт в моей голове резко закончился, когда на экране моего смартфона высветилось оповещение о новом сообщении. Пока я в одиночестве, сознание дробится, но, когда я вхожу в контакт с внешним миром, разрозненные знамена автоматически собираются в единый строй.

У неё была милая аватарка и очень даже завлекающие фотки: чарующие черты, татуировки (особенно мне приглянулась лилия с черепом, на левой стороне шеи), лёгкий стан. Пробежал глазами информацию на странице: Аврелия (Aq.regia). «Что за странная транслитерация? Хотя её, небось, родители-то Анютой зовут», – подумалось мне. Двадцать пять, отношение к алкоголю положительное, любит трэш-хорроры, книги в мягкой обложке и мороженое.

Беседа шла лёгко, в течение нескольких минут я выяснил и что мы любим одну музыку, и что она читала мои рассказы, и что мы даже когда-то пересекались – из той встречи она вынесла, что я разбираюсь в кино, ей скучно на карантине и нужен мой совет в вопросах кинематографа.

Намёк был понят, с фотографий её профиля на меня смотрели тёмно-голубые глаза любительницы красного итальянского, схватив бутылку вальполичеллы, не выпитой лишь по причине того, что я пристрастен к бледным женщинам и белому вину. Я вызвал такси и вышел из дому – вечер обещал быть интересным.

Такси подъехало быстро, дверь открылась, и меня буквально обдало рифами томного финского звучания:

Whoa! Death is not an exit

death is the flick of the switch

Whoa! Death is not an exit

death is a flick of off the switch

– Добрый вечер! – поздоровавшийся со мной водитель оказался мужчиной на вид чуть старше меня, с волосами, забранными в тугую косу.

– Добрый! А можно трек с начала? – попросил я, устроившись поудобнее на заднем сиденье машины.

В зеркале заднего вида я увидел одобрительный взгляд, и с кивком он ткнул в свой телефон, Woods of Ypres завели свою шарманку сызнова.

Прервав режим самоизоляции ради того, чтобы припасть к благам красивой женщины, я разглядывая мелькающие за окном небрежные и огни, подпевая финнам, незаметно для себя снова провалился в воспоминания.

Life… life… So life is precious, after all

Respect the body, for it is all you really are

Life… life… So life is precious after all

Protect the body, for it is all that keeps you on

***

Тот год я помню, начиная с весны. До этого было то, что можно было бы назвать рабочим запоем, не в плане того, что я работал как не в себя, а в том, что моё потребление алкоголя в астрономических количествах не мешало мне функционировать, зарабатывать деньги и вести домашнее хозяйство. Выпал я ближе к марту, где-то в процессе я выяснил, что мои сочинения были поданы и в русские издательства… с чего бы меня постигла такая блажь – вероятно, слишком много пил.

Неся в себе лишь смутные воспоминания о зиме, которые были располовинены между участившимся общением с Инь и началом длительного процесса по полному перебитюю моей татуировки на левой руке, чтобы, если не скрыть безрассудность юности и её отвратное воплощение, то хотя бы сделать её визуально приемлемой. Из обрывков зимы я помню вкус губ со вкусом имбирного пряника, помню, как тащил домой ёлку через метро, чтобы порадовать матушку на Новый год, да и сам Новый год с полностью рыбным столом, ставшим уже традиционным в нашей семье.

Когда я очнулся от своей зимней спячки и осмотрел мир вокруг, то захотел обратно в объятья тёмного алкогольного бреда, укрывавшего меня от реальности. Народ ожидаемо переизбрал царя и продолжал биться в приступах «УраПоцреатизма» уже совсем непонятно по каким причинам. Вселенная непрозрачно намекала на то, что мы танцуем не в ту сторону, но ни падение железной птицы в Подмосковье, ни сваренные в кипятке люди, ни взрывы, традиционно называемые хлопками, народ разбудить не смогли. Вселенная побагровела и выплеснула шторм – колоссальная трагедия, которая уж точно должна была вырвать народ из транса «обнимай вождя в осаждённой крепости» на северных просторах нашей родины, преступно построенный торговый центр стал кострищем, унесшим в своём жерле десятки детей, это если не считать взрослых… Бунта не произошло, ничего вообще не произошло. Прошли недели… Правительство перефокусировало внимание люда с северных широт, оставшихся в шоке, на южные рубежи, где мы демонстративно положили огромный бетонный член в форме моста. Соединяя тем самым исторически нашу, но юридически варварски захваченную землю Крыма с общим телом нашей страны. Смотря в монитор, я не мог поверить, что подобная хрень могла реально сработать, но сработала.

Жизнь пошла дальше привычной поступью по мостовым, не оборачиваясь и не стремясь ожидать отставших. Столица начинала готовиться к приёму сотен чужестранцев, приедущих смотреть пинание мяча в особо крупных масштабах. Меня подобное радовать не могло: во-первых, я не люблю засилье людей в центре, а во-вторых, я весьма с сомнением отношусь к радости встречи низкоконтекстных и высококонтекстных культур, особенно в формате лютой десятидневной вакханалии – обычно это выявляет только самое мерзкое в обеих сторонах участницах. Летом, когда матушка упорхнула на самолёте в своё степное царство, я вновь остался приглядывать за домом, я был рад возможности немного пожить в одиночестве, но ситуация в городе заставляла скрежетать зубами от невозможности приблизиться к центру, где можно было быть затоптанным толпами перевозбуждённых девиц. В остальное же время жизнь была замкнута в кольцо кусающей себя за хвост, но довольной этим змеи, перемежала в себе чтение, работу, стоны Инь, несущиеся с нашего балкона над водами канала и частые поездки к моей мастерице по краскам и острым иглам.

Размеренное летнее бытие было прервано воронёным лезвием осени. Мать вернулась из степей на каталке. Ходить первое время она вообще не могла, да и в целом её состояние, мягко сказать, ухудшилось. Если под мягкостью понимать цирроз с гепатитом, идущим в подарок. В летящем золоте листвы мне виделась прогнившая позолота, осыпающаяся с трухлявого трона, а сквозняки приносили неясные запахи прелой земли. Мать забрали в больницу, благо не так и надолго… Заокеанские литературоведы хранили молчание. Русские издательства ответили вежливым отказом. Жеманные формулировки сводились к: «Очень талантливо, но рассказы не нужны, пишите роман». Роман, ага – если я смог написать абзац в год, это хороший год.

Хворь матери, издательства, головная боль – я стал невыносим и в какой-то из вечеров, в очередной раз, «окончательно» поцапался с Инь.

В наступающей зиме больше всего моих сил было отдано семейным ритуалам. Не было ни дня, кроме суточных рабочих смен, когда я не подкрадывался к матери и не целовал её в голову, а наша дежурная перекличка «-я тебя люблю/-я тебя больше» звучала по нескольку раз в день. Какой-то странный железный привкус не сходил у меня с языка, лишь усиливался от дергающего глаз быта. По четыре раза за ужин проговаривать одни и те же разговоры… это сложно, так же сложно, как топить свою внимательность, чтобы не замечать осадок страха за завтраком в её глазах, страх подступавший к ней вместе с бессонницей каждую ночь.

Когда она спускалась прогуляться и посидеть на лавочке в сквере, я начинал обшаривать её комнату на предмет бутылок коньяка, спрятанных среди книг французских поэтов, а потом ненавидел себя.

Зима опала на землю крупными хлопьями снега и что-то похожее произошло внутри меня, меня подмораживало изнутри смесью стыдной отстранённости и неясной тревоги.

***

– Приехали.

Глубокий голос носителя тугой косы привёл меня в чувство.

Такси притормозило у ничем не примечательного дома, я поблагодарил водителя и, пожелав ему приятной дороги, вышел, улицезрев ободряющий кивок и «козу» на прощание. Оглядев скучное серое здание, я прочёл надпись на указателе и улыбнулся, когда-то я проводил бессонные ночи на крыше одного бизнес-центра под куполом из стекла недалеко от этого места, называя это работой. Там было забавно: я бегал по крыше, прятался от корпоративных охранников, спал и, однажды, отрезал себе кусок уха в туалете, когда не мог вынести груза моральной вины, но все те истории остались в моей славной юности, переполненной незаконными веществами, социальными экспериментами и пустотелыми переживаниями. Сейчас же я спокойный как слон. В дуэте с бутылочкой вина, набирал на табло домофона, с тем же ощущением, что в романах взламывали пояса невинности.

Дверь подъезда пропустила меня с надломленным визгом динамика, потом меня принял в объятия тесный лифт, на стенах которого красноречиво посылали власть в место её зарождения, заявляли о бессмертности панков (хоть у кого-то в душе ещё не прошли нулевые) и советовали Машку с пятого этажа по орально-фронтальным вопросам. Выходя на лестничную клетку, я был слегка выжат, пребывание в подобных лифтах для меня всегда было сравнимо с просмотром хтонического русского артхауса. И то и другое требовало на усваивание некоторых затрат внутренних ресурсов. Глянул в телефон, там была обозначена тринадцатая квартира – ну кто бы сомневался, я позвонил, когда дверь открылась, моя усталость испарилась. Фигура, представшая передо мной, залитая желтушным светом, струящимся из лампочки Ильича, была свободна, как от излишков мысли, так и от излишков одежды. Она, как-то рывком, оказалась очень близко и вместо приветствия впилась мне в губы зубами, одновременно затягивая куда-то в недра коридора.

Я бы хотел сказать, что дальнейшее управлялось моей волей, но это была бы слишком уж широкая трактовка событий. Через пару часов в дверь застучали с криками протеста – людям на карантине и скучно, и завидно одновременно. Всех можно понять… к тому же это был тот самый момент, который позволил мне исполнить номинальную причину моего приезда. Вкус у Аврелии оказался специфическим, она захотела посмотреть русский, не ужасный, не занудный, не депрессивный, не комедийный, и чтобы при этом он не являлся жёстким артхаусом. Полагаю, этот запрос был создан для того, чтобы меня обезоружить, но не вышло. Ухмыльнувшись, я сказал, что к перечисленным требованиям готов добавить ещё и мета-отсылку на нынешнее положение в стране и поставил «Закрытые пространства».

***

Солнце слепит меня, я отвожу взгляд от выгоревшего синего холста с проплешинами облаков и облизываю непонятно откуда взявшееся у меня в руках мороженое ярко-оранжевого цвета. Среди людей снующих по площади я вижу мать, стоящую у входа в огромный торговый центр, начинаю двигаться в её сторону, по дороге случайно сталкиваясь плечами с прохожим, повернувшись, понимаю, что это люди из археологической экспедиции. Пара парней, вспотев на солнце, тянет в сторону центра большой диван с красной обивкой.

Позволяю им пройти и сам иду ко входу, мороженое тает, сладкая липкость, стекая по вафле рожка попадает на пальцы. Сквозь марево я двигаюсь, как в замедленной съемке, когда я наконец подхожу, матушка задумчиво смотрит на зеркальные окна здания, обмахиваясь как веером, синей папкой в жёсткой обложке, на которой написано solemortem. Я протягиваю ей мороженое, но она отмахивается. «Будет много работы, но должно получиться хорошо», – говорит она, а оранжевый шарик дальнего родственника пломбира медленно-медленно выпадает из рожка и падает на асфальт.

Я иду в торговый центр, в спину мне летят указания матери куда повернуть и где наш вход. Внутри огромный и абсолютно пустой холл, похожий на терминал аэропорта, где-то вдали замечаю, как уже знакомый диван скрывается, в дверном проёме, ведущему к служебной лестнице, на стене рядом с которой знак «Только для персонала». Когда я добираюсь дотуда – на лестничных пролётах нет ни следов, ни звуков прошедших людей, только пыль. Я начинаю подниматься, на следующем лестничном пролёте двери заколочены, а краска на стенах, поблекшая и расписанная фломастерами и баллонами – стандартной наскальной живописью спальных районов. Подъём длится долго, все двери заблокированы и с каждым пролётом всё меньше и меньше напоминает о том, что внизу остался ухоженный, хоть и пустой зал торгового центра стоящего в центре города. Поднявшись до последнего этажа, я нахожу открытую дверь, за которой находится обшарпанный коридор, ведущий в соседнее крыло, с потолка которого свисают вывернутые с мясом лампы дневного света, а пол засыпан сотнями ярких, зелёных обёрток от жвачек с надписью vita. Иду вперёд, и чем дальше я продвигаюсь, тем больше это место похоже на заброшку, место в которой есть только бомжам да вечным революционерам с их наркокомуннами «за всё «левое хорошее» против всего «правого» плохого». Пройдя его до конца, я вошёл в огромный зал, где царствовала приятная прохлада и ветерок, зал подобен первому, но полностью разрушен из стен торчат кабели, местами нет стен или даже участков пола между этажами. Где-то внизу в отдалении я слышу голоса и звук льющейся воды. Идя на звук, я пробираюсь между завалами строительного мусора и внезапно встречаю веревочную лестницу привязанную к тому, что раньше было балконом нависающим над атриумом. Ноги слегка путаются в неудобных мягких ступенях, но, в конце концов, я касаюсь пола… лестница привела меня балюстраду, идущую по левому краю второго этажа, с неё удобно рассматривать обширный зал внизу. В залитой светом части помещения расчищено пространство, там стоит большой письменный стол, на нём раскиданы бумаги и лежит закрытый ноутбук, рядом стоят пара шкафов, а напротив десяток стульев стоящим полукругом, а также маленький столик, на котором царствует кофейник и несколько чашек с блюдцами. Поодаль от этого места располагалась зона, где группа из нескольких клумб с пальмами и кустами имитировали палисадник, возле них пробило трубу, и там бьёт небольшой фонтан. Вода запрудила участок помещения, находящийся ниже, отделённый маленькой трёхступенчатой лесенкой, видимо там была кофейня. С потолка свисает плакат, на котором щуплый кенгуру с налитыми кровью глазами склонился над мешком с кофейными зернами, над водой возвышаются привинченные к полу столики и пара десятков стульев. Рядом с этим озером стоит красный диван, на нём сидит мать и читает книгу, больше в зале никого нет. Как-то незаметно для себя оказываюсь рядом с ней и спрашиваю, пытаюсь узнать, где все, и что мы тут делаем. Матушка откладывает книгу и говорит мне, что все уже ушли, да и их часть работы уже сделали, после чего добавляет: «Это замок, который стоит построить». Я удивляюсь и спрашиваю, неужто ей не хватает степного царства, на что она смеётся и отвечает, что степь остаётся за ней, и что она знает, что я предпочёл бы завод, но придётся работать с тем, что есть, после чего она просит принести нам кофе, и она всё прояснит. Когда я дохожу до столика с кофейником, я нахожу там только одну чашку, поворачиваюсь, чтобы спросить, куда делись остальные чашки и вижу, что диван пуст.

***

Я проснулся в пустующей постели, ещё не остывшая простынь говорила о том, что хозяйка покинула лежбище совсем недавно. Перевернувшись на спину, я мазнул рукой по прикроватной тумбочке, надеясь найти на ней пачку, но меня постигло разочарование. Пришлось сесть на постели и внимательно осмотреть небольшую комнату, кроме лучшего обзора этот маневр позволил мне расслышать шум воды, доносящийся из-за двери ванной, и приглушенную музыку, находящуюся рядом со спальней – Аврелия принимала водные процедуры под тяжёлые гитарные рифы. «Уважаемо!» – подумалось мне, после чего я всё же сосредоточился на окружении: бледно зеленоватые стены и минимализм убранства комнаты ласкали взор. Рядом с большой кроватью располагался шкаф, по другую сторону была та самая тумбочка, на которой мгновения назад, я тщетно пытался найти пачку сигарет. Вдоль всей стены шла длинная чёрная полка, уставленная книгами и забросанная какой-то мелочёвкой: флакончиками духов, фотографиями, фигурками и чёрт знает чем ещё. Напротив постели находился большой стол. Слева на нём лежал открытый ноутбук, на котором мы вчера смотрели фильм, справа же стояло большое зеркало, прислоненное к стене, под которым лежали какие-то бумаги, большой фотоаппарат и моя пачка сигарет. Выбравшись из постели, я подошёл к столу и со вздохом облегчения воткнул в зубы сигарету, затянулся и глянул под ноги – на полу комнаты царствовал авторский коллаж из разбросанных предметов одежды. На время отложив сигарету в стоявшую у монитора пепельницу, я выцепил те части этой высокодуховной инсталляции, что принадлежали мне, и быстро оделся. Закончив с этим занятием, я потянулся за сигаретой, и в этот момент произошло что-то странное. Издав громкий скрип, зеркало начало падать на меня – может быть я не почувствовал, как задел стол бедром или зацепил стекло рукой, когда влезал в футболку. «Пришёл к женщине и разбил ей зеркало, красавец!» – мелькнуло у меня в голове, пока здоровый стеклянный пласт, искрящийся в лучах солнца, стремился слететь за край стола и наполнить комнату звоном и осколками. Сноровка не подвела и, в последний момент, я успел подхватить зеркало, тем самым спася себя от семи лет несчастья, непременно собиравшихся начаться с этого конкретного утра без секса.

Прислушался – шум воды не изменился, внутренне поблагодарив музыкантов за то, что они ебошили как не в себя, что позволило моей оплошности не привлечь лишнего внимания. Намереваясь вернуть зеркало на его законное место, я заметил, что в стене за ним было углубление и в нём что-то лежало. «Женский тайник… как интересно», – да, меня это не красит, но я не смог побороть приступ любопытства и вынул предмет, им оказался весьма потёртый блокнот…

Странно. На обложке был размашисто нарисован до боли знакомый символ, видоизменённый, вернее сказать, дополненный скрипичный ключ «соль». Именно таким символом я подписывал свои глупые подростковые стихи и первые сочинения. Рядом с символом кривым мужским почерком была выведено название «Интайм», моим кривым почерком. Не успел я толком осмыслить находку, как в кармане штанов завопил телефон. Поняв, что рук сразу на всё у меня не хватит я, быстро прислонив зеркало к стене, засунул блокнот в задний карман джинсов, после чего выхватил телефон, мечтая быстрее его заткнуть.

На экране значилось, что вызов шёл от контакта «Отец». «Очень интересно!» – подумалось мне. Не то чтобы с отцом я был на постоянном созвоне, наши отношения были дружескими, но весьма дистанционными, как у Корвина и Мерлина из любимых им, а в юности и мной, «Хрониках Амбера».

– Привет! – сказал я, ответив на вызов, понимая что, скорее всего, утренний секс отменяется, даже не смотря на то, что зеркало было целехоньким.

Спустя минуту диалога я положил трубку и повернулся, глазам моим предстала голая женщина, чьи татуировки на ещё влажной после душа коже выглядели особенно красиво.

– Надо бежать? – тихим бархатным голосом спросила она, слегка поводя бедрами. – Что вот прям и полчасика нет?

Не то чтобы я был плохим сыном, в конце концов, прошедшая пятилетка доказала обратное, но в данном случае я был безоружен.

– Что-нибудь придумаем! – ответил я, принимая её теплое пахнущее свежестью с нотками винограда тело в свои объятия.

Полдня я провёл у отца, помогая ему с настройкой свежекупленного ноутбука, настройки доступа к Zoom и покупкой адекватного пакета Microsoft Office. Эти мрази решили даже Word продавать по подписке, платить каждый год просто за печатную машинку – где такое видано? По окончанию всех этих действий мой отец был готов вступить в новый чудный век дистанционного обучения своих аколитов биологических наук. Поболтав о книгах, массовой истерии и новинках мысли в области иронического издевательства над власть предержащими, мы попили чаю и вдоволь посмеялись. После чего я дождался вызванного такси, приложение не забыло напомнить мне о том, что в городе введён карантин и мне следует оставаться дома, я обнял отца и отбыл в сторону своего обиталища.

***

На излёте зимы реставрировался наш союз с Инь, что не могло не радовать, её элегантность, помноженная на наш совокупный разврат, слегка отогрела мой внутренний мир от обступающего его холода страхов. С Ян к этому моменту наше общение стало эпизодическим, мы общались и смеялись в цифровых просторах, но в жизни друг друга участвовали лишь мощными точечными инъекциями раз в пару месяцев. Все не занятое работой время я старался проводить рядом с матушкой, хоть общение с ней уже напоминало озеро, чьи воды помутнели, затянулись болезненной ряской, в которой приходилось копаться, чтобы найти искомое. Но всё же, в минуты просветления мы подолгу общались о мифологии и старом кино, встречали гостей и развлекали их длинными застольными беседами, смотрели на канал за окном и молчали, тихо радуясь возможности побыть вдвоём. Бредя в свою комнату спать, я каждый день говорил ей, что люблю её и с привычной улыбкой слышал, что она меня больше.

Весна пришла с грохотом – реновация добралась и до нашего района. Началось всё с дежурной перекладки труб во дворе дома, это уже было привычно – двор не могли оставить в покое уже несколько лет, постоянно перекапывая его по весне. В этом случае всё развернулось по полной, когда трубы во дворе были закончены и всё заровняли, именно наш двор решили сделать опорной базой для того, чтобы проводить работу во всём квартале. Тротуары ушли в прошлое вместе с асфальтом дорожного покрытия, передвигаться приходилось по мостикам, будто играя в «пол-это лава», хотя, по существу, играли мы в «весь мир – грязное месиво». От постоянного визга распиливаемых бетонных блоков звенело в ушах. Даже утки свалили куда подальше от излюбленного ими моста, понимая, что скорее получат бетонных крошек взамен привычных хлебных из-за ведущихся на нём работ. В глубине дворов было не проще – весь район трясло в муках перерождения. Снимали заборы, перекраивали парковочные места, а на детской площадке возводили что-то циклопическое, отдававшее дизайном паноптикума.

Меня это мало заботило – ещё до того, как запели отбойные молотки, освежевывающие плоть улиц, маме вновь стало хуже, и она вновь попала в больницу, где и встречала весну. Я стал нервным и окопался за барной стойкой в заведении, где работала моя длинноногая Тьма, благо оно находилось совсем недалеко от моего дома. Моя мизантропия помножилась на алкоголизм и достигла возможного максимума, я стал агрессивен и несколько раз дрался на улицах просто из-за косых взглядов и неверно выбранных слов, хотя подобное поведение мне несвойственно от слова совсем. Всё же, был момент сброса напряжения, когда мать вернулась домой отпраздновать день рожденья и пару месяцев провела дома, что не могло не радовать. В этот краткий период оставалось только поддерживать слабые огоньки на канделябре вранья, оберегающий мой и её внутренний покой, в те нечастые моменты, когда она не была меланхолично задумчива и могла вынырнуть на поверхность, ясность не приходила, но всё же иногда были разговоры полные тепла, где мы грезили тем, как сейчас она подлечится и снова улетит в степи, а там вдохнув запах полыни и чабреца, ей обязательно станет лучше. В подобные моменты её глаза светились, а мне становилось теплее. Хотя, говоря честно, на мою расшатанную психику это уже влияло не сильно, в определённый момент я достал себя и неравнодушную ко мне даму настолько, что мы снова разбежались, было видно, что общение, идущее сквозь годы, уже откровенно висит на белых нитках, дует на молоко и занимается прочей профанацией собственного существования. На события страны меня не хватало от слова совсем, так что замечал я только прикладные вещи, например, то, как ведутся разговоры об указах монарха по которым всем, от врачей до ученых, жить хорошо, а платёжки, что я встречал дома, говорили мне, что все эти прекрасные события матушка должна была проходить на тридцать семь тысяч с копейками, и это при учёте всех её научных регалий и плеяды учеников. Будто решив, что жить мне слишком приятно и надо бы отрезать у меня лишние полтора часа сна, моя фирма перебралась из центра в то чудное место, которое псевдолиберальный псевдопрезидент распиарил на всю страну почти десяток лет назад, если верить ему, то там должно был быть нано-рай. По факту там оказались несколько футуристичных корпусов, собранных в небольшие кварталы, разбросанных по нано-полю с нано-стройками, по которым ходили нано-таджики в рабочих спецовках, и всему этому великолепию не хватало только нано-коров пасущихся в этом киберраю по-русски. В результате, когда я возвращался со смены и падал на постель, часы пробивали десять утра и вместе с городом, по законам любимой игры правительства, просыпались отбойный молотки. Первое время я страдал и не мог заснуть, позже я не то чтобы привык – мне просто стало наплевать. Из всего, что касалось конца весны, я помню ясно лишь один ночер. Всё начиналось у дверей бара на улице, под которой каменной плотью, которой бежала река, заключённая в трубу. Заведение это находилось в нескольких десятках метров от места моей былинной берлоги, так что дружба с персоналом была заведена с момента открытия этого богоугодного притона. Мы стояли и курили с другом, ведя нашу стандартную беседу, тема которой свободно колеблется от жопных шуток через цены на нефть к мыслям Бодрияра, и в этот момент к нам присоединилась моя немезида. Она подъехала на самокате, розовый цвет ушёл из её волос, оставшись, впрочем, основным цветом её образа, осевшим в худи, чей капюшон был в форме башки единорога. Она подсела за нашу бочку, ими тут заменяли столики, мой друг довольно быстро отчалил, переплыв море тактичности и пришвартоваясь к барной стойке, возглавляемой капитаном-барменом, благо, из числа наших старых товарищей. Именно это обстоятельство позволило держать бар открытым не до двенадцати, когда Золушки превращаются в тыкву, а до четырёх утра – именно столько времени потребовалось моей собеседнице, чтобы пояснить, насколько я ей безынтересен. После чего она отчалила в наступающее утро на своём двухколёсном скакуне ножной тяги, а мы с другом обнялись на прощание и разошлись по домам. Всё остальное время этих месяцев слилось в один неразборчивый ком, из которого невозможно было вычленить отдельные дни, такой неприятный никому, но всё же баланс держался недолго… Маме снова стало совсем плохо.

***

Выйдя из такси, я отправил водилу в добрый путь, оставив ему электронных чаевых в профиле за профессионально закрытый рот. Моё былое увлечение разговаривать с водителями выветрилось со временем, и теперь я превыше прочих ценил молчаливых тружеников баранки. Холодный ветер рвал полы пальто, я решил пройтись по пустующим набережным прежде, чем отправиться домой, в конце концов, только моровое поветрие нового типа могло доставить столь радостное зрелище как пустующий город. Прогуливаясь по набережным и созерцая озадаченных уток, разбросанных по водяной глади, будто шары на бильярдном столе после разбивки, я ковырялся у себя в черепе – я ещё мог понять почему события прошлых лет размыты и перепутаны. У кого угодно бы перепутались, если бы он пил с моё, но когда речь идёт о такой мелочи как прошлая весна, а чётко я могу вспомнить лишь пару ночей в обществе Инь, пару моментов, наполненных грустью и обществом матушки… это просто странно. Я остановился, вцепившись руками в перила набережной так, что побелели костяшки. Некоторое время я смотрел на воду, после чего закрыл глаза, пытаясь углубиться в воспоминания. Как бы неприятно было признавать мне самому, у меня за душой только потрясающе ортодоксальные взгляды на честь и долг, женские задницы и огненная домна в которой плавиться и бурлит сплав слов, нот и прочего мусора чужих мыслеобразов, которой за свою жизнь успел засорить свою голову. Сосредоточился… ставка моя была на то, что хоть что-то да проклюнется.