Текст книги "Ведьмин Сын"

Автор книги: Дурак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Из тьмы проступили текст, тёмная тема, установленная у меня в большинстве мессенджеров и социальных сетях, диалог, точнее спор про культуру.

Внезапно в голове у меня зажёгся свет, и я вспомнил вечер.

Сначала у меня вышел спор с младшим братом, того моего друга, что был бы Ильёй Муромцем, если бы не был гладко выбритым медведем с профессией архитектора и крепкой любовью к виски с шотландских островов, а как по мне, редкостной дряни, обладающей вкусом покрышки. Так вот, его лайт-версия более позднего года издания ломала со мной словесные копья на просторах интернета на тему, которую я назвал «Культурой Заголовков».

Предметом спора стал клип одного молодого певца русского рэпа ртом, клип которого называли концептуально великолепным полотном, где вся страна была показана в рамках одной гостиницы. Меня же веселил тот факт, что их глобальное полотно укладывается в две минуты хронометража. Мой оппонент апеллировал к мысли, что иногда песню не хочется слушать более одной минуты, на что получил закономерный ответ о том, что в таком случае, это – хреновая песня. Ведь в песенном искусстве, соединяющем в себе в каком-то смысле и ритуалистику танца, песню внутренне пропеваешь, впадая в собственное камлание. А тут и попеть-то нечего. Согласившись с этими доводами, мой визави угорая, послушал мою прохладную историю на тему того, что в первых годах прошлого десятилетия почти все концерты, посещенные мной и его братом, в независимости от поджанра того терзания гитар и рычания, что мы пришли прослушать, начинался с одной и той же песни. Толпа сама пела «Джанк», и сутью являлась протяженность песни, все успевали вступить и все успевали напеться, надышаться соединительной тканью единой атмосферы – а уж после переключить своё внимание на звёзд вечера, скажем, на замогильных шведов, выходящих на сцену.

Уже позже вечером, когда я шёл по улицам центра в бар на встречу с его старшим братом, я размышлял над тем, что культура заголовка состоит в том, что творец снимает с себя ответственность за предлагаемый образ. Вот есть мысль, она – консервы, автор предлагает тебе их и после на твоих глазах вскрывает и препарирует содержимое, а нынешние творцы просто кидаются закрытыми банками с красочными названиями. Что читатель или слушатель найдет за заголовком – уже не их проблема, их дело составить претензию на тему, а её открытие – дело тех же рук, что спасают утопающих. Позже, уже подходя к бару, я сам нашёл себе контрдовод, точнее не так, я нашёл предпосылку к культуре заголовков у автора, к словоточивости которого никогда не имел претензий. Дикий серб, апологет изощрённой вязи из слов, в чьих сочинениях и белый бык является большим любовником для девушки, чем её мужчина, едущий на спине зверя, и города очерчены семенем архитектора пустоты, и прочий ряд постмодерновых радостей, в своё время написал «Бумажный Театр». Сборник выдуманных авторов и их рассказов. Перед каждым рассказом была биография его выдуманного творца, и было видно, что именно это больше всего занимало нашего дикого серба. Возможность придумать десяток книг, реакций на них и жизненных перипетий, подкрепив их трёхстраничным рассказом. Шикарный ход. Следующий шаг – это написать книгу без книги.

В голове полыхнуло болью такой силы, что сначала я дёрнулся в беззвучном крике, а потом меня стошнило прямо в канал. Отплевавшись, я сполз по перилам и в попытках отдышаться сел на плитку тротуара, в висках всё ещё саднило, но боль быстро сходила на нет.

– Какого чёрта?! – я редко говорю сам с собой вслух, разве что, когда я очень пьян или когда мне больно, и почему «чёрт», где весь мой запас куртуазного мата, когда кувалдой внутрь черепа засадили, – Ебать!

– Не куртуазно, но уже больше похоже на правду, – оценил мой внутренний цензор.

Тело свело судорогами, которые быстротечно выродились в кашель. «Да уж, нашёл место покашлять, сейчас мне какие-нибудь доброхоты, озверевшие от скуки и не отлипающие от окон, скорую вызовут», – пронеслась мысль в моей голове. Надо закурить, прийти себя и валить домой, покуда мне это ничем не аукнулось. Судорожно зашарив по карманам пальто, я не смог отыскать пачку сигарет, пришлось проверять карманы штанов. Там я встретил сигареты и ещё что-то – блокнот, который я взял с собой из спальни Аврелии. Закурив, я повертел блокнот в руках. Интересненько. Я перебрал в голове то, что она говорила, что мы уже были знакомы, она бывала у меня дома, а позже ночью, во время игрищ она отпускала комментарии, что я лучше, чем в прошлый раз… Я, конечно, пропил память, но не запомнить такую женщину – это вряд ли. Всё это было странно. Примерно в этой точке рассуждения мне пришлось признать тот факт, что договорился о встрече с неизвестной мне женщиной только по причине её внешности. «Скажи честно, потому что она была схожа с Морриган», – вонзилась критичная мысль с тактичностью лесоруба. «Да, именно поэтому у неё та же бледная кожа с голубыми прожилками, те же острые, слегка похожие на крюк, локти и острые скулы, и что это меняет?». Я был точно уверен в том, что не знал эту девушку, вот только блокнот в моих руках говорил обратное. Эта кривая надпись на обложке, это моя рука оставила её, и моя рука рисовала символ, занявший пол-обложки.

Встав, я обнаружил, что сигарета почти выдохлась, выкинув её на откуп трупожорным уткам, которые в столице могут сточить, как бегемота, так и жигуль, если они попадут в воду, я закурил следующую палочку здоровья и, двинувшись в сторону дома, открыл блокнот.

То, что ты сейчас читаешь – это дневник из тонущей подводной лодки. Написанный твоей же рукой. Ты это забыл, но я тебе напомню.

Я нахмурился, буквы были наклонены влево – этим почерком я пользуюсь, только если сосредоточен и предельно серьёзен. Оглядевшись, я перешёл пустую дорогу, подошёл к дому, открыл дверь и углубился в чтение. Всё, что начиналось со второй страницы, было написано кое-как: фразы рваные, буквы гуляют по странице, наклон и форма меняются. Верить этому можно было на сто процентов – это точно писал я, и мне точно было херово.

Этот день запомнился мне запахом дерьма, лекарств, смешанных с усталостью, и цветов собранных в букет чахлых благодарностей. В коридоре было солнечно, а за окном каштаны грезили свечками трёхнедельной будущности… невдалеке кто-то страдал, страдал вдохновенно с ипохондрическими трелями: « Какой психолог?! Вы видите, как мне больно? Ах!». Облачённые в розовые деловые пижамы, мороки скользили мимо, не проявляя интереса к этим звукам.

Я сижу и жду Белый Халат, должен был бы ждать того, кто его носит, но она меня не волнует. Я жду абстрактный Белый Халат, матерчатый наследник Авиценны выдаст мне высочайшие разрешение. На куске бумажки будут простые слова. Забавно, только после прочтения тем, кого кусали змеи кадуцея, они превратятся в разрешение – забрать тень. Сегодня я забираю тень матери.

Я был тут пять дней назад, в маленьком сквере, чей простор – это четыре скамейки, разбросанные на изломанном хребте асфальтированной дорожки, под сенью трёх каштанов и пяти шатких ольх. На скамейке возле меня сидела пергаментная мумия царицы с дрожащими руками, кожа ее была испещрённая морщинами и синяками от капельниц. На уставшем лице светилось маленькое детское счастье в форме созерцания одуванчиков и только распустившейся листвы. Я молча приобнимаю её за плечи, смотря в светлое небо – пытаясь привыкнуть к данности её скорой смерти.

Ещё долго тем вечером я буду выгуливать своё болезненное удивление. Переставляя ноги по набережным и переулкам родного города, больше походящего на псовую яму, чем на столицу – буду перекатывать мысли внутри звенящей от пустоты голове. 

Шалтай-Болтай сидел на стене…

Она была великой, потом пришёл вечер, когда дом встретил её двумя гробами, выбил из неё женственность. Тогда я увидел моментальное старение. Моя мать оказалась заключенной в теле старухи, но в голосе и глазах всё ещё была она настоящая. Потом гепатит, цирроз, проблемы с сердцем, больницы, лекарства .

…Шалтай-Болтай свалился во сне…

Свет в глазах медленно подменялся желтушностью, она начинала забывать что говорила и теряла нить разговора, рассказывая одну мысль по пять раз за ужин, превращая их в отдельную дисциплину – мой личный Дыбовый спорт.

Отёки привели к тому, что она не могла ходить.

…И вся королевская конница, и вся королевская рать…

Теперь в этом дрожащем существе со спотыкающимися мыслями я вижу лишь абрис, скелет, к которому я питаю сыновию нежность. Есть простые данности: то как ты говоришь – это то как ты мыслишь. Это известно каждому полемику или хотя бы тому, кто открывает рот не для того, чтобы заглотить хуйца. Я слышу тихий шелест, это осыпается ее сознание с каркаса уставшей воли. Надрывистый голос теперь вещает что-то; информации в этом немного, но в моей голове продолжает рисоваться картина о конечности форм: даже великие умы под конец разрушения себя становятся теми, кем они и являются – несчастными, испуганными, одинокими обезьянами без памяти о них самих.

…Не в силах Шалтая-Болтая собрать.

Я обнимаю маму, стараясь случайно не сжать её слишком сильно, хотя всё, что мне хочется – это вцепиться в растворяющуюся в весеннем воздухе сущность и втащить её обратно в тело, на её место – рядом со мной.

Обратно к каштанам, жаждущим своей будущности, я своей страшусь.

Ключ повернулся, я прошёл внутрь и, не глядя, хлопнул входной дверью, отсекая себя от внешнего мира, прошёл, не разуваясь, на кухню. Ощущение болезненной пустоты замещалось довольно мерзкой наполненностью – я вспомнил этот день, это было утро перед вечером с моей немезидой в баре. Почему я его забыл?

В воротах песочно-жёлтого дворца, охраняемого уставшими каменными львами, скопилась огромная лужа. Через неё вела тропинка из кирпичей и гранитных камней, по которым и предлагалось пропрыгать в мир, где люди в разноцветных пижамах отрезают куски человеческих тел, сдабривая научный синтаксис матом на каждодневной основе, бодаются с природой вещей.

Я шёл, закрывшись зонтом от хмурых небес, поливающих землю тем, что должно было быть водой, но пахло обреченностью.

Старый дворец, самое место для старых королев.

Она говорила неразборчиво, мне приходилось наклоняться, чтобы расслышать: «Возьми кошелёк из сумки». Что-то внутри меня дергается, это желание матери позаботиться, поддержать, дать денег, накормить – как же оно диссонирует с мятыми простынями, перемазанными кровью и гноем.

Крепче приобнимаю её за плечи и отшучиваюсь от её предложения, пытаясь переключить её на мысли о скором возвращении домой. Мне больно, но я давно перестал рассматривать стены и вид за окном, теперь каждый визит я смотрю только на неё, впитывая волны любви и страха, исходящие от каждого движения или взгляда.

Сегодня я буду уговаривать себя, что всё будет хорошо, не уговорю и напьюсь.

Ком подступил к горлу. Я выпрямился, сидя за столом, и прикрыл глаза.

Серое небо, старый дворец, в котором располагался корпус «гнойной хирургии» – грёбаные сады Нургла. Массивная обшарпанная лестница, пролёт, еще пролёт, первая дверь направо, длинная вытянутая палата и вот она – койка слева у окна. Мама ещё меня не видит, она сидит в скомканных простынях и читает книгу, кажется Оскара Уайльда, которую я ей принёс в прошлый визит, а может уже что другое, всё, что осталось ей – это читать. Я постоянно приношу ей стопки книг и забираю назад прочитанное. Она поднимает голову и улыбается – красиво.

Я свозил её в туалет на каталке, я забрал какие-то грязные вещи, мы посидели и поговорили о том, что ей снова начался нравиться По, она рассказала какие ужасные у неё соседки по палате. Я кивал, мало что слыша ушами, просто впитывал её присутствие, замешанное на усталости, как у завядшей, пожелтевшей и оплывшей розе, стоявшей в вазе, ещё совсем чуть-чуть и хозяин обратит на это внимание.

Я поцеловал её щеку.

– Я тебя люблю.

– Я тебя больше.

Я не знал, что вижу её в последний раз.

Я сидел в том же трамвае, что и несколько лет назад, я ехал этим же маршрутом, осмысливая смерть сестры. Тогда я задался целью написать сказку про вагон, в который ты не хочешь попасть… и не написал.

Солнечный свет кусается сквозь оконное стекло, город шумит, а я еду в жёлтый дворец, стоящий на холме.

В том дворце умерла королева.

Звонок прозвучал утром, и я всё узнал – теперь я еду тем же трамваем; интересно за мной тоже поедут на нем?

Мокрые пятна на асфальте складывались в несколько собачьих силуэтов, то ли бегущих друг за другом, то ли танцующих, участки сухого асфальта присваивали им род далматинов. Ночной путь в бар, до часа собаки и волка ещё далеко, но в холодном ветре этого июля уже явно чувствуется запах сучьей ночи. Асфальт вспорот, из-под него торчат красные трубки, обновлённые вены города для воды и электричества – слёз и нервов. Одна трубка кинута через дорогу и пробита почти в центре, из неё бьёт тонкий фонтан, вода разлилась повсюду, превращая небольшой переулок в сплошной ручей с бортами-тротуарами, тоже перекопанными, ожидающими покрытия плиткой. Я иду в бар, мне нужны длинные пальцы, которые передадут мне стакан единственного рабочего успокоительного, мне нужно молчание с большими ласковыми глазами, которое будет меня обнимать, пока мой разум не уплыл вместе с этой мутной водой куда-то в подземные коллекторы, хранящие сны и дерьмо этого города.

Ветер хлопнул форточкой и спугнул кошку, спавшую на подоконнике, она с шумом свалилась на пол и в панике сбежала из комнаты. С невесёлой ухмылкой, я встал и закрыл окно на задвижку, было холодно, эта весна радовала теплом настолько же, насколько то треклятое лето год назад. За окном гуляла дама средних лет в зелёном пальто и в медицинской маске – в руке у неё был поводок, на другом конце которого носилась жизнерадостная такса.

Женщины вечно меня выручают – Ян после смерти Никто, Инь после смерти Мамы… «Интайм» что-то расшевелил, из теней в голове выступают всё новые и новые образы, девушки идут внутри моей головы – почему я забыл о всех вас? Яркие угольки… вас просто заслонило два больших костра… а они разве не заслонены, на них ведь тоже лежит тень – тень, отброшенная женщиной, не желающей иметь со мной ничего общего.

Повернувшись к столу, я посмотрел на блокнот, читать то, что ждало дальше, не хотелось, но и бегать от собственной головы – не выход, в этой жизни подобные вещи мне уже достаточно стоили. Решив сжульничать и слегка смазать эмоции, входящие в девственное лоно моего сознания, я направился в соседнюю комнату, мне казалось, что там ещё можно было найти что выпить. К несчастью меня постигло разочарование, всё, что валялось вокруг моего стола, было опустошённо и безынтересно, как, по оценке многих людей, и моя жизнь. На кухню я вернулся в смурном состоянии, решив, что если выпить не судьба, надо хотя бы поесть. Я полез в морозилку, к моему удивлению, там обнаружилась бутылка водки – странно, не помню, чтобы её покупал. Но, как известно, дарёных коней по дантистам не таскают. Я свернул крышку и глотнул из горла, водка была хорошей, то есть не имела вкуса совсем, просто холодный обжигающий шар прокатился по пищеводу. Взяв бутылку, я двинулся к столу, гадая какие кусочки я забыл, что было перед похоронами, что было на похоронах, что там вообще было?

Иронично, мне стало лучше, как только я сбежал из дому.

Сижу в баре, разглядывая рокс с белым русским, завтра я, наконец, увижу её в последний раз. Дома большой горный лев с голубыми как небо глазами в вербальном вольере производил экзорцизм над питерской птицей неустановленного вида… завтра всё начнется утром.

А сейчас молодой певец оперы, скрючившись над своим шотом, предлагает мне написать сценарий сказки про борщевик. От забавности ситуации сводит зубы.

Я еду в машине, к ноге прижимается бархатная обивка гроба. По другую сторону салона сидит мой племянник, разглядывая ключ или держатель, которым привинчивают крышку гроба. Молчим.

За окном мелькают улицы, а я всё думаю, что когда вошёл первым в тёмненькое помещение морга и подошёл к гробу, подумал, что это лежит чужая покойница, а наша очередь ещё не пришла. Я её не узнал. Тусклый свет, неуместный макияж, слегка съехавшая челюсть, дурацкий платок… я её не узнал…

Я рассматривал помятый одуванчик, торчащий в гордом одиночестве из трещины между плитками, когда меня позвали. Люди меня не тревожили, сразу после принесения сожалений и приветствий отступали, понимание – это приятно. А тут дёрнули – пришлось идти вместе с агентом, человеком сухого лица и профессиональной скорби, в небольшое зданьице неподалеку. Я был там уже несколько раз в прошлые годы – быстрое оформление бумаг и покупка урны.

За дверью всё переменилось – странно, когда это крематории стали подрезать дизайн у банков. Турникеты, номерок в электронной очереди, белый зал с полузакрытым кубовидными ячейками, какой-то дурацкий лепет служительницы, касающийся модельного ряда… шоурум, всё, что стоит на полках – мерзкая безвкусица, взял что-то, на что можно было смотреть без внутреннего содрогания, лишь бы побыстрее выйти…

Я стоял в большом зале, за стеклянной стеной напротив меня раскинулся вид на кладбищенский лес. Я слушал тот нелепый казённый бред, который вынуждены нести профессиональные служители смерти в нашем государстве. Насколько было бы проще, если бы они были освобождены от подобных мытарств. Объявили последние слова, от МГУ, от учеников, от родственников…люди стали проходить и прощаться – я всё ещё пытался не смотреть на гроб, рассматривая лес, лишь временами смотря, кто подходит прощаться. Отец исполнил воинское прощание, прижав кулак к солнечному сплетению с поклоном, сестры гладила ее руки, какие-то малознакомые мне люди заливались слезами. Я ждал.

Когда почти все прошли, я подошёл к гробу. Цветы, цветы, цветы… из-под моря цветов выглядывало восковое лицо, подкрашенное, подправленное в попытке быть лучше, чем есть смерть. Внутри что-то перекатывалось, но так и не вырвалось. Склоняясь к холодному лбу, я пообещал, что напишу об этом. Пробью тот потолок из мутного вулканического стекла, кромкой повисший над моим сознанием, и расскажу о том, как я целовал маму в холодный лоб.

Моя тётушка, доктор психологии, преподающий в основном в германских университетах, нежно мне улыбнулась. В её глазах висела зыбкая тень лёгкой неадекватности.

Лишь позже я узнал, что она не поверила, что хоронит мою мать. Для неё в гробу лежал кто-то чужой, кто-то другой, не имеющий отношения к великим сестрам, там не мог лежать человек, который держал на руках целый мир, провожающий его, но почему-то, все те люди, что стояли вокруг, делали вид, что всё идёт нормально. Воспитание, вот что отличает людей от скотов, даже видя неправоту окружающих, она снисходительно сдержалась, похороны сестры – не место для скандала. Просто тихо не поверила в происходящее и улыбнулась сыну сестры, дурачку, который хоронит восковую куклу вместо матери.

Несколько зачёркнутых слов, мешанина из фраз, видимо, я был уже слишком пьян и обессилен для того, чтобы выражать мысли.

Про вчера. Достаточно того, что ночью я был не один. Меня обнимала моя Тьма, прижимаясь и спокойно дыша в шею. Разойтись у нас всё же не вышло, да и как разойдёшься с человеком, который помнит за тебя, что было в ту ночь, такое может выйти, когда тебе двадцать.

«Вроде вышло и когда не двадцать, а «почему?» – это скорее вопрос к тебе, а не к юной особе», – подумалось мне. Бутылка водки обмелела, глаза пощипывало, слёзы тут вряд ли были при чём, скорее сигаретный дым, повисший коромыслом на кухне, и всё мной выпитое. Встав из-за стола, я почувствовал, что меня повело в сторону. С чтением пора заканчивать, мало того, что несколько страниц текста заставили меня выпить почти всю бутыль, так ещё и перечитывать из-за почерка приходится по нескольку раз. Шагнул в сторону чайника и подвернул внезапно затёкшую ногу, которая не захотела развернуться стопой к полу, чуть не упав, я успел схватиться за холодильник. Что ж, с выпивкой и едой стоит закончить, хотя… я вернулся к столу, взял блокнот в щепотку и на быстрой перемотке перелистнул страницы, все последующие записи были разбросаны и скоротечны… ещё сколько-то прочесть можно, а еда, еда для слабаков. Забрав бутылку с собой, я, покачиваясь, двинулся в сторону спальни, где и продолжил чтение.

Порывы ветра ворошили людям волосы, в посеревшей толпе, залезшей в тёплые балахоны и кофты, я различил пару фигур в пальто – лето мёрзло и ёжилось под затянутым грязными струпьями облаков, небом. Из наушников, повисших на моей шее, летели полуразличимые строчки Сруба:

Так пляшет смерть на седых лугах

Под черной луною с косой в руках

Сквозь тень лесов, да туманов сеть

Мы боимся смотреть как пляшет смерть

Я шёл по аллее из кипарисов, неся в рюкзаке, привычному к звону бутылок и углам ноутбука, увесистую урну, изготовленную из зелёного змеевика с ужасной золочёной розочкой в оформлении, от которой свело бы скулы любому, кого природа не пожалела и наделила хотя бы зачатками вкуса – я нёс мать.

Крышка не поддавалась – стоило догадаться, что каменные заклеивают. Конечно, мало того, что перешагнуть порог суеверия, о том что «мертвых не делят» было достаточно сложно, так ещё и воплощение данной идеи должно было встретить препоны на своём пути.

Я вспомнил другие урны, которые мне довелось вскрывать за свою жизнь, с определенной долей зависти – странное чувство.

Пройдясь по кухне, я нашёл нож.

Лезвие скользило по кругу цилиндра слева направо, снимая невесомую стружку клея. Наблюдая за этим, я внезапно вспомнил самого себя, целующего шею девушек в плавном, неторопливом движении, слегка касающимся губами или языком нежной кожи – от этой ассоциации меня передернуло.

В одном месте мне показалось, что лезвие вошло глубже, и я надавил сильнее, что-то хрустнуло, и мне показалось, что небольшая чешуйка змеевика отделилась от покрытия, конечно, я смог испортить даже это – место аварии было на уровне лица, не задумываясь, я слизнул.

Очищенный камень был ровным, оказывается, в этом месте была капля клея, именно она отделилась чешуйкой. Только после этого я понял, что лизнул урну матери.

Наконец лезвие встретило место, где смогло войти глубже, я глубоко вздохнул и повернул ручку ножа, приподнимая крышку.

С тихим чпокайнем порвались нити клея, и крышка съехала в сторону, я заглянул внутрь, там оказался холщовый мешочек, который пришлось извлекать из каменного тубуса.

Прах был неоднородный, в одном месте пепел был мелок как зола, в другом находились крупные кристаллы угля.

Поскольку вспоминать «Пригоршню праха» не входило в мои планы, я заготовил нашу семейную чайную ложку, она лежала рядом, притулившись у основания урны. Из цельного куска бадьяна был вырезан крупный лист неизвестного растения, а ручкой была обезьянка, сидящая у его основания. Я взглянул на обезьяну, выражение её мордочки, всегда казавшейся мне ошарашенной, сменилось на грусть – вероятно, меня должно пиздануть молнией, прежде чем я перестану видеть символы где не попадя. Ложка в форме обезьяны и прах Обезьяны, который черпает сутулый от этого счастья сын-Дракон – не жизнь, а сказка.

Ложка за Ложкой, я перекладывал золу в ступу для чая, кажется, я что-то говорил, шутил с мамой… Ложка за ложкой, делая то, о чём не мог подумать ещё неделю назад. Тихий шелест пепла отвечал мне что-то успокаивающее, благодарное.

Через десять минут я курил дрожащими руками, Урна была убрана, ступа стояла на столе…

Мои пальцы были черными. Руки были в матери… я не мог их помыть.

Всё, что оставалось – сесть писать.

***

«В смысле сел писать?» – я оторвался от чтения блокнота, – «Это я, что, про эти писульки? Я думал, они были набросаны во время событий, а получается, что я подождал пару дней, не выдержал и только тогда стал записывать постфактум?». Волна отвращения к себе прокатилась внутри головы, вызывая чувство, которое можно было бы спутать с рвотой, если бы тошнило личные установки и самомнение. Я загасил этот пожар самопожирающего презрения глотком, добивающим бутылку, со звоном упавшую к своим собратьям около стола. Что ж, если я читаю вторичку… ну и пусть – значит, раньше не мог, плевать! Не мог написать раньше – напишу сейчас или баселард размером с итальянский локоть мне в задницу. По загривку бегали мурашки, поднимая остатки шерсти на загривке, древние механизмы распушения шерсти, чтобы казаться противнику больше, вот только сейчас это была аутоагрессия, выросшая на дрожжах тотального пренебрежения к собственному жалкому бытию. «Я не врал стоя у горба, сказал, напишу, значит напишу». Перелистнув дневник до пустующих страниц, я взял в руки ручку, валявшуюся на подоконнике и неровным почерком, вывел:

Моя мать была ведьмой. Так про неё все говорили, что не было удивительно для города, где сны бродят по тротуару рядом с клерком в ожидании когда он встретит подушку, где инстаграм-блогерша хвалится не только задницей, но и стразами на кончиках своих заостренных ушей, а её бойфренд делает рекламу, выпрыгивая из воды на пару метров. Быть ведьмой не так и странно, если ты не профессор Универа, соединяющий в себе традиции семейного ремесла и скрижали науки. Главное другое: моя мать была, да вся вышла.

Первые фразы, вылетевшие из меня на бумагу, освободили мой мозг от своего болезненного наличия. Сам факт существования этой мысли давил на то, что признать где-то внутри не получалось, объективная реальность и вкус на языке могли идти лесом, настолько географически далёким, что и засылания правительства моей любимой страны по этому адресу показалось бы кощунством. В этот момент зажёгся экран ноутбука, стоявшего левее на письменном столе, аватарка, плясавшая поверх экрана, возвещала о видеозвонке от одной из моих бывших дам, а ныне подруг.

– Привет – ёе окружённое дредами лицо радостно улыбалось на весь экран ноутбука – Как ты?

– Да отлично, вот начал писать…– вяло ворочая языком, ответил я.

– Писать он начал, я скорее поверю, что мы снова сходимся, бухаешь как не в себя, небось?

Виновато опустив глаза, я заметил, что ручкой на верхнем краешке листа механически рисую свою подпись – видоизменённый скрипичный ключ, знак, которым я подписывал свои стихотворения ещё с младшей школы.

– Ну пью, карантин же – почему бы и не пить, ты чего набрала-то?

– Может я по тебе соскучилась – она снова улыбнулась, но уже слегка виновато, – Слушай, тут объявили, что зарплаты пока не будет, каникулы и всё такое, денег нет, у тебя можно занять на недельку, пока мне заказы не придут?

«Ну вот, это уже больше похоже на правду», – подумалось мне, всегда любил помогать своим бывшим, когда их нынешние не вывозят.

– Да не вопрос, дорогая, кидай номер карты.

– Ты лучший, пришлю в «телегу».

Мы ещё чуток поворковали ни о чём, и я оборвал звонок. Через несколько секунд мигнул телефон, присылая мне номер карточки, несколько смайлов с поцелуями и фотографию её задницы. Покопавшись в банк-клиенте, который не с первого раза признал мои отпечатки пальцев, я переслал ей десятку, по моему разумению на какое-то время этого должно было хватить моей вечно болеющей бывшей.

Я расслабленно опустился в кресло, внутри что-то дрожало, ощущалось это, как звон спущенной тетивы, вслед за этим пришло облегчение – я начал писать. Вместо прилива сил я почувствовал прикосновение нежных объятий расслабления, будто окунувшись в бассейн полный тёплой воды, впрочем, в реальности, эти тёплые воды быстро смешивались с потоками помутнения, продуктами выпитой ранее водки. Снова пододвинув к себе блокнот и взяв ручку, я сделал усилие, попытался сформировать мысль для следующей фразы и… уснул, завалив голову себе на плечо.

***

За знакомым с детства длинным деревянным столом, рассчитанным на сорок человек, чья вытянутая длань привыкла как к застольям с пенями, так и к весу полуночных танцоров, сидели люди, по которым я скучал.

Ушедшие кто недавно, а кто уже давно, а также какие-то новые молодые, улыбчивые лица.

Объятия, улыбки общения, ночь темна и тепла, я здороваюсь и радуюсь их компании – меня не тревожат мертвецы, наоборот, я счастлив, что вижу их, рад, что стечение обстоятельств позволяет мне посидеть с ними за этим столом в декоре из роз и коньяка. Настороженные взгляды и скованные жесты присутствующих показывают, что мне пора бы остановиться, но я этого не делаю, я слишком рад возможности обнять и посмеяться со своим ушедшим вторым отцом. Где-то на задворках мнутся декорации, пуская лёгкие трещины среди лоз дикого винограда свисающего с навеса… но меня это не волнует, я могу подмигнуть погибшему несколько лет назад другу сестры, сухому и долговязому, с которым мы были не только в степях, но и на концертах, ведь у нас был приблизительно схожий вкус на музыку. Около меня раздается кашель, белокурый верзила похожий на викинга, обтянутый в джинсы, вечно напоминающий героя сбежавшего с плаката из восьмидесятых, поперхнулся своей перцовкой.

Поворачиваю голову и вижу, как из глаз и рта у него начинает течь нечто чёрное, похожее на желчь, я слышу хрип справа, поворачиваюсь на звук и вижу как у всех так внезапно обретённых мною собеседников из глаз начинает сочиться жидкая тьма.. в завершении я слышу хрип со стороны трона – мать держится за столешницу, её плечи подёргиваются , а из глаз и рта на клеёнку с яркими подсолнухами льётся дёготь. Я в ужасе кричу, что всё исправлю, что не должен был вести себя так. Вскакивая из-за стола я вижу, что на старой осыпающейся фреске возле стола, где изображено это дивное королевство появилась плаха… На маленькой площади между старой мастерской и шатром где когда-то жили циркачи, но в этом новом затянутом красной дымкой городе, где из окон домов льётся мрак там изображены врачи в длинноносых масках, которые борются с болезненными миазмами мрака охватившими город… я спотыкаясь, несусь, огибая здания к кладовке, оставляя за спиной стол, где корчатся, выплёвывая тьму овеществлённые тени, агонизирующие по причине моего словоблудия… и застывшие представители живого молодняка оцепеневших в ужасе происходящего. Я бегу к старому, накренившемуся и почти вросшему в землю металлическому верстаку, на котором в детстве я учился точить ножи и косы. Из шатра выбегает ополоумевший мальчик, его глаза на выкате, я вижу, что из темноты за ним по полу скребут длинные лапы….

Притуленный       топор у верстака, я всучаю его в трясущиеся руки юнца и кричу рубить, падая на колени и кладя голову на тёплый металл, пропахший полынью и почему-то кровью, я подставляю шею и кричу…..