Текст книги "А мне летать охота...(СИ)"

Автор книги: Чук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Такой же, как всегда, Гранн сидел в своей домине, спокойный очень, с глазами закрытыми, по-прежнему только в одеяло завернутый, бледненький, словно бы и не отогревшийся с тех пор, как с Олёной расстался! Глаза у него закрыты были, но Олёна знала – не спит, ждёт, с места сдвинуться не может, к этому месту своим магическим испытанием прикованный не хуже, чем она – отброшенная. Ждёт и надеется, может быть, Олёне хотелось, чтобы надеялся, а то уж очень он грустно сидел, перекособочился, в одеялко свое завернулся…

Поднял голову сид в видении, с такой болезненной надеждой поднял, развернулся лицом к ней, позвал:

– Олёна?

Да и сгинул опять, бликами-зайцами по болоту разбежался. Так стремительно, что Олёна едва не заплакала, не зная сама толком, отчего. Оттого, что свидание таким коротким вышло, или потому просто, что сид так выглядел, будто с жизнью уже расставаться начал! Уговаривались же, что никто никого не оставит! Или это магия из него силы вытянула, чтобы сам навстречу не побёг?

Так или не так ли, Олёна всё одно расстроилась ужасно, возмечтав горячо быстрее к своему сиду прийти. Никаким магиям, никаким испытаниям она его отдавать не хотела и не отдаст!

Второй день в её представлении дольше вытянулся, чем первый. Силы повытрепались, как оборки платья, груз увеличился, а приближение к сиду не особо-то и чувствовалось. Олёна все шла, шла и шла, потихоньку сама с собой беседуя, чтобы совсем с мысли не сбиться, за усталостью не отупеть и не забыть – зачем, за кем и куда она идет!

День длился долго, будто дольше целого века, но Олёна и его перетерпела, превозмогла, о сиде своём неизбывно кручинясь – Гранну, поди, похуже, чем ей, всего-навсего голодной, да от него отброшенной! У Гранна, поди-ко, другое устройство, да вот только боль и тоску он так же, как человек чувствует, а может еще острее.

Засыпалось в ночи Олёне непросто: на два голоса песни распевали голодный желудок и мятущаяся душа, каждый утешения своего хотел, да не повезло с хозяйкой, невозможно было ни одно, ни другое.

На третий день Олёну разбудил полуденный свет, вогнав в тоску еще глубже и заставив её всё-таки разрыдаться, пусть уже и на ходу. Вчерашняя усталость и голод сыграли с Олёной злую шутку, организм решил возместить убыток сил через то, что оставалось доступно, а потому и проспала Олёна вовсе безбожно.

Думать о Гранне было больно, а ещё больнее – представлять, что она не успела, что из-за своей неуместной передышки она опоздает безвозвратно. Поэтому Олёна никакого внимания на гири свои больше не обращала, бежала и шла попеременно, до последней силы себя выматывая.

Смеркалось в этот день слишком быстро, Олёна панически на бегу оглядывалась, проверяя раз за разом, виднеется ли ещё горизонт и насколько близко теперь к ней бирюзовая капелька, такая живая, вздыхающая иногда, будто огонек догорающий, только цветная, яркая, летняя посреди любой осени и даже зимы.

Подходила Олёна медленно, как ни торопилась, стала оскальзываться, на всякой кочке запинаться, будто силы волшебные тоже таяли, вместе со светом уходили. Есть хотелось все больше, в тепло и сухость, ноги отогреть, обмыть в теплой водичке, не стылой болотной мути. Накатил вдобавок ужас – а ну как утопнет? Спасать её сейчас уж точно никто не явится, да и кто бы явился? Олёна наморщила лоб. Кто бы явился, действительно? Дед? Так преставился давненько, светлая ему память, а на кого ещё она, одиночка, могла полагаться привыкнуть?

На ум ничего не шло, Олёна больше закуталась в истрепанный платок, опасливо ступила на следующую кочку и опять едва не навернулась. Постаралась понять, как здесь оказалась, и поняла, что заплутала! Посередь болота, в краях незнакомых, совершенно одна и самостоятельно!

Накатила паника, пришлось встать, отдышаться, напомнить себе, что она не малявка беззащитная, а девушка решительная, ежели надо, и за косу сама себя из болота вытянет, было ведь так однажды…

Или не было?

В голове сплошные вопросы проносились, воспоминания не вспоминались толком, так только, урывками из обрывков, ничего не проясняя. Олёна на себя же разозлилась и пошла вперед дальше. Идти стало легче, как будто с неё ношу дополнительную кто-то снял, хотя и непонятно было, куда она собственно идёт. Но раз она туда шла, наверное, там при свете солнца что-то хорошее видно было? Вопрос назойливо в голове крутился, а Олёна всё шла и шла, не замечая ничего, ни воды холодной в намотках, ни темени грозной, ни ветра стылого, что-то ещё пострашнее где-то за углом затаилось, неувиденное, непонятное, оттого и опасное по-настоящему, до ужаса.

Дорога лучше не становилась, но идти было очень просто, поэтому Олёна сразу заметила крохотный рыжий огонёк промеж дерев, отражающийся в воде, человеческий, живой и светлый огонёк. Она ускорила шаг и через полчаса вышла на проталину, где слева поднимался пар, как от горячей воды, справа темнело что-то квадратное, а перед ним, не выхватывая это «что-то» из темноты, горел костерок. Да занятно так горел – без дров, без дыма, чисто так и надо, по волшебству словно бы, по слову магическому!

Подойдя к костерку, Олёна и другую странность углядела – в рыжем пламени вместо синего краешка зелёный наблюдался. Сами собой мысли о чертовщине в голову полезли, но девушка она была стойкая, другая бы самолично на болотной окраине не выжила, поэтому Олёна собралась с духом и шагнула к темноте поближе. Темнота вздохнула с облегчением или послышалось, но ветер волосы на затылке поворошил, подул ласково, и Олёна приблизилась к темноте совсем.

Угол зрения поменялся или что, но видно сразу стало лучше в разы, перед ней дом оказался, дощатый, ладненький, правда, тёмный сейчас, явно не с хозяевами внутри. Зато будто бы зайти приглашал, и дверь скрипнула, и замка не оказалось, и через порог Олёна ступила с облегчением: всё-таки не болотные кочки, добрый пол, тут так запросто в трясину не провалишься.

Внутри тоже света не было, ещё темнее даже, мрак вовсе непроглядный вокруг обступил, её запутывая. Олёна шикнула на темноту, как на шаловливую кошку: ежели показать сразу, кто хозяин, то и напрасный страх воли не возьмет. Темнота действительно поджалась, в окошки лунный свет проглядывать стал несмело. Олёна огляделась, едва себя сдерживая от охов и ахов – она словно бы тут уже была! Непонятное явление растворяться не стремилось, от Олёниных вздохов не таяло, зато задуматься заставило. И задумалась она о том, что действительно сюда зачем-то шла.

Присела Олёна у порога, тут особо уютно казалось, теплее будто, хотя темень стала еще непрогляднее. Переметнула косу на грудь, да и шмякнула ей, попала по не-разбери-поймешь-чему! Обратно косу подтянула аккуратненько, вместо волос руку туда закинула, медленно, как ловушку под воду или невод, когда тянуть уже нужно. Рука от волнения Олёну подвела, задрожала, притворилась онемевшей и замерзшей, отчего Олёна потянулась ещё отчаяннее, а потом взяла и дотянулась.

Прямо перед ней в темноте засветились два ярких глаза.

Первым чувством был страх, необъяснимый и подавляющий, такой, который хватает за самую душу и не отпускает еще долго, напоминая о себе в снах. Потом ему на смену явилось смятение – душа Олёны взволновалась, а на неё упало осознание, что она действительно тут была, да все, голова садовая, забыла! А ещё потом этот обладатель глаз чудесных её имя правильно выговорил:

– Олёна? Пришла? Всё-таки пришла, золотая девушка?..

Слёзы на глаза навернулись, под веками вскипели и по щекам побежали быстро-быстро, неостановимо, всё расплылось, зато прояснилось на другую секунду до полной яркости. Сидел перед ней её родной сид, в одеяло так и завернутый, бледный, как мотылек ночной, и такой же, кажется, беззащитный – руку протяни неловко, тут и поломаешь. Олёна рванулась было навстречу к нему, в объятия, да так и замерла, не решаясь, вспоминая с каждым моментом все больше.

– Чего ж ты плачешь? Я ведь не умер, – растянул бледные губы в улыбке, одна бровь другой выше вспорхнула. – Или оттого и плачешь?

Вроде насмехается, а в глазах тревога! И лазурный их, летний цвет, темным осенним сменяется, зябким.

– Нет! Так нет ведь! Сидушко! Балбесина! Гранн! Я ведь про тебя чуть совсем не забыла! – тут ужас в ней восстал невероятно, а потому обнять Гранна показалось самым простым исходом. – Так страшно теперь, так страшно!

Всхлипнула длинно, некрасиво, посильнее ему в плечо уткнулась и прямо в одеяло заплакала. Щека и шея у сида были холодные, хотя вроде в одеяле сидел, но потом отогреваться начали, наверное, от движения: он беспрерывно Олёну по спине похлопывал и что-то утешительное приговаривал.

– Ну-ну-ну, девушка-Олёнушка, что ты, что ты, уйми своё сердце храброе, тихо-тихо, пришла, нашла, темноты не побоялась вокруг и в чужом мире, не бросилась стремглав с болота моего бесприютного, отыскала, отыскала, не плачь, теперь точно не от чего плакать.

– Обещаешь? – прогнусавила, не отрываясь от спасительного одеяла. – Чт-то теперь точно не от чего? Точно-точно? Уверен?

– Разумеется, Олёнушка, конечно, а вот утро настанет, там и вовсе расстройству никакому не место, я про другое, конечно, утро, следующее, завтрашнее, радостное, – по волосам погладил, отчего она голову подняла.

– А почему именно завтрашнее радостное? – вытерла слезы всей рукой, поскорее стараясь от них избавиться. – Я ещё что-то не знаю про испытания ваши волшебнические?

Поначалу сид не ответил, заулыбался загадочно, потом шире и проще, теперь ликующе и без всякой загадки, по щекам её погладил своими длинными пальцами, теплыми и шелковистыми будто, совсем не такими, как у самой Олёны.

– Про испытания, думаю, чудо-девушка, ты теперь поболее моего знаешь, а утро завтрашнее именно другим оттого будет, что мы его вместе встретим, по всем законам нашего сидовского неблагого края, женатые, – пригладил выбившиеся из косы пряди. – А пока отдохнуть нам с тобой обоим надо. Ты три дня шла, я три дня ждал, неизвестностью мучаясь, а сейчас ни о чем волноваться не надо, только отдыхать, Олёнушка, только дух перевести!

– Это ты верно подметил, – вздохнула, и тут живот заурчал не к месту совсем. – Ох-хо-хо, поесть бы неплохо было, сидушко, да и тебе, я думаю, вряд ли ты особенно плотно тут обедать умудрялся.

Подтверждая её слова, голодно заорчал и сидов организм, необычайно Гранна этим смущая. Взрослый сид глаза опустил, как дитёнок нашкодничавший, уши его порозовели сильнее, а одеяло запахнул плотнее – чтобы звук заглушить.

– Вот и нашел, чего стесняться, – настала очередь Олёны его по голове трепать, по скользким пёрышкам, – тут не стесняться, тут есть надо!

На том и порешили, к лавкам при печке переползли, не быстро и не медленно, а так, чтобы совсем до последней усталости не дойти. Подкрепились, потом Олёна суп сготовила, а пока тот до предела вкуса на плите доходил и настаивался, до источника теплого спутешествовали, искупались, сначала Олёна, потом Гранн, посидели на ступеньках, уходящих вглубь, побрызгались, чисто дети, когда уже ноги отпаривали.

Совсем не заметила Олёна, как солнце по небосклону выкатилось и на приветливое теперь болото лучами светлыми упало. Как огромный рыжий зверь, теплый и ласковый, по горизонту повалялось да и встало. Гранна рядом высветило не просто в очертаниях, а в лице и подробностях, кроме лазурных летних глаз.

Сидели они на деревянной к источнику приступочке, каждый ногами в воде побалтывал, на другого смотрел и что-то нужное сказать не решался. Наконец Гранн засмеялся, головой потряс туда-сюда, а когда поднял и прямо на Олёну уставился серьёзно, тут же она поняла: что-то будет.

– Чудо-девушка, Олёна, признаюсь тебе, как и полагается всякое хорошее дело начинать, с рассветом, что от тебя, прелестная, давно без ума, – поправил перья-волосы, а рука подрагивала, Олёна видела. – Люблю я тебя, чудо-девушка, сама собой в моей жизни явившаяся, как чудо и как подарок.

– Правда? – глупый вопрос сам изо рта выпрыгнул, так что Олёна обеими руками губы прикрыла.

Гранн вместо обиды засмеялся опять, ногами в воде опять активно поболтал, за прядку нарочно дернул.

– Правда-правда, сиды не врут, а уж мне это и вовсе незачем, так что, повторю, честное сидское, люблю! – сказал и опять ушами заалел.

– Так ведь и я тебя, – а вот Олёна полыхала ото лба до шеи или так чувства ей говорили, – и я тебя, сидушко, Гранн, спаситель мой, люблю пуще жизни!

Растяпа волшебнический качнулся на ступеньке, чуть равновесие не теряя, несмотря на то, что сговорились они, вроде бы, заранее, без сюрпризов обходясь. Олёна бы и хмыкнула, может, кабы сама от смущения едва чувств не лишалась.

– Что пуще жизни, это я понял, на болото явилась трижды, со мной вместе пропадать согласная, – а глаза его сияли ярче летнего неба. – Как ни отговаривал, как ни спроваживал… Только от большого чувства остаться и можно!

Олёне стало как-то вовсе стыдно, она Гранина локтем в бок подпихнула:

– Кабы ты сам своим обаянием меня в трясины не заманивал, так может и подумала бы! – но рдеющие уши наверняка ее выдавали.

– Вот и порешили, – Гранн приосанился, выпрямился, тростиночка, весь воздушный и звонкий, как скрипичная струна. – Значит, ты мне женой быть согласная?

– А ты мне мужем? – Олёна тоже приосанилась, стараясь рядом тоже покраше смотреться, не как обычно.

Сид замялся, залюбовался будто на что-то за Олёниной головой, она обернулась, а Гранн засмеялся.

– Не веришь? И до сих пор не веришь? Эх ты, девушка-золото, золотая девушка, пришла, спасла, полюбила и любовь в моем сердце разожгла, а сама не верит, а сама оборачивается, будто за спиной что-то прекраснее увидеть можно!

Гранн пододвинулся ближе, в глаза заглянул, прошептал почти в губы:

– Или кого-то, да вот только никого прекраснее для меня во всем свете не сыщешь, вашем, Верхнем, или нашем, теперь общем, Нижним!

Олёна вздохнула прерывисто, едва себя на месте удержала, да так навстречу Гранну и покачнулась, сама поцеловала, глаза зажмурив.

И перед глазами, под веками, вспыхнули звёзды лазурные, так живо и ярко, будто не на земле Олёна сидела, к Гранну подавшись, а в небе парила, далеко вверху, так далеко, что и границ никаких в любую сторону не увидать!

– Олёнушка! – выдохнул птиц прямо в шею, жарко, отчего вовсе невыносимо сделалось на месте сидеть. – Будешь мне женой?

– Гранн! – сама его обняла порывисто, чтобы чуял, как сердце бьётся. – Будешь мне мужем?!

Потом их губы снова повстречались, будто ответ без слов передавая, а потом, когда не по-осеннему жаркое солнце их пригрело, бросили целоваться и сбежали под крышу, в уютный дом, в гнёздышко, где хозяйничать теперь могли оба, каждый в свое удовольствие.

Кувыркнулась Олёна туда с Гранном и ни разу за все время не пожалела. Гибкий, тонкий и сильный сид окружил ее будто всю сразу, улыбками заманивал, поцелуями задабривал, бровями своими летящими умилял, а любовью сердце растопил окончательно. Отдалась Олёна в его руки без опаски, да так и не ощутила ни тяжести, ни грусти, ни боли, будто все, что возможно было, вымыли-выскребли из души ее три испытания. Под руками скользили перья-волосы, по спине собственная косица извивалась, и не было в мире ничего глаз напротив летних жарче.

Лежалось потом Олёне в гнездышке тоже совсем как дома, лучше даже. Темнота, по углам было появившаяся, расползалась от одного взгляда – и неизвестно, почему, взгляду ли послушная хозяйскому или Олёну в Нижнем мире окончательно принявшая.

– А теперь все как будет, м-м? Сидушко? Гранн мой любезный? – спросила лениво как-то, утомлённо, да по-хорошему.

– А теперь, Олёнушка, чудо-девушка, чудо-женщина, будет, как мы захотим в ровности и точности, – погладил по голове, развернулся ближе, будто заговор творить собрался. – На болотце нашем порядки наводить, оно у нас приличное почти, безопасное. За людьми и неблагими приглядывать. Семьёй заниматься, самими нами. Одним словом, Олёнушка…

Придвинулся ещё ближе сид, обнял мягко, поцеловал в щеку каждую, в бровь, да к губам спустился и припечатал словно, одеялом с головой накрывая, глазами лазурными невыносимо влюбленно светя:

– Одним словом, Олёнушка, теперь мы с тобой будем жить!