Текст книги "Последствия (СИ)"

Автор книги: Axiom

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

========== 1. ==========

Ещё до развода родителей я понимал, что «семья» мы только условно. Есть женщина, которая фактически родила меня и играла роль матери, есть мужчина, который был с ней и играл роль отца, и есть я, который родился и был вполне доволен условными играми, потому что не задавался вопросом, насколько ценна была эта игра.

Летом семнадцатого года они сказали, что разводятся. По ним было видно, как они горды и довольны своим решением. Не было ссор и истерик, всё прошло гладко и незаметно для меня, они решили остаться друзьями и поддерживать связь, решили, что я останусь с матерью, потому что квартира записана на неё, отец, как и раньше, будет поддерживать нас материально, но был ли я согласен с их решением, они не спросили. Мне нужно было принять это как данное.

Что бы я уже ни сказал, о чём бы ни подумал, это не изменит их решения. И тогда я понял, что мои чувства для них не важны, на фоне их собственной жизни мои чувства – ничто, и я тоже – ничто.

Ещё до того, как отец сказал, что у него есть другая женщина, а мать сказала про мужчину, они всё меньше времени проводили дома: поздно возвращались с работы, на выходных куда-то уходили, я был предоставлен самому себе, они считали меня достаточно взрослым и самостоятельным, чтобы не принимать участия в моей жизни, считали достаточно умным и оставляли много карманных денег, которые я тратил на то, от чего в итоге избавлялся, и не знали, с какой горечью я переживал это одиночество.

Они ничего не знали тогда и не знали после того, как я сбежал от Якова. Мои чувства так и остались моими чувствами. От них я страдал, иногда плакал, иногда просил родителей убраться и не показываться на глаза. Было больно до тошноты, но даже пренебрежение к ним не шло вровень с ненавистью, которую я испытывал к нему. Когда я думал, что сбежал, освободился, я забывал о родителях, забывал о том, какое гнетущее раздражение вызывают их слова о том, что они любят меня, беспокоятся обо мне, хотят позаботиться и помочь.

Если бы я был в состоянии позаботиться о себе сам, я бы попросил их оставить всё, как было до Нового года: они могут быть там, где хотят, с теми, с кем хотят, а я могу прожить полтора года один, выпуститься, поступить куда-нибудь и съехать в общежитие, пришлось бы туго, но я нашёл бы подработку и попросту забыл бы об их существовании, как они это сделали с моим. Но я понимал, в каком положении нахожусь.

Если бы не Яков… если бы этот ублюдок не отрубил мне ноги, я бы справился со всем сам. Смог бы. Но сейчас я не мог без посторонней помощи оказаться на улице. Сейчас мне нужна была хоть какая-то помощь от родителей, у которых вдруг появилось время носиться вокруг меня.

Этому вниманию я не был рад. Оно вызвано моей несостоятельностью, а не искренним желанием позаботиться обо мне. Пусть так. Понемногу, но я смирился с этим, я могу быть менее раздражительным и язвительным, могу меньше указывать на родительские косяки и смотреть им в глаза с осуждением, если это поможет мне встать на ноги.

Чисто объективно они старались: отец всегда мог отвезти меня к Толе или к Сане с Верой, вместе они ходили со мной по врачам, долго и скрупулёзно выбирали больницу, спрашивали, как мне, всё ли нравится, согласен ли я – в первые разы их вопросы ошеломляли, никогда столько их я не волновал. Я отвечал, что мне без разницы, главное, чтобы было сделано на совесть. Родители хотели не оплошать, хотели тоже сделать всё на совесть, и я был спокоен, хоть вначале и отметал их отношение циничным взглядом.

«Они делают это не для меня, а для себя. Потому что чувствуют вину за то, что не оказались рядом. Потому что из-за их безалаберности меня похитил какой-то сумасшедший и лишил ног. Потому что они приложили руку к тому, чтобы сделать меня таким»

Я чувствовал в этом правду. Сначала болезненную и печальную, потом естественную и неизменную. Что случилось, то случилось. Единственное, о чём я сожалел, – это состоянии Толи. Оно было хуже моего. Он поплатился больше меня и родителей за то, что оказался рядом со мной. За то, что я навязался ему. Так я думал, но Толя так не считал. Во всём виноват Яков, никто, кроме него, но я не мог отделаться от своих сожаления и беспокойства, и поэтому тоже искупал вину.

Когда я навещал его, когда мы не собирались с Саней и Верой, то иногда занимался с ним. Мне это предложила Марина Семёновна, дефектолог, которая работала с Толей, она показала мне, как проводит занятие, рассказала о методиках и способах работы. Это было просто. Я готов был попробовать, а Толя согласился.

Марина Семёновна говорила, что общение с близкими людьми всегда немного лучше влияет на мотивацию.

Толя и без меня был достаточно мотивирован, но я видел, с каким трудом ему даётся проговаривание слов и понимание смысла. Он старался, иногда старался до слёз и дрожи. Результат, в этой ситуации, – совсем не то, что можно получить за неделю ежедневных упражнений. Толя слишком много брал на себя и перегибал палку. В такие моменты я был с ним, хотел заговорить, но понимал, что лучше не стоит. В такие моменты я сожалел, что могу понимать речь людей и могу без проблем говорить. В такие моменты я хотел быть на его месте, чтобы эту боль чувствовал я, а не он, чтобы меня Яков бросил в ледяном лабиринте и меня ударил головой. Тогда бы Толе не пришлось страдать и переживать каждый день то, что я могу себе лишь отдалённо представить.

По-настоящему я никогда не смогу приблизиться к его состоянию, отсутствие ног – совсем иное, их можно заменить, их заменят, но то, что нужно преодолеть Толе, и близко не сравнится с тем, что будет со мной.

Часто Толя замечал, что творится со мной, и на жестах объяснял, что горевал бы точно так же, как и я, если бы подобное произошло со мной, он бы так же не пожелал мне такого и захотел бы оказаться на моём месте.

Он тоже считал, что всё то, что с нами случилось, только случилось, в остальном – дело за нами, и бодро улыбался. Показывал, что сейчас ему уже легче, чем тогда, когда он очнулся в больнице. Я тоже ему улыбался. Ещё я улыбался Сане и Вере, иногда врачам и другому персоналу, но не при родителях.

Я не задумывался о том, что рядом с ними мне может быть легко или весело, что с ними я могу смеяться и улыбаться. С ними я обо всём этом забывал.

После того, как меня выписали, я неделями жил то с отцом, то с матерью. В квартиру не возвращался, да и родители сказали, что считают, что лучше туда не возвращаться. Они опять решили, не спросив меня, но, если бы я туда вернулся, я бы действительно захотел убраться подальше. На обоях в моей комнате кровью было написано поздравленье и нарисованы гирлянды, на моих подушке и одеяле тоже была кровь, на двери квартиры висел пакет с головой козлёнка, а вокруг порога опять была кровь, только куриные головы на проводах электропередачи были сухими и бескровными, но везде – везде был он и наслаждался тем, что делал. А там, где был он, мне быть не хотелось.

Я познакомился с маминым ухажёром. Он вёл себя доброжелательно, улыбался, словно действительно рад познакомиться с сыном своей «дамы» (так он называл всех девушек), и предлагал свою помощь, если та мне понадобится. Такую же радость сымитировать я не мог, у меня не было даже желания с ним разговаривать, и мама это сразу прочувствовала – начала объяснять, что я прошёл через многое, не совсем в порядке и мне нужно время.

Пока она это говорила, её рука оказалась на моём плече, она поглаживала и сдавливала, и вынести её я не смог. Сбросил как мерзкое насекомое. Объяснять ничего не стал.

И так же, как я познакомился с новой маминой семьёй, я познакомился с папиной, когда через полторы недели заехал к нему. Девушка отца показалась мне слишком молодой, но у неё был трёхлетний ребёнок.

– Она у нас неразговорчивая, Соня зовут.

– Уверен, скоро она у нас Пушкина рассказывать будет, – посмеялся отец, а меня корёжило с каждого «нас», будто я тоже включён в их семью. – Ну, Соня, поздоровайся со своими братиком.

У отца я чувствовал себя хуже, хотя почти всё время проводил в отдельной комнате. Не получилось ни переписываться, ни читать, ни что-то смотреть. Его семья невыносима мне больше, чем материнская. Так будет, наверное, до появления ребёнка у неё.

Я сидел на кровати, дверь в комнату медленно открылась. Это была Соня, ей говорили не лезть ко мне, потому что мне надо отдохнуть, но она проявляла свой интерес, пристально разглядывая меня.

Когда я смотрел на неё, то пытался подавить в себе плохое.

Она ни в чём не виновата, но она – прямое доказательство того, как паршиво было в моей семейной игре. Она была доказательством того, что, как играбельная фигурка, я больше не нужен.

Ей было уже три, а мои родители развелись только в прошлом году.

Я чувствовал ненависть: к отцу, матери, к их новым парам, к невиновному ребёнку, но эта ненависть совсем не та, потухшая, приглушённая, но я знаю, если покажу её, меня не поймут. Не поймут и, скорее всего, не примут, а я был не в том положении, чтобы позволить себе неаккуратные движения. Так-то родителям ничего не мешает снова оставить меня, бросить, когда это будет удобно, когда я поведу себя не так, как надо. И из-за этих мыслей, из-за своего положения я ощущал себя заложником, но в этот раз меня душил не Яков, меня душили слова, присутствие родителей, людей, хоть я и был свободен, я оставался связанным, и всё из-за треклятых ног.

Если бы я только додумался тогда не убегать сразу… Я же мог до этого додуматься, но не додумался.

Воспоминания о пустой комнате с мерцающей ёлкой отбили аппетит.

Я протёр глаза.

Я уже не там, я – не заложник, я сам могу оборвать с родителями связь, когда захочу, не только им это под силу.

– Илья, ты как? – спросила девушка отца. – Совсем лица на тебе нет, – она заговорила с наигранным беспокойством, – приободрись! Всё же хорошо, посмотри, какая погода, солнце, весна уже скоро, здорово, да? – она была до безумия воодушевлённой, и меня это взбесило.

Она ведь знает, в какой ситуации я нахожусь, через что прошёл, не в подробностях, но этого должно хватит, чтобы она меня трогала, как говорила своей дочке, почему, хотя бы косвенно, меня не печёт весна сейчас или зима, солнце там или облака, и почему ни черта из этого я не считаю здоровским.

– Будто ты не знаешь, почему я в таком состоянии.

– Илья! – крикнул отец.

Я выглядел равнодушно, но звучал ужасно – с желанием поддеть и навредить.

Я посмотрел на него, а на лице ничего не поменялось. Мне нравилось ощущать тупое безразличие, которое не возьмут крики и угрозы.

Дальше предупредительного обращения отец не зашёл, он ощущал, что не в праве себя так вести и, похоже, думал, что я это о нём – из-за него я в таком состоянии.

В такие моменты я ликовал и улыбался, но чувствовал, что губы – единственное, что меняется на лице, в остальном – я такой же безразличный.

– Я же об этом придурке говорю, – вздохнул я, намекая отцу, что париться не о чём и что подумал он слишком много, и голос на меня поднял зазря. Я надеялся, что он ещё больше почувствует себя виноватым, и это прекрасно отражалось на его лице. – Иногда он ни с того ни с сего возникает, ничего с собой поделать не могу.

Яков был хорошей отговоркой, потому что, на самом деле, я почти не вспоминал о нём. И этому я был рад вдвойне.

Где-то месяц назад сообщили, что его тело нашли. Он умер, причём давно. Возможно, в тот день, когда я убежал. Какой-то мальчишка хотел воспользоваться его картой и его спалили, ему пришлось рассказать, где он её достал. Полицейский сказал, что этот мальчишка спал в одном помещении с трупом, а ещё у трупа были стопы. Мои ноги. Этот козёл оказался живучим, но на совсем недолгое время. После умер. И это благодаря мне.

Я убил его и был вне себя от счастья. Тогда в присутствии родителей я наконец-то улыбался и говорил не так, чтобы задеть их, просто говорил, что это здорово, мне больше ничего не угрожает и за мной никто не придёт. После этого я вспоминал о нём, как об удобном предлоге насолить родителям или получить сочувствующее расположение. Работало безотказно.

– Иля бо-бо? – залепетала Соня.

Я посмотрел на неё.

Быть её братом, пусть и наполовину, я не хотел. Быть частью новой семьи отца или матери я тоже не хотел.

Чего я хотел – это, как можно скорее, сбежать от них:

– Да, Илья бо-бо.

========== 2. ==========

– Что? – переспросил я отца.

– Говорю… если тебе плохо из-за того, что ты вспоминаешь, ну, того человека, мы могли бы сходить к психологу, – он звучал так же, как выглядел, – жалко и неуверенно. Убого.

– Зачем?

Я не хотел ни к кому идти и говорить о Якове, я вообще вспоминать о нём не хочу, но, видимо, в последний раз отговорка показалась отцу огромной проблемой. Словно Яков преследует меня до сих пор и мучает, что я страдаю от него.

– Мы можем все вместе сходить, – напирал отец, – с мамой, тебе нечего бояться.

Когда отец упомянул мать, я остыл. Они снова пытаются играть в семью, проявлять заботу и опеку. Не удивлюсь, если отец рассказал матери о том, что я придумал о Якове, и для них это показалось «звоночком».

Я вздохнул. Накрыл лоб ладонью. Меня раздувало. Надо что-то придумать.

– Всё хорошо, – я не хотел верить, что занимаюсь утешением отца, – это… не особо имеет значения. Может, я вспоминаю его, но не всё время. Не надо никуда тащить меня, – а под конец не сдержался.

– Я понимаю, что ты хочешь этим сказать, – не похоже, что он понимал, – но, может, стоит попробовать? Знаешь, если выговориться, тебе станет легче.

Мне не было особо легче, когда я говорил с полицейскими, когда вскользь упоминал о событиях января Сане и Вере, мне было легче всего, когда я забывал о нём.

– Тогда я могу и один сходить, – не то чтобы я действительно мог «сходить», но могу обойтись и без родителей. – Зачем вам там быть?

Отец хотел сказать, но не решался. Он смотрел на меня, потом прятал глаза, я же не отводил взгляда и до последнего давил на него. Раз он начал тему, он должен её завершить. Хоть что-то сделать так, как я того хочу.

– Илья, понимаешь, мы же с мамой… беспокоимся о тебе, и… мы абсолютно ничего не знаем, что там с тобою было. Может, если узнаем, сможем чуть больше помочь тебе.

Всё та же вина, всё то же сожаление. Он не спросит, нужно ли мне чуть больше их помощи. Он не подумает, зачем ему знать то, что делал со мной Яков. Узнает и что дальше? Пожалеет ещё больше? Ещё больше начнёт винить себя, а потом кричать, если я укажу на промах?

Наверное, нет смысла разбираться в том, о чём родители сами не подумали.

Я усмехнулся и посмотрел на отца. На его лице кое-как собралось выражение обречённой надежды: он хочет, чтобы, как в настоящей семье, на него можно было положиться, и сын мог поделиться с ним секретом, хочет, чтобы я согласился и принял подачку, хочет показать свою хорошую сторону, но также он понимает или хотя бы догадывается, что строить нам отношения не на чём, основа шаткая и хлипкая, в самом отце нет того, что подтолкнуло бы меня обратиться к нему за помощью, он чувствует моё нерасположение и предвидит отказ.

Однако, если меня оставят в покое, то попробовать можно. Необязательно рассказывать всё, не нужно вспоминать каждый день, можно не пытаться быть мягче с родителями.

– Один раз, больше я туда не пойду.

Отец просиял, будто согласие непременно обозначало то, что между нами зародились доверие и близость.

Он и мать всё усложняли, мы могли поговорить и без психолога, но они не представляли себе такого варианта. Наверное, думали, что без него я не заговорю. Но суть не в лишнем человеке, а в них.

Через неделю мы втроём сидели в одном кабинете, мать и отец на диване, я в своём кресле. Мне предлагали пересесть, но я отказался. Напротив нас сидела женщина-психолог, имени которой я не запомнил. Она что-то рассказала о себе, я покивал, что-то рассказали родители, и я тоже покивал, а потом надо было представиться мне. Мать хотела сказать за меня, но психолог остановила её и повторила вопрос, обращаясь ко мне. Говорил я примерно так же, как слушал, – не вдаваясь в подробности, ведь больше появляться здесь не планировал. Мне это не нужно.

Психолог покивала и спросила, беспокоит ли меня что-нибудь. Возможно, о «чём-нибудь» она сама знала от родителей, если они встречались с ней до того, как я присоединился к ним.

Я сделал вид, что задумался, будто что-то, кроме семейной игры, мучало и доставало меня. Я уже определился, что буду говорить о Якове, чтобы ещё поиграть на чувствах родителей. Мне интересно, как они себя тогда поведут, сколько ещё вбросят денег в моё обеспечение, чтобы загладить вину, и сколько эта вина будет их преследовать. Когда она вообще к ним привязалась.

Я посмотрел на мать и отца, они поймали мой взгляд, и мне захотелось отгородиться, поэтому я посмотрел на психолога и заговорил.

Только тогда я осознал, сколько неведомо моим родителям. Они знают только то, что меня похитил какой-то полоумный чувак, удерживал, отрубил ноги, и это всё. Всё из того, что я пережил в том доме. В своём доме.

У меня задёргался правый глаз, а пальцы рук похолодели.

Это нехорошо. Я вспоминаю то, что делает только хуже, но, если этого будет достаточно, чтобы родители отстали, я расскажу. Немного, сколько смогу.

Я сглотнул и еле открыл рот:

– Несколько месяцев назад меня похитил один… один ненормальный. И где-то с месяц удерживал, – я сцепил пальцы рук и посмотрел на запястья. Синяки так и не рассосались. Остались гадким напоминанием о тотальной беспомощности. – Я почти всё время был связанным, чтобы не смог убежать. Он развязывал меня только тогда, когда… ох, массировал мышцы, чтобы ничего не произошло. А всё, что касалось меня, он делал сам, – мне стало ещё холоднее, а веко глаза продолжало дёргаться, – ну, кормил меня, – я потёр глаз, – чистил зубы, раздевал, мыл, следил за всем, что я делал, – я ощутил дикую усталость и с каждым словом, с каждым воспоминанием, я детальнее видел перед собой комнату: белые шероховатые стены, жёлтое пятно на потолке, пустое окно с огромными сугробами и Якова: его бледный образ, тупую восторженную улыбку, трепетные прикосновения, успокаивающие слова… И всё это я ненавидел сильнее чем прежде. – То есть, понимаете, всё. Для него это было нормальным, будто так надо, будто он может позволить себе трогать меня, где угодно, и в этом нет ничего такого. – Не мог я прямо сказать, что он домогался меня. – Он всегда был со мной, никогда не оставлял одного, спал, прижавшись ко мне. Не знаю, – почему-то я подумал об этом, – может, не будь он евнухом, он бы меня насиловал, – если он считал свои действиями верными, то и секс мог попасть под его норму, – сложно сказать, что я рад этому. Тому, что он был евнухом… всё равно он был больным…

И я вспомнил, как этот больной умер, каким обезображенным стало его лицо, покрытое кровью и ссадинами, сколько я лупил его и смеялся над ним и каким чудом удалось убежать от него, и мне полегчало. Я наконец-то вздохнул и расцепил пальцы. Глаз перестал дёргаться.

Я услышал всхлип и посмотрел на родителей. Мать плакала, а отец с нахмуренным, загруженным лицом положил свою руку на её плечо.

– Боже, боже, – повторяла она, утирая платком глаза, – Илья… боже.

Наверное, я должен был растрогаться, моя мать так переживала обо мне, но её слёзы, как и её забота и забота отца, откликались во мне жёстким цинизмом. Почему она ревёт, когда всё это пережил я? Потому что её не было со мной? Потому что она, как и отец, кинула меня?

Это я должен реветь и рассказывать, как ныл каждую ночь от страха и безысходности в кровати с Яковом, как жгло глаза и кожу от слёз, как я заставлял себя держаться, когда Яков спускал с меня штаны и трусы и подставлял бутылку, как я думал, что сойду с ума и разобью череп о стену, как невыносимо было, когда он рубил мне ноги, сколько после я страдал и надеялся, надеялся, что я, мать его, действительно умру и всё закончится.

Я положил руку на глаза, чтобы ничего не видеть. Чтобы всё забыть и больше не вспоминать.

Но о чём больше всего я хотел рассказать, так это о том, как паршиво и одиноко мне было, когда я остался один, сколько плакал, когда возвращался домой, и знал, что ещё долго буду один, сколько раз я проклинал решение родителей и мысленно хотел, что всё вернулось на круги своя.

Но я знаю, чтобы я ни сказал, уже ничего не будет прежним. Никогда.

Сколько бы сил человек ни прикладывал, а в прошлое вернуться нельзя.

Мы сидели молча, пока мать успокаивалась. Когда она закончила и попросила прощения, я сказал, что, похоже, ещё не готов об этом говорить. Женщина-психолог кивнула и сказала что-то в заключение.

Сеанс прошёл как белый шум.

Когда мы вышли из кабинета, мать на чувствах обняла меня. Её мокрая щека касалась моей. Она снова плакала и с каждым всхлипом крепче сжимала. Я ощущал её едва тёплое тело и не мог пошевелиться. Она продолжала просить прощения, а я ждал, когда она отпустит, стискивая подлокотники.

После похода к психологу отец не сразу заговорил со мной, его девушка вела себя под стать ему, и я наконец-то ощутил спокойствие.

Меня не трогали и не тревожили банальными утешениями, большую часть времени я был предоставлен самому себе и чувствовал в этом лёгкость. Теперь я мог посвятить своё время подготовке к занятиям с Толей и не захламлять его заедающими мыслями.

На деле я мог и не готовиться, все задания были у Марины Семёновны, но я хотел самостоятельно найти материал, изучить его, выбрать подходящее и в лучшем состоянии встретиться с Толей. И он отмечал изменения во мне: сначала удивлением, потом улыбкой.

Как он был рад моим подвижкам, так и я радовался тому, что могу быть с ним. Что могу отплатить за всё хорошее и могу дать ему такую же поддержку, которую получил я.

========== 3. ==========

Подготовка к операции и реабилитация в общем заняли больше полутора лет. Слыша мою историю, врач с искренним удивлением говорил, что мне крупно повезло, ни одна культя не воспалилась. Я лишь вспомнил, как думал, что, если такое произойдёт, выверну ситуацию в свою пользу.

Я не испытывал проблем больше должных, и окружающие говорили, что мне повезло. По всем фронтам: родители не жалели денег на врачей и протезы, в целом моё состояние было близко к «идеальному», за мной всегда кто-то мог присмотреть и оказать поддержу. Тогда я, наверное, впервые без язвительности подумал, что эта удача обусловлена рядом неудач и тяжёлых испытаний, которые я предпочёл бы не проходить.

Осознание того, что я вернул утерянное, пришло запоздало: после того как я смог без помощи стоять на ногах, после того как смог ходить без опоры, после того как съехал от родителей.

Мать и отец сказали, что будут рады поддерживать мою самостоятельность, и при этом они не хотели, чтобы я напрягался больше того предела, который был в их головах. Поэтому они помогали с поиском квартиры, все денежные аспекты взяли на себя, как и перевозку вещей, от меня оставалось только въехать, разложить вещи и начать жить.

Когда я закончил с уборкой и прилёг отдохнуть, пришло осознание. Оно вместе с воздухом влилось в тело и дало успокоение, которого, казалось, вот чуть-чуть и не хватало. Я не ощущал его недостатка, но, когда получил, понял, в чём нуждался. Как недостающий элемент в громадной машине, которая хорошо работает и без него, но с ним работает тише и меньше совершает ошибок. Я ощутил себя этой законченной «машиной» – вновь полноценным человеком, который может ходить, стоять, бегать, прыгать. Который вновь научился тому, что изучил когда-то в детстве.

Я поднял ноги. Протезы были качественными, издалека не отличались от обычных ног, только при касании ощущалась прохлада и чрезмерная гладкость, а цвет был слишком «правильным» – однотонным, без шрамов, складок, волосков и выступающих вен. Но это всё детали, сути они не меняют.

Через несколько дней я встретился с Саней и Верой, хотел, чтобы они одними из первых увидели меня, хотел показать им, какой я сейчас. Складывалось впечатление, будто мы не виделись те полтора года, что я работал над собой. Виделись, только я постоянно сидел в своём кресле. Вначале я уставал от элементарных упражнений, потом от нагрузки, от которой организм отвык, а потом не хотел перенапрягаться больше должного. Да и показаться хотел, когда уже без проблем буду ходить.

Я пришёл пораньше и стоял в стороне, чтобы первым увидеть Саню и Веру, но Вера первая увидела меня. Разулыбалась и побежала ко мне. Почти налетела с объятиями. Я принял её и обнял в ответ.

– Ну ничего себе, – сказал Саня.

– Илья! Я так рада, – быстро заговорила Вера, запинаясь. Она держала меня, и я ощущал тепло её тела – оно согревало. – Правда, так рада…

– Я тоже рад. – Саня держался в стороне. – Иди сюда, чего стоишь?

Он протолкнул руки в карманы пальто, огляделся, словно за ним ведётся слежка, посмотрел на меня и Веру и вздохнул. Как побеждённый, будто другого и не оставалось. Он был смущён, но нас стиснул крепко.

– Это слишком, – выдавил я.

Саня рассмеялся:

– Сам же позвал!

Мы ещё немного обнявшись постояли, а потом осмотрели друг друга.

Недавно Вера начала красить глаза, её взгляд стал выразительнее, и она выглядела взрослее, а Саня, как придерживался своей моды, так и остался ей верен, но, кажется, в них что-то изменилось после поступления в университет. Я тоже мог поступить в этом году, поскольку сдавал экзамены, но решил подождать. Может быть, я ощущал именно эту разницу между нами: они вырвались вперёд.

Мы все разом замолчали, и я решил спросить:

– Ну как? – раскинул руки, словно хотел показать дорогой наряд, а не следствия операции и реабилитации.

– Не придерёшься, – сразу ответил Саня.

Я улыбнулся.

– Согласна, – кивнул Вера.

Они мне тоже улыбались.

Теперь нам нужно было встретить Толю.

Я выдохнул.

Ему я тоже не показывал плоды своих трудов. Когда нужно было ехать к нему, у меня возникало знойное желание снять протезы, чтобы он не видел, насколько лучше мне стало. Чтобы не было повода сравнивать наши ситуации и показывать, кто преуспел.

У меня задрожали губы, и вместе с руками я опустил голову. Непроизвольно всё во мне потянулось вниз, к земле.

Дрожь с лица перешла на шею, а откуда потекла к сердцу.

– Илья? – позвал Саня, а я не смог поднять голову. Хотел, но мышцы будто сцепились и не дали мне этого сделать.

– Т-толя, – выдавил я, – он же… он, – сама мысль казалась мне абсурдной и нереалистичной, я знал, Толя не такой, так не подумает, но что-то во мне заунывно спрашивало: – не возненавидит меня? – я поднял голову, а в глазах уже стояли слёзы.

Когда это касалось Толи, возможно, я был слишком чувствительным, но он, как никто другой, волновал меня. Его здоровье и спокойствие казались мне важнее моих собственных.

– Конечно, нет, – Саня ответил без сомнения, – ты же знаешь, он будет рад.

Я знаю, но это знание не всегда успокаивает.

***

Толя написал, что отец подвезёт его к кафе. Когда мы подошли, он уже ждал нас.

Я не знал, что мне изобразить на своём лице (сказывалось переживание), и, когда его глаза выцепили меня из толпы, я машинально улыбнулся и поднял руку, чуть ли не проговаривая вслух «при-вет». Сумел удержаться.

В отличие от меня, Толя вёл себя естественно, хотя заговорил не сразу. Он комплексовал из-за того, как звучал, как долго думает над словами и как боится в них ошибиться. Мы даже заранее обговорили, что, может, стоит у кого-нибудь дома встретиться, чтобы без лишних глаз и ушей, но Толя настоял на встрече вне дома. Он хотел переступить через сковывающие и загоняющие чувства, чтобы достигнуть результата.

Я поддержал его решение, но сказал, что, если ему будет слишком некомфортно, мы сразу уйдём, беспокоиться не о чём. Толя соглашался, но беспокоиться ему в любом случае было о чём. Даже я чувствовал, с каким усилием он проговаривает каждое слово, как сконцентрирован на акте проговаривания и сколько сил у него это отнимает.

Прошло почти два года, а он ещё далёк от того, каким был.

Вся его реабилитация была направлена только на то, чтобы вернуть эту функцию, сделать её, как прежде, автоматизированной и не требующей усилий. Из-за этого он, понятное дело, не смог закончить школу, не сдавал экзамены, не планировал, куда будет поступать, ведь его травма требовала всего его времени, всех его сил. Я же мог заниматься, когда не был занят упражнениями, они тоже занимали время и силы, но не столько, сколько у Толи. Отчасти поэтому я не поступал в этом году, хотел подождать его.

Толку от такого моего решения не особо много, ведь даже не факт, что спустя год Толя сможет привычным образом разговаривать и нагонит всю упущенную программу и одновременно сможет подготовиться к экзаменам.

Даже я понимаю, что это невозможно.

Горечь встала в горле.

– Илья? – проговорил Толя.

Я поднял голову. Он с вопросом смотрел на меня. Саня и Вера тоже.

– Что заказывать будешь? – спросил Саня.

Я забыл.

Уставился в меню и не знал, что выбрать.

С пониманием письменной речи у Толи дела обстояли лучше, как и с печатью, поэтому общение в сети с ним почти не отличалось от того, как он говорил, но, бывает, мне не хватает его «я считаю иначе» и лёгких перепалок с Саней по какому-нибудь незначительному поводу.

Сейчас Толя не мог быть таким же экспрессивным и живым в общении.

Когда принимали заказ, он хотел сам сказать, что хочет, но замер, уставившись сначала на официантку, потом в меню. Саня мысленно начал бить тревогу, вертя головой то в сторону Веры, то в мою. Я примерно знал, что нужно сделать, но не представлял, что придётся успокаивать кого-то, кроме Толи.

Чтобы не сбивать Толю с концентрации своими словами, я только слегка подтолкнул его в ботинок для того, чтобы он отвлёкся. И это получилось. Он смотрел на меня, а я приободряюще улыбнулся, мысленно передавая ему: «Дерзай».

– М-мне, по-жа, – вот блин, Толя выбрал тяжёлое слово, понял, что потратит на него время, но всё-таки договорил до конца. Я уже за это хотел ему аплодировать.

Если он будет придерживать такого же темпа, как сейчас, попутно самостоятельно изучать литературу, то вполне возможно, сможет к концу учебного года закончить школу экстерном. При условии, что экзамены будут письменными. Ему это вполне по силам, я так думаю.

– Ты слышал? – донеслось до меня со стороны.

– Заика, что ли?

Я даже не понял, как среагировал:

– Чё сказал?

Рядом с нами сидел парень с девушкой, и это говорили они, и такой реакции, похоже, не ожидали.

– Может, повторите? – сказал я, не отводя от них взгляда: на лицах застыло недоумение.

– Я удивлена, почему это не Саша, – сказала Вера, и я посмотрел на неё. Потом на Саню.

– Она права, после Толи в атаку шёл я, а до тебя очередь никогда не доходила.