Текст книги "Ведьмин Сын"

Автор книги: Дурак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Пришлось подыскать себе обычную человечачую работу, чтобы не огорчать мать видом безработного разгильдяя, непонятно откуда берущего деньги, да и должники мои, коими долгие годы полнилась столица, либо вернули долги, либо посваливали из нашей благодатной родины куда-то, где их ждала лучшая жизнь, и не было слышно моего ласкового голоса в телефонной трубке. Поскольку места в фирме, где я работал ранее, не было, а вопрос стоял ребром, пришлось прибегнуть к дауншифтингу и со всего размаху усесться в кучу навоза, которая зовётся техподдержкой. Техподдержкой крупного провайдера. Чтобы описать рабочую смену в этом аутсорсовом адском котле, представьте следующее: вы вынуждены тратить свою жизнь на то, чтобы максимально глупые и злые люди в момент острой фрустрации орали на вас матом на протяжении двенадцати часов, на что вы в свою очередь, должны отвечать максимально дружелюбно и решать задачи уровня отстающего третьеклассника.

Диалоги из разряда:

– Вы, блядь, какого хуя нормально не работаете!

– Простите? Меня зовут Николай, чем могу помочь?

– Я ставлю дочке мультик, «Весёлый…» блядь, «…трактор»! А он весь кубиками, я тебя спрашиваю: какого хуя он кубиками?!

– Не могли бы Вы назвать номер договора, чтобы я мог проверить Ваше оборудование?

– Слышь, бля, у нас с тобой проблема, то есть с твоей фирмОй, хотя я так считаю, что у нас с тобой проблема!

– Мы решим нашу проблему, как только вы назовёте мне номер договора.

– Хммм… обожди……… 12986709. Доволен, сука?

– Сейчас подключаюсь к Вашему оборудованию, потребуется перезагрузка…. Проверяйте.

– О! Красота. Ты это, не злись… работа у тебя конечно… я не хотел, заебало просто, трактор ещё этот…

– Я понимаю, доброго дня!

стали моей повседневностью. Я всегда был весьма стрессоустойчивым, но всё же поражался тем потокам негатива, которая несла в багаже подобная работа.

В доме на берегу канала тоже всё было не просто, при всей моей любви к матери, довольно проблематично снова стать тихим профессорским сыном. Когда ушёл из дому в семнадцать, а после состряпал себе жизнь владельца притона, обложенного женщинами и развлечениями всех сортов незаконности. Изменения произошли буквально во всём и, естественно, это не могло не затронуть и мою постель. В попытке удержаться хоть за что-то стабильное, я схватился обоими руками за Ян и, конечно же, прогорел. Поделом, надо сказать, потому что вёл я себя, мягко сказать, некрасиво, а честно говоря, по-свински. В своей тяге к Свету я настолько наплевал на Тьму, что умудрился бросить её в её же день рождения в моей постели. В результате зиму я встречал в чужом мне доме, без возможностей жить в привычной мне манере, один, одновременно Бросивший и Брошенный.

Под всем этим соусом на стол моей жизни подали зиму.

***

Солнце, о коем мне приятней думать как о Гелиосе или другом лошаднике Сурье, тут зависит от настроения, постигшего мою левую пятку поутру, проделало свой длинный путь по грязно-серому куполу, наполовину скрытому надорванным бельём облаков, а мой желудок зычно заявил о своём существовании. Пришлось отрываться от бесконечного круга виртуального насилия, рассадника всех ортодоксальных зол от убийств до гомоэротической тяги, и тащить своё бренное тело на кухню в гуманистически-кулинарных целях. В холодильнике сыскалась зелёная фасоль и кусок пармезана, или того, что называют пармезаном после охренительной идеи правительства о том, что нам не нужен чужой сыр. Решив добавить к этому макарон, я полез в ящики, там под пакетом с присносущей гречкой лежал листок. Потянувшись, я достал его и с удивлением понял, что текст, написанный на нём, написан моей рукой, что странно – я не помнил, чтоб за последние годы писал что-либо от руки… Вроде бы только на этой неделе вернулся к этому занятию, а вот глядишь-ты. Судя по летящему прямиком в ад почерку, писал я это в момент особо крутого алкогольного пике.

Вчитываясь в мелкие, если не сказать крошечные буквы, я поставил кипятиться воду.

Последнее время я окончательно разболтан, временами лёжа на диване, я чувствую, как просачиваюсь сквозь внешнюю оболочку вещей, дело не в том, что я утопаю в обивке слегка обгоревшего лежбища, скорее в том ощущении времени, которое обтекает меня в другом темпе, образуются завихрения щекочущие волосы на груди или же у пупка.

Скока бы я не пил и не ел снотворного со сном всё не просто – тишина дома давит, в ней лишь кошка временами гоняется за своей тенью или той причинностью, которые их пушистый народ вечно стремится поймать в диких прыжках по стенам, стульям и всему тому, что оказалось по дороге. Временами она приходит и тычется мне мордой в лицо, заглядывая своими серо-зелёными глазами в мои… когда-то они тоже были серо-зелёными, сейчас серые, сплошь в красных прожилках. В основном же, она сидит на постели в другой комнате, в пустой… и ждёт хозяйку.

Естественно я нашёл выход, как любой любитель историй и коллекционер бесполезных знаний по фантастическим мирам. Я стал слушать бесконечное количество видео на ютубе, включая их на телефоне и втыкая наушники в уши. Под бормотание, освещающее столь важные вещи, как перечень всех подразделений космодесанта во вселенной Вархамера сорок тысяч или описания полного арсенала ксеносов оттуда же, я научился засыпать не обращая внимания на сквозняки, звучно хлопающие дверью в пустую комнату дальше по коридору.

Я был в своём старом доме, в котором моя самостоятельная жизнь загорелась яркой звездой, после чего закономерно оказалась бычком, летящим в унитаз, наполненном житейской глупостью и самомнением раздолбая немного за двадцать. Вокруг были друзья и знакомые, весело шумевшие и разливавшие в бокалы, чашки, да и просто в собственные ненасытные пасти вино неустановленного происхождения, этикетка плыла перед взором, на ней была намалёвана томного вида барышня, читавшая книгу. С кухни раздался взрыв женского смеха, я двинулся туда по неестественно удлиненному коридору, который был вывернут наподобие ленты Мёбиуса, минуя прихожую, я увидел, как закрывшись полами пальто от света желтоватой лампы, целуются двое: друг, коему следовало бы сейчас отбывать свой налог на глупость в местах не столь отдаленных, и одна миловидная, жаль давно умершая, девочка. Улыбнувшись ему и получив ответный блеск его глаз, имевших оттенок взгляда волка, вонзившего зубы в овцу, я вошёл на кухню, оказавшийся форменным цветником.

      Кухня тоже преобразилась, раздувшись в размерах, хоть и не потеряла главной своей отличительной особенности – ванны, стоявшей у правой стены, облицованной побитым кафелем. Десяток женщин на кухне с хохотом подтрунивали над бородачом, который пытался запихнуть в духовку противень с гусем, гусь явно не проходил по объёмам – но иступленное выражение на лице приятеля давало понять, этот самец ещё в юности усвоил главное мужское умение «впихать в невпихуемое» и настроен прийти к успеху. Щёку мне обжёг взгляд, я повернул голову и увидел глаза, которые чаще всего смотрят на меня из воспоминаний из-под розовых локонов, она молча сидела на краю ванны у самого окна, и уличный фонарь, освещая её кожу, наполнял её мягким свечением. Улыбнувшись, она приветственно подняла бокал наполненный вином, я ответил тем же и направился к ней, внезапно, бородач оторвался от своей миссии, бросив гуся на половине его пути в металлическую утробу будущего крематория, схватил меня за руку, с серьёзным видом уставился на меня и начал:

– Знаешь ли ты, что стандартная эскадра имперской флота состоит из....

дальше пошло перечисление линейных кораблей с точным описанием их объёмов и орудийного состава, я дёрнул рукой, но не смог выскользнуть из его цепких пальцев, оставалось только дослушать длительный монолог. Покуда я был прикован к месту, крутобёдрая цель моего путешествия выскользнула из кухни, походя царапнув мой загривок длинными ноготками и обдав неясным запахом романтичного пренебрежения. Договорив, спонсор моего одиночества ухмыльнулся и хлопнул меня по плечу, после чего вернулся к своей войне, а я слегка ошарашенный улыбнулся дамам и двинулся в обратный путь, но и тут меня задержали. На моём пути выросла фигура и ещё до того, как я смог понять, кто это, прижал меня к стене и стал вещать:

– Я недавно листал интернеты и узнал, что стандартная эскадра имперской флота…

я снова был вынужден выслушать монолог о личном составе и количестве приписанных астропатов нужных для навигации, а также о важных отличиях истребителя перехватчика «Ярость» от бомбардировщика «Звёздный Ястреб». В этот раз у меня получилось вывернуться, и я лёгкой трусцой вбежал в большую комнату, в которой уже состроили гитары и теперь разговоры за столом, стоящим в центре комнаты, слились с переборами струн, идущими со стороны одного из диванов. Обшарив комнату глазами, я нашёл её стоящую чуть поодаль одного из двух окон на другой стороне комнаты, она задумчиво смотрела на меня и улыбалась. Идя к ней, я уже чувствовал, как прикосновение к её тонкой кисти, гладкой коже, пронизанной тончайшими синими прожилками, как поведу руку выше к её острым, шипастым локтям… по дороге я грубо отмахнулся от парня, своей небритостью больше напоминавшего напильник, чем человека, уже читая в его оклике рёв доставших меня имперских флотилий.

Минуя диван, я налетел на что-то ногой и опустил взгляд, на полу рядом с диваном кто-то лежал полностью накрывшись пледом, кто-то маленький и субтильный, ткань пришла в движения, встреча с моей ногой явно разбудила того, кто был скрыт клетчатым пледом.

Я присел и откинул ткань, это была мама, которая, заспанно поглядев на меня, улыбнулась и села, оглядев всё вокруг, она задумчиво спросила: «Это наш дом? Мы будем тут жить?».

Я встал, держа такую маленькую мать на руках, и ровным голосом произнес: «Всем вон».

Первой ускользнула Морриган, шепнув, что понимает, и на секунду прикоснувшись губами к моему загривку, остальные меня не волновали, я отнёс мать на постель и тут со стороны коридора донеслось:

– На прощание хотел тебе сказать, что стандартная эскадра имперского флота…

Со слезами на глазах я повернулся и ударил говорившего.

Когда я проснулся, в наушниках звучало: Стандартная эскадра имперского Флота…

Смахнув выступившие слёзы, я сел и тыкнул в потухший экран телефона, он показал мне, что видео только началось, вслушиваясь в говоримое, я с удивлением понял, что знаю текст наперёд. Какое-то время я тыкал пальцем по таймлану видео и заканчивал фразы, говоримые диктором… в какой-то момент моя голова зазвенела от боли, и я двинулся на кухню, чтобы закинуть в себя пару капсул нурофена залив их глотком виски.

Вода в кастрюле забурлила, отложив листок, я таки закинул макароны в воду. Когда это было написано, я не помнил. Предположу, что осенью, не столь это и важно, если все дни походят друг на друга, с тем же успехом это могла быть и зима. Более даты меня интересовал сам сон и пластичность времени, описанного на листе бумаги, что-то он мне напоминал. Какое-то время я безуспешно пытался вспомнить что именно, но, в конце концов, сдался и плюнул. Буквально спустя десять минут, когда еда была готова и выложена на тарелку, в голове зажглась лампочка с ответом – «В конце Джон умрёт». Приятнейший фильмец по одноименной книге, запомнившийся мне как отбитым сюжетом, так и постоянным вбрасыванием занятных мыслительных концепций в ироничном ключе. Ярким примером являлась открывающая сцена в фильме, она касалась зомби-нациста и топора, являя собой переделанный парадокс корабля Тесея. Улыбнувшись, схватил еду и потащил в свою комнату, я получил сразу два ответа. Первый вопрос скучный и неважный – загадка о человеческом мозге, выставленная в фильме чуть ли не сверхспособностью. Сон, в котором главный герой видит свою бывшую сидящей на связке динамита, взорвавшую её. Герой просыпается от раската грома, и создаётся вопрос: откуда спящий человек узнал про гром и каким макаром имплементировал его в собственное сновидение ещё до возникновения события? Устраиваясь в кресле перед своим огромным телевизором, служащим приставкой к игровой приставке, я ухмыльнулся – ответ про знания находится настолько на поверхности, что вряд ли кого-то в состоянии удивить, экстраполяционные возможности сознания, работающего на холостом ходу, потрясающе. В сенсорном плане мы, конечно, уступаем собачкам, которые могут учуять растворённый в озере кубик рафинада, но и считать кожей изменения температуры, влажности и давления можем легко. А как сопоставлять всю сетку фактов может мозг, освобождённый от столь скорбных занятий, как осмысливание жития и бытового охуевания, и говорить не стоит. Меня больше занимал вопрос о скоростной имплементации этой информации в сюжетную ткань сна, как сознание импровизируемо вклинивает новые струи в свои потоки повествования, оставляя далеко позади неумех-джазменов. Оставалась, конечно, нераскрытая тайна, осевшая на листке бумаги лежащего на кухне – полное знание неслышимого ранее мной текста наперёд… Но пусть она останется тайной, открывать некоторые вещи в собственном сознании не стоит, там можно встретить щупальца и сияние странных тёмных звёзд. «Стать несчастным, уехать в Провиденс и умереть в безвестности», – автоматически добавил мозг.

Оживший телевизор залил комнату своим светом, мне кажется, что оттенок кинескопа можно назвать отвлекающим дружелюбием. Первая вилка с накрученным на неё спагетти и кусочком зелёной фасоли отправилась мне в рот. Главным ответом этого вечера, существенно более актуальным, чем вся интеллектуальная чехарда, было: «Отлично, теперь я знаю, что мне посмотреть, на ночь глядя».

***

Ближе к утру я уснул и, продолжая дневные копания в прошлом, мозг трудолюбиво продолжил выстраивать ретроспективу событий, медленно ведущих меня из прошлого к сегодняшнему положению вещей. Это не было шибкой образностью, просто я перемещался из сцены в сцену, откусывая, жуя и проглатывая события, прошедшие в год, что на десять лет моложе года с розовой чёлкой, который так хотят вернуть люди чуток помладше меня.

Поутру, жуя кофейную гущу, оставшуюся на дне опустевшей чашки, я попытался выстроить события в ровный ряд.

***

С чего начался тот год? Сначала все обсуждали нимфетку, любящую попить водки и посажать мальчиков – то самое «донышко» нашего прайм-тайм ТВ. Потом переключились на новый закон, переводящий опиздюливание жён на святой Руси из разряда уголовного развлечения в административную серость. В это время я прибывал в горах Грузии. Идея слетать туда в компании Ян была явно не лучшей из всего того, что посещало мою светлую головушку – так что поездка оказалась тем ещё адом. Вернувшись в столицу, я был настолько морально вымотан, что выход на адовую работу показался мне счастьем. Единственной отдушиной стал дом, в нём всё стало прекрасно с матушкой, мы жили душа в душу, смеясь каждый день, обсуждая книги и смотря фильмы.

Я подкрадывался к ней со спины и целовал в затылок, улыбался, слушая её изумлённое оханье, у нас появилась постоянная перекличка. «Я тебя люблю», – говорил я. И неизменно слышал в ответ: «Я тебя больше». Именно матушка, не послушав моих вялых возражений, показала мои рассказы своему давнему другу, как и она, профессору, носителю небесно-голубых глаз и окладистой бороды. Череда последующих за этим событий привела к предложению написать сборник рассказов для издания в Чикаго, что стало лучом света в том царстве фрустрации, что моей жизнью зовётся.

В течение нескольких месяцев я работал как заведённый на смеси из ненависти и ажиотажа, невыносимое презрение к себе и жажда «всех благ» окружающим уходили в тренажёрном зале, где я проводил по паре часов в день, три раза в неделю. Поедая зелёные яблоки в промышленных масштабах, я работал над текстами, как дома, так и в офисе, пропуская мимо ушей матюки клиентов и общую суету большого оупенспейса – поле задач было немалым. Я перебрал всё написанное мной с двадцатилетия и переработал, после чего дописал ещё несколько рассказов, для такого непродуктивного автора, как я, эти месяцы были подобны рогу изобилия, всё шло в гору, покуда я не заработал серьёзную травму плеча, сильно осложнившую мне жизнь, но не отбившую к ней вкуса. Лето я посвятил врачеванию и вернувшемуся интересу к женщинам, в офисе у меня случились два ни к чему не обязывающих романа, резко прибавивших мне мотивации появляться на рабочем месте – весь этот несносный круговорот глупости и ругательств, существенно лучше переносится, когда на обеденном перерыве ты можешь запереться в «переговорке» с кем-нибудь пышущим жизнью… Стоп, странно, работа работой, но ведь была ещё белокурая Лера, ещё студентка из Питера, и барышня из конструкторского общества, и преподавательница испанского… Странно, почему я не могу разобраться в количестве женщин? В любом случае, это не столь важно, все забытые мной имена не могли стоять вровень с тем фактом, что травму мою явились лечить с двух сторон оба столпа моего женского баланса. Ян разочаровалась в своём вольном поиске новой интересной жизни, вероятно, выхватив всё то, чем жизнь и потчует девушек, отправившихся на такие поиски, её камбэк не был насыщен претензией на высокие чувства, а был простым поиском комфорта и эндорфина. В свою очередь, её антагонистка, вновь просыпающаяся в моей постели, исполнила свою партию с ненавязчивой природной элегантностью, как вода она просочилась в мою жизнь извне, используя трещины литературы и молчаливую красоту понимания… В этот раз я уже не допускал перекоса моих симпатий – я был сосредоточен на себе и своих ожиданиях касательно заокеанского издания моего сборника и продолжал работать над новым словесным полотном. В августе, где-то после того, как интернет обсудил, как коммунистический постмодернист «критикуя предложил» пойти в пешее эротическое путешествие современному классику русской словесности, я решил, что мне надо сменить обстановку как внешнюю, так и в том чулане, что работает мне черепной коробкой, а по дороге пересмотреть свои взгляды на давний камень преткновения для моей психики – петровский город на болотине, место обитания ряда моих бывших и моего племянника. Город вызывал во мне подкожное отторжение с раннего детства по причинам, не столь важным к упоминанию. Поездка вышла, мягко сказать, неудачной. Сразу же по приезду мне припомнили славу, несущуюся над моими тусовками в столице, и предложили откушать от северного стола… Благо, воспитанный в культурной семье, я знал, что не соглашаться на подобное – прямое неуважение по всем законам гостеприимства. И вот я, уже длительное время чистый от своей прожжённой развлечениями бомонда жизни, вновь оказался в круговерти знакомых шаблонов. Описывать всё не имеет смысла, да и какой интерес может представлять перемещение из одной жопы крота в другую: дождь, всплески неона, длинноногие окрысившиеся существа, которые когда-то были чьими-то дочерьми. Грязная взвесь вывода осела на дне моей головы, где-то ближе к утру на звукозаписывающей студии в здании Ленфильма. Я был окружён некоторым количеством молодых дам, упоротых смесью кокса и мефедрона: бегающие глаза, рваные движения и смех похожий на лай. Смысловая нагрузка продуцируемой ими какофонии сводилась к обсуждению инстаграма и перечислению свойств и различий любимых ими сыпучих средств для скучающих ноздрей.

Голова не то, чтобы болела, скорее в ней зудел изнасилованный здравый смысл, общество тяготило. Как известно, нимфы хороши лишь в сумерках, а поутру они проверяют на прочность твои моральные убеждения касательно неприменения насилия к слабым и глупым. В целом, у меня сложилось чёткое ощущение внезапного камбэка в некую маргинальную коннотацию моего не столь далёкого прошлого. Прогнившей вишенкой на торте посещения города над Невой стала вторая ночь, проведённая мной в обшарпанной комнате, на продавленном диване – ни колодезный двор за окнами, ни звук капель дождя не был неприятен, хоть и создавал определённое давление на отходящий от химического отравления мнительный мозг. Главной прелестью сцены было то, что вся комната, ставшая местом моего ночлега, бала заставлена полотнами с картинами моей мёртвой старшей сестры, покинувшей семью со скандалом еще в моём раннем детстве. Из тёмных углов на меня взирали перенасыщено яркие и довлеющие образы другого несчастного художника с разбитой жизнью и мерзким характером, очередного горького яблока на ветвях моего родового древа.

Ёжась, я засыпал под звуки дождя и пристальными взглядами картин… Интересно, Петрушка постоял на болотах, посмотрел на небо и подумал: «Ну не будет же он лить вечно?».

На третий день я бежал из города, вернее от тех хтонических пластов депрессии, который он вскрывал в моей голове.

Из-за океана не приходило никаких обнадёживающих вестей про сборник, и я окончательно плюнул на недописанный мной текст. Уйдя от адского провайдера, я устроился работать в контору, занимавшуюся поставкой самого важного под землю – речь, конечно, об интернете в метро. Сложной её назвать было трудно, процентов на восемьдесят она состояла из плевания в потолок, а важным для меня был лишь тот момент, что офис располагался в трёх минутах от моего старого обиталища, так что теперь, идя на работу, я постоянно ловил флешбэки своей запойной клубной жизни. Но если говорить серьёзно, осень запомнилась другим. На одной встрече старых друзей в белорусском ресторане, где в хрустале звенела водка, и куда я пришёл с опозданием, успев только на какие-то закуски, сочетавшие в себе грибы, картошку и братские чувства славян, я внезапно столкнулся с другом, с которым мы не общались уже больше года после крушения нашего литературного проекта. Наше воссоединение породило не только массу разговоров, но и цунами мизантропического алкоголизма, на гребне которого мы катались всю зиму по улицам старого города, экипированные всегда свежей бутылкой рома в кармане и неся картонные стаканчики в трепещущих пальцах.

***

Выйдя на балкон, я осмотрел пустующую набережную, люди сидели по домам в некоем подобии карантина, за который никто не захотел брать ответственность. Хотя по моим прикидкам получалось так, что аномальный холод и ветер удерживали соотечественников в квартирах лучше, чем плохо понятная пандемия. Сам день был серым: небо, вода канала и асфальт были приблизительно одного оттенка – неопределенности и болезненной тревожности. За окном был мост с красивым названием и абсолютно скучной историей создания, на нём я заметил фигуру. Единственный борец с режимом и хворью, некий старик в грязно-коричневом пальто, опершись на перила, смотрел на воды канала. «Да, там в одном русле всё время другая вода, мой подмёрзший Гераклит», – подумал я и вернулся вглубь квартиры. Интернет быстро наполнялся стенаниями людей, выяснивших, что им скучно сидеть дома. Я усмехнулся, представляя, как же их начнёт корячить друг от друга через пару месяцев. Что нас ожидает? «Думаю, всплеск рождаемости и разводов, ничто не ново под Луной, временами людям всё-таки приходится замечать тех, с кем они живут и, обычно, на результаты этого забавно смотреть со стороны», – ядовитость собственных мыслей начала щипать мозг, будто пожевал лимон, когда я успел стать таким едким? Я, конечно, не получил свои прививки от добродушия, но сейчас в ряду мыслей было больше желчи чем мыслей как таковых…

Отвернувшись от информационной бездны, названной интернетом, я подошёл к шкафу с поэзией, желая переключить голову: на полке левее небольшой вазочки с засушенными розами меня встретила фотография в рамке, на ней был изображён «Свободный Париж» – большая фреска, нарисованная на стене в степной археологической экспедиции. На фреске красовался большой город с улочками, храмами, замками, портом и кафе; нижняя часть стены постоянно осыпалась, её ежегодно восстанавливали и перерисовывали, тем самым меняя Париж, каждый год новый вид, каждый год прежний смысл, как вода, на которую смотрит старик за окном. Перед глазами встала череда изменений, ретроспектива выдуманных улиц: когда-то снизу была мельница, а десять лет назад там был кабак и площадь с фонтанами в виде рыб, в нижнем правом углу в моём детстве в портовом районе гарцевал прозрачный, призрачный рыцарь… эх, детство! Именно в том выдуманном месте и жили мои прекрасные родители: высоколобые, восторженные, плевать хотевшие на правила догнивающей мечты о социалистическом будущем, сколотившие вокруг себя свою диссидентскую сказку.

«У нас тут боевой отряд – вроде красной конницы,

А то, что все со всеми спят – так это от бессонницы».

Хиппи-коммуна по-русски, нечто вроде семьи Чарльза Мэнсона, только вместо воровства и надувательства – научный труд, а вместо Хелтер Скелтера – идея о том, что «Человек должен вести себя по-человечески», прекрасный сон прекрасных людей. Они жили с верой в то, что вот-вот весь этот бардак со знамёнами, звёздами и уравниловкой рухнет, и настанет новый мир. Идейное Прекраснодушие – это неплохо, очень даже, но есть «но»: в определённый момент они начинают воспитывать детей, новых детей для нового мира, доброго и свободного, такого, каким им хотелось его видеть.

Что будет, если воспитывать ребёнка концептуально? Будет только пиздец.

На дворе был тот самый чудесный период времени, возвращением которого нынешняя власть любит запугивать электорат. Мне сложно судить трезво, для меня, в конце концов, было светлое детство. Да, я помню пустые полки магазинов, на которых из возможных вариантов были представлены морская капуста, хлеб и образные гениталии, положенные богом на нашу страну, но в то же время моя семья трудилась не разгибая спин, чтобы у меня действительно было светлое детство. Нестандартный семейный триумвират: профессор после научных трудов в университете шила юбки, штаны и платья дома, на стареньком «Зингере» – её труды улетали в народ по неплохим ценам. Реставратор после работы в отделе металла, полночи развозил проституток по клиентам, ждущих плотской любви в озверевшей столице. Преподаватель, отучив детишек в гимназии и порепетиторствовав, отправлялся разгружать вагоны с газетами, китайскими игрушками и прочим набором свежих радостей капитализма, ставших доступных советскому народу. Так они и держали оборону перед всем тем, чем оборачивается свобода: крах экономики и тотальное воровство на всех уровнях государственного бытия.

Детство я провёл в мощнейшем диссонансе между миром моих родителей, преисполненным идей гуманности и интеллектуального элитизма, и нормальной человеческой жизнью в форме того зверинца, что школой зовётся. Данные не бились от слова совсем. Городской пейзаж, приправленный алкашнёй, поведение одноклассников и слова учителей – буквально всё входило в противоречие с моим домашним бытом и жизнью в степях. Детский мозг не мог осознать параллельность этих вселенных, лишь много позже я понял, что выбор моих родителей – эскапизм, они просто взяли скальпель и вырезали себя и свой мир из ткани реальности, возведя стену из своих стараний и взглядов, удерживающих всё мракобесие где-то снаружи их царства добрых людей. Понять такое ребёнку не судьба.

Что будет, если растить ребёнка концептуально? Получится человек, которому весь мир колется.

Я вернулся на кухню, решив, что одной чашки кофе мне мало и надо срочно выпить чаю. На микроволновке рядом с чайником валялся блокнот с какими-то мыслями, которые я обещал скинуть приятелю, собирающему мнение об искусстве у разных интересных личностей, в перечень которых попал и я. Покуда я ожидал свой кипяток, на кухню вошла кошка, она вальяжно прошествовала к миске и мяукнула. Вот уж мохнатая царица, ну хоть поговорить есть с кем, я зачитал ей мысль из блокнота:

«Выдвигаю два тезиса:

Правда – это личное суждение индивида об объективных фактах.

Истина – это децентрализованная правда, соотносящаяся с объективными фактами.

В этом случае, Правдой об искусстве будет формулировка: искусство – персональная перспектива творца об оттиске своего сознания в материи.

Истиной же об искусстве останется цепочка выразительных действий, целью своей ставящая самовыражение, отрезанировавшее об социум».

Кошка смотрела на меня как на идиота, любимого, но идиота, после чего отёрлась о мою ногу и уставилась на меня призывным взглядом «пропизделся, теперь покорми».

И так всю жизнь.

Признав, что мои полёты мысли являются лишь моей половой трудностью, я насыпал кошке сухого корма. В делах на день значилось отослать-таки законченную форму мыслей по искусству, к которой требовалось приложить выдержку мыслей о назначении культуры в моём понимании этого слова… не написано было ни черта. Забрав блокнот и кружку с заваренным чаем, я вернулся на балкон. Старик исчез с моста, теперь набережная была абсолютно чиста, и город выглядел бы мёртвым, если бы не стая уток, дежурившая в воде под мостом. Они сновали там, явно не понимая, куда делись их двуногие кормильцы. Прикинув, что устал от клацанья клавиш клавиатуры, я, открыв блокнот и прихлебнув чаю, стал накидывать мысли от руки:

«Культура делится на два типа: признанная и реальная. (Подобное разделение весьма пошло по своему смыслу – примерно, как делить человека на Почку и все остальное, но вынужден использовать это чтобы быстрее перейти ко второй части мысли). К первой категории относятся достижения науки, техники, медицины, культурно-социальной жизни общества и прочая, и прочая, что осядет в энциклопедиях о событиях года, отбывшего в прошлое. Второе же является живым протобульоном, смердящим, булькающим, загрязненным – живым. Составляющие этого варева ни за что бы не понравились учителям в школе – там малолетние зазнавшиеся мальчики читают реп про бургеры, протестующие получают агрессивной формой фаллоимитаторов по рёбрам, научные деятели спят со студентками, и происходит множество того, что выглядит при беглом осмотре так себе. Но именно в это варево впоследствии запустится ситечко общественного сознания и, отсеяв лишнее, вынет достойные плоды. Как пример – Виды рифмовок и неологизмы. Являющиеся лишь частью полнотелой эволюции языка, как разговорного, так и литературного. Ортодоксы, топящие за поросший мхом прескриптивизм, полагают это деградацией – бог им судья (и ухмылка дескриптивизма наблюдающего за их отбытием на погост).

Так. Вернемся к плодам – принципы соединения белков, новые социальные конструкции, находки архитектуры физической и ментальной, омоложенный взгляд на нормы морали… остаток, который будет отмыт и переведён в разряд Признанных достижений культуры, которые могут всё так же не нравиться преподавателям в школе, но это уже из разряда недовольства динозавра фактом приближения метеорита.