Текст книги "Я падаю вниз (СИ)"
Автор книги: Dru M
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Я едва замечаю, как Паша надевает трусы и комбинезон, как грубо треплет меня по волосам и выходит в коридор.
Все, что я ощущаю в этот момент, так это дискомфорт собственного подавленного возбуждения. Я поднимаю дрожащими руками свою майку и прижимаю ее к лицу. Она остро пахнет Пашиной спермой и едва уловимо – бензином.
========== 3 ==========
К понедельнику на улице теплеет настолько, что я меняю куртку с подкладкой на легкую хлопковую ветровку. От шорт, правда, приходится отказаться в пользу джинсов – колени у меня стерты до ссадин, как у последней бульварной бляди.
На настойчивые уговоры Милы пойти после пар на рампу отвечаю отказом и вновь со зреющим внутри стыдом лгу про большое количество заказов. Не уверен, что мое тело скажет «спасибо», если сверх Пашиных побоев я добавлю неудачные падения на скорости.
– Ты с конца прошлой недели сам не свой, – вздыхает Мила перед началом второй пары, подперев щеку кулаком. – Ушел с головой в работу…
Если бы в работу.
Я смотрю, как Паша целуется с Ритой за первой партой, как пихает свой язык ей в рот, как отстраняется и что-то шепчет ей на ухо с нежной улыбкой. Рита заливается смехом и шутливо бьет его раскрытой ладонью в грудь.
– Может, не надо так много на себя брать, – рассуждает вслух Мила. – Ты все-таки не железный…
Паша убирает длинную каштановую прядь Рите за ухо, и я вспоминаю, как то же самое он делал со мной. Сейчас жест выглядит прозаически простым, почти механическим, но тогда, на выходных, мне чудилась в нем грубая приправленная раздражением ласка.
Со мной Паша другой.
Пусть и не желает этого признавать. Я заставляю его испытывать совершенно иные, более сильные, нежели с Ритой, чувства.
– Ты вообще меня слушаешь? – возмущается Мила.
Вздрагиваю, с трудом отводя взгляд от влажных припухших от поцелуев Пашиных губ, и бормочу:
– Конечно же, слушаю.
– Сомневаюсь, – хмыкает Мила холодно. Она перекидывает туго сплетенную косу за спину и смотрит на меня без единой лишней эмоции во взгляде. – Но я повторюсь. Осторожнее с этим, окей?
– С чем? – отзываюсь, пытаясь придать голосу хоть толику удивления.
– Ты прекрасно знаешь, с чем и с кем, Рысаков, – отрезает Мила и открывает учебник, демонстрируя тем самым, что не собирается продолжать разговор.
*
Пашка веселый сегодня.
Смеется больше обычного, обнимает приятелей за плечи и треплет их по волосам, отвешивает комплименты крутящимся рядом девчонкам, заставляя Риту мрачнеть. Когда Паша широко улыбается, я вижу щербинку между двух его передних зубов. Безумно трогательная деталь, совершенный изъян на красивом лице. Я хочу попробовать эту щербинку на ощупь кончиком языка.
Зверь в Паше затихает и прячется.
Где-то на радужке ликующих серых глаз.
Я не сразу догадываюсь о причине неожиданных перемен – сегодня годовщина смерти его отца. Не помню, какая по счету, но знаю, что она дороже Паше любого календарного праздника.
– Сегодня идем покупать тебе платье, принцесса, – слышу Пашины слова, когда захожу в раздевалку за курткой. Осторожно оглядываюсь через плечо и вижу, как Паша берет картинно сопротивляющуюся Риту за руку и кружит ее в шутливом танце между крючков с верхней одеждой. Рома и Игорь, парни из Пашиной своры, свистят и улюлюкают, вальяжно развалившись на лавке у стены под десятком сумок со сменкой. Кроме нас пятерых в раздевалке никого нет. – Ты будешь у меня самой хорошенькой на весеннем балу.
Рита сияет счастливой улыбкой.
Она уже чувствует себя королевой предстоящего мероприятия. Да что там говорить, я бы тоже потерял последний рассудок от радости, если бы Паша с придыханием сообщил мне, что я буду у него «самым хорошеньким».
– А ты чего пялишься, Рыся? – усмехается Рома, заметив мою неестественно долгую заминку у крючка с курткой. – Тоже на бал захотелось, Золушка ты наша златокудрая?
Игорь так заливисто гогочет, будто Рома отмочил лучшую шутку в его жизни. Я замечаю, как Паша, продолжая качать Риту в танце, бросает на меня быстрый цепкий взгляд поверх ее плеча. Улыбается одними уголками губ.
Молчит. Не вмешивается.
Он забавляется, наблюдая за тем, как развернется картина без его вмешательства. И почему-то этот марионеточный импульс, непроизвольное движение Пашиных мальчиков согласно его воле, хоть и без четких указаний, до глубины души задевает меня. Они ведь научены действовать так, чтобы угодить вожаку.
Я не успеваю подумать, а едкие слова уже срываются с языка:
– Неужели, ты хочешь пригласить меня, Роман? Я уже и не надеялся.
Игорь присвистывает и меняет позу, подаваясь корпусом вперед с ощутимой агрессией. Рома приходит в бешенство.
– Чего вякнул? – гаркает он, вскакивает как ужаленный и в два шага оказывается возле меня. Его мутно-зеленые глаза в тени трепещущих ресниц кажутся матовыми и мертвыми. Рома наклоняется, чтобы схватить меня за ворот футболки, и шипит сквозь сомкнутые зубы: – Мы здесь пидорские шуточки не любим, Ры-ы-ыся.
По какой-то неведомой причине я его не боюсь.
Мое тело не напрягается непроизвольно даже в тот момент, когда Рома, видя мое безразличие, поднимает кулак, чтобы меня ударить. Замах такой мощный, что грозит мне как минимум выбитым с корнем имплантом.
Но удара не случается.
– Стоять, – велит Паша.
Краткая команда заставляет Рому неловко опустить кулак и обернуться.
– Я сам.
А вот эти слова обдают все внутри холодом.
Я вжимаюсь лопатками в стену, дыхание учащается, и пульс становится как у загнанного в ловушку кролика.
Паша выпускает Риту из объятий и легонько подталкивает к двери.
– Иди на улицу. Скоро буду, – бросает он сухо в ответ на ее растерянный вопросительный взгляд. Кивком головы велит убираться и Роме с Игорем. – К вам тоже относится.
Все трое выходят из раздевалки. Рита негромко захлопывает за собой дверь.
Я слышу, как она в коридоре взволнованно обращается к парням с вопросом: «Он же его не будет сильно, да?». Рома и Игорь ничего не отвечают, только смеются. Отзвук этого отрывистого гогота слабеет по мере их отдаления.
Паша усмехается, подходя ко мне и глядя на меня сверху вниз.
– Зубки прорезались, Рысик? – спрашивает он мягко.
Я испуганно качаю головой, и Пашу забавляет это – он посмеивается, опираясь рукой о стену и наклоняясь так, чтобы наши лица оказались на одном уровне. Чувствую его дыхание с запахом ментоловой жвачки.
– Не бойся, Рысь, – произносит Паша незнакомым просительным тоном с нотками нежности. Чистой, без примеси издевки. – Открой рот, зубки-то покажи.
Я немею, теряюсь от чуждых Паше эмоций, сквозящих в его голосе. Чуждых смешинок в обычно злых глазах.
Послушно открываю рот, слабо скалюсь, не понимая, зачем ему это нужно.
А потом вдруг Паша подается вперед, оказываясь так близко, что мы соприкасаемся носами, шумно выдыхает ментолом мне в рот и языком проводит по верхнему ряду моих зубов.
Сердце колотится так, что этот звук нам обоим врезается в барабанные перепонки. Я застываю, не в силах пошевелиться. Чувствую, как он вдумчиво проводит кончиком языка по моим деснам, заставляя приподниматься верхнюю губу. И смотрю на его закрытые глаза – вижу каждую темную ресницу так близко, что меня начинает подташнивать от резкости, с которой все во мне переворачивается, вторя кувырком пошедшей реальности.
– Острые… – шепчет Паша, огладив языком резцы.
Он подается всем телом вперед, вжимая меня в стену до тянущей боли в лопатках и ноющих от недавних ударов ребрах, и прижимается губами к моим губам.
Кровь приливает к щекам, обдавая их жаром.
Паша целует меня властно и несдержанно, мало внимания обращая на то, что от моей вялой попытки ответить остается из-за неожиданно накатившей на все тело слабости только одно ничтожное слово – попытка.
Когда я понимаю, что меня целует Паша Соколов, во мне самом мало что остается от меня.
Его язык касается моего языка, мы передаем друг другу в бешеном, мало похожем на что-то обдуманное поцелуе Пашину жвачку. Я чувствую его мягкие губы на своих губах, чувствую жаркую влагу его рта и понимаю, что еще в самом начале закрыл глаза и начал издавать тихий задушенный звук, нечто среднее между стоном и всхлипыванием.
Паша отстраняется.
Между нашими губами считанные миллиметры и тонкая ниточка моей слюны. Пашина жвачка, новая еще, обжигающая ментолом, у меня за щекой.
– Мне иногда кажется, будто в моей голове цапаются и воюют два голоса, Рысик, – хрипло и очень тихо произносит Паша. Его глаза совсем темные, полные похоти и чего-то, ужасно похожего на боль. Мы льнем друг к другу так плотно, что мой стояк оказывается прижатым к его ноге, а его стояк – к моему подрагивающему на выдохах животу. – Один голос велит избить тебя до смерти, а другой – выебать так, чтобы ты знал, что мой. На всю жизнь мой. На-ебаное-всегда.
Мне нечем дышать.
И это ощущение, будто я в бреду, будто нет на самом деле Пашиных рук, лежащих на моих бедрах, нет его губ, вновь властно прижимающихся к моим губам.
Отталкиваю его, чтобы просипеть:
– Я и так твой.
Паша ничего не отвечает, только с ненасытной жадностью целует меня, кусает нижнюю губу, клацает зубами о мои зубы. Одной рукой продолжает крепко держать меня за бедро, будто я пытаюсь удрать, а другую запускает в мои взмокшие от пота волосы, грубо их перебирает, треплет и рассеянно поглаживает.
– Рысик… – вталкивает прямо мне в рот.
Мне так тесно между ним и холодной стеной.
И хочется, чтобы это длилось и замкнулось в цикл, чтобы грудная клетка на вдохах упиралась в его. Чтобы Паша держал меня вот так, чтобы у нас обоих от одной лишь нечаянной близости ехала крыша.
Замереть так навечно. На-ебаное-вечно.
– Что здесь?..
Оглушительно хлопает дверь раздевалки.
Паша напрягается, лениво отстраняется от меня и вытирает рот тыльной стороной ладони.
На пороге стоит Мила, держа ремень своей сумки в кулаке. Она переводит испуганный взгляд с меня на Пашу и обратно. Губы у нее сомкнуты так плотно, будто она боится ненароком отпустить крепкое словцо.
– Людмила, – улыбается Паша своей фирменной очаровательной улыбкой. – Какая приятная встреча.
В его голосе нет ни угрозы, ни раздражения, лишь равнодушная отстраненность. Ведь он знает, что Мила общается только со мной, и рассказывать об увиденном ей попросту некому.
– Но меня ждут, поэтому вынужден вас оставить, – Паша проходит мимо Милы и дергает ее за кончик косы. Мила крупно вздрагивает всем телом, будто ожидала удара, и с ее губ срывается непроизвольный всхлип. – Будет тебе, девочка. Я же не кусаюсь.
Рассмеявшись, Паша толкает дверь и выходит в коридор.
– Что это было, Леша? – звенящим от возмущения и растерянности голосом спрашивает Мила. – Что это, черт подери…
Она смотрит на мои губы и шумно выдыхает.
Когда она зашла, Паша стоял к ней спиной, и Мила не сразу поняла, что здесь происходит.
Зато теперь мои горящие саднящие после поцелуев губы обо всем ей сказали.
– Ничего, – отрезаю я резко, оборачиваясь, чтобы снять свою куртку с крючка. Языком нащупываю за щекой комочек жвачки. Со вкусом мяты и Пашиной слюны. – Ничего не было.
========== 4 ==========
Мила не разговаривает со мной всю неделю.
Обиделась на то, что я отказался объяснять произошедшее в раздевалке. Еще несколько дней назад я бы сильно переживал по этому поводу и, быть может, попытался перевести все в шутку и помириться с ней, но сейчас у меня нет абсолютно никакого желания.
Мила не садится со мной на парах, после учебы не зовет на рампу, быстро убегая со скейтом под мышкой за ворота коллежда. С Пашей я тоже не пересекаюсь, даже в коридорах, но это вынужденное одиночество и словесный вакуум странным образом мне нравятся. Есть время переварить произошедшее, зализать раны и восстановить хоть какое-то душевное равновесие.
Наш с Пашей первый поцелуй сильно выбил меня из колеи.
Но к пятнице мне становится уже намного легче дышать при воспоминании о его теплых губах, его руках на моем теле, его нечаянно вырвавшихся словах.
Возвращаюсь с учебы в приподнятом настроении. Весна в городе наступает как обычно резко, почти в одночасье. Ветер становится теплее и ласковее, кое-где из-под закостенелого грязного снега уже проглядывает прошлогодняя трава. По кустам снуют шустрые воробушки, все ссорятся на своем, на птичьем, робко и пугливо разлетаются у меня из-под ног.
Захожу в подъезд, поднимаюсь на десятый. В наушниках играет «Три сантиметра над землей», что-то мелодичное и бьющее наотмашь по сердцу, о счастье с оттенком отчаяния.
На пороге квартиры ждет мама. В цветастом фартуке, румяная от жара духовки и с пятнышком муки на щеке. Я выдергиваю капельки наушников из ушей и тянусь вытереть муку пальцем.
Мама ласково улыбается:
– Сильно голодный?
– Да нет, я в столовке перекусил, – вру, сам не зная, зачем. Весна, что ли, так на меня действует.
– Это хорошо, – мама берет сумку с учебниками из моих рук и вручает мне вместо нее пакет. – Я завтра по работе много ездить буду, надо бы резину поменять на летнюю. Съездишь в шиномонтаж?
– Угу, – я заглядываю в пакет. – А пирожки-то зачем?
– Для Паши, – просто отвечает мама и улыбается как-то по-особому. – Привет ему передавай.
– Для Паши? – переспрашиваю тупо.
Определенно, это последняя стадия – от одного упоминания его имени у меня от смеси испуга и радости щемит ребра и напрочь пропадает способность мыслить здраво.
– Ну да, – мама, кажется, ничего необычного не замечает. – Он же там работает.
– Точно, – отзываюсь с вымученной улыбкой. – Я и забыл что-то.
*
Я так нервничаю, что два раза чуть не влетаю в фонарный столб при выезде со двора. Ехать тут всего квартал, поэтому я торможу чуть поодаль от шиномонтажа и даю себе время успокоиться. Открываю пакет, достаю горячий еще пирожок с мясом и уплетаю его всухомятку. Вкус еды стопорит механизм волнения в груди, сладкий наркотик насыщения расслабляет вкупе с нежной джазовой композицией, которую крутят на радио.
Спокойно, Алексей.
Хватит уже дрожать и волноваться без повода.
Загоняю мамину ауди в шиномонтаж и выхожу из машины, захватив с собой пакет. Озираюсь по сторонам и замечаю Пашу, облокотившегося поясницей о капот старенького, торчащего здесь уже лет пять джипа. Соколов взъерошенный и потный, в своей неизменной белой футболке и джинсовом комбинезоне. Слегка уставший и сморенный ленью за временным отсутствием клиентуры, он бездумно подкидывает в руке тяжелый гаечный ключ. Я вздрагиваю, представив, как Паша огревает меня этим ключом по виску, и как меня забирает бездонное небытие, но тут же отгоняю от себя дурную мысль.
Прокашливаюсь.
Паша оборачивается и смотрит на меня с легким удивлением.
– Рыся?
– Привет, – нервно улыбаюсь и делаю неопределенный жест рукой. – Маме тут резину на машине поменять нужно.
Паша откладывает ключ и усмехается, засовывая большие пальцы в шлевки комбинезона. Внимательно рассматривает меня, задерживая взгляд на безразмерной толстовке с логотипом «Би-2».
– Серега, – кричит в сторону. Из-под облупленных изжелта-белых жигулей, примостившихся в дальнем конце помещения, кряхтя, выбирается коренастый мужчина, отряхивая руки. – Займись машинкой, липучку на летнюю поменяй.
– Без проблем, капитан! – Серега шутливо отдает честь и пропадает в подсобке, гремя инструментами в поисках необходимого.
– Пойдем, – Паша кивает в сторону приоткрытой двери в смежное помещение.
Я плетусь вслед за ним, протискиваясь в небольшую комнатушку и прикрываю за собой дверь, робко озираясь по сторонам.
– Это что? – Паша указывает на пакет.
– Ой, – спохватываюсь, протягивая ему закутанную в три слоя полиэтилена стряпню. – Это тебе мама пирожки передала.
Паша тянется к пакету, но в последний момент вдруг хватает меня за запястье и дергает на себя. Я оказываюсь так близко, что мыски наших кроссовок соприкасаются, и я чувствую острый запах – бензина, пота и Пашиного парфюма.
Соколов наклоняется – для того, чтобы наши лица оказались на одном уровне, ему приходится с метра девяносто согнуться в три погибели до метра шестидесяти восьми – и без предупреждения меня целует. Шарит языком у меня во рту, терзает зубами нижнюю губу, ловя мои взволнованные всхлипы-выдохи, и через несколько бесконечно долгих секунд медленно отстраняется.
– Себе пирожок ты стащил, чувствую, – усмехается, заставляя меня залиться краской. Ну не подумал я, что меня будут целовать сразу после перекуса. – Голодный?
– Очень, – выдыхаю честно.
– Садись и ешь, – Паша указывает на письменный стол и кресло на колесиках у небольшого забитого чугунной решеткой окна. – Я пока в душ сгоняю.
Он подхватывает со спинки кресла махровое полотенце и пропадает за дверью.
Я сажусь в кресло и достаю себе пирожок. На этот раз ем вдумчиво и неторопливо, смакуя вкус и с любопытством озираясь по сторонам. Комнатка выглядит обжитой и уютной. С застеленной без единой складки кроватью, втиснутой между шкафом и краем стола. Множеством плакатов музыкальных групп, почти полностью закрывших бетонную стену. Здесь «Nirvana» и Курт Кобейн соседствуют с «Genesis» и Филом Коллинзом – неужели, кто-то еще любит Фила Коллинза? – а «Foals» и «System of down» сменяют классические «Aerosmith» и «Led Zeppelin».
Посреди пестрого многоголосья плакатов примостилась и одинокая потрепанная фотокарточка, на которой запечатлен наш третий «бэ» на какой-то школьной экскурсии.
Я доедаю второй пирожок, когда возвращается Паша.
В темных бермудах и свежей белой футболке, с мокрыми взъерошенными волосами и полотенцем, перекинутым через плечо. Он захлопывает за собой дверь.
– Ты здесь живешь? – спрашиваю, быстро засовывая за щеку апельсиновую сосучку, которую нашел в кармане толстовки.
– Типа того, – Паша бросает полотенце в изножье кровати, присаживается на ее край и подается вперед, опираясь локтями о колени. Озирается вокруг с пренебрежением и едва заметной тоской. – У мамки ухажер ее живет. Она сказала, что либо я не пытаюсь набить ему ебало, когда он погано себя с ней ведет, либо живу отдельно…
Наши взгляды пересекаются.
– Кажется, – говорю негромко, вновь рассматривая явные атрибуты постоянного проживания Паши в комнатушке, – он тот еще говнюк.
Соколов смеется.
Такой мягкий смех. С чудящимися нотками благодарности, какая невольно появляется, когда тебя понимают.
Паша встает с кровати и подходит к шкафу, открывает створку и достает вешалку с темно-серым официальным костюмом. Пиджак явно слишком узок для Пашиных широких плеч, а брюки – коротки для ног.
– Возьми, примерь, – говорит Паша небрежно, протягивая мне вешалку. Я медленно встаю и замираю в растерянности. Соколов сощуривается и произносит тихо и с нажимом: – Рысик…
Тут же дергаюсь, забирая вешалку и аккуратно укладывая костюм на спинку кресла. Отворачиваюсь, послушно стягиваю через голову толстовку. Расстегиваю ремень, выбираюсь из джинсов.
Откуда у него костюм моего размера?
Новый и добротный, явно не из дешевых.
Надеваю рубашку, непослушными пальцами застегиваю пуговицы. Неловко подпрыгивая поочередно на каждой ноге, надеваю брюки. Накидываю на плечи пиджак. Он сидит на мне как влитой, а вот брюки будут длинноваты, даже если подвернуть их несколько раз.
– Покажи, – велит Паша.
Я оборачиваюсь, оправляя полы пиджака, и шмыгаю носом. Под его пристальным взглядом мне становится неуютно, и я скукоживаюсь в тщетной попытке уменьшиться до размеров спичечной головки или вовсе исчезнуть.
– Что ты стоишь как знак вопроса, выпрямись, – слегка сердится Паша.
Я немедленно расправляю плечи и вздергиваю подбородок. Соколова лучше не выводить из себя, особенно, когда он в благодушном настроении и не намерен тебя бить.
– Так уже лучше, – Паша задумчиво чешет подбородок с намечающейся на нем щетиной. – А вот брюки подшить надо. Попрошу мать на днях.
– Паш, – зову негромко. – А это зачем?
– На весенний бал, – отзывается Соколов буднично.
– Так я же на него не иду, – напоминаю смущенно и тереблю пальцами пуговицу на пиджаке. – У меня нет пары.
– Глупости, – фыркает Паша. – Возьмешь с собой Людмилу.
Я смотрю в его серые непроницаемые глаза и силюсь понять, что у этого человека на уме. Он ведет на бал свою девушку, но при этом покупает костюм для парня, которого всю жизнь ненавидел, и практически приказывает явиться на мероприятие.
– Или ты хочешь… – тянет Паша с легкой полуулыбкой, снимает со створки шкафа шелковую ленту галстука и подходит ко мне, – …чтобы я взял тебя под руку и привел туда сам?
Закрываю глаза, чувствуя, как он приподнимает мои волосы с плеч, как отправляет шею в петлю галстука и ловко его завязывает. Не слишком туго, но так, что я ощущаю ткань ворота, льнущую к шее.
Слышу Пашино сиплое дыхание, которое касается моего лба, потом – едва ощутимый смешок в макушку. Он обнимает меня, позволяя уткнуться носом ему в грудь и услышать гулкое сердцебиение.
– Тебе идет серый, – шепчет Паша, заставляя меня ловить каждый звук и им болеть – так обостряется слух, так обостряются все чувства от его близости. – Подчеркивает яркость глаз.
Я обнимаю его в ответ, прижимаюсь к нему трепетно, боясь единым неосторожным звуком разрушить момент.
Пока я не говорю с ним о том, что между нами происходит.
Пока я не называю вслух имя этого чувства.
Пока я храню эту тайну о Паше от него самого, он будет счастлив в незнании.
– Рысик… – зовет Паша, зарываясь носом в мои волосы. – Давай, ты придешь на ночь ко мне?
Сердце подпрыгивает в груди.
Я отстраняюсь, чтобы заглянуть в его лицо, увидеть взволнованное ожидание, отметившееся в глазах, складке между бровей и закушенной губе. И радостно улыбаюсь, прежде чем сказать:
– Конечно, Паш. Я приду.
– Обещаешь? – спрашивает он серьезно.
– Обещаю.
========== 5 ==========
В девять вечера, когда мама уходит к соседке на чай, и я собираюсь по-тихому улизнуть из дома, все мои планы терпят крах.
Три раза надсадно воет звонок, и я дергаюсь к двери, решив, что за мной зашел Паша. Но на пороге стоит Мила. С грязными спутанными волосами, отливающими в скудном освежении подъезда в ржавчину, потекшим макияжем и стойким запахом перегара. Джинсы и футболка промокли из-за дождя, в руках, испачканных в грязи и ободранных в кровь, – скейт.
– Леша, – Мила икает и плачет, бросая скейт на коврике в прихожей, и стягивает хлюпающие водой кеды. – Леш… Мне шандец…
– Что случилось? – я перепуган не на шутку, а потому мгновенно забываю о том, что мне надо было уходить.
Я беру Милу под руку и провожаю в ванную. Включаю теплую воду и умываю ей лицо, стирая ватным диском комочки туши под глазами и слезы с опухших щек.
– Я напилась, – шепчет Мила и снова заходится рыданиями. – Мне так плохо… Папа убьет меня, если заявлюсь к нему такая… Блин… Ты можешь выйти?.. Мне надо блевануть.
Конечно же, я никуда не выхожу.
Насильно усаживаю ее на коврик перед унитазом и держу ее волосы, пока она с мучительными хрипом, перемежающимся рыданиями, выворачивает из себя желудочный сок и остатки блейзера. Вишневого, что я понимаю по приторному въедливому запаху. Жуткое дешевое пойло, каким обычно пробавляется местная тусовка скейтеров, с которой мы иногда пересекаемся на рампе.
– Мила, ну что же ты так? – спрашиваю ласково, когда она утирает губы тыльной стороной ладони и съеживается в немом бессилии на коврике, подобрав под себя ноги. – Зачем ты вообще пила?
Она кидает на меня колючий взгляд и смаргивает вновь выступившие на глаза слезы.
– К нему собирался, да? – спрашивает вдруг резко, со свистом потянув носом воздух, и выплевывает с издевкой: – Кельвин Кляйн?
Я заливаюсь краской смущения и прячу взгляд.
Не стоило, наверное, так сильно душиться, и волосы свои отросшие укладывать в хоть какое-то подобие прически. И шмотки выбирать целый час в медитативном ступоре перед шкафом. И мамин триммер брать из ящика под раковиной. Мне не было бы сейчас так отчаянно стыдно и неловко признаваться своим молчанием в том, что я прихорашиваюсь для парня, который мучил и изводил меня все это время.
– Я так надеялась, что этим человеком буду я, – говорит Мила еле слышно, прислонясь боком к краю ванны. – А им стал Паша Соколов. Гребаный Паша, который затравил тебя под ноль без палочки, но все равно остался для тебя тем, для кого ты душишься… Гребаным Кельвин Кляйном и сияешь такой улыбкой, открывая дверь, будто надеешься каждую минуту каждого дня, что это он-он-он…
Мила плачет, размазывая по лицу остатки туши и комочки матовой губной помады. А потом резко подается вперед, зажав рот ладонью, чтобы не блевануть мимо унитаза.
Я прислоняюсь спиной к дверному косяку и медленно сползаю на пол, наблюдая за тем, как трясутся хрупкие плечи Милы, как она что-то беззвучно шепчет, закрыв глаза. Я чувствую такое опустошение от ее признания, будто меня не поставили перед фактом, а окунули головой в расплавленный свинец.
Се ля ви, Алексей.
Уж лучше бы Мила меня возненавидела.
*
Она остается у меня.
Когда мама возвращается, она делает Миле ромашковый чай и дает таблетку аспирина, а потом приносит из своей комнаты дополнительный комплект постельного белья и теплую пижаму.
– Лешенька, я позвоню ее родителям, – говорит мама, ничего не комментируя и не спрашивая. Моя всепонимающая самая добрая на свете мама. – Что сказать?
– Что Мила останется с ночевкой, – равнодушно пожимаю плечами. Меня хватает только на вымученную благодарную улыбку.
Я укладываю Милу на свою кровать, а сам устраиваюсь на полу на тонком матрасе, прижимая к себе эмалированный тазик на тот случай, если ей вновь станет плохо. Мила перестает надсадно кашлять, плакать и ворочаться только к полуночи, и я понимаю с отчаянием и затесавшейся острым клинышком под самое сердце тревогой, что не попаду сегодня к Паше.
Я даже не могу ему позвонить и предупредить, потому что не знаю номера. В соцсетях его нет. Да и нужны ли Паше мои оправдания?
Быть может, он сейчас трахает Риту и думать забыл про какого-то бестолкового несчастного Рысика, который лежит под тонким запасным одеялом на полу с тазом в обнимку и врученной ему ненужной влюбленностью лучшей подруги.
С этой мыслью я проваливаюсь в глубокий лишенный красок сон.
И с ней же просыпаюсь утром следующего дня, чувствуя ломоту во всем теле из-за нескольких часов, проведенных на жестком полу. Потягиваюсь, морщась от легкой судороги, прихватившей бок.
– Леш, – на моей кровати, скрестив ноги по-турецки, сидит встрепанная Мила, потирая заплывшие глаза. – Ты это… Забудь, что я вчера болтала, ладно? Это все так, несерьезно было. Напилась я просто.
Я сажусь, смотрю в ее покрасневшие от слез грустные глаза и понимаю, что она врет. И Мила, кажется, знает, что я ей не поверил, потому что отводит взгляд и покусывает обветренные губы.
– Мы все еще друзья? – спрашивает она робко.
– Лучшие друзья, – напоминаю деланно бодрым тоном и улыбаюсь. – Все в порядке, Милыч.
Какими бы разбитыми мы оба себя не чувствовали после вчерашних слов, я не собираюсь отдаляться от единственной подруги. Она этого не заслужила, как не заслужил вынужденного одиночества и я.
Мы по очереди умываемся, завтракаем оставленными мамой на кухне блинчиками и вместе выходим из квартиры.
Сегодня у нас не учебный день в колледже, поэтому Мила, шмыгнув носом и неловко махнув мне рукой, сворачивает с дороги, направляясь к своему дому. А я, выждав, когда рыжая макушка Милы скроется за поворотом, со всех ног бросаюсь в сторону шиномонтажа.
Сбиваю дыхание от скорости бега и почти не чувствую под собой ног.
Только сейчас меня захлестывает душащая волна паники – что он скажет? Как отреагирует?
Я пробегаю весь путь, не переходя на шаг, дергаю ручку двери и застываю, загнанно дыша, на пороге шиномонтажа, быстро озираясь по сторонам. Но не замечаю Пашу ни среди машин, ни возле стендов с продукцией.
– Что-то надо? – спрашивает Серега, один из Пашиных работников, появляясь из подсобки. Он оглядывает меня со сдержанным любопытством, вытирая грязные от мазута ладони о хлопковую мятую тряпку.
– Паша здесь? – сиплю, пытаясь отдышаться.
– У него сегодня выходной, – бросает Серега, пожимая плечами. – Он, наверное, с друзьями за гаражами.
– Спасибо!
Я вновь выхожу на улицу и бреду в сторону дворов.
Заброшенные гаражи, где обычно тусуется компания Паши, находятся неподалеку, затерявшиеся за старыми раскидистыми липами, грудами металлолома и разбитыми тачками, оставленными в качестве негласного барьера между жилыми домами и пристанищем молодежи.
Я пролезаю в огромную брешь в растянутой между двумя липами сетке, огибаю изъеденный коррозией страшный коричневый жигуль и направляюсь к покосившимся от времени коробкам гаражей. Уже за несколько метров я различаю громкий гогот Игоря, протяжный фирменный свист Ромки и Ритин звонкий смех. Эти звуки эхом разлетаются по округе и рикошетят от сброшенных на землю алюминиевых листов и кусков фанеры.
Шагаю по покосившимся каменным ступенькам на площадку и останавливаюсь в нерешительности на самом ее краю.
Вижу Рому и Игоря, пинающих пустые пивные банки и о чем-то переговаривающихся со сдавленными смешками. Паша стоит ко мне спиной и крепко обнимает вяло сопротивляющуюся Ритку. Опуская взгляд, я вижу початую бутылку дешевой текилы у Соколова в руке, и меня обжигающим разрядом прошибает страх.
Паша пьян, это видно в напряженности его позы и слышно в отрывистом хриплом смехе. Алкоголь всегда действовал на него несколько иначе, чем на других. Высвобождал в нем упреждающе агрессивного зверя, который большую часть времени прятался глубоко внутри.
– Ого! – Рома замечает меня прежде, чем я успеваю шагнуть обратно в спасительную тень старой опрокинувшейся на крышу гаража ивы. – Рысик-кысик ищет приключений?
Паша оборачивается.
Окидывает меня долгим изучающим взглядом.
В котором мешаются пустота и приправленная злобой обманчивая веселость.
Рита тоже оборачивается и, кажется, пугается. Не меня, но руки Паши, которая так сильно стискивает ее плечо, что я буквально чувствую, как это больно.
– Надо поговорить, – выдавливаю из себя, понимая, что если не объясню своего появления на чужой территории, то рискую оказаться игрушкой подвыпивших Ромы и Игоря среди банок для битья.
– Чего? – Рома криво усмехается и смотрит на Пашу, будто ища ответов на его лице.
Соколов странно улыбается.
Отстраняется от Риты, позволяя ей украдкой потереть плечо, и идет, пошатываясь, внутрь гаража. Я слышу, как звякает донышко бутылки, которую он ставит на асфальт. И его негромкое:
– Всем кыш отсюда, кроме него.
Ромка кажется возмущенным:
– Да ты чего, Паш, мы же только пришли!
– Ты глухой? – говорит Паша уже чуть громче, и Игорь дергает Рому за рукав ветровки, предупреждающе качая головой.
– Ром, пошли… – просительно тянет Рита, быстро подхватывая сумку и легкий кардиган. Такой напуганной я ее еще не видел. – Ну, пожалуйста.
Рома ничего не отвечает. Только раздраженно проезжается мысом ботинка по последней ровно стоящей банке, отшвыривая ее в сторону, и уходит, пропадает между гаражей. Игорь и Рита быстро скрываются следом за ним, и через какое-то время лязгает сетка, через которую они пролезают обратно во дворы.
