Текст книги "Я падаю вниз (СИ)"
Автор книги: Dru M
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Звенящая напряжением тишина.
Теперь мы одни.
Паша выходит из гаража медленно и с ленцой, становится рядом, обдавая меня запахом перегара. Одна лямка его джинсового комбинезона сползает по плечу, и я вижу под рукавом его футболки три свежие налившиеся красным царапины, будто он драл себя ногтями.
Мне так страшно под его пристальным пустым взглядом, что немеют кончики пальцев. Но я нахожу в себе силы сказать:
– Я не мог вчера прийти.
Паша усмехается.
– Ты же обещал, Рыся, – тянет он мягко, склоняя голову набок.
– Я знаю, – отзываюсь упавшим голосом. – И я бы действительно пришел, но я не мог.
– Причины? – спрашивает он ровно, будто ему действительно интересно.
– Ко мне пришла Мила, – начинаю я сбивчиво, теребя в пальцах завязку кофты. – Пьяная, она… – я вспоминаю ее нечаянно вырвавшиеся слова, но не решаюсь об этом сказать. – Я не мог ее оставить одну в таком состоянии, понимаешь?
Паша вдруг сощуривается и шагает вперед, зажимая меня между собой и корявым стволом дерева. Острый сук врезается мне под лопатку, но я не в состоянии сейчас даже сглотнуть, не то, что двинуться в сторону.
– А меня? – шипит Паша, и в его взгляде зреет звериная несдержанная злоба. – Меня ты мог оставить одного?
Его слова каленым железом врезаются в сердце.
Я тянусь ладонью к его лицу, но Паша ударяет меня по предплечью так сильно, что я вскрикиваю, прижимая ушибленную руку к себе.
– Ты не понимаешь, – говорю я тихо. – Она пришла вся в слезах, она призналась мне в любви и не могла ровно стоять из-за чувства тошноты. Я не мог ее бросить там одну!
– Я спрашиваю, – повторяет Паша, рыча и выплевывая каждое слово вместе с сильным алкогольным духом мне в лицо. – А. Меня. Мог?
– Паша…
Он бьет меня коленом в пах так резко, что у меня весь воздух вышибает из легких, и темнеет перед застланными пеленой влаги глазами. Боль парализует ноги и заставляет меня жалобно громко застонать. Паша не дает мне согнуться, хватая меня за волосы и заставляя стоять.
– Это все, что тебе нужно? – усмехается он криво. – Открытых чувств и влюбленных глаз? Может, тебе и от меня того нужно?
– Па-ша… – выдавливаю я слабо, за что получаю кулаком в челюсть. Я прокусываю губу и чувствую, как кровь пузырится и копится под языком.
– Хочешь, чтобы было по-пидорски, слащаво и нежно? – изгаляется Паша. – Чтобы я ревновал и сказал Люде «ай-ай-ай»? Чтобы я тебя обнял и сказал, что никому не отдам?
Я плачу, у меня из носа текут сопли, и я не чувствую нижнюю часть своего лица от пульсирующей боли.
– Думаешь, мне противно? Ранить тебя каждым новым словом? Убивать? – его губы скользят по моей шее, пальцы больно стягивают волосы на загривке. Дыхание Паши. Тяжелое, горячее и быстрое. Оно на моих мокрых от слез и пота щеках, раздувающихся ноздрях, упрямо сжатых губах. Я понимаю – с отчаянием и горестным смирением – что во мне не хватит сил противиться поцелую. Я уже знаю, что его язык пройдется по моим деснам, что я буду тянуть его слюну, чувствовать давление пальцев, которыми он вцепится мне в горло. – Я этого хочу.
Его ясные серые глаза впиваются в черты моего лица.
Его взгляд прожигает меня всего вместе с потрохами.
– Хочу, – его влажные мягкие губы скользят по моим, опухшим, немым и саднящим. – Вырвать твое сердце, разодрать на сотни частей и бросить тебе под ноги…
Он хрипло смеется и за волосы отшвыривает меня в сторону.
Я падаю на асфальт и пытаюсь закрыть дрожащими руками беззащитную голову. Съеживаюсь, пытаясь исчезнуть. Раствориться в отчаянии, поднимающемся внутри.
– Ты оставил меня одного, – шепчет Паша, и его лицо искажает гримаса растерянности, злости и обиды. – Ты не сдержал обещания, Рыся.
Он пошатывается на нетвердых ногах.
Серые глаза кажутся темными и абсолютно пустыми, когда Паша замахивается и бьет меня ботинком по лицу.
Прежде, чем острая каленая боль растекается жаром по скуле, я вскрикиваю и проваливаюсь в бездонное небытие.
========== 6 ==========
Свежий липкий шрам на губе, подлатанный медицинской нитью. Зашитая десна. Распухшая саднящая скула. Лиловые пятна гематом, забрызгавшие предплечье. И легкое сотрясение мозга, отравившее первый день после пробуждения противным звоном, резью в сделавшихся донельзя чувствительными глазах и мучительным чувством тошноты.
Температура под сорок, мокрые простыни и пижамы, нестерпимый жар простуды, растянувшийся на три проведенные в полубреду ночи – я очень долго пролежал на сыром холодном асфальте, где меня бросил Паша.
Мама сказала, что меня нашел старый дворник и позвонил по первому номеру в моем телефоне. По ее номеру.
Белый с рыжеватыми потеками потолок больничной палаты, тянущий в тяжелое забытье сна и неизменно встречающий при пробуждении. Кормежка по расписанию пресными котлетами и жидким пюре. Молчаливая Мила, приходящая посидеть рядом в натянутой ничего не значащей тишине. Осунувшаяся, украдкой стирающая слезы мама, которая так и не смогла добиться от меня признания в том, кто это сделал.
– Напали со спины, – отвечаю я сухо, отворачиваясь раз за разом к стене и прячась от колотящего озноба под тонким пледом, заправленным в накрахмаленный пододеяльник.
– Ты не позволишь мне никому рассказать? – робко спрашивает Мила в один из дней и ставит пакет с мандаринами возле принесенных кем-то красных душистых яблок.
– Нет.
– Как ты не поймешь, Леша, он ведь должен ответить за… – начинает Мила запальчиво, но я скучливо ее перебиваю:
– Забей. Сам напросился. Получил, что хотел.
Я настойчиво говорю врачам и матери, что ничего конкретного не помню.
Я говорю, что мне все равно.
И это действительно так, ведь вместе с физической приземляющей болью приходит простое объяснение успокоившемуся сердцу и легкой дурманящей пустоте. Спустя годы я наконец нащупываю грань недопустимого и уже не вижу в монстре благородства и тайной скрытой неприступными бастионами доброты. Только монстра.
Я больше не люблю Пашу.
*
Спустя неделю врачи оформляют выписку, и мама отвозит меня домой.
В колледж, конечно, она меня отпускать не собирается до тех пор, пока не пройдет мокрый надсадный кашель и отек с левой стороны лица.
Впрочем, я и сам не тороплюсь на учебу. Мне нравится коротать дни за чтением средневековых рыцарских романов, поливать кактус на подоконнике и любоваться распустившимся на нем сиреневым цветочком, слепо тянущимся к теплому оконному стеклу. Я смотрю старое кино и слушаю группу «Нервы», постепенно разбираю образовавшийся завал заказов, любовно шлифуя и редактируя статьи. Ем чипсы, запивая их пивом, пока играю с Милой в настолки, делаю домашку и стараюсь не думать о плохом.
Мама меняет тактику со скандалов и угроз обойти с расспросами весь район на тактичное непротивление моему молчанию и щедрую материнскую ласку. Она крепко обнимает меня и поглаживает по волосам теперь каждый вечер, и я слышу, когда она выходит за дверь моей комнаты, как она тихо горестно всхлипывает, глуша эти звуки в рукаве домашней кофты. У меня каждый раз сжимается сердце от сожаления и тоски, но есть ли смысл в том, чтобы просить у нее прощения? За то, что ее сын вырос мальчиком, который так и не научился выпускать спичку из рук до тех пор, пока она не догорит и не ошпарит пальцы.
В пятницу утром раздается звонок в дверь.
Слыша отрывки разговора в коридоре, я не сразу понимаю, что пришел Паша. Сердце подпрыгивает, но не от смеси испуга и тайного предвкушения, как прежде, а от поражающего меня самого раздражения и нечеловеческой ненависти. Мне хочется выйти в коридор и велеть ему убираться из моего дома, никогда больше не ступать на этот порог.
Но я лишь ковыляю к двери и прислушиваюсь к тому, о чем разговаривают в прихожей.
– Как он себя чувствует? – спрашивает Паша негромко.
– Кто? – реакция моей мамы, ее холодный недружелюбный тон немало изумляют. Она же всегда обожала Пашу и считала его хорошим парнем.
– Рыс… Алеша.
– Почему ты интересуешься?
– Он в колледже не появляется. Он ведь в больнице долго лежал… – голос Паши дрожит. Если бы это был не Соколов, я бы решил, что он едва сдерживает слезы. – Он поправляется?
– Я на это надеюсь, – ядовитые нотки. Намекающие на то, что поправляться мне нужно не только физически.
– А когда он выйдет на учебу?
– Он не вернется в этот колледж, – вдруг отвечает мама ровно и устало. – Я собираюсь отправить его к тете, в Петербург, там он будет готовиться к поступлению в университет.
Повисает долгая гнетущая тишина, в которой я слышу только, как загнанно колотится мое собственное сердце. А потом Паша хрипит:
– Настасья Сергеевна, мне можно его увидеть? Прямо сейчас?
– Я не думаю, Паша.
Отстраняюсь от двери и скорее иду к столу. Сажусь в кресло, бездумно открывая первую попавшуюся книгу, и пытаюсь уйти в смысл пляшущих перед глазами чернильных буковок так глубоко, чтобы не слышать мольбы в его голосе. Не слышать громкого протестующего и растерянно взывающего ко мне со стороны прихожей «Рысик! Черт… Рыся, пожалуйста».
Алеша, Рыся, маленький беззащитный Рысик. Мальчик, сердце которого ты выдрал и кинул под ноги как дешевую побрякушку – так, поиграться, выместить озлобленность на весь белый свет.
Проходит несколько долгих минут.
Хлопает входная дверь и щелкает закрываемый засов. Дребезжит звонок и клацает ручка, которую Паша бездумно дергает в попытке дорваться, что-то сказать или доказать.
А потом все стихает, и только мамины шаги в коридоре заставляют меня испуганно встрепенуться. Она заглядывает в мою комнату и прислоняется плечом к дверному косяку. Во взгляде – бесконечная усталость и та же пустота, какую я вижу в зеркале по утрам.
– Ты знаешь? – спрашиваю я виновато и горько. Забытая книга соскальзывает с колен и падает на ковер.
Мама хмыкает:
– Знаю ли я? – переспрашивает. – Уже знаю, как очнулась от надуманных грез. Прочитала все на его лице, как только открыла дверь. Сердце ухнуло так коротко, резко… И в пятки ушло. Да только какой в этом смысл? Знала бы раньше…
Она осекается, поджав губы.
Потому что понимает прекрасно, как и я, что не смогла бы предотвратить неминуемого. Вытравить словами и уговорами тех чувств, которые мог задушить во мне только сам Паша.
– А он ведь действительно приходил в больницу, – мама проводит ладонью по лицу и нервно посмеивается. – Со своей мамой. Приносил цветы и яблоки, таким обеспокоенным выглядел. Мы с ним говорили о тебе, по очереди дежурили у палаты в первые дни, когда не спадала жуткая температура. Я его обнимала, благодарила.
Мама морщится, будто от омерзения.
– Боже. Я благодарила монстра, который избил и бросил мою кровинушку, моего единственного сына в богом забытой дыре…
Она прячет лицо в ладонях, а я поднимаюсь, чтобы подойти и крепко-крепко ее обнять, прижать к себе и уткнуться носом ей в плечо.
– Мам, ты не плачь только, – прошу негромко, глядя ее по подрагивающей спине. – Со мной все будет в порядке.
Мы стоим, обнявшись, пока она не перестает сотрясаться в беззвучных рыданиях.
Со мной все будет хорошо.
Всем назло.
И на-ебаное-всегда.
– Про Питер это ты серьезно говорила? – спрашиваю через какое-то время. Есть что-то притягательное в мысли бросить место, где мне причинили столько боли. Но убегать от боли, как и от ранящих воспоминаний, дело бесполезное. Ее можно только пережить, пропустить через себя, и никогда – сделать вид, будто ее не существует.
Этому меня научил Паша.
– Как ты сам захочешь, – мама вытирает мокрые щеки рукавом, отворачивается и выходит в коридор. – Как сам решишь.
========== 7 ==========
Проходит неделя, и отек со скулы пропадает бесследно, как и рассеиваются постепенно последствия сотрясения. Глядя на себя в зеркало теперь, я вижу лишь впалые щеки, ставшие огромными на осунувшемся лице глаза и маленький шрам на краешке нижней губы.
Смотрю на примостившийся на створке шкафа костюм, который я забрал в тот день от Паши.
– Мам! – кричу, и она суетливо прибегает ко мне из кухни. В глазах такая тревога, что мне становится вдруг очень жалко нас обоих. Теперь из нас только очень долгое время сможет вытравить молчаливое ожидание угрозы. – Подошьешь мне брюки?
Она хмурится, но не возражает, только едва заметно кивает.
Берет вешалку с костюмом и выходит, притворив за собой дверь.
Быть может, где-то в параллельной вселенной есть Леша, который сейчас собирает вещи и садится на поезд, идущий в далекий безликий Петербург. Который будет переписываться с Милой и встречаться с ней каждые каникулы, целовать ее и называть своей девушкой, потому что с ней было бы проще, было бы спокойнее. И в той же вселенной есть Паша Соколов, который будет появляться на людях с Ритой, трахать ее на продавленном диване, глушить боль и злобу в алкоголе и драках. Который однажды загремит за решетку за неудачную потасовку с местными ребятами или пойдет по стопам отца, подсев на паршивую дурь. Который не сможет вспомнить ни единого дня, когда был по-настоящему счастлив.
Решение оставить и забыть, уехать и проститься навсегда, про которое я мог бы сказать, что оно правильное.
Параллельная вселенная, которая и даром мне не сдалась.
*
Я прихожу на весенний бал под руку с Милой.
Она красива в темно-зеленом коротком платье и со сложной прической, сооруженной из рыжих кудрей. Смеется, не обращая внимания на любопытные заинтересованные взгляды, то и дело обращающиеся в нашу сторону, что-то весело рассказывает про новую рампу в парке, про повышение отца по службе. Мила ведет себя так же естественно, как веду себя я, не оглядываясь ни разу на Пашу и его притихшую компанию, обосновавшуюся у сцены актового зала.
Мы с Милой танцуем медляк, хохочем над неумелыми попытками друг друга попасть в вальсовый такт. Пьем безалкогольный пунш и обсуждаем Вовку Игнатова, который уже который танец краснеет пятнами и пыхтит, стесняясь подойти к старшекурснице Тамаре и ее пригласить.
На какое-то время я позволяю себе забыть о том, что я нескладный едва оправившийся после болезни Рысик, которого чуть скрасили хорошо сидящий костюм и уложенные в художественном беспорядке отросшие светлые волосы. Мила ничуть не смущается нашей временной размолвки и ни словом, ни нечаянным взглядом не напоминает о своей невзаимной влюбленности. Она ведь очень хороший друг. Она могла бы никогда со мной больше не заговорить, но вместо этого она дарит мне легкое незамутненное счастье и удовольствие от настоящего момента.
Все прекращается, когда зал погружается в полутьму на следующем же медленном танце. Милу уводит в гущу толпы застенчивый Вовка, а ко мне, оставленному в одиночестве у чаши с пуншем, подходит Паша.
Черный пиджак, две верхние пуговицы на рубашке расстегнуты, а галстук приспущен, будто Паше неуютно в душащей петле официальности. И все же, несмотря на ссутуленные плечи и напряженность позы, ему очень идет строгость костюма.
– Надо поговорить, – бросает он тихо.
Я оглядываюсь на сцену, и вижу, как Рита, теребя подол модного дизайнерского платья, смотрит на нас с легким раздражением и непониманием. Когда Рома оборачивается, чтобы проследить за ее взглядом, его глаза подозрительно прищуриваются.
– Говори, – пожимаю плечами.
Мне не хочется смотреть в его затравленные, полные чего-то уязвимого и больного глаза.
– Не здесь, – качает головой Паша. – Наедине.
– Я никуда не пойду с тобой, – заявляю твердо. – Не в этой жизни.
Паша молча смотрит на меня пару секунд, будто силясь выяснить, не фальшивый ли я, а потом произносит вкрадчиво:
– Ты ведь и сам знаешь, что я тебя не трону.
– Где гарантия? – может, я и понимаю прекрасно, что он бы никогда не поступил так глупо после всего, что произошло, но уступать не спешу. Зверь, который дремлет внутри него, обычно не оглядывается на доводы рассудка.
– Гарантия в том, что я сказал об этом Миле. Сказал ей подойти к подсобке через пятнадцать минут, если ты не появишься раньше, – вдруг отвечает Паша, несказанно меня удивляя. Я оборачиваюсь, выискивая взглядом Милу в толпе танцующих. Обняв Вовку за шею, та украдкой посматривает в мою сторону, и что-то в ее внимательном выжидающем взгляде подсказывает мне, что это правда.
– Тогда пойдем.
Не знаю, чего я жду от этого разговора.
Но я послушно выхожу вслед за Пашей из зала и иду по пустому коридору под постепенно затихающую в отдалении музыку. Мы заходим в подсобку, скудно освещенную крохотной лампочкой под самым потолком, пыльную и под завязку набитую швабрами и ведрами. Здесь так тесно, что едва хватает места на то, чтобы дистанцироваться от Паши и не задевать его.
Он смотрит на меня пронзительными поблескивающими в полутьме серыми глазами. И произносит дрогнувшим голосом:
– Рыся. Скажи, что мне сделать?
В этом вопросе все. И его растерянность, и тайная едва теплящаяся надежда, и заскорузлая жгучая боль. Порвавшаяся нить чего-то правильного, обрекшего нас на исковерканное неустойчивое «сейчас».
Я вздыхаю, понимая, что даже если велю ему броситься под поезд, мне не станет ни на грамм легче.
– Отсоси мне, – говорю резко.
Паша застывает.
В какой-то момент мне кажется, что он пошлет меня нахуй, что снова ударит и уйдет, бросив попытки достучаться до чего-то прежнего. Потому что не сможет переступить через болезненную гордость, потому что не умеет и не хочет дарить удовольствие вместо того, чтобы получать его или брать силой.
Но Паша вдруг становится передо мной на колени и наклоняется. Расстегивает ширинку моих брюк, тянет вниз трусы, высвобождая вялый еще член.
Я смотрю с удивлением на его черную вихрастую макушку и чувствую, как он берет член в рот, как неуверенно проводит языком, оставляя горячий влажный след. Я возбуждаюсь против воли и доводов разума. Кровь приливает к паху, а сердце стучит надсадно и громко.
Паша действует медленно и отрывисто.
Я понимаю, что могу сорваться от одного только факта, что хочу трахнуть его рот так глубоко, чтобы вырвать из него рефлекторный протяжный хрип. Поэтому отстраняю его за волосы и вру предательски дрожащим голосом:
– Ты тоже… Нихуя не умеешь сосать.
Паша не выглядит уязвленным. Только хмурится и грубо стряхивает мою руку.
– Не надо, – произносит жестко, глядя на меня снизу-вверх. – Верни мне хоть толику настоящего Рысика, окей?
– Жалкого ведомого мальчишку? – цежу сквозь зубы. Кожу, которой он успел коснуться языком, неприятно холодит. – Безвольного, лишенного гордости и обесцененного?
Паша вздыхает и качает головой.
– Восторженного мелкого ублюдка, – произносит он, едва выдавливая из себя слова. Через силу, потому что желание сказать сильнее любой издевки или инстинкта ломать. – Который когда-то сунул мне красное душистое яблоко в портфель на перемене и нарисовал на моей парте дебильную рожицу, подписав ее как курица лапой – «Лешка». Светлого искреннего Рысика, который добр всегда… Который добр настолько, что к этому привыкаешь как к блядской ежедневной рутине и перестаешь ценить. Его мне верни, а так можешь хоть материться, хоть побить меня, если тебе хочется.
Слова застревают у меня в глотке.
Он вновь склоняется к моему паху и проводит носом по линии светлых жестких волосков. Облизывает поджавшиеся яички, и я чувствую, как он щербинкой между зубов, острой, царапающейся, проходится по кожице мошонки, прежде чем прихватить ее сухими губами.
Я запрокидываю голову и дышу рвано и громко.
У меня встает быстро. Я даже не успеваю перевести дух, как Паша втягивает в рот открывшуюся головку и плотно сжатыми губами скользит по члену. Как его сдавленный рокочущий стон оказывается одуряющей сладкой пыткой, заставляющей резко несдержанно толкнуться в его рот.
Паша сосет грубо, почти жадно.
Хлюпанье громким отзвуком рикошетит в маленькой глухой подсобке, распаляя и смущая одновременно. Я вплетаю пальцы в его мягкие волосы и тяну на себя, заставляя Пашу давиться моим членом и собственной слюной. Утыкаюсь затылком в край стеллажа и издаю протяжный полный удовольствия всхлип, из-за которого Паша замирает на краткое удивленное мгновение, но тут же продолжает сосать, загоняет головку за щеку и с силой трет ее кончиком языка.
Я бездумно глажу его волосы и поскуливаю, отчаянно пытаясь задавить в себе стон и зреющее довольство. Мне не хочется показывать, как мне хорошо, как сильно мне сносит крышу, но когда Паша начинает постанывать и пытается потереться собственным стояком о мою ногу, я не выдерживаю.
– Паша…
Он упрямо отстраняет мою руку, которой я пытаюсь его оттолкнуть, плотнее сжимает губы вокруг чувствительной набухшей головки и глотает всю сперму, когда я кончаю с громким несдержанным вскриком. Тело становится легким и непослушным от растекшейся по венам будоражащей эйфории, от притока гормонов, которые разбили реальность перед глазами на сотни ярких осколков. Я руками хватаюсь за полки стеллажа, чтобы не упасть, и смотрю вниз, на Пашу, который тщательно облизывает мой член и дрожащими руками, тяжело дыша от сбитого неудовлетворенного желания, надевает на меня сползшие до колен трусы и брюки.
– Спасибо.
Почему-то это говорит он, хотя слово благодарности больно царапалось, не в силах вырваться, в моей глотке.
Я смотрю на белесые капли спермы на его лице и тянусь стереть липкие следы. Паша перехватывает мою ладонь и с силой сжимает, задерживая у своей щеки.
И только тогда я с удивлением понимаю.
Он дрожит, потому что плачет.
========== 8 ==========
«Дорогой Рысик.
Нет, пожалуй, не так. Ублюдочный мелкий паршивец, вывернувший наизнанку все, что я когда-либо считал собой. Привет. Привет, мелкий паршивец.
Мне приходится говорить с тобой в письменной форме, хотя ты знаешь еще с началки, что из меня хуевый писака. Еще более хуевый, чем человек, если только такое возможно.
Я знаю, что тебе не нужны мои оправдания. И лишь потому я излагаю их на бумаге. Чтобы ты мог скомкать все эти никчемные слова, сжечь или выбросить. Чтобы ты мог отвернуться, чтобы ты мог закрыть глаза, чтобы ты мог избавиться от них и больше никогда не вспоминать.
Чтобы ты мог сказать, как я сказал себе этим утром, пока писал это письмо – «Все брехня. Это нихера не умаляет твоей вины. Гори в аду, бесхребетная мразь».
Не нужно говорить, что алкоголь всегда сносил мне башку и отключал и без того отсутствующие тормоза. (Спасибо генам моего папаши).
Не нужно говорить, что я ждал тебя в тот день, как ждут чуда или решительного толчка в новую, лучшую жизнь. Не нужно говорить, что я слетел с катушек, когда ты не пришел. Не нужно говорить, что я воспринял это как приказ катиться обратно в свою ебанутость, воспринял как твое нежелание меня принять.
Не нужно говорить, что я сочинил целую речь и продумал каждое слово, которое хотел тебе сказать. Не нужно говорить, что я вымыл свою комнату, как мог, что сидел до четырех утра, одетый – еб твою мать – в самое лучшее, что у меня было, не смыкая глаз.
Не нужно говорить, сколько я выпил. (До той степени, что не мог сосчитать пальцы на своих руках).
Не нужно говорить, что я не помню, что сказал тебе, когда ты пришел со своими большущими взволнованными глазами, когда ты попытался объясниться. Не нужно говорить, что каждый удар, который обрушился на тебя, обратился на меня в стократ, когда я проснулся на следующий день на полу своей комнаты.
Не нужно говорить, как я хотел бы все исправить.
Не нужно говорить, что мне жаль.
Тебе ничего из этого не нужно, потому что исправить свои ошибки или повернуть время вспять я не могу.
Просто знай, что я хотел бы, чтобы у тебя все было хорошо. На-ебаное-всегда хорошо. Чтобы у тебя было свое долго и счастливо в прекрасном спокойном месте в окружении прекрасных людей. Чтобы тебя целовали ласковые губы и обнимали сильные руки. Чтобы на тебя смотрели восхищенными глазами. Чтобы тебя любили так сильно, как ты этого заслуживаешь.
А еще знай, что больше всего в жизни я жалею о том, что ты меня встретил. Что подложил мне яблоко в портфель, что посчитал меня достойным твоей дружбы.
Наверное, это лучшее, что случилось в моей жизни. И в то же время это худшее, что случилось с тобой. Поэтому я ненавижу тот злоебучий день.
Вот и кончились никчемные, ничего не значащие слова.
Пожалуйста, я прошу тебя только об одном. Найди в себе силы быть счастливым, Рысик. Поезжай в Питер. Пожалуйста, уезжай из этой богом забытой дыры навстречу новой, не отравленной прошлым жизни. Беги, беги, беги. Спасай светлого наивного мальчишку, не позволяй никому его в тебе затравить.
Беги и прощай навсегда, мелкий паршивец.
Спасибо за то яблоко.
Паша».
Забавно.
С чего это я вдруг вспомнил об этом письме, откопал его в нижнем ящике письменного стола и перечитал так жадно, будто впервые увидел?
Кажется, это случилось чертовски давно, в прошлой жизни или вовсе не со мной. Уже четыре года минуло с того дня, как мне пришлось перебраться в Петербург. Не потому, что я тогда этого хотел, хотя сейчас уже и не вспомнить, что творилось у меня на уме.
Просто в какой-то момент разболелся из-за полученных травм левый глаз, резко упало зрение, и пришлось подыскивать клинику для обследования и лазерной коррекции. Мама сказала, что это хороший повод, чтобы перебраться в северную столицу, освоиться и попробовать начать новую жизнь. Я отчетливо помню, что не собирался никуда уезжать, но вопросы здоровья не дали мне выбора, и я сел на поезд.
Жизнь завертелась, набрала темп, увлекла в водоворот событий и не дала мне шанса оглянуться назад.
Забавно.
У меня на руках диплом, а в контактах телефона – номер работодателя, собирающегося взять меня на испытательный срок. У меня университетские друзья и друзья с практики в фирме, чувство оглушительной свободы, гремучая смесь ветра в голове и твердых намерений на профессиональном поприще. У меня молодой человек, с которым мы познакомились по сети, с которым у нас регулярный секс и ни к чему не обязывающие отношения.
Так почему я вдруг вспомнил о бумажке, погребенной под стопкой документов и счетов на оплату?
Почему… Почему так щемит сердце, когда я читаю эти кривые строчки, наползающие одна на другую. Когда касаюсь пальцем трех вмятинок в правом нижнем углу – от нечаянно сорвавшихся слез, размочивших бумагу.
Почему мне так больно и кажется, будто я не должен был уезжать?
– Ты куда? – спрашивает Слава, лениво приоткрывая один глаз, когда я выбираюсь из-под теплого одеяла, надеваю очки и подхватываю с тумбочки телефон. – И что за бумага?
– Позвонить выйду. А это… Так, письмо от бывшего одноклассника… – прячу сложенный вчетверо листок в карман пижамных шорт и ищу в списке контактов телефона нужный номер. Казалось бы, не новость, что я не по девушкам, но рассказывать Славе о своем прошлом нет никакого желания. На то оно и прошлое.
– Любовное? – веселится Слава, закладывая руки за голову. Он окидывает меня быстрым жадным взглядом, показательно облизывая пухлые губы. – Я ревную…
– Дурак, – улыбаюсь, выходя в коридор, и прикладываю трубку к уху. – Лучше пусти энергию в продуктивное русло и сделай нам завтрак.
Слава что-то смешно бурчит себе под нос, когда я выхожу на балкон.
Город постепенно отряхивается ото сна, и рассвет занимается едва брезжущей светлой кромкой над ломаной линией крыш. Гудят провода, и говорливые птицы снуют меж голых ветвей деревьев. Люди внизу спешат по делам, открываются один за другим магазинчики, и недовольные клаксоны машин резкими звуками врезаются в мерный суетливый гул улиц.
В такие моменты я как никогда остро скучаю по спокойствию и скучной тишине родного городка. По пробуждению улиц, приходящемуся в лучшем случае на полдень, по далекому петушиному зову, доносящемуся с выселок. По старым трамваям и разбитым дорогам, по деревянным двухэтажкам, примыкающим к многоэтажкам в спальных районах.
В трубке идут одни гудки.
Я уже и не надеюсь, что мне ответят, когда на том конце что-то щелкает, и заспанный голос говорит:
– Да. Алло.
– Привет, – я невольно улыбаюсь, представляя, как Мила пытается нащупать часы на тумбочке или пригладить растрепавшиеся за ночь волосы.
На мгновение повисает тишина, а потом Мила вдруг охает:
– Лешка? Ты что ли? Обалдеть! Сколько же мы не слышались?
– Давно, Милыч, давно, – отзываюсь со слабым смешком. Столько воды утекло с тех пор, что невольно становится грустно. Ведь когда-то мы с ней были лучшими друзьями. Когда-то мы клялись, прощаясь на вокзале, что будем созваниваться каждую неделю и навещать друг друга не реже двух раз в полгода. Мне приходится сглотнуть горький ком в горле, прежде чем продолжить: – Как дела? Как жизнь молодая?
– Потихоньку, идет своим чередом, – в голосе Милы уже не слышно и следа недавней сонливости. – Колледж закончила, работаю в кофейне… Ну, за квартал от дома которая. Платят хорошо, чаевые щедрые. Мы с Риткой вместе работаем. Представляешь, снимаем с ней студию в центре, я еще понемногу откладываю на поездку на море… Черт, да что я все о себе? Ты сам как?
Дергаю плечом, хоть и знаю, что Мила не увидит этого неосознанного жеста.
– Универ вот закончил. Месяц взял на отдых, потом пойду на испытательный в фирму к тетиному знакомому.
– Круто! – говорит Мила с тем энтузиазмом, которому мне хотелось бы вторить. – Ты большой молодец, Леш.
Между нами снова повисает неловкая пауза, вызванная бессердечным временем, прожитым порознь.
– Мил, – зову негромко. Мне до смерти хочется задать вопрос про Пашу, который я до сих пор не решаюсь задать матери, но подавляю этот позыв. Я чувствую, как глаза против воли наполняются слезами, и сдавленно говорю: – Я очень соскучился, Мил.
– Я тоже, – эта дурочка сдерживается куда хуже моего и ревет в трубку, громко протяжно всхлипывая. – Знал бы ты, как мне тебя не хватает… Знал бы ты, Лешка…
– Я приеду.
Не знаю, что заставляет меня сказать это.
Может, то же, что заставило меня полезть в нижний ящик стола в поисках старого письма. Может быть, чувство тоски по местам, где я родился и жил. Может быть, тоска по людям, которых я знал и любил. Может, расстроенный голос Милы и ее слезы.
– Я приеду, – повторяю твердо. – На следующей же неделе. Встретишь меня, ладно? Я вышлю тебе время прибытия… Я приеду.
========== 9 ==========
На выходе из вокзала я останавливаюсь и прикуриваю сигарету.
В прошлом году стал изредка покупать пачки отвратительных «Лаки Страйк», и теперь, оказавшись в до боли знакомых локациях родного города под пасмурным низко нависшим небом, я испытываю странную потребность успокоить разгоревшиеся в груди ностальгические чувства. Никотин не успокаивает, только внушает аморфную вялость, но мне этого более чем достаточно.
– Лешка!
Не успеваю скурить и половину сигареты, как ко мне со стороны автобусной остановки подбегает Мила и крепко, до боли в ребрах, обнимает, на секунду или две утыкаясь носом мне в плечо.
– Привет, – она отстраняется, улыбаясь от уха до уха. Такая хорошенькая, все еще хрупкая и низкая, какой я ее и запомнил. С пышным хвостом длинных рыжеватого цвета волос и восторженно горящими глазами. – А ты возмужал.
