Текст книги "А мне летать охота...(СИ)"
Автор книги: Чук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
========== Куда ты, тропинка, меня завела? ==========
– Гранн, Гранн, – выговаривать имя на ходу сложно, зубы стучат, босые ноги колет покрытая инеем трава, тетя Леся унесла всю обувку перед тем, как запереть Олёну в сараюшке. Шаль шерстяная, греет плечи, но на груди почти не сходится, вещь детская, она давно выросла.
Из груди вдобавок рвутся рыдания, а почти родное болото кажется враждебным и невероятно темным, глаз выколи – темнее не станет.
– Гранн, надеюсь, ты меня потом добрым словом вспомнишь, если не услышишь, – всхлипывает, размазывает по лицу слезы.
Впереди топь, но если не уйти туда, собаку пустят да и найдут.
Ну и конечно, на середине тропки она оступается. Босую ногу трясина схватывает почти как Борис Сергеевич, жадно, темно, отвратительно. Олена вскрикивает, теряя равновесие, выпуская платок, цепляясь за кочку, но усилие толкает ее лишь глубже. В разрыве облаков проглядывают звезды, она поднимает голову, чувствуя стылые объятия трясины, вздрагивает.
– Гранн, прости, прости, прости, – жижа возле подбородка, напитавшаяся коса тянет вниз не хуже камня. – Гра…
Небо опрокидывается, косу дергает, болото чавкает жадно, нехотя выпуская, а встрепанное темное создание, тянущее вверх, светит узнаваемыми синющими летними глазами.
– Олёнушка! Ты что! Ты как! Держись! – сид теплый, его руки тоже, а к груди он прижимает спасенную девушку, вовсе позабыв о своем странном бальном костюме, не жалея чистоты тонких кружев.
Она прижимается, всхлипывая в сидов воротник, не в силах пока сказать хоть два связных слова. Гранн и не отстраняет, обхватывает за содрогающуюся спину, а Олёна страстно желает одного: чтобы утром эти небеса оказались зелеными. Ей ужас как не хочется возвращаться.
– Идти можешь? – обычный выдох в щеку кажется страшно теплым. – И куда ты так торопилась, чтобы посреди ночи, в болото, без обуви!
Вместо ответа вырываются одни всхлипы, стоит вспомнить, от чего, от кого она бежала. Прижиматься к Гранну тепло, он никуда не уходит и ощущается под руками как самый настоящий! Значит она в мире с волшебной изнанкой!
Облегчение накатывает волной и закрывает по макушку, оставляя сверху маленький волнующийся кусочек – а вдруг кажется? Блазнится? Видится? И все не настоящее?
– Так я и подумал, – новый выдох заставляет ее вздрогнуть. – Тогда держись, – шепот в самое ухо пошевеливает волоски, чужие губы немного касаются раковины, слезы отступают от удивления на миг.
Именно этим моментом пользуется Гранн, чтобы подхватить ее на руки.
– Все-все-все, не плачь, старый страшный сид тебя не съест, ч-ш-ш!
А у самого глаза расстроенные!
– Да я не потому! – кое-как выговаривается из одного противоречия ему на «старого» и «страшного». – Не потому!..
– А почему? – ожидаемый вопрос и ощущение, будто она летит.
Это Гранн несет ее на руках! Она же тяжелая! Олёна дергается, но вырваться не выходит: как бы он ни смотрелся, сид посильнее среднего мужчины, и её, глупой девки, тем более посильнее! Она замирает у болотника на руках, теперь опасаясь его осерчалости – а ну как заподозрит, что она ему не доверяет?! Следующий всхлип горше всех предыдущих раз в сто, и Гранн взаправду останавливается, перехватывает, чтобы в лицо заглянуть:
– Так! Олёнушка! Ты меня своими вздохами до полной печали в момент доведешь! Я лягу и умру! – она вздрагивает, но и неожиданное усилие не заставляет сида выпустить её из рук. – И вот чтобы такого не случилось, ответь мне. Куда ты бежала? От кого, вернее?
– Я от доли страшной бежала, замуж меня отдать хотели, за душегуба! – а на глаза опять слезы наворачиваются. – Он мерзавец, и руки у него мучить приучены! А я за такого не хочу! И не пойду! Лучше смерть!
Гранн прижал к себе только крепче, дальше пошел:
– Теперь понятно, – покосился яркими глазами, и во тьме ночной видными. – Прости, однако, смерть твоя не удалась, и тут я свободу твою без спросу нарушил, под Холмы утащил.
– Спасибо! Спасибо! – и вместо других слов прижалась, обхватывая за шею, сама.
– Да чему радуешься, глупая, – а сам улыбается, – я же ужасный и страшный сид, живу на болоте и утащил тебя тоже на болото!
– А это неважно, – бормотать ему в воротник, оказывается, приятно до крайности. – Важно, что именно ты меня утащил. От другого и помощи никакой бы не попросила.
– Ох! Ты как скажешь, нам, сидам, сразу падать можно! – наверное опять какие его правила нарушила. – Просто знай, я тебя могу в любую точку света отсюда доставить, но только один раз и больше ты меня не увидишь, даже если на это самое болото придешь, на это самое место…
Олёнушка ужаснулась, представив, как можно расстаться с Гранном навсегда, задумалась, пытаясь понять, где обидела, навязалась, свободу нарушила, чтобы он сразу ее выпроводить предлагал.
– Я тебя обидела, сидушко?
Вопрос его застал врасплох или обращение, но встал как вкопанный, потряс головой, покосился с таким великим подозрением, будто она клад зарыла и наконец призналась, где.
– Откуда такие мысли? – а сам все смотрит, смотрит, как будто дырку между глаз просматривает.
– Я только в гости к тебе пожаловала, а ты сразу гонишь в три шеи, угрожаешь страшно! – не удержалась, всхлипнула. – Я тебя видеть хочу! И не один раз! И чтобы не последний! – опять заплакала, окончательно горько.
– Тихо-тихо-тихо, мы уже почти пришли, – голос его повеселел, а глаза так грустные и остались.
– Пришли? Куда? – поднять голову от его плеча казалось делом невыполнимым, и Олёнушка даже не пыталась. Приникла, совершенно позабыв, что в жиже болотной перемазана, руками за спину обхватила.
– Туда, где тебя можно искупать! И согреть! – хмыкнул. – Меня тоже уже можно, заодно.
К пораженному выдоху Олёны, Гранн стал спускаться, ровно как по ступенькам! Она открыла глаза, присмотрелась, но кругом было так же темно, бликовала и исходила теплым паром лишь вода… В которую медленно нисходил Гранн!
– Ай! Промокнем! Утопнем! – завозилась, разворачиваясь лицом к воде.
– По-твоему, мы недостаточно мокрые? Чтобы промокнуть еще раз? – и спускался, спускался, сид коварнющий! – А утопнуть тебе возле меня не грозит совершенно точно.
Сначала теплой, как парное молоко, воды коснулись босые ноги, пальцы поджались сами, Олёна удивленно выдохнула, отпустив одной рукой шею Гранна, протянув вниз, и тут же почти вскрикнув, потому что с его следующим шагом вода обхватила ногу разом до колена и лизнула поясницу!
– Тихо-тихо-тихо, никто тебя не съест, вот увидишь, это вода, просто вода, теплая вода, – голос монотонно звучал над ухом, убаюкивая, успокаивая. – Тебя надо согреть, нужно согреть, стоит согреть, чтобы никакая зараза не прицепилась, отцепилась, нет, не надо цепляться…
Вода охватывала замерзшие ноги, подобно объятиям, теплым, ласковым, родственным, похожим на объятия деда или, меньше, тети Леси. Гранн был теплее. Олёна затаила дыхание, когда со следующим шагом сида они погрузились до его середины груди. Вздрогнула, чувствуя пробравшуюся под юбку воду, объятия топи были не настолько смутительны. Гранн примолк, перехватил цепче, чтобы не уплыла, как будто – чтобы не растворилась! Сошел еще на ступеньку!
– Стой, золотой, стой, соколик, стой, касатик! – Олёна и сама не знала, почему заголосила, уперевшись лбом в его плечо, обхватив спину в атласной одежке уже под водой. Плавать она умела, погружаться с головой не боялась, а тут страх напал просто смертный. – Стой-стой-стой, мой хороший!
– Не бойся, ничего плохого не случится, тут не место плохому, – зашептал на ухо, опять едва касаясь. – А косица твоя тоже внимания требует, чистоты и упорядочивания, главное, дыхание задержи, мы недолго, вот увидишь, недолго, увидишь-увидишь-увидишь…
И шагнул! Прямо вниз!
Вокруг стало сине-сине, как если бы свет особый под водой был, ярче, чем под беззвездным ненастным небом. И часть того света в глазах сида сияла, близких глазах, синих, ярких, летних… Согревающих не хуже ласковой воды.
Олёна не удержалась, погладила его по щеке, такого доброго, такого заботливого, такого нужного. Зажмурился, соколик, вернее, кулик, да не простой – королевский! Прищурился, улыбнулся, головой качнул, об руку потираясь, назад шагнул, так, чтобы головы опять на воздухе оказались.
– И чего боялась? – а у самого глаза так и сияют, волшебные, колдовские, смеющиеся, сам-то знает, чего, а ей не скажет! – Красавица, не одному мне, Миру Под Холмами ты по нраву, истинная красавица!
Олёна осмотрела себя с сомнением: растрепа растрепой, платье в ста местах надорвано, коленки исцарапанные, ступни от бега по мерзлой земле потемневшие, ноги как у тяжеловоза, крепкие, да не скажешь, что красивые… Взгляд упал на локоть перед шеей сида, и локоть ей тоже на вид не понравился.
– Ты все шутишь! А мне расстройство! – закрыла глаза, чтобы своего убожества не видеть, позабыв удивиться, что тучи разошлись или в глазах новое зрение поселилось.
– Олё-онушка-а, – ну вот когда он так говорит, жмуриться совсем невозможно, возможно лишь на него смотреть. – Расстраиваться потом успеешь, пока нам тебя обсушить надо, обсушить и причесать.
Вышагивал из теплой воды сид еще осторожнее, чем спускался, пришептывал неразборчиво, Олёне помстилось – благодарил. Хотя кого и за что – загадка. Его бы кто поблагодарил за спасение жизни чуть не утраченной!
Воротник у Гранна тоже совершенно промок, как весь его костюм, как все ее платье, но утыкаться в тот воротник отчего-то хотелось только больше. Олёна на пробу прошептала благодарность прямо в этот же самый воротник, поняла, что сид занят, не слышит, нашептала много-много всего, страшась и больше жизни желая прикоснуться губами к шее. Кое-как с собой справилась, прижалась просто щекой, не видя, не желая видеть, куда он её, воспрянувшую в силах, несет.
– Погоди-погоди-погоди, еще чуть-чуть, недолго, надеюсь, тебе понравится, – шея подрагивала в такт словам, слегка вибрировала, Олёна из озорства подула на белую кожу, Гранн поёжился и хмыкнул. – Вижу, вижу, гляжу, ты уже опомнилась, как в сказках сдуть думаешь? Не выйдет!
– Тебя сдуешь, поди что! – силы прибавлялись по мере того, как стекала с платья вода, словно уносящая в землю всю темную усталость и страх последних недель. – Вон какую тяжесть тащишь и до сих пор не надорвался!
– Это разве тяжесть? – Олёна могла поклясться, что вибрировала не одна шея, из груди будто мурлыканье доносилось или курлыканье, не разобрать. – Тяжесть, это страх или ярость, невозможная надежда и отчаяние, вот это тяжесть, а ты, красавица, с любой стороны пушинка!
– Спервоначала, не красавица, потом – не пушинка! – своенравный сид хмыкнул, не соглашаясь, но помалкивая. – И куда мы все-таки идем?
– Домой, мы идем домой, должен же и у ветром гонимых болотников быть дом? – шел все одно без одышки или усталости, как если бы Олёна взаправду с пушинкой по весу сравниться могла. – Там уже можно сушить твои волосы, искать тебе будущее, выбирать место…
Ну вот опять за свое! Голова садовая!
– А если я уже выбрала будущее и место? – посмотрела, нарочно приподняв голову, прямо в глаза.
Гранн не запнулся, одеревенел, правда, весь, глазами не встретился, улыбнулся горько:
– Тем лучше, всего-то и понадобится, что совместить планы и действительность, – выдохнул с усилием, – но это завтра-завтра-завтра, сегодня рано, сегодня невозможно тебя отпустить… не расчесав и не высушив, а то какой из меня хозяин? Пусть и болот?
– Хороший из тебя хозяин, особенно болот, – опять устроилась головой на плече, оставив вопросы будущего.
Утро вечера мудренее, а Гранн, живущий мудростью сидов, не знающий человеческих пословиц, это хоть не знает, да чует. И совершенно ее сегодня не слышит. Как будто уши закрыл или стеной отгородился! Выпроваживает и все тут! Она тут к нему бежала, ноги сбивала, а теперь не нужна!
Ну хоть не выпускает, обнимает, греет своими руками, грудью, спиной, а особенно, блазнится, сердцем греет, оттуда тепло летнее распространяется, как вечером знойным, после дня горячего, отдохновение уже ласковое, а не жара.
В какой-то момент Олёне показалось, что они с Гранном по кругу ходят, но так быть точно не могло: сид действительно своим болотам хозяин, его не запутаешь, ложной тропкой не уведешь, сам тропинки в болотах натаптывает, чтобы выводить или заводить!
Квадратная темнота придвинулась, а как только Гранн перешагнул какую-то волшебную границу, сразу вместо темноты домик проявился, небольшой да ладный, крепкий и, на её взгляд, очень красивый, будто легкий, тоже немного летающий. В самый раз для птахи!
Гранн перешагнул и порог, не отпуская ее, занес в дом сам, прошлепал по струганому полу, столь гладкому, что не верилось, невозможно было такое руками сделать! И хотя знала Олёна про колдовство сидов, понимала, что оно для особых случаев запасается, тратится редко и с умом. После того, как её вылечил, Гранн почти год с силами собирался, потом говорил – миры соединить на время пришлось, отвары лечебные еще зачаровать, дом от старых соседских проклятий почистить…
А каким он после этаких подвигов предстал, Олёна не забудет никогда: весь бледный, кожа да кости, глаза огромные, запавшие, руки как у скелетины! Не сид, а Кощей Бессмертный из сказок навстречу ей вышел! Рада она была, правда, неимоверно, главное ведь, жив, совершенно жив! Весь день от места силы не отходил, к камню прислонившись и стоял, и сидел, глаза даже закатить пытался, да она быстро в чувства привела.
И на следующий день принесла ему, горюшку луковому, геройствующему, наваристых щей в туеске – чтобы сила-то прибывала от встреч, а не убывала совсем! Как волшебное создание обрадовалось, словами не передать, разве что не запрыгал, обнимал и руки гладил, внимания не обращая на царапки и заусенцы. Как будто красивые руки были. Да только у него покрасивее будут! О руках думалось, впрочем, мало, больше о том, чтобы Гранн своей тенью быть перестал, напитался силами за время волшебства для всех миров…
Вот и тут, в его доме, чувствовалось, волшебства на обустройство тратилось мало, а красота сделана своими рабочими руками, для всякого дела пригодными.
Сам сид донес её к теплющемуся очагу, усадил на низкую лавку, отошел и сразу вернулся, распахнув простынку, пояснил:
– Тебе переодеться надо, переодеться и обсушиться, скидывай мокрое, не бойся, смотреть не буду! – и отвернулся.
Олёна стянула с трудом влажное платье, побросала на него же белье, завернув в одну тряпку предметы помельче, пообещав себе все развесить и починить завтра и как-нибудь без Гранна. Застыла в недоумении, пока не догадалась, что в простыню можно как в полотенце завернуться. Сама себя замотала, ровно гусеница в куколку свернулась, разве что Олёну никаких превращений не ожидало, прокашлялась, скомандовала:
– Можно! – и тут же, как на шарнирах, голова в перьях повернулась к ней. – Да не смотри так, никаких чудес не показывают!
– За исключением тебя, – склонил голову свою птичью к плечу, опять бровь выше другой вспорхнула, но озорство махом пропало, а вместо простыни предложил завернуться уже в одеяло. – Переплетать будем, когда дома согреешься.
Она лишь удивиться и успела, когда сид ловко все тряпки побросанные подхватил, куда-то утащил, а вернулся с дровами. Растопил деловито печку, наказав сидеть и не суетиться, пока она в гостях, придвинул ей поближе подушку на ножках, чтобы свои ноги она положила. Выглядело это для Олёны странно, но Гранн настаивал, и она не решилась спорить.
Сам так в мокром и шастал!
А если бы она не напомнила, то и дальше бы не переоделся!
Смутился, глазами своими синими посверкал, как будто спросить что-то и у нее желал в ответ – Олёна вперед подалась, ожидая. Пока молчал, лицо его забавное снова рассмотрела, вблизи, и опять красивым показался, от высокого ровного лба до острого твердого подбородка. Такого в клетке не удержишь, чтобы по приказу пел, такого только уговорить можно.
И Олёна собиралась его во всех смыслах уговаривать!
Правда, с мыслями собираться ему, похоже, было вредно: опять отстранился и замолк, не решаясь говорить, отошел, исчез как будто, но завозился сверху, а потом спрыгнул, похоже, с потолочной балки в не настолько бальном костюме, как Олёна его видеть привыкла.
На голове топорщились высыхающие каштаново-пегие волосы, и Олёна сама как-то рукой к ним приблизилась, не заметив, и для Гранна незаметно. Сид аж вздрогнул, забеспокоился, но вырываться тоже не стал, рядом на лавку присел, позволяя не тянуться далеко, да и разглядеть домашние свои одежды. Олёна почти не удивилась, углядев, что и тут штаны синие бархатные, а рубашка светленькая, голубая атласная. Правда, на чешки ему тканей, видно, не хватило, поэтому сидел босиком!
Олёна стянула ноги с высокой подушки и накрыла его ступни своими, чтобы убедиться – не мерзнет, и вот тут Гранна на месте подбросило:
– Пора тебя переплетать, раз ты так хорошо согрелась! – вскочил, за спиной в момент оказался, косу выпутал, присел на пол прямо, чтобы расплетать с самого низу удобно было. – Такое богатство в руки каждому встречному-поперечному не давай…
– Так ты и не каждый, тем более – не поперечный! – она на сида почему-то сейчас рассердилась. Может, его тоже в какую купельку окунуть надо, чтобы глаза разулись?
Гранн примолк, занявшись косой, прядки не дергал, руками разнимал долго и бережно, Олёне казалось – даже гладил, но за то не поручишься, глаз на затылке не имея. Сама она себя чуяла странно: как будто вот едва-едва домой по-настоящему вернулась, хотелось похозяйничать, песню спеть, сида своенравного обнять ласково, чтобы не удирал и за порог вышвырнуть не грозился.
Волосы расплетались, голове становилось все легче. Текло с них, конечно, но не жижа болотная, а вода, в которой потом купались. Быстро, видать, промыла, истинно волшебная купелька. Кто ж знал, что такие посреди болота водятся?
Да вот Гранн и знал.
Олёна скосила глаза, ухватив краем зрения острую коленку: по-турецки на полу уселся! Ишь ты!
Руки сида поднимались все выше, коса расплеталась все легче, а стоило ему встать за спиной и начать вычесывать-выглаживать прядки от корней, Олёна не удержалась, зажмурилась в блаженстве, медленно ласково протянула:
– Гран-н-н! – руки замедлились, и девушка откинулась головой, угодив ему затылком в центр груди. Подняла глаза, встречая ошарашенный взгляд. – Ты волшебный, сидушко, даже когда не волшебный! Никогда так легко не было!
– Это не я, это вода, – а сам глаз отвести не может, смотрит-смотрит-смотрит, – без воды бы не было ничего, не укрыли бы мы тебя, не познакомили, не приоткрыли для глаз Нижний мир, Мир Под Холмами…
Олёна покивала, а потом договорила весомо:
– А все потому, что ты, Гранн, волшебный, меня услышал, из болота спас, от замужества нежеланного. Ты лишь и делаешь, кажется, что жизнь мне спасаешь!
– Кажется, кажется, – еще и плечами пожал, а сам все глаз не отводит, насмотреться не может. – Это все кажется, мы, сиды, вообще казаться горазды, если ты еще не приметила.
– Особенно горазды, наверное, когда сильные чувства скрыть хотите, – Олёна не знала, как к нему уже притронуться, чтобы не шарахался. Пока за спиной стоял, волосы не выпускал, можно было попробовать задать ему нужный вопрос. – Как же вы женитесь, такие пугливые? Детки-то у вас хоть обычным способом образуются?
Тут Гранн разулыбался, тряхнул головой, погладил обе ее щеки тыльной стороной своих ладоней, как если бы опасался пальцами прикасаться, легко-легко, ласково-ласково.
– Женимся мы так же, как люди, обыкновенно, если случилась любовь у мужчины и женщины, если они не желают покидать друг друга перед лицом страшных событий, если каждый другого больше жизни беречь будет, если им как одному крылу без другого не летать, – огладил по голове надо лбом, возвел очи к потолку задумчиво. – Так что женятся у нас обыкновенно. Правда, иногда несчастливо, тогда один умирает, а второй скитается в поисках другого крыла, забывая умершего. Иначе не пережить, иначе сон-жизнь и смерть… – забормотал тихо-тихо под конец.
Олёну передернуло, под шерстяным одеялом стало зябко, возле очага – стыло, а в домишке неуютно словно бы.
– Фу на тебя! Остолоп! Какие ужасы! И не произноси такое в доме! Это же дом! – она опустила голову, вглядываясь в огонь, почти зажмурившись, но откидывась на сида всей спиной. Олёне очень надо было, чтобы он ощущался рядом. – Какие вы, бедняжки волшебные, чувствительные!
Не удержалась и всхлипнула. Особенно оттого, что гонимым и несчастным рисовался единственный известный ей сид – сам Гранн. Такой злой доли она ему ни в жизнь не пожелала бы!
– Это ты чувствительная, – наклонился, слезы набежавшие стер со щек, – чувствительная и прекрасная, как не всякое создание Верхнего мира! И волосы вон, оттенка какого волшебного, каштановые, а серебряные!
– Какие они волшебные, сидушко! Ты вглядись своими глазами дивными хорошенько! Русые они! Просто русые! – Олёна даже удивилась, но грусть в глазах Гранна опять настроила ее на печальный лад. – И не смотри на меня так, будто прощаешься! Слышишь! Не смей! Я уже говорила, что не хочу в последний раз тебя видеть, постоянно хочу, а ты… А ты! – вспомнила самое страшное из угроз. – А ты свободу мою нарушил и теперь должен послушать!
Но вместо призывания к порядку получилась какая-то детская страшилка: Гранн улыбнулся еще печальнее, веселясь от ее наивности, приблизил сверху лицо.
– Спасибо за сострадание, Олёнушка, но пора тебе подкрепиться и передохнуть, завтра будет новый день, завтра многое придется решать, завтра нам дороги сводить и разводить, так что ешь и спи!
И потом все было словно в тумане: виделось, что поела, попила; чуялось, что руки Гранна за плечи прихватили, до лежанки довели, опустили и укрыли еще. А сам он рядом остался, только не лег, сел, смотрел, кажется.
В голове крутились слова «кажется, кажется, это все кажется…», Олёнушка ужасалась сквозь сон, вздрагивала и стонала, но к середине ночи за спиной ощутилась другая спина, и слова отступили, и ужас пропал.
Гранн остался, вытеснил страхи и кошмары, одним присутствием принося надежду на лучшее.
========== Нам законом запрещается любить ==========
На другое утро Олёна проснулась с ощущением ужаса, вроде бы отступившим, вновь поднявшим голову просто потому, что своенравного сида рядом не оказалось!
Дремота тут же спала с девушки, глаза открылись сами собою, и, насилу выпростав руку из-под одеяла, она даже место ощупала! Холодное! Как будто и не было его никогда!
Олёна свернулась калачиком, загоняя слезы обратно: как же не было, если он был! Если бы не было, ее уже бы душегубу замуж отдавали!
Эта мысль прояснила голову и в новом свете изобразила настоящее: потому его и нет! Её-то, Олёнушку сбежавшую, предположительно утопшую, ищут! Как бы не с собаками, правда! Собака – зверь честный, её не найдет, а сида почует и как бы не покусала!..
В беспокойстве и невозможности долее спать Олёна поднялась с постели, продолжая закручиваться в одеяло. Оглядела дом изнутри – утром тут было много солнца и света. Нашла взглядом свою одежду, чистую и подсохшую, аккуратно развешанную по диагональной, низкой балке, упирающейся в стену, видимо, чтобы залезать было удобно.
Чувствуя себя крайне недалекой, попрыгала, цепляя одежду, краснея и представляя, как сид все развешивал, длинными пальцами расправлял, касался ткани… Чтобы избавиться от ярких картин, быстро приоделась, попрыгала на одной ноге, на другой, проверяя: пол теплый или ей просто кажется? Дотронулась руками, оказалось – взаправду теплый! Как сам сид. С его теплыми руками и длинными пальцами…
Олёна потрясла головой сердито, лишь тут заметив, что волосы заплетены в косу и совсем не тяжелят голову, хотя когда именно это произошло, оставалось для нее загадкой.
– Сидушко-сидушко, чудо моё безголовое! – сердиться на него не получалось, стоило припомнить круглые синие глаза и ласковую манеру.
А как он её вчерась на руках нёс!
Сердце заходилось от одного воспоминания, Олёна никогда не могла и помыслить, что окажется в доме того самого сида, под боком, почти близко, ощутит снова его руки, не за косу при этом дергающие! Из очередной ямы вытягивающие! В последний! Третий раз!
Заходилось, однако, сердечко или нет, а бездеятельно стоять на месте в неприбранной домине Олёна не привыкла. Разыскала веник, вымела пыль по углам, сняла паутину, небольшую, видимо, Гранн свой домик убирал и сам, но, конечно, не так часто. Оторванным подолом своего платья Олёна протерла все окошки, кроме самого верхнего – к нему подойти можно было лишь по балкам, а залезать на них она еще не решалась.
Перетряхнула и расправила кровать, скорее, лежанку, на которой проснулась – сложенную из шкур и одеял конструкцию, больше прочего напоминающую гнездо. Вытрясла сор, еще раз подмела пол, размышляла, откуда бы взять продуктов, чтобы завтрак к приходу сида поспел, когда сам сид, страстно ожидаемый и так же страстно не ожидаемый, появился в дверях.
Олёна беспокоилась, что при виде Гранна на дневном свету испытает неловкость, засмущается сверх всякой меры, нагородит чуши или, наоборот, замолчит, а сид расстроится. Но при виде его, уставшего, замученного, с кругами под глазами, и все же довольного, её обуяло непреодолимое желание проверить, насколько птах глазастый в порядке, не пострадал ли сам, своеобычно, её, Олёну, растяпу этакую, перед злой судьбиной выгораживая!
Подскочила к нему, руками за лицо приобняла, в глаза посмотрела строго, не обращая внимания на удивление в них бескрайнее, как болото по зимнему времени. Кивнула, одобряя – не подставился лишнего, но не спал, нет, не спал и не отдыхал толком! Прихватила одну полу светло-коричневого камзольчика, приподняла, заглядывая, придирчиво осмотрела правый бок сида, обтянутый голубой жилеточкой поверх голубой тоже рубашки, темнее, может, на тон.
На слабую попытку вытянуть лацкан из её пальцев не отреагировала, приникла к боку его руками, еще ощупала, Гранн вздрогнул и набрал воздуха в грудь, чтобы что-то сказать, по выражению лица судя – опять про дороги. Олёна нахмурилась, согнулась, приближая лицо к ощупанному боку, продолжая вести ладонями, забралась под полу камзольчика, обошла, ощупывая спину, возле левого бока застыла, нащупав через ребра быстро-быстро застучавшее сердце сида.
Эта пола камзольчика тоже приподнялась, Гранн недоуменно заглянул себе под руку, где скрывалась сейчас взволнованная Олёна.
– Милая моя, ты что делаешь?.. – поймал за одну ладонь, потянул на свет, но она обхватила его за пояс второй рукой и вытягивание, как морковки из грядки, застопорилось.
Морковка вылезать не хотела.
– Олёнушка, – тяжкий вздох, – как это понимать?
Под осуждающим и ужасно близким взглядом сида было не по себе, но она набралась храбрости, выдохнула, как перед нырком в прорубь, на что он поглядел изумленно.
– Понимать это головушкой твоей бедовой, сидушко! Понимать это так, что я страшусь, как бы тебя, героя, собаками не нашли и не затравили!
Взгляд Гранна стал воистину изумленным, круглые и без того лазурные глаза распахнулись во всю свою круглоту, что вблизи должно было смотреться жутковато, но Олёна собирала жилетку на его спине в складки и отпускала, словно прищипывая, как вареник, и понимала, что по красоте с ним не сравнится никто и ничто.
– Я правильно понял, Олёнушка, ты боялась, что меня найдут твои преследователи и затравят собаками? В собственном болоте? Неужели забыла, что я сид?
Олёна чуть подкрутила кисть, устраивая в ладони Гранна удобнее:
– Да как же забыть, не забыла, сидушко, но ведь гонители мои жуть нападает, какие бодрые, как собака борзая – разве что землю носом не роют!
Тут Гранн усмехнулся, глаза изменили выражение, потеплели опять неостановимо, Олёна горячо понадеялась, что хоть капелюшечка той теплоты ею вблизи стоящей порождена.
– Как будто подглядывала, честное слово! – не осознавая, охватил свободной рукой её талию. – Землю не рыли, но болото порывались! Хорошо, тучки набежали, топь у нас тут страшноватая, а вы на отшибе жили, особенно не повыслеживаешь!
Добавил совсем уж хитро:
– И кто приметит птицу?
Олёна выдохнула с облегчением, прикрыла глаза, уперлась лбом ему в плечо, давая на момент себе передышку. Не пострадал, не увидели, не нашли!
– Бумаги, правда, собрать пытались, а потом на волю выпустили… – примолк тоже.
И теперь она лихорадочно вспоминала, что именно понаписала в объяснительном письме для тети Леси. И если Гранн это прочитал ли, слышал ли, видел ли, то вся Олёна ему сейчас как на ладони!
И без того, правда, как на ладони! Возомнила себя морковкой на грядке, ишь ты! Морковку тянут, потому что сладкая и нужна, а её потянули, потому что сорная и мешает, как одуванчик, поглядеть может и приятно, да место освободить нужно…
Гранн пожал её руку, прижал на миг всю, а потом отстранил, не успела Олёна обрадоваться или расстроиться больше. Причем не её от себя оттолкнул, а сам отошел, как будто весь собираясь, опять усталыми-усталыми глазами глядя, грустно, печально, тоскливо!
– Что же ты, сидушко? Чудо моё осторожное? – протянула руку опять, на что сид только шарахнулся, зажмурившись.
– Не надо так делать, Олёнушка! Да и какое я тебе чудо? – замахал руками, мол, убери свою, опусти. – Разве я похож на принца? Ну то есть на прекрасного принца? Так, кажется, у вас мечтать принято?
Руки все одно к Гранну тянулись, хотя Олёна их сцепила и к груди своей обе прижала. Несмело на него глаза подняла: ну так и хочется в волосы-перья зарыться, щеки запавшие, бледные погладить, по бровям порхающим пальцами провести, одежу, на ощупь приятную, оправить…
Так ведь не дастся!
Зажмурилась, непрошеные слезы обратно загоняя, сдержалась, не всхлипнула, но, кажется, в лице изменилась, потому что вот только далекий Гранн снова рядом стоял.
– Не плачь, не плачь, не могу смотреть, как ты плачешь, Олёнушка! – сам лицо обхватил, погладил по щекам, по лбу рукой провел, слабо-слабо волосы пригладил, выбившиеся прядки сдвинул, чтобы в глаза не лезли. – Не плачь, у тебя вся жизнь впереди, долгая, прекрасная, где никто твою свободу больше ущемлять не будет, где любое желание исполнится, где найдется кто-то особенный, возле кого остаться сердце твое прекрасное пожелает…
– А ты, – как она ни старалась, всхлип все ж таки прорвался, – между прочим, – шмыгнула носом, – вообще-то, – шмыгнула носом длинно, понимая, что не сдержится, позорно разревется прямо здесь и сейчас, – на принца похож!
Прозвучало даже с обвинением, чего Олёна от себя не ожидала, а больше того она не ожидала, что пугливый сид опять к себе привлечет, по спине погладит, по голове, возле уха опять выдыхать начнет, этак горько, а ей – сладко, оттого, что близко, и мучительно, потому что не должен он мучиться! Никому не должен! И особенно ей!
