Текст книги "F65.5: Гематофилия (СИ)"
Автор книги: Чиффа из Кеттари
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Ну и что у меня в запасе? Шофер? Но шофер – просто шофер, ни на пенс пользы за пределами машины. На светлом костюме будут прекрасно видны алые разводы, но увидеть их все-таки не хотелось бы.
Но проигрывать я тоже не собираюсь.
– Вы себя хорошо чувствуете, мистер Мориарти?
Я догадывался, что мой шофер умеет разговаривать. Но не ожидал, что он решится разговаривать со мной.
– Тебе не за это платят. Поехали.
После встречи – в клуб, не переодеваясь, отпустив машину – сам доберусь, поблизости есть одна из моих небольших квартир.
Виски для разгона, две Маргариты, три таблетки. Многовато – перед глазами плывут разноцветные круги, постепенно превращающиеся в некое подобие эквалайзера – цветные линии скачут в зависимости от громкости музыки.
Цветные линии – это весело – окружающие силуэты размываются, окружаемые кислотно-радужными ареолами. Музыка… нет, это, конечно не музыка – в клубах нет места эстетике… бьет по ушам, создавая неприятный гул в черепе.
Сухие губы на шее, грубо проходятся чужие ладони по бедрам, сжимая ягодицы. Мне не нравится – выворачиваюсь, делая пару неуверенных шагов – почти падаю в другие руки.
Водка! Да будет водка…
Кадр: рыжий, огненно рыжий парень. Веселый, тоже под кайфом. Глаза серые, блуждающие, расфокусированные. Губы мягкие, постоянно растянутые в улыбку.
Вопрос: «Куда?». Маленькая однокомнатная квартира – отоспаться, когда сил нет тащиться до основного пристанища. Или притащить мальчика «для потрахаться».
Кадр: стальная черная дверь – холодная, шершавая, пытаюсь зацепиться за нее ладонями, пока в заднице двигается приличных размеров член. Чувствую ли я что-нибудь особенно ярко? Да – под правой ладонью, на двери спиралевидная царапина. Неглубокая, но очень привлекающая мое внимание.
Кадр: кровать. Небольшая, хотя для двоих места достаточно.
Вопрос: «Как тебя зовут?» Зачем тебе, глупый мальчишка?
Больше ничего отчетливого – отдельные вспышки, яркие, почти болезненные; никаких звуков – только шум в ушах, как будто под толщей воды.
Кадр: утро. Сырое, лондонское утро. Рыжие волосы, разметавшиеся по светлой подушке. Некрасивый – когда действовали наркотики с алкоголем он казался мне привлекательнее. Поясница и все что ниже – болит до ужаса, он меня что, до утра трахал?
Дождь. Серые глаза – «мне уйти?». Уходи. Я тоже ухожу. Домой. В большую пустую квартиру. Да какая разница? До этого жил как-то.
Заглядываю в комнату снайпера – все на месте. Кредитки – три или четыре их было? Нет, все на месте, не приходил. Или нет?
Где моя хваленая ясность мышления? У снайпера три винтовки – SVDK, Walter и AI. Последней как раз и не хватает в шкафу. Насколько я помню она еще и самая дальнобойная, помимо того, что самая любимая у наемника.
Засранец. Уволю. Убью и уволю. Нет, наоборот…
Закрываю шкаф, выхожу из комнаты. Запираю на ключ.
Неделя? Немного, зачем так нервничать. Приходил – значит ничего с ним не случилось, скорее всего наличность кончилась. Работу взял? Значит, уволен. Полковник должен работать только на меня – это оговаривалось не раз.
Не хочу засыпать. Вот просто не хочу.
Метамфетамин мне в помощь, мистер Мориарти. Сэр.
На восьмой день – работа в привычном режиме. Звонки, письма, встречи.
«Джим Мориарти – это бренд». Нужно держать марку, да это и не так сложно, как казалось сначала. Думаю, меня выбил из колеи разговор с полковником, а не его уход.
Вот только пустыми стоят уже семь комнат – я все время провожу в кабинете.
Работа – лучший наркотик. После убийств, конечно. Но, пока что, я могу обойтись без услуг киллера.
Вечером десятого дня я выстрелил себе в лоб.
В зеркало, конечно. Просто стало слишком скучно. Печально, что зеркало в кабинете одно – хорошо, что бар находится здесь же.
Калибр маленький – стеклянное полотно не разлетелось на осколки – неровные куски стекла остались в раме, испещренные сетью мелких трещин.
Сдерживающий фактор. Меня некому затормозить?
Глухо смеюсь салютуя разбитому зеркалу бокалом с коньяком.
– Ты глупо себя ведешь, Джим. Ты слишком большой мальчик, чтобы тупо закидываться спидами, глушить тридцатилетний Martin, и разговаривать сам с собой.
– Глупо бить зеркала и думать, что чертов глупый тигр мог бы тебя остановить.
– Что бы ты сделал, Себастьян? Забрал бы у меня пушку, – пистолет летит на пол. – Поил бы теплым сладким чаем. Ты всегда так делаешь, когда я переем таблеток. Ты говоришь, что у меня обезвоживание и поишь чаем.
– Черт, я не ел два дня, да? Нет, я завтракал сегодня, я помню.
– Я хочу чая. Себастьян, я хочу чая. Нормального чая.
– Мда уж, на кухне я бездарь, я знаю. Ни кофе, ни чай, ни сносный обед мне не под силу. Хорошо хоть человечество изобрело службу доставки. Вот только напитки у них отстойнее некуда.
– А если накидаться до мышечных спазмов и озноба, то ты будешь укутывать меня в одеяло.
– У тебя будут злые синие глаза. Что тебе не нравится, Себастьян? От меня пахнет чужим телом – у тебя раздуваются ноздри, выдавая эмоции не менее правдиво, чем глаза, я же вижу. Сейчас – вижу. Не замечал раньше.
– Надо заканчивать – напиваться коньяком гадко, не для этого он предназначен.
Девять фраз, девять глотков, по три на бокал – три почти полных бокала коньяка.
Поджимаю ноги, устраиваясь в рабочем кресле, укрываюсь ярко-алым пледом. Включить музыку? Или нет…
В разбитом зеркале страшной вереницей отражаются огни огромного города.
Уснуть не получится – не отрываясь смотрю то на мигающий экран ноутбука, то на поблескивающее зеркало.
Работать, много работать – с утра до ночи, не выходя из дома. Разбитое зеркало выкинуто. Свет горит в коридорах, отгоняя ночную тьму запертых комнат.
Четырнадцатый день. Я считаю дни. Это так глупо, а я считаю дни. Это идиотизм, чертов тигр испугал меня до истерики.
У меня истерика.
«Нет, Джим, у тебя передоз» – смеется мое отражение.
Неправда.
Кровь стучит в висках, я ничего, кажется, не слышу.
У меня истерика. Паническая атака. Что угодно. Не это.
Мне страшно. Меня трясет – зубы стучат, не могу остановиться. Холодно? Не чувствую. Голова кружится. Руки трясутся. Я много принял.
Отчаянная попытка заварить чай – разбитый чайник, изрезанные ладони. Когда я смотрю на свои ладони меня буквально выворачивает наизнанку.
Кровь. Нужно остановить. Ванна полная холодной воды. Я боюсь включать горячую воду – крови будет больше, все окрасится алым.
Разве у меня черные глаза? Большие черные глаза? Нет, навряд ли, зрачки – да. Просто огромные. Интересно, они могут растечься черным цветом по всему глазному яблоку?
Зачем столько зеркал в доме?
Ты бредишь, Джим, ты бредишь.
Ладони скользят по дну ванной – еле хватает сил оттолкнуться – глупая идея засунуть голову под воду. Мыслить от этого лучше я не стал.
Джеймс Мориарти. Где ты?
Мокрый, деятельный, испуганный до икоты психопат. Вот он где.
Джим, Джимми, Джейми, ты ли это, я тебя не узнаю?
Тебе страшно, Джим? Ну же, скажи. Пойдем, почитаем википедию, что там тебе скажут?
Джим, Джим, Джим.
Джеймс? Открой глаза, глупый, ты не уснешь.
Не уснешь, ха-ха.
Смеюсь. Я слышу, как я смеюсь. А потом я слышу, как захлебываюсь воздухом.
Нельзя умирать, ай-ай, Джеймс, паршивец, не смей.
Я не умру – я еще не сошел с ума, ведь так?
Завтра я очнусь в частной клинике. За мной будут наблюдать врачи. Все вокруг будет белое и холодное, даже мои глаза станут белыми. Я не был там в качестве пациента. Но местечко присматривал – на всякий случай. Я такой предусмотрительный.
Надо куда-то деть избыточную энергию. Ну да, это же спиды, меня поэтому и трясет – нужно выпустить птиц, бьющихся под кожей…
Завтра? Ты такой смешной, Джим. Джим, Джим, Джим. «Никто не придет, никто не придет тебя успокаивать». Никто не придет, не придет, почему, ты не можешь, ты не должен меня бросать, кто-то всегда должен быть.
Нет, все не так. Я сам могу со всем справиться. Человечество придумало опасную бритву, доставку еды и интернет. О да, интернет.
Что искать? Истерика. Мет. Паника. Галлюцина… окончание слова заливает кровавым потеком. Как символично, как патетично. Вот мои руки – никакой крови, ничего. Вот экран. Та же картина.
Джим, Джим, Джим.
Сползаю на пол. Надо было купить эти чертовы ковры, но нет, теперь я сдохну прямо так, на холодном паркете.
Окно, оно огромное, а там город, город, который наверняка хочет моей смерти. Много кто хочет моей смерти, как я еще жив – две недели прошло, а я еще жив. Зачем мне телохранитель, я неуязвим.
Нащупываю замок в двери напротив входной. Запираюсь изнутри. Вот и все. Тихо, спокойно, никто не умер. Хотя мог бы. Озноб не отпускает.
Семь утра. День пятнадцатый. Проснуться это уже хорошо. Хотя вряд ли это был сон, скорее всего обморок – очнулся я на полу. Руки в ссадинах и мелких порезах. Горло болит. Голова болит и кружится.
Джеймс Мориарти выглядит, наверное, препаршиво. Чем и зачем, спрашивается, разбиты все зеркала в квартире?
Чем они тебе мешали, Джим? Нет, не надо. Не надо разговаривать с самим собой, да еще и с интонациями полковника Морана. Это уж совсем за гранью добра и зла.
Еще несколько таблеток – догнать дозу до миллиграмма и меня отпустит.
Сверхдоза? Нет, не слышал.
Банальная эйфория – уже не заводит. Никаких эмоций. Отпускает через несколько минут, начинает тошнить. Блюю желчью, я сутки ничего не ел – не хотелось. И сейчас не хочется.
Сейчас вообще ничего не хочется.
Холодный душ – о да, отличная идея, Джеймс, теперь у тебя нет сил даже выползти из ванной.
Осколки стекла – точно, здесь тоже было зеркало. Ну вот и что лучше? Вызвать любого из своих шестерок или испустить дух в ванной, с изрезанными осколками руками, среди стекла, ледяной воды и крови? Лучше сдохнуть.
Себастьян. Ну ты же знаешь, что мне нужен.
По щекам скатываются слезы – нервно сглатываю, кажется, еще одного приступа мне не пережить. Страх липко обхватывает мозг, заполняя черной смолой извилины сознания, зрачки, глаза.
Мне нужен сдерживающий фактор, стопор, холодные синие глаза, смотрящие с неодобрением.
Я никогда не загонял себя до такого состояния. Раньше – никогда. Не игры, нет, это уже не игры.
Меня нужно лечить. У меня много дел. Много работы. И вообще… я молодой, красивый, умный и богатый – считается, что больше и не нужно.
Прижимаюсь обнаженной спиной к итальянскому кафелю. Кажется, мне холодно.
========== Часть 11 ==========
Осторожные шаги, хруст стекла. Приближаются. Безразлично. Прикосновение к шее – пальцы, тонкие и холодные.
– Жив, – голос женский. – Вы меня слышите? Мистер, вы меня слышите?
Ну слышу я тебя. И какая разница, глупая ты баба? Лучше б не слышал – голос у тебя писклявый и отвратительный.
– Пульс учащается.
Да, наверное… Опять боль в груди, теперь еще болят глаза. Страшно. Я уже устал бояться – падаю на пол, закрываю голову руками, я чертовски устал.
Череп раздирает головной болью – от виска к виску, вглубь, к основанию шеи. Глаза болят почти постоянно, хотя в комнате темно почти все время, но малейший яркий свет раздражает до рези.
Потом наступает затишье – это не тогда, когда ничего не болит, это когда все тело болит равномерно.
Потом остро и резко болят руки, но недолго.
Потом я начинаю минимально соображать, что происходит.
– Мистер Мориарти, да вы просто кладезь, находка для нашей клиники… Абстинентный синдром, панические атаки, психоз, синдром навязчивых состояний. Еще в прошлый раз я советовал вам задержаться у нас ненадолго. Зря вы тогда не послушали. Думаю теперь вам стоит провести пару месяцев здесь, под нашим присмотром. Уйдете отдохнувшим, как вам такая идея?
Мне эта идея не нравится, о чем я и сообщаю мужчине лет пятидесяти. Мне нужно работать. Я не могу просто исчезнуть на два месяца. У меня империя – я не могу оставить ее без императора. Последнего я не говорю, но я-то знаю, что это так.
– К сожалению, а точнее говоря, к счастью для вашего здоровья, в договоре с нашей клиникой вы специально оговорили пункт…
Знаю я, знаю. Память весьма любезно подкидывает нужные факты. Решение о моей выписке или о переходе на домашний режим (ну или как это называется) может принимать или мой лечащий врач, или мое доверенное лицо. Отставной полковник, мать его, армии её Величества, Себастьян Моран.
По всей видимости, я тут застрял.
– Тем более, вам никто не запрещает решать рабочие вопросы отсюда. Я вам больше скажу – это было бы полезно для реабилитации. Только сильно не перенапрягайтесь.
Ну точно, не перенапрягайтесь. Решайте рабочие вопросы. На самом деле делать-то нечего. Новые заказы брать неохота, да и как это предполагается делать из этой лечебницы?
Сколько я здесь?
– Три дня, сэр. Думаю вам интересно будет…
Нет, неинтересно. Спасибо, да, я вспомнил. Первая фаза – два-три дня. Истерия, проблемы со сном, скачущее давление, температура под сорок, все прелести жизни. Знаем и что дальше будет, читали – в ближайшие дни апатия, суицидальные мысли, скорее всего два-три приступа паники в день. Потом – апатия, психологические срывы… Потом – апатия…
Знание теории у меня есть, переходим к практике. Мне интереснее как я сюда попал.
– Нам позвонили, сэр.
Я? Не помню.
– Нет, сэр, не вы.
Прелесть какая. Ладно, неважно. Неинтересно. Неинтересно…
Здесь все действительно белое, или скучных, невыразительных цветов. Здесь скучно. Нечего делать. Скучно. Телевизор – никаких новостей, ничего. Только четко выверенные кучами тестов успокаивающие фильмы. Музыка? Кажется такую записывают на диски для занятий йогой. Хм, не худшее из моих забытых увлечений. Вот только музыка эта похожа на овсянку.
Немного смешно. Улыбаюсь. Женщина, выше меня, тощая и прямая как доска внимательно всматривается в мое лицо. Реет как стервятник – я отказался от общения с психологом. Мне вполне хватит медикаментозных методов. Что тогда сказал полковник? «Боишься, шеф, что они тебя вылечат?» Нет, просто не надо копаться в моих мозгах. Могут что-нибудь поломать.
Думать, размышлять, вообще напрягать мозг – неохота. Чувство, что я увяз в болоте. Когда я смиряюсь с этим – я сплю. Засекал время – могу спать шестнадцать часов подряд. Никогда столько не спал. Когда приходит мысль, что из болота нужно выбираться – тогда накатывает паника, за ней – истерия. Обе руки почти по локоть замотаны бинтами – старые, еще дома полученные порезы плохо заживают, а во время очередных приступов к ним добавились новые.
Я сложный клиент. Никаких камер в комнате, никакой прослушки. Меня не заботят ваши слова о конфиденциальности – в век информационных технологий… ха. Я и сам могу, особо не напрягаясь, аккуратно расковырять защиту ваших серверов. Что я и сделал, перед тем, как заключать договор.
А без камер тяжело проследить, в какой момент пациент забьется в угол, раздирая кожу на руках ногтями. Я хорошо помню, что тогда произошло. Я никак не мог увидеть кровь – она текла по моим рукам и я ее чувствовал, но не видел. Очень хотел увидеть, мне тогда показалось, что я неживой. Было страшно.
Я постоянно разматываю бинты, а девушка с раздражающе рыжими волосами постоянно наматывает их обратно. Врач говорит – это компульсии. Навязчивые состояния. Не знаю – мне просто не нравится не видеть своих рук. Мало ли. Однажды мне приснилось, что под бинтами кожа на венах полопалась, но вместо крови поползло что-то черное, маслянистое, как то, что разливалось в зрачках, когда я смотрел в зеркало там, в ванной. Рыжая рассказала, что я орал сорок минут без перерыва, из них двадцать под успокоительным.
Спать не так уж плохо. Сплю по двадцать часов в день. Просыпаюсь, обычно, с криком. Стараюсь поменьше разговаривать, горло разодрано частыми воплями. Может вообще перестать просыпаться?
Снятся мне по-прежнему тигры. Хотя нет – тигр один, просто в глазах у меня все двоится и расплывается. И я даже во сне разматываю чертовы бинты – мне кажется, он не узнает моих рук в этом белом полотне. А на речной глади – по-прежнему кровь, только не так, как должна быть: прозрачная и быстро исчезающая, нет – эта похожа на нефть. Густая. Я часто окунаю в нее пальцы, наблюдаю, как чуть маслянистые капли стекают по запястьям.
Тигр к воде не подходит, лап не мочит и не позволяет пачкать его шкуру. Хотя я знаю, что река полна крови из-за него. И из-за меня. Тут как посмотреть.
– Мы бы не советовали возвращать пациента в привычную обстановку, может произойти рецидив. Хотя решать, конечно, вам. Ваше слово по договору приоритетнее. – В голосе врача слышно такое презрение, что собеседника просто должно вдавить в плиты собственного ничтожества. Вот только не этого собеседника.
– Он у вас хоть на что-нибудь реагирует? Или так и спит целыми днями?
– Мы работаем над этим. Тем более, эта фаза пройдет.
– Когда? – голос насмешливый, уверенный. Я скучал по нему. Глаз не открываю – хочу дослушать разговор.
– Через пару недель точно. Понимаете…
– Понимаю, понимаю. Все понимаю. Физическое состояние вы ему подправили? Отлично. А его мозгами я лучше сам займусь. Вы тут, как это у вас говорится? Некомпетентны.
– Не вам решать, полковник, насколько мы компетентны. Могу вас заверить, если бы вы дали разрешение на общение с психологом, дело пошло бы куда быстрее.
– Если ваш психолог залезет к нему в мозги, ему самому придется записываться к коллеге. Шеф, ты поедешь домой?
Открываю глаза; когда он понял, что я не сплю? Киваю, усаживаясь на кровати. С тобой – поеду. Только не один. Не один. Нет, один я там…
– Тихо, Джим, – снайпер садится рядом. – Не трясись.
Послушно замираю, размеренно дыша. Вдох, секундная задержка, выдох.
– Удивительно, – врач качает головой. – Мало того, что он на вас адекватно реагирует, так еще и успокаивается.
– Уйдите, – у меня отвратительно сиплый голос. Я молчал несколько последних дней, два или три.
Когда за человеком в белом халате закрывается дверь – поднимаю глаза на полковника.
– Ты убьешь его?
Блондин жмет плечами.
– Если захочешь. С каких пор ты задаешь вопросы, вместо того, чтобы отдавать приказы?
– Не спросишь почему? – говорить неприятно – горло дерет и во рту быстро пересыхает.
– Мне неважно. Но скорее всего потому, что он говорил о тебе, как о подопытном кролике. Нет, Джеймс, не засыпай, – трясет за плечи, от этого начинает болеть голова. – Уезжаем.
В машине пытаюсь закатить истерику, но снайпер, глыба льда, никак не реагирует.
В квартире пахнет сигаретами – останавливаюсь в прихожей, вдыхая. От киллера пахнет порохом – этот запах, кажется, не вывести уже ничем.
Значит, не хватает только кофе.
– Тебе его нельзя, – Себастьян сосредоточенно листает приличную кипу печатных листков. – Тебе, Джеймс, вообще ничего нельзя. Не смотри на меня так, ты сам себя довел до этого состояния.
– Потому что ты не пришел.
– Я и не должен, Джеймс. Потом поговорим.
– Ты должен! – кричу. – Должен присматривать за мной!
– Нет, не должен, – меня бесит его отчужденный голос. Прощупывает пульс, внимательно вглядывается в мои глаза, – я должен следить, чтоб тебя никто не убил. Мне не должно быть дела до того, что ты сам делаешь с собой.
– Но тебе же есть дело!
– Есть, – кивает.
– Тогда почему? – голос с визга срывается на хрип, горло раздирает кашлем.
– Тихо, Джеймс, тихо, успокойся, – тяжелая ладонь давит на плечо.
– Ты меня бросил.
– Нет, Джим.
– Бросил!
– Успокойся, не впадай в истерику. Джеймс, я тебя обратно отвезу. – Кажется, не шутит.
Осторожно гладит по волосам, успокаивая.
– Это ты звонил в клинику?
Кивает.
– Значит, ты за мной следил?
– Это моя работа, Джим.
Работа. Все у тебя работа. Мда, эмоциональное состояние ни к черту – всхлипываю, вздрагивая всем телом.
– Ты не можешь, – он удивленно смотрит на меня, а я продолжаю, – ты не можешь быть такой холодной, бесчувственной сволочью. Ты не можешь.
Я, кажется, так и отключаюсь у него на руках, повторяя одно и то же. Во всяком случае, когда я открываю глаза – обнаруживаю, что лежу в своей кровати, а на электронных часах слабо высвечивается время – четверть пятого. Я, кажется, опять проспал полдня.
Окидываю взглядом комнату – не темно, приглушенный свет лампы разбавляет ночь. Правда неверные, будто двигающиеся тени, меня немного нервируют.
Себастьян спит в кресле, неподалеку от кровати.
========== Часть 12 ==========
Я режу его плечо – тонкие, ровные полоски пересекают загорелую кожу. Мне скучно и я режу его, потому что резать себя – нельзя. Совершенно точно нельзя – полковник опять отвесит мне несильную, хлесткую пощечину.
Это как ритуал, как сказка перед сном. Длинные пальцы лениво ласкают мою шею, а я только вожу скальпелем по коже, оставляя сетку припухших царапин. Хочется плакать от беспомощности – какого дьявола я так зависим от этой синеглазой чумы? Крови почти нет, удовлетворения тоже, но я утешаю себя мыслью, что сказка такой и должна быть.
Странная сказка для сумасшедшего. Потом он протягивает мне пару таблеток и стакан воды. За день приходится выпивать много таблеток.
Я медленно прихожу в себя, постепенно возвращается работоспособность и ясность мышления.
Но мне нравятся эти вечера – по-своему они даже уютны.
– Ты опасная дрянь, полковник.
– Иначе нельзя. С тобой – нельзя.
– Хуже наркотиков.
– Надеюсь.
Он убирает руку с моей шеи, как обычно игнорируя мое недовольство. Собирается уходить.
На самом деле полковник паршиво выглядит, я знаю, что он почти не спит, стараясь не оставлять меня в одиночестве надолго.
– Постой.– Бас недовольно оборачивается на мой зов. – Мне ужасно скучно, Бастиан…
– Не навеселился?
– Сделай что-нибудь. Я хочу, чтоб опять было весело.
– Какой же ты дурак…
– Эй, это моя фраза, – смеюсь.
Бас кривовато улыбается – наверное впервые за те дни, что я дома.
– Да, шеф.
– Сделаешь?
– Я что-нибудь придумаю.
Протягиваю руку, касаясь его бедра, мне нравится, что он не отстраняется.
– Ты жалеешь меня?
– Жалеть, если уж на то пошло, нужно меня. Ты делаешь то, что хочешь, а получаешь то, что должен. Все просто. Ложись, спи. Пожалуйста, веди себя адекватно – мне нужно уйти. Еще одна выходка и прикую тебя наручниками к кровати.
– Я, наверное, буду чертовски сексуально выглядеть.
Взгляд синих глаз оценивающе проходится вдоль тела: вижу, как задерживается на шее, на запястьях.
– Думаю, что очень сексуально, Джеймс. – Наемник отстраняется, направляясь к двери. – Не заставляй меня проверять.
Меня возбуждает даже мысль об этом.
– Я буду спать. Обещаю. И никаких глупостей, – задумчиво смотрю на свою забинтованную руку.
Кажется, его трогает мое тихое, безоговорочное повиновение – возвращается, склоняясь ко мне, шепчет доверительно:
– Мне нравится, когда ты такой.
Я знаю. Знаю, что тебя заводит ощущение власти надо мной.
– Одевайся.
– Как?
– Как хочешь.
Задумчиво смотрю на него. Он больше не носит безрукавки – я бы тоже не стал, если б мои руки были похожи на поле для игры в крестики-нолики.
– Так – нормально? – через несколько минут. Я быстро собрался, не терпится выбраться из импровизированного заключения.
– Подлецу все к лицу, – снайпер почти не смотрит на меня, заботливо накидывая на плечи бежевое пальто. Все-таки я смог воспитать в нем хороший вкус.
Кутаюсь в теплую шерсть, поднимая ворот, прячась от пронизывающего лондонского ветра, пока мы идем к машине.
– Куда везешь?
– Куда надо, – перебрасывает ко мне, на заднее сиденье, небольшой саквояж.
Я улыбаюсь, наверное, как ребенок, получивший неожиданно конфету. Внутри – набор моих любимых, заточенных скальпелей, две опасные бритвы с костяными, в серебряной оплетке ручками, тонкие кожаные перчатки. Мне больше ничего и не нужно для счастья – только жертва.
– Хочу чтоб ты отвлекся от своей постамфетаминовой депрессии.
– Ты где таких слов нахватался? – тяну к нему руку, касаясь щеки.
– В твоей карте так написано.
– Сожги ее. – Мне смешно. Действительно смешно, даже весело.
– Хорошо, – на мгновение отвлекается от дороги, чтобы повернуть голову и мягко обхватить мои пальцы губами и, даже, чуть прикусить кончики.
Мне нравятся эти короткие проявления чувств, это так ему идет.
– Кто у меня сегодня на десерт?
– Не думаю, что тебе на самом деле есть до этого дело. Главное, чтоб выглядело эстетично, ведь так?
– Так. Пусть все будет красиво.
Снять коттедж? Не в его стиле, но это действительно так. Комнаты небольшие, но достаточно милые. Наверное. Юноша, сидящий на диване – вообще очарователен.
– Нравится? – на ухо, мягко касаясь кожи губами.
Медленно киваю. Пепельно-русые, красиво остриженные волосы, серо-голубые глаза, в обрамлении пушистых, светлых ресниц, изящная линия шеи, перечеркнутая тонким роскошным ошейником – светлая замша и черненое серебро. Подхожу ближе, оценивающе рассматривая мальчика. Тонкие ключицы, хрупкие, будто фарфоровые.
Полковник проходит к стоящему у окна бару.
– Как тебя зовут?
Мальчик чуть испуганно смотрит на моего снайпера. Вопросительно смотрю на него же.
– Я сказал ему молчать. Можешь называть его Ноа. Мне он так представился.
– Мне не нравится, – хмурюсь. – Оно женское, и ты, – придерживаю юношу за подбородок, поворачивая его в голову то влево, то вправо, – не еврейская девочка.
– Тебе невозможно угодить, – Себ улыбается. – Поэтому я и сделал так, чтобы он молчал.
– Ну почему же, у тебя отлично получается мне угождать. Останешься?
– Я тебя смущаю? – наливает в низкий стакан немного виски.
– Вряд ли у тебя получится, даже если ты очень захочешь.
– Тогда останусь.
Отворачиваюсь от него, концентрируясь на мальчике передо мной. Тонкая, будто серебристая кожа.
На ней хорошо смотрелись бы рубины.
Заинтересованно смотрит на саквояж, переводит вопросительный взгляд на меня.
– Ты скоро узнаешь, мальчик-девочка. Бас, можно?
– Тебе правда интересно мое мнение? – я киваю. – Тогда нет, нельзя.
Это так удобно – он понимает меня, а я его. Хорошо.
Мальчик Ноа – не понимает, но ему и не нужно.
Снимаю, наконец, пальто, расстегиваю манжеты, закатывая рукава.
– Тогда никакого секса, мальчик-девочка. Во всяком случае с тобой, – лукаво кошусь на своего киллера. Он делает вид, что не замечает, усмехаясь в стакан. – Начнем. Он правда не закричит?
Серые, с легким небесным оттенком, глаза округляются.
– Ну неужели ты мне не веришь?
Пухлые красивые губы открываются, но ничего кроме хрипа – ни единого звука. Я не очень люблю когда они кричат – для этого нужно совершенно другое, особенное настроение.
Достаю бритву, вглядываясь в испуганные глаза. Это так мило, сексуально, возбуждающе. Ровно до тех пор, пока он не начинает отбиваться, неловко взмахивая руками.
Полковник, в пару шагов преодолевая разделяющее нас расстояние, просто засовывает ему ствол с глушителем в глотку и жестко шипит:
– Утихни.
– Ты даешь ему ложную надежду, любовь моя, – отталкиваю его руку с пистолетом.
– Не называй меня так, это чудовищно пошло.
– Ты прав, – натягиваю тонкие перчатки – если уж полковник их положил в мой саквояж, значит стоит надеть, – а это по-твоему не пошло?
– А рассекать с руками по локоть в крови и по полтора часа отмывать ладони? Это нормально?
– Мы не говорим о нормальности. Я говорю, что это пошло выглядит.
– А мне нравится, – он наконец-то убирает пистолет во внутренний карман куртки. – Развлекайся, шеф.
– Нет.
– Что? – нервно вскидывает голову.
– Не называй меня шефом, не сегодня.
– Хорошо, Джим. Развлекайся.
– Стой, стой, стой. Я хочу, чтоб ты был рядом. Совсем рядом.
Страдальчески морщится, бедный, брезгливый тигренок. Но, раз уж решил меня развлекать, придется пересиливать себя. Садится на пол, так, чтобы видеть меня, но не лежащего на диване юношу.
Мальчик плачет, обреченно и беззвучно. Белесые ресницы слиплись от слез, соленый ручеек тянется от уголков глаз к вискам.
– Что еще ты ему дал?
– Немного успокоительного, чтоб не реагировал слишком остро.
– Успокоительного? – смеюсь. – Немного?
– Ты чудовище, Джим, – он довольно морщит нос.
– Мне кажется, или тебе это нравится?
Молчит.
– Ну скажи, – надавливая плашмя бритвой на подбородок снизу, вынуждаю его поднять голову, столкнуться со мной взглядом.
– Ты выглядишь намного лучше.
– И на том спасибо, но… Ладно. Это все не твой конек. Смотри, – вытягиваю руку мальчика так, чтобы она была видна снайперу.
– Не хочу. – Отворачивается.
Мальчик открывает и закрывает рот, неритмично изгибаясь подо мной. Это приятно. Аккуратно разрезаю тонкую ткань футболки, обнажая молочно-белую кожу груди с выступающими нежно-розовыми крупными сосками.
– Ох, ты невозможен… – я даже не знаю к кому обращаюсь, обхватывая один губами.
Отрываюсь, делаю первый надрез, чуть ниже ключиц, длинный и тонкий, и режу я очень медленно, наблюдая, как сталь окрашивается алым.
– Это очень красиво…
– Раньше ты не разговаривал, – полковник любезно придерживает юношу, давя рукой на горло.
– Я хочу поделиться с тобой.
Вижу, как уголки его губ почти непроизвольно дергаются вверх, он сдерживается, но через несколько секунд все-таки широко улыбается, скаля зубы.
Давлю на бритву, загоняя лезвие глубже под кожу, наподобие той булавки, что до сих пор красуется у снайпера в виске.
Дрожь.
Кровь.
Мышцы сокращаются, агонизируя от боли.
– Джим…
Вздрагиваю от неожиданного прикосновения к плечам, фокусирую взгляд на еле подрагивающем теле подо мной. Плоть изрезана, испещрена сетью мелких, местами глубоких, порезов. На губах мальчишки кровь – он умирает. Кажется я глубоковато загнал скальпель в грудь.
– Я… Я не помню, как я все это делал.
– Успокойся, Джим.
Ладонь ложится на грудь, аккуратно расстегивая пуговицы, полковник настойчиво стаскивает с меня рубашку. По лицу мальчишки текут слезы, а по коже растекаются кровавые узоры.
Чувствую настойчивые прикосновения губ к плечам.
– Ты собираешься поиметь меня прямо на умирающем мальчике?
– Нет, нет, Джим, я не такой извращенец.
Он тяжело дышит, сжимая мои бедра, целуя шею; я чувствую спиной жар его тела.
– Идем…
– Подожди, я закончу.
Разрез на горле – как последняя милость, как подарок измученному телу. Я всегда заканчиваю им: не только потому, что это действительно самое красивое зрелище, какое только может довестись увидеть, но и потому, что в этот момент можно почувствовать себя неким ангелом, избавляющим тело от боли. И от жизни. Жить, это ведь очень больно.
Снайпер, терпеливо дождавшись, пока я отведу взгляд от замершего хрупкого тела, упорно тянет меня за собой, уворачиваясь от моих рук.
– Перчатки сними.
Чертыхаясь, стягиваю одну за другой.
Комната напротив встречает нас мягкой полутьмой, нежной, как прикосновение шелковой ленты, ложащейся на мои глаза. Я замираю, напрягшись.
– Ты же не боишься меня, Джим?
Нет, не боюсь, малыш. Заставляю себя расслабиться, хотя это нелегко: чувствуется мне – я сегодня ничего не буду контролировать. Ладно, ладно.
– Не бойся, – чувствую на губах его дыхание – с легким ароматом виски и едва заметным – сигарет. Тянусь к нему, делая шаг вперед. Сильные руки придерживают за талию, от них исходит тепло, которое я чувствую даже через рубашку.
