Текст книги "Сумасшедшая площадь"

Автор книги: Борис Ветров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Глава I

***

Ненавижу ездить в плацкарте. Особенно туда, куда путь занимает больше суток. Утром к запаху перегара, пота, и сортира добавляется сероводородная вонь яиц вкрутую, сваренных еще вчера. Вагон наполняют цокающие звуки – это яйца бьются о столики. Потом из затхлых недр сумок извлекаются сало, курицы, хлеб. Народ моей страны завтракает обильно и грубо. Я же мечтаю о чашке кофе – хотя бы растворимого. Независимо от себя я начинаю ненавидеть соседа, который истово отхлебывает чай из кружки с собственным портретом. После каждого хлебающего глотка он шумно выдыхает носом.

– Бл-е-е-е-е-еп, м-м-м-м-м-м-м-м. Бл-е-е-е-е-е-п, м-м-м-м-м-м-м.

Он пьет чай, как опытный старик, но ему не больше тридцати. Однако от его звуков, запахов, движений уже веет обреченностью старости. Он обстоятельно жует курицу, обсасывает косточки, немигающе смотрит в окно, где на протяжении уже трех часов не меняется однообразный пейзаж: с одной стороны – гранитные откосы, с другой – речная долина, покрытая пятнами осеннего тления. Он обсасывает последнюю кость, опять шумно хлебает чай и говорит надтреснутым голосом в никуда:

– Карымская, значит, скоро.

На боковушке оживляется крупногабаритное существо, наводившее всю ночь ужас и тоску на обитателей плацкартного вагона. Оно ревело и металось по узкому проходу, среди голов и пяток, стенало и кого-то искало. Утомился он после звучной плюхи от низкорослого, но очень горизонтального бурята, ехавшего в Читу со всем своим выводком. Бурят источал благость, и даже плюху отпускал с миролюбивым выражением лица, с каким доктор дает горькую микстуру ребенку.

Сейчас существу плохо. Оно перекатывает глаза с полопавшимися капиллярами, рьяно чешет шишковатый череп, икает, и уходит в конец вагона. Напротив меня просыпается соседка – несколько потасканная, но не утратившая нежность овала лица блондиночка лет двадцати пяти. Она извлекает из клетчатого капронового баула пластиковый пакет и тоже уходит. После нее в воздухе отчетливо ощущается запах самки, теплый и немного тухлый.

Запахи – моя беда. Я способен в толще воздуха, содержащегося в помещении уловить тончайшие оттенки телесных, пищевых или химических ароматов. И всех тех, кого я встречаю на своем пути, я познаю, прежде всего, по запаху. Наверное, это потому, что я родился в год собаки. Хотя не верю я в эти гороскопы и прочие обязательные атрибуты среднестатистического обывателя, который слушает свой прогноз по FM-радиостанциям, как завещание богатого родственника. Мне смешны эти увлечения, ибо я точно уверен – никто не знает, какой на самом деле сейчас год и день. Нагромождение условностей и систем отсчетов сводят на «нет» все попытки образовать стройную теорию явлений и событий. Впрочем, мне противно думать даже об этом – запахи и звуки окончательно достали меня, и я всаживаю в ушные раковины холодный пластик наушников. Светлая, как рождественская месса «A Whiter Shade of Pale» заворачивает меня в кокон, куда не пробиться внешним раздражителям. В конце – концов, до Читы еще полтора часа.

Возвращается блондинка – она подтерлась влажными салфетками и поменяла прокладку: запах самки исчез, уступив место безликому запаху бытовой химии. Блондинка чувствует себя уверенней, достает из баула бутылочку кока-колы, обхватывает губами горлышко и делает пару глотков. Затем уставляется в окно, где кроме мелькания гранитных уступов ничего нет. В лице ее читается тягость от соседства со мной, с допившим чай молодым стариком, и с существом, которое явилось только что с тяжелым запахом дешевых сигарет «Балканская звезда», и с каплями воды на подбородке – видно, что оно только что жадно пило воду. Ей хочется скорее покинуть вагон, сесть в машину к своему какому-нибудь Саше – брюнету с длинными ресницами, и нижним бельем второй свежести, но белого цвета, чтобы сказать: «Блин, достал меня этот поезд. Та-а-а-к-и-е-е-е уроды ехали рядом». И восхищенный Саша, гордый тем, что он не урод, двинет машину.

А поезд начинает сбавлять свой заведенный ритм и скрежетать суставами вагонных сцепок. Под колесами хрустят стрелки, вагон дергается и, наконец, пейзаж за окном замирает, приняв форму старой водонапорной башни, мужика в рабочем подшлемнике на мотоцикле «Днепр» бывшего голубого цвета и перепачканной мазутом пегой коровы. Карымская.

Последние сто километров я преодолеваю, лежа на спине. Блондинка шарится в телефоне, молодой старик читает книжку формата «pocket-book» со зверскими лицами на аляповатой обложке. Существо принесло со станции пластиковую емкость с какой-то жидкостью и теперь поминутно прикладывается к ней взасос.

Я лежу и раскладываю эти сто километров на крайние десять лет моей жизни. Преподавание в школе, в захолустном райцентре без канализации и вообще, без будущего, закономерно завершило семейную жизнь. Поводом послужил старший мичман пограничных войск, караулящий мелкие воды Аргуни от китайских браконьеров. Все правильно – он имел зарплату и перспективу перевода в рай для обывателя: в Краснодарский край. Возясь с плодами спаривания алкоголиков в средней школе, я как–то пропустил момент превращения моей жены – поклонницы стихов и песен под гитару у костра, в среднестатистическую российскую самку. А она обрела новый набор непреложных для этого вида существ социальных ценностей: норка, иномарка, и как апофеоз бытия – переезд в Краснодарский край, чтобы пополнить там и без того мощную популяцию генетических жлобов.

Я не переживал, но, любуясь собой со стороны, сделал красивый жест – уехал в забайкальскую глухомань мыть золото. Несколько лет безвылазно сидел в тайге: летом ворочал рулем пушки гидромонитора, зимой – сторожил базу старателей. Постепенно уровень притязаний в бытовом плане сошел на нет – я научился довольствоваться малым во всем. Однако внутреннее упрощение так и не пришло. Вечерами манил запад, светящийся темно-красным цветом. Наконец я сделал шаг, и шаг этот был в контору прииска, с заявлением об увольнении. Теперь впереди лежала почти незнакомая (пять лет учебы в пединституте уже стерлись в сознании), большая Чита. Я ехал туда как на новый прииск, только теперь добывать свое золото мне придется в одиночестве.

За окнами уже замелькали притихшие перед зимой дачные поселки и переезды. «Пути вздваивались», – вспомнил я цитату из «Золотого теленка», и спустился на нижнее сидение. В вагоне уже стояла суета, шелестели пакеты, и вжикали молнии на дерматиновых сумках. Поезд мелко забился в оргазме удовольствия от окончания унылого пути. Он прошипел сквозь зубы и намертво встал. Холод и дым ударили в тамбур – проводница открыла дверь. Вот она, Чита.

***

Обедневший аристократ сохраняет широту души. Разбогатевший простолюдин остается скупердяем и крохобором. Хозяйка, у которой я снял квартиру на пару дней, совсем недавно перешла в пресловутый средний класс. Свежая, из салона, «Тойота», новые ногти и волосы; разного стиля, но дорогие тряпки – все должно было кричать о достатке владелицы. Я думаю, что если добавить ей к доходам еще несколько миллионов, то все равно, она не стала бы одеваться в Милане, а покупала бы до смешного дорогие поддельные шмотки с претензией на Европу в читинских бутиках. Крестьянский ум раскинул бы стоимость дороги и проживания на каждую вещь, сравнил бы стоимость с китайскими и польскими поделками в местных лавках и решил – не, у нас дешевле. А миллионы бы она потратила на очередные квартиры, куда заселяла бы таких же неприкаянных странников по жизни, как и я. Хозяйка молода, ей чуть за тридцать, и у нее нет мужа и детей. Вернее – нет. Есть один ребенок, нагулянный в отрочестве – сейчас это уже вполне сформировавшийся гопник, живущий по понятиям, но в случае опасности прибегающий к маминой защите. Есть и любовник – веселый оборотистый кавказец, до твердой плоти которых охочи вот такие рыхлеющие славянские блонды. А может это – молодой офицер, ибо на побрякушки и звездочки они падки тоже. А так же на миф о невероятной сексуальности людей в форме.

Блонда спесиво здоровается, когда я подхожу к подъезду, возле которого она ждет меня, демонстративно пикает сигнализацией на «RAV-4», и ведет меня в подъезд с видом начальницы ЖЭКа, сопровождающей дворника, чтобы показать ему – где надо убрать дерьмо.

– В квартире не курим, гостей ночевать не оставляем, в обуви не ходим, окна не открываем, воду экономим, белье в шкафу, деньги и паспорт или залог – три тысячи, – заученной скороговоркой монотонно выдает она и забирает мои пять тысяч. – Приеду послезавтра в это же время.

Наконец я остаюсь в тишине и одиночестве. Это то, что нужно именно сейчас. Я иду в ванную – она свежа и пахнет недавним ремонтом. Матовый кафель, виниловый коврик, никель, казенный свет потолочных светильников: похоже на операционную и морг одновременно. Из-под стиральной машины торчит что-то черное. Это коробочка из-под презерватива – надеюсь, что пустая. Но нет – внутри использованный и завязанный узлом кондом. Желание принять ванну исчезает, я какое – то время омываю себя душем, бреюсь, чищу зубы и вытираюсь. На завтрак у меня – чашка растворимого, но неплохого кофе. А вот курить по утрам я не могу – моментально накатывает апатия и даже депрессия, от которой можно спрятаться под одеялом. Но валятся некогда – я двигаюсь по комнате, одновременно одеваясь, и набирая номер телефона своего однокурсника, который обещал помочь насчет работы. В это же время я рассматриваю свое краткосрочное жилье – оно хорошо отремонтировано, но безлико и безвкусно – как и сама хозяйка. Прочный мещанский стереотип: обои под покраску, подвесные потолки, уместные в третьеразрядном армянском кабаке, ковровое покрытие, из-за которого все предметы, когда к ним прикасаешься, стреляют электрическими разрядами, и пластиковые окна. На кухне непременная встроенная техника, мягкий уголок и обои с гастрономической тематикой. Вся нивелированная Россия сегодня живет для того, чтобы надев на шею долговое ярмо, купить себе такое вот жилье – мечту офисных деятелей, мелких торгашей и чиновников средней руки.

Если последнему поколению коммунистов не удалось вернуться к идеальной для любой формы правления – крепостной системе, то новым властям, судя по всему, эту удастся вполне. Ежечасно в сознание впрыскиваются десятки инъекций – рекламные ролики по радио, ТВ, листовки и баннеры. Они кодируют индивидуума на безусловное подчинение общепринятому стандарту, причем этот стандарт разработан теми же, кто разработал рецепты рекламных инъекций. Потому тысячи инфицированных обивают пороги банков и риэлтерских контор, подписывают кабальные договора, опять и опять занимают деньги теперь уже на ремонт; и наконец, с блаженной улыбкой, озирают себя в интерьере новой квартиры – пахнущей линолеумом, изоляцией и пылью. И невдомек им, убогим, что жилье это – непременно вредное для здоровья и нелепое по планировке, не стоит и четвертой части того, что с них запросил риэлтор. А уж вместе с банковскими процентами, которые они будут теперь платить узаконенной финансовой мафии, каждый квадратный метр такой квартиры станет платиновым. И невдомек им так же, что за такие деньги можно купить домик на Средиземноморье – в стране с нормальным климатом, и куда меньшим бытовым идиотизмом.

В комплекте к такому жилью непременно должна быть приложена пусть потрепанная, но иномарка (еще кредит) и норковая шуба для жены (и еще кредит). И вот человек, созданный по образу и подобию божьему, добровольно принимает рабство, и единственное, чем он отличается от рабов Сиракуз, Понта или Галлии, – это возможностью почивать в отдельном комфортабельном, с его точки зрения, пространстве. Правда, сам раб этого не понимает – все приобретения он записывает на счет своего умения жить, и потому теперь, довольный собой и женой, и куцей своей конституцией, бушует с бутылкой пива у телеэкрана, где миллионеры гоняют мяч. Он, забыв, что находится не на стадионе, исторгает из себя вопли «Ну!», «Давай, бля!», и непременное «РОС-СИ-Я!». И только вмешательство жены и тещи (обе вбегают в ночнушках, как санитары в халатах) утихомиривает буйного патриота.

***

Все это параллельной бегущей строкой протекает внутри меня, пока я пересекаю серый двор с минимальным количеством деревьев – голых и жалких, и выхожу на улицу. Тут недалеко, за зелеными толстыми трубами теплотрассы, похожими на кишечник, извлеченный из нутра убитого великана, стоит главный читинский рынок, который называется Новым. Название это было дано ему, когда я учился в институте – до того в Чите был колхозный рынок – с длинными, похожими на коровники, павильонами, где пахло тухловатым мясом и молочными жирами. Сейчас Новый рынок – ковчег: тут уживаются степенные буряты, льстивые узбеки, самоуверенные кавказцы, равнодушные русские, и еще черт знает какие языки и народности. Даже за кишечником теплотрассы гравитационное поле рынка еще действует – тут, на тротуарах пенсионеры доторговывают остатками урожая и банками с консервацией. В развал продают овощи красные обветренные фермеры из ближайших к Чите сел. Дагестанские перекупщики стерегут гранатовые россыпи брусники и клюквы. Из киоска тянет жареным тестом, и я невольно сглатываю слюну – кроме кофе, внутри меня сегодня еще ничего не было. Над городом – предзимье и дымка. Низкое солнце прицельно бьет в глаза, и оттого лица людей, идущих в одну сторону со мной, синхронно сморщились, словно все мы только что попробовали клюквы у дагестанцев. А мне идти еще далеко – я пока не разбираюсь в схеме маршрутных такси, да и надо привыкать к наполненным улицам и светофорам после таежного пространства.

Тротуары в Чите изменились. Сейчас это мозаика из участков корявого, выщербленного асфальта и площадок, выложенных плиткой у магазинов и офисов. Разнородность эта напоминает человека в стильном костюме и растоптанных кроссовках. Впрочем, для Читы такой типаж – норма. Читинский обыватель мало обращает внимание на обувь, несмотря на то, что именно она говорит о вкусе и статусе. Читинский обыватель больше всего заботится о головном уборе, и прежде всего – о зимней шапке. Меховые или кожано-каракулевые кепки, огромные норковые ушанки, размером раза в три больше лиц их обладателей, уже двадцать лет как почитаются этой категорией населения, в то время как они могут запросто надеть пусть дорогие, но уже изрядно стоптанные ботинки с капельками засохшей мочи на носках. Женщины совсем недавно тоже считали свое бытие неполноценным без норковых тиар или береток, но потом, после причесок и окрасок за несколько тысяч рублей поняли – смешно прятать одно за другим.

***

Заведение, куда я направляюсь, занимает чуть не четверть квартала в центральной части Читы. Сейчас это – монолитное здание, по последней строительной моде отделанное снаружи фасадной плиткой. Таких сооружений в в городе много – от чиновных контор, до торговых центров. У меня подобная отделка фасада почему-то вызывает ассоциации с общественным туалетом. Вспомнив про эту ассоциацию, я очень некстати захотел в туалет – на улице холодно, а выпитый кофе повышает давление, которое теперь организм хочет уравновесить сбросом отработанной жидкости. Потому, поднявшись в лифте на четвертый этаж, я с видом зашедшего по важному делу посетителя, первым делом, спортивной походкой пролетаю по коридорам, пока не нахожу дверь с привинченной, под бронзу, табличкой с литером «М». В туалете чисто и совершенно нет запахов. Вымыв руки (хорошо, что тут есть бумажные полотенца, а не эти дурацкие сушилки, после которых руки все равно остаются влажными, и здороваться такими руками просто нельзя), я, наконец, иду искать своего бывшего однокурсника. Когда – то мы, наглые и пронырливые студенты, играли в одной рок-группе, наливались пивом и водкой с молодым обезбашенным максимализмом, а потом синхронно ушли в армию. Я поехал в Среднюю Азию, а Мишка – в Монголию, где палил по условным и учебным мишеням из «Шилки», и радовался изобилию продуктов в гарнизонном магазине – там даже срочники могли отоваривать посылторговские чеки. Я же два года ходил в караулы, охраняя летное поле, где кучковались стратегические бомбардировщики, пропитался дымом чуйской анаши и жаром пустыни, перестал писать стихи и начал писать прозу. После армии я вернулся в институт, а Мишку жизнь завертела – он торговал водкой, гонял из Уссурийска машины, примкнул было к бригаде некоего Тяги, но вовремя соскочил, и отделался условным сроком. И после осел в кресле руководителя одного из отделов в империи, принадлежавшей известному всей Чите Гарику. Его так и называли за глаза – от подсобников и официанток до первых заместителей. И только в глаза именовали Игорем Васильевичем. Прозвище шло ему – он был мал ростом, плотно сбитым и проворным в движениях.

Гарик начинал ресторатором – он один из первых открыл в Чите ресторан с более-менее приличной кухней, сносным интерьером и уровнем обслуживания. До заведения Гарика Чита пробавлялась остатками ресторанной убогой роскоши, оставшейся от советского периода, и затухающими кооперативными забегаловками. «Эльдорадо», открытое им в полуподвале, принадлежащем некогда мощной «Читагеологии» моментально стало популярным в среде зарождающейся читинской буржуазии – тут можно было кутить с размахом, и по-купечески помыкать выдрессированным персоналом. Теперь у Гарика было три ресторана элитной категории, несколько кафе, пиццерии, трехзвездочная гостиница в центре Читы и там же – деловой центр.

Подъем Гарика был обусловлен его деловой цепкостью, сметкой, но и родовые отношения были тут не последними. Отец Гарика в советское время командовал трестом столовых и ресторанов, и потому передал сыну секреты трактирного ремесла вместе с наработанными связями и начальным капиталом. Через несколько лет Гарик уже построил в центре города свой замок, внутри которого я сейчас и находился.

Когда-то на этом месте, в яблоневом скверике, стоял детский бассейн «Дельфин». Потом бассейн внезапно был признан аварийным и опасным, и хищный красный экскаватор в несколько дней оставил от «Дельфина» груду мусора. Общественность возмущалась, негодовала и протестовала, но мэр – мощный и монолитный, смежив семечки глаз, повторял «Собака лает, а караван идет». Все знали, что мэр покровительствует Гарику – гости любых мероприятий регионального уровня всегда селились у Гарика в «Альпах» и столовались в его заведениях. Теперь мне предстояло стать одним из, ну не рядовых, а скорее всего, прапорщиков армии Гарика Кривцова.

Глава II

Это женщины, долго не видя подруг, первым делом замечают – похудела или пополнела ее знакомая, а мужики сразу обращают внимание на седину – она говорит о пройденном пути и полученном опыте.

Мишку седина окропила изрядно. И глаза говорили о затяжной усталости. Но, все же, это был все тот же Мишка – готовый расхохотаться в любое мгновение и также моментально прийти на помощь, поделится последним куском, или ввязаться в драку с любым количеством противников. Сейчас он выбрался из массивного кресла и сграбастал меня в объятия. Я тоже похлопал по его спине и обнаружил, что с годами Мишка стал тверже, но лишнего не прибавил.

Мы спускаемся на служебном лифте во внутренний дворик, где среди контейнеров затесался уголок для курящих. Сейчас тут курят две кухонные тетки – желтые и потасканные.

– Не до хрена ли он хочет, а? – искала подтверждения своим словам та, что была повыше, в рабочей синей куртке, черных носках и резиновых тапочках.

– Да гони ты его – советовала ей напарница, – за квартиру ты платишь? Жратву ты покупаешь? Зачем он тебе такой нужен?

– Ну как зачем…одной-то тоже, знаешь…

Увидев нас, кухонные тетки смолкают, выкидывают окурки «More», и, выдав скоропалительное «драсте…драсьте», семенят внутрь большого кухонного чрева.

– Ну что, старатель, – смеется Мишка, золота много намыл?

– Трохи для сэбэ.

– Не, серьезно, чего ушел? Платили плохо?

– Платили… да как везде. Крайний раз за сезон получилось за пять сотен.

– Это за полгода?

– Примерно. Семь месяцев, точнее. Да за зимовку оклад шел – я сторожем оставался.

– Так ты, поди, миллионером вернулся?

– Какой там… Хорошо, хватило ума часть на доллары поменять. Расходы у меня небольшие, детей нет, алиментов не плачу. Не пью, ну так, особо.

– И что не хватало? Живешь себе на природе, в тайге – красота. И деньги капают.

– В том-то и дело, что не красота. Пять лет прожил – все. Понял, что начинаю сходить с ума. Мне не город нужен, не сортир теплый, не интернет. Я от тишины внутри себя стал с ума сходить. Заговариваться уже начал.

– Ты так и не женился больше?

– Нет. Хватило надолго.

– А так есть кто? Для тела, для души?

– Нет. Я же буквально с корабля. А там никого не оставил – зачем? Ты скажи про работу лучше – есть шанс?

– Тут все ровно. Я о тебе уже сказал. Протекцию составил. Сейчас пойдем к заму Гарика. Сразу скажу – он человек простой, без понтов, но умный. Думаю, что на этой неделе можешь приступать. До тебя тут деятель был – запустил все дела, целыми дням порнуху смотрел и в «Вконтакте» сидел, так, что тебе разгребать придется много по текучке. Я так понял – ты в тайге не одичал совсем, представляешь, чем тебе заниматься тут предстоит?

– В общих чертах – да.

– Ну, а остальное Федорович расскажет. Пойдем.

Мы опять совершает подъем на лифте, и тут мне становится стыдно – я даже не спросил Мишку, как у него дела.

– Ты сам-то как?

– Да, как видишь. Должность нормальная, командую администраторами, поварами, менеджерами. Между нами – мы с Федоровичем в одной бригаде были когда-то. Вот он меня и сосватал.

– А семья как?

– Ленка дома сидит – у нас же трое пацанов. Зарплаты хватает, да я тут еще и по-тихому отдел открыл в «Сувенирах». Сумки, барсетки, все такое. Немного, но постоянно капает. Там девка толковая у меня сидит. Мы с ней так… иногда перепихиваемся, – Мишка самодовольно улыбается. – Кстати, ты где остановился?

– Пока посуточно снял хату, у рынка, на Бабушкина.

– Ну, сейчас снять не проблема, только с агентствами не связывайся – кинут. Смотри частные объявления. В среднем однюшка в центре от пятнадцати до двадцати – в зависимости от качества квартиры. Деньги есть? Если что, я займу.

– Не, спасибо, Миха, накопления кое-какие имеются.

–Ну, а вечером надо встретиться, как говорится, в неформальной обстановке. Ты как?

Этот вечер мне хочется посвятить тишине и уединению, но обижать Мишку неохота.

– Всегда готов!

– Все, добазарились. После Федоровича зайди ко мне.

Лифт выпускает нас в коридор, и мы идем к Федоровичу.

***

Кабинет первого зама Гарика несколько нелеп – мебель тут явно велика для его площади. Сам Федорович – нестарый, но очень раздобревший мужик в дорогом синем костюме и полосатом галстуке. Сейчас он откинулся в кресле, и оно очень идет ему – такое же объемное и вальяжное. Федорович слегка привстает и протягивает мне пухловатую, но не слабую руку. От него пахнет «Фаренгейтом». Я отмечаю, что голову он явно не мыл пару дней.

– Вас как?

– Руслан. Руслан Алексеевич. Но лучше просто по имени.

– А я Анатолий Федорович, но меня тут все просто Федорович называют. Официоза у нас нет. Форма одежды свободная. Я в костюме сегодня, потому что китайцев встречаем, партеров. Что, давай, может, сразу – на «ты»?

– Давай.

– В общем, Руслан, дело такое. Нам нужен администратор сайта, редактор и спец по СММ в одном лице. Миша говорил, что у тебя опыт есть в журналистике?

– Да, печатался порой. Правда, последние годы редко – в тайге работал.

– Я в курсе. Смотри – у нас есть сайт всего нашего холдинга. Там все – от заказа столиков в ресторанах и номеров в гостинце, до размещения рекламных статей, фоторепортажей с мероприятий и все такое. Надо, что бы этот сайт ожил – тут работал у нас один клоун, он засрал всю работу. А у Гарика, ну, у Игоря Васильевича есть идея на базе этого сайта сделать общегородской портал «Еда в Чите». Такой путеводитель по кабакам читинским. Что бы денег на нем заработать еще. Но это потом, а сейчас нужен человек, который сайт наш оживит. Потянешь?

– Попробовать надо. Вдруг ума не хватит?

– Попробуй. Оформим тебя пока на испытательный срок. Месяца на три. Зарплата – примерно сотка в месяц. Если нас все устроит – пойдешь на постоянку, там еще плюс премии будут. Работы много, но условия все есть – отдельный кабинет, интернет, техника, питание в кафе бесплатное в обед. Да, и потом можешь подыскать менеджера в свой отдел – помоганца. Что скажешь?

– Меня все устраивает. Спасибо.

– Когда оформляться будешь?

– Документы с собой, но мне пару дней надо – квартиру снять, переехать.

– Ок! Иди в кадры, я туда позвоню, сегодня четверг – значит, с понедельника выходи.

– Спасибо, Федорович.

– Да не за что. Давай, удачи.

На выходе, в предбаннике, разделяющим кабинет Федоровича и Гарика я натыкаюсь на зеленоватый взгляд русоволосой девушки. Впрочем, взгляд – это не то слово. Она лишь чиркает по мне глазами и опять смотрит в монитор. Я для нее – одно из прилагательных империи ее босса. Некое безликое исполнительное существо.

***

Я просыпаюсь от будильника, который исполняет «King of speed» Deep Purple из динамиков телефона. Немного мутит и давит в висках. Плюс ко всему больно глотать. Я давно не пил в таких количествах, а последний год вообще не притрагивался к алкоголю. Но вчера Мишка был неумолим, а на меня накатило желание смыть прошедшее время. В зале «Империи» (Это конкуренты наши, – объяснял Мишка, – воюем с ними, но кабак грамотный, ничего не скажешь), было немноголюдно и, к моей огромной радости, никто не пел со сцены: «О, боже, какой мужчина» и «Владимирский централ». Фоном звучало «Ретро-FM», и это было терпимо. В кабак Гарика мы не пошли, потому что, как опять же сказал Мишка: «Пока не надо, что бы видели, как ты выпиваешь». Мишка рассказывал о сложностях во внутренней политике компании, где мне предстоит работать – с кем надо быть осторожным, а кто – свой человек. Я же думал о том, как неотвратимо входят в жизнь человека – единственную и уникальную, служебные отношения. Простое, по сути, зарабатывание денег превращается в полноценную грань бытия и тут есть все: ненависть и дружба, подлость и дружеская поддержка, свои лидеры и изгои. И мы начинаем врастать в это бытие корнями, нервами, плотью и чувствами, и уже все проблемы и беды переносим на бытие вообще, как будто нет человека как такового, а есть член огромной семьи под названием «работа». И, в конце концов, член этот приобретает те качества и свойства, которое ждет от него семья, и все свое существование он меряет принципами и нормами, принятыми в семье. И потому так просто и легко звучит – это Саня – программист, это Ваня – шофер. Профессия стала вторым существительным, прикрепленным намертво к первородному имени, и никто уже и не подумает, что Саня умеет воспринимать Вселенную как живой организм, а Ваня прирожденно читает между строк. Мы всецело погружаемся в офисный коммунальный чад работы, и она своим корнем «раб» делает из нас рабов. И нет больше ни Сани, ни Вани.

Я думал обо всем этом под нехитрые Мишкины рассказы, и в это время выпивал по его команде рюмки с водкой. Холодноватый зал ресторана, в котором различался запах перегорелого масла, заполнялся людьми. Тут преобладали женщины – некоторые были одеты с подобием вкуса. Тут сидели и подтянутые посетительницы фитнес-клубов, и махнувшие на себя рукой целлюлитные коробочки. Были обитательницы оптовых фирм и юридических контор, чиновницы, полицейские, торговки и содержанки богатых сожителей, решившие гульнуть на стороне. Мы с Мишкой вскоре стали ощущать давление взглядов, и, как мне показалось – запах неутоленных желаний.

– Вот сейчас весело будет. Девки набежали. Ты как насчет продолжения банкета?

– Боюсь, никак. Сутки почти в поезде. Потом беготня эта, суета. Завтра квартиру искать. Так что я – пас.

– Ну, ты чего? – обиженно изумился Мишка, – поддержи хотя бы компанию. Смотри, как вон те телки на нас уставились.

Мишка имел в виду двух тридцатилетних девах, пивших что-то полусладкое через два столика от нас. Одна из них мне даже показалась симпатичной – высокая брюнетка со стремительным профилем и не издерганной прической. Я люблю, когда волосы лежат естественно и просто. Ее спутница, тоже брюнетка, оттолкнула меня хищным ртом и обилием золота на руках и шее. Любовь к золоту у наших женщин выдает, как не протестовал бы Лев Гумилев, азиатские гены. Все это закрепилось в подсознании со времен непростых отношений с татарскими ордами, а затем, вкупе с мехами, составило купеческий вкус, который сейчас почему-то считается признаком стиля hi-class. Впрочем, молодежь уже въехала в минимализм и опыты смешения итальянских дизайнеров, но вот женщины, чье сознание формировалось в девяностые годы прошлого века, истово носили массивные украшения и норковые шубы. Даже отношение к мужчинам определялось, прежде всего, их способностью подарить вожделенную шубу, без которой нельзя ощущать себя полноценным членом своего класса.

Как я и опасался, на эстраде заработал кто-то безголосый, и компенсирующий безголосость громкостью фанеры.

– Спрячь за высоким забором девчонку, выкраду вместе с заборооом, – выл дергающийся юноша в серебристых штанишках. Но это финальное «забоооором» у него совершенно не получалось и потому он рубил фразу речитативом, не выпевая ее. Но женщины дружно затанцевали, вбивая в пол каблуки демисезонных сапог и ботинок. После еще нескольких рюмок Мишка идет к столику с брюнетками, и приглашает ту, что в золоте, на танец. В это время в ресторане певец натужно, словно сидя на унитазе, извергает текст про «рюмку водки на столе». Даже в оригинале эта песня вызывает омерзение кульпросветовским вокалом и не менее кульпросветовским текстом. Но народ моей страны неприхотлив – он покорно жевал многие годы официально разрешенный корм отечественной эстрады, для пряности изредка сдобренной медоточивыми итальянцами или французами, и потому не имеет представления о качественной музыке. Я не говорю о сложных для восприятия средним потребителем Weather Report или King Crimson , но даже Том Вейтс или Кенни Роджерс нашим людям неведомы, да и не нужны. Потому они каждый раз орут за столом в свое удовольствие про то, как люди встречаются, и что надо пора-пора-порадоваться чему-то там.

Пока я ищу наушники, что бы отгородится от туалетного голоса, к столику причаливает напарница золотой брюнетки. Она нагибается так, что я вижу две мягких телесных полусферы в вырезе кофты от Ferretti (кажется, настоящей), и перед лицом моим качается белый кулон с каким-то камнем. Она приглашает меня на танец, но от ее теплого дыхания так веет молдавским вином и «Цезарем» с креветками, что я ссылаюсь на больную ногу. Через какое время эта же брюнетка получает объятия высокого седовласого мужика лет пятидесяти пяти, со значком местного депутата на пиджаке. Он породист и раскован. Даже через брюки видно, как у него стоит член. Уходит из ресторана брюнетка вместе с ним. Мишка хочет напроситься с золотой ко мне в гости, но та, уловив отсутствие подруги, зло исчезает в дверях. Разочарованный Мишка расплачивается, и мы выбираемся на свежий воздух, как шахтеры из забоя.