Текст книги "Змеи Ташбаана (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Ласаралин должна была бы желать его смерти, потому что только так она смогла бы раз и навсегда почувствовать себя в безопасности. Ласаралин почувствовала, как при вести о ночной бойне во дворце у нее вновь похолодели руки.

Ласаралин не призналась бы даже тархану Кидрашу, заботившемуся о ней, как о родной дочери, что между нею и кронпринцем стоял еще один призрак.

Она плакала, когда Таш забрал ее мужа на благодатные поля вечной жизни и юности. Едва дождалась, борясь с помутнением в глазах, когда рабы наконец опустят тяжелую мраморную плиту в усыпальнице верного тисроку слуги, и, выбравшись на свежий воздух, так и не пришла на поминальный пир, затерявшись в дворцовых садах. Не дослушала даже очередного тархана с его соболезнованиями и заверениями немедля явиться по первому же зову безутешной вдовы.

Кронпринц появился, когда Зардинах уже зажигала на востоке первые звезды. Посмотрел на сжавшуюся под апельсиновым деревом тархину, всхлипывающую и смеющуюся одновременно, и заметил странно-раскатистым голосом:

– Видно, не мне одному в радость смерть благородного тархана.

Ласаралин не поняла, что он был попросту пьян. И заговорила, сама не понимая почему, зашептала скороговоркой, перескакивая с одного на другое, судорожно хватаясь за горячую руку в острых рубиновых перстнях и не думая о том, насколько глупой и некрасивой выглядит теперь. Он, лучший из мужчин Калормена, разве он не защитит ее хотя бы от воспоминаний? Кронпринц слушал молчал, с застывшим в равнодушии лицом, и только губы у него кривились в злой презрительной гримасе, когда она вновь и вновь возвращалась к постыдным ночам на ложе супруга.

– Какое преступление, – змеиным шепотом звучал низкий бархатный голос, и рука в тяжелых перстнях вдруг коснулась волос. – Ему отдали в дар такую жемчужину, а он бросил ее свиньям.

Ласаралин была пьяна от счастья и незнакомого чувства свободы, а потому даже не поняла, что была в шаге от нового унижения. У невинной девицы была ее честь, у жены – муж, но у вдовы не было ничего, чтобы защититься от чужих посягательств. Даже вздумай она закричать и кто-то бы услышал, она была бы опорочена лишь сильнее. Женщина, предавшая мужа, едва только его тело опустили в могилу. Но она не хотела кричать. Она и не знала, что с мужчиной может быть не больно.

Ласаралин остановилась в дюжине шагов от тяжелых дверей в покои новоявленного тисрока и нащупала, скрытая мрачными тенями от застывших неподвижными статуями стражей, маленькую рукоять короткого, лишь с ладонь, кинжала, скрытого от глаз плотной тяжелой парчой на груди.

Если она сумеет нанести хотя бы один удар, быть может, это искупит грех ее невольного предательства?

***

Тархан Ильгамут замер в одной позе, сложив руки на груди и чувствуя – даже сквозь плотный поддоспешник и ледяные наощупь звенья кольчуги – лихорадочное сердцебиение. Черные глаза смотрели неотрывно, следили за каждым движением и будто требовали, чтобы он повернул голову и признался.

Я посмел.

Желать ее, верно. Но не обладать ею. Будь иначе, Ильгамут не побоялся бы даже обнажить клинок, чтобы отстоять своё право на руку принцессы. Но он не позволил себе даже прикоснуться к ней, а потому этот пристальный взгляд теперь вызывал в нем глухое раздражение.

Не стоит, мой господин, сейчас ссориться с союзниками. Вы еще не тисрок.

Джанаан заметила даже раньше самого тархана и заговорила негромким недовольным голосом, когда тот вышел из шатра, чтобы отдать последние распоряжения перед обрядом.

– Ты оскорбляешь его.

– Я знаю, о чем он думает.

– Этого недостаточно для того, чтобы его обвинять.

– Наш отец казнил и за меньшее.

– И умер, задушенный собственными слугами. Не становись нашим отцом, у тебя и без того…

– Подмоченная репутация? – губы у него изогнулись в усмешке, но из глубины глаз – черных провалов с сильно растушеванной вокруг ярко-голубой краской – на Джанаан глянул ад, в котором слуги Азарота жгли души грешников. Одно ее слово, и тархан Ильгамут окажется в их числе еще при жизни.

– Если в награду за верность он попросит меня… Не отказывай ему.

Глаза брата сверкнули ударом черного клинка, одним движением отсекающего плоть от костей.

–Ты обезумела?

Джанаан опустила ресницы, скрывая отразившуюся лишь в глазах улыбку. Говорят, Усыпальницы могут забрать не только душу, но и разум, тем самым обрушив на голову грешника кару не менее – а то и более – страшную.

– Пока что я нахожу его достойным мужчиной. И его сатрапия столь далека от Ташбаана, что этот брак будет выгоден и с политической точки зрения. Он будет вознагражден, но приобретет куда меньше, чем могли бы приобрести тарханы из ближайших к тебе сатрапий.

– С политической? – повторил Рабадаш, и Джанаан подавила дрожь, вызванную яростным металлом в его голосе. – А не ты ли однажды уже выходила замуж во имя политики? Не ты ли, помнится, выкрикивала проклятия в лицо нашему отцу, когда он точно так же расплатился тобой за верность? Не ты ли плюнула в лицо благородному тархану, когда он заявил, что возьмет тебя в жены на рассвете третьего дня?

Джанаан не вздрогнула. Не позволила себе даже мимолетного блеска в подведенных яркими красными линиями глазах. Но голос всё же сорвался и прозвучал глухо.

– И я заплатила за своеволие, брат.

Кольчуга на нем – чужая, со звеньями, покрытыми серебром, а не красным золотом – зазвенела от порывистого движения, и Джанаан развернуло лицом к нему без малейшей нежности и даже осторожности. Словно она была не более, чем кулем с мукой сродни тем, что каждый день ворочают крестьяне на своих мельницах. Но в черных глазах вновь вспыхнуло такое же черное и от того еще более страшное пламя.

– Я должен был убить его за это. Но ты на коленях умоляла меня остановиться, когда оставался лишь один удар. Почему?

Он задавал этот вопрос все тринадцать лет. Почему, сестра? Почему ты отказалась от возмездия?

Ты знаешь ответ. Отец не пощадил бы его убийцу.

Тяжелый, расшитый павлинами и змеями полог шатра приподнялся от движения руки с единственным золотым перстнем, и тархан Ильгамут замер на пороге, освещенный разрядом полыхнувшей над морем молнии.

– Повелитель…

И теплые карие глаза вновь скользнули по окутанному всеми оттенками красного силуэту женщины за плечом у кронпринца. Безмолвно попросили.

Останьтесь здесь, госпожа.

Джанаан изогнула накрашенные кармином губы. Даже проскочи она верхом и в одиночку через весь Калормен, мужчины по-прежнему будут считать ее излишне ранимой.

Она знала, что произойдет. Она смотрела равнодушно и даже отстраненно в самую глубину крупных блестящих глаз и видела отражающиеся в них молнии. Она не отвернулась и даже не вздрогнула, когда глотку жертвенного животного рассекло одним выверенным ударом, и горячая бычья кровь хлынула на руки брата. Новая вспышка осветила высеченный из дерева и покрытый золотом триединый лик богов, и Джанаан померещилось, что она увидела не только черный, выточенный из драгоценного агата взгляд смотрящего на нее Таша, но и густо подведенные лазурной синевой глаза обращенного на север Азарота.

Сила мужчины в остроте его клинка. Убей быка с рогами столь острыми, что пронзают плоть легче, чем божественные сабли. Омой лицо его кровью, и да снизойдет на тебя благословение небесного воителя.

Рабадаш поднял голову к черному, лишенному звезд и луны небу. Капли крови стекали по лицу, размазывая краску вокруг глаз, пятная посеребренные звенья кольчуги и оставляя на губах соленый металлический привкус.

Я прошу бури, какой прежде не видел этот мир. Пусть сердца их замрут от страха, когда боги явят мне свое благословение.

Небо ответило оглушительным, будто расколовшим его пополам раскатом грома.

========== Интерлюдия. Кровью Таша ==========

Рабы били в барабаны с той будоражащей кровь размеренностью, которой никогда не слышали стены Ташбаана. Белые молнии резали затянутое черными тучами небо, громовые раскаты сотрясали мир в унисон с глухими голосами барабанов, и штормовые валы вплетали последние ноты в разносившуюся над городом Таша песню войны.

Первые капли дождя падали на золоченые шлемы слезами, текшими по серым от отчаяния щекам и губам.

Мой сын не умрет от болезни. Его взгляд подобен взгляду самого Таша, его рука отмечена пламенем Азарота. Его судьба – править всем, чего касается свет солнца.

Дождь размывал красную глину берегов полноводной Сахр* – лишь поистине упорные могли вырастить на этой непокорной земле раскидистые сады и полнотравные лужайки, – и вода текла кровью, что сочилась из уголков упрямо, надрывно шепчущих губ.

Я уповаю на Величие Зардинах. Разве не поймет, не проникнется Мать ночи и луны горем матери человека? Возьми меня вместо него, Госпожа рассекающих пустыни рек и недвижимых озер.

Дождь смешивался с растушеванной вокруг глаз краской и запекшейся на лице бычьей кровью, стекая на кольчугу голубыми и розоватыми струйками. Дождь окрасил багряную накидку сестры в темные, едва отливающие краснотой тона. Великая Мать не любит крови, текущей из рассеченных вен, пусть и подобно это течение бегу прохладной воды. Великая Любовница требует иного.

Холодные пальцы сестры легли поверх сжимающей рукоять сабли ладони. По ножнам из слоновой кости вился узор оплетающей стебель лотоса змеи.

– Ты пощадишь их? – спросила Джанаан, едва шевельнув губами и пряча лицо в тени намокающей красной накидки. Подведенные багряным глаза внимательно следили за приближающимися воинами в вороненых кольчугах и светлых плащах. Союзники расступались перед ними, словно перед прокаженными, и на смуглых лицах под остроконечными шлемами появлялось одно и то же выражение брезгливого отвращения.

Нечестивцы, отступившие от своего слова дважды. Предавшие тисрока ради обещаний одного из его сыновей и теперь намеревавшиеся предать и этого сына ради того, чтобы сохранить головы на плечах. Птицеликий не прощает подобных грехов.

– Повелитель, да живешь ты вечно! – льстиво поклонился предводитель, останавливаясь на расстоянии десяти шагов. Ближе не подпустили поднявшиеся ему навстречу изогнутые лезвия сабель, перечеркнув воздух подобием креста и столкнувшись с негромким лязгом. И глаза тархана Ильгамута полыхнули безмолвным обещанием кипящего масла. Пальцы сестры сжались чуть сильнее и переплелись с его собственными без малейшего стеснения перед десятками и сотнями взглядами, но алые от кармина губы дрогнули в тщательно скрываемой от чужих глаз улыбки. Джанаан тоже поняла, что тархан защищает в первую очередь ее.

Предводитель перебежчиков рассыпался в льстивых эпитетах – излишне льстивых по отношению к тому, кто еще не был коронован – и заверениях в вечной верности, но смиренно замолчал по первому же знаку. Сестра разжала пальцы, не вмешиваясь.

– Сколько человек осталось защищать город? – спросил Рабадаш, делая первый шаг по мокрому песку и не позволяя прочесть его мыслей ни по ровному голосу, ни по измазанному кровью лицу.

– Не более двух сотен, повелитель, да живешь ты вечно!

Хорошо. Ильгамут привел с собой немногим более пятисот, чтобы выиграть в скорости, но при таком раскладе нет смысла ждать остальных союзников. Тех двух сотен, что расставлены тарханом по обоим берегам реки с луками и копьями, вполне достаточно, чтобы не позволить братцу и его прихвостням сбежать из города. Остальные пойдут на приступ.

– Повелитель, – залебезил перебежчик вновь, склоняясь еще ниже. Посмел бы атаковать, видя, что враг его прежнего господина оказался так близко? Времени решить ему не дали.

Сабля рассекла воздух с тем особенным свистом, который издает всякий клинок перед тем, как напиться крови. Свистом, который уже начинал стираться из памяти за долгие шесть лет вынужденного заточения в Ташбаане. Заточенное так тонко, что было способно разрезать даже волос, лезвие отсекло низко склоненную голову с одного удара, брызнув кровью на черную кожу высоких сапог. Тело простояло еще несколько мгновений и неуклюже завалилось вперед, плеснув кровью еще раз и окрасив белый северный песок в цвета багряного южного. И в голосе зазвенело металлом и ядом.

– Мне не нужна такая верность. Убить всех.

Дюжина сабель послушно поднялась в воздух и опустилась вновь. А затем еще одна и еще. Всякий, кто мог дотянуться до предателей, счел своим долгом ударить хотя бы раз.

Сестра смотрела на блестящие лезвия и корчащиеся на песке тела равнодушным взглядом. Но протянула вперед руку с тонким белым платком и, стерев с его сабли кровавый росчерк, склонила голову, чтобы оставить на холодном металле алый отпечаток губ.

– С нами Таш, – прошелестел ее почти заглушенный дождем грудной голос.

Она смотрела на штурм всё тем же равнодушным взглядом, слушая надрывное ржание готовых сорваться с места лошадей. Сидела под поднятым для нее одной навесом из плотных темных кож, чтобы защитить дорогие тонкие одежды от ледяных струй дождя и смотрела на суету у северных городских ворот. Молнии резали черное небо, но разглядеть при их свете раскручивающиеся на длинных веревках и взлетающие вверх осадные крючья сейчас не смог бы и опытный воин. Брат, верно, тоже не видел, но куда лучше нее знал, куда именно нужно смотреть. Дьявол бил копытом по мокрому песку будто в унисон с барабанами и рокотом грома.

– Город не грабить, – приказал брат еще до начала штурма. – Убивать только тех, кто первым поднимет против вас оружие. Женщин не касаться даже пальцем.

От тарана он тоже отказался. Тархан Ильгамут лишь кивнул, соглашаясь с этим решением, но когда Джанаан перевела на него взгляд в безмолвном вопросе, тархан объяснил:

– Проломленные ворота станут угрозой для нас самих, госпожа. Если принц Зайнутдин успел отправить птицу к союзникам и те придут ему на помощь, то нам придется оборонять Ташбаан, не успев его толком захватить. Мои люди готовы к риску.

Джанаан поняла. Зайнутдин, быть может, и глуп, но его люди – нет. При атаке тараном воины могли бы закрыться щитами. С крючьями такой возможности у них не будет.

– Многие погибнут? – спросила она, и брат рассмеялся так звучно, что его голос разнесся над всем лагерем. Джанаан он ответил лишь одним словом:

– Дождь.

Стена ледяного дождя, что вымочит тетивы луков и ослепит даже самых упорных стрелков. Взгляды мужчин – горящие пламенем Азарота глаза с сильно растушеванной вокруг них и окрасившей даже виски и переносицу голубой краской – лучше любых слов объяснили Джанаан, что для Таша не было более очевидного способа показать свое благоволение, чем послать им такую бурю. Даже Зардинах, Не Любящая Вόйны, поддержала старшего из сыновей тисрока, позволив этому дождю пролиться на землю.

Свой последний вопрос Джанаан решилась задать, лишь когда брат вскочил в седло и Дьявол с гневным ржанием поднялся на дыбы, блеснув при свете молний передними подкованными копытами.

– Почему?

Она не спрашивала этого прежде, даже не задумывалась, позволив себе забыть, что мужчинам клянутся в верности по иным причинам, нежели женщинам. Тархан Ильгамут принял из рук раба остроконечный шлем с кольчужной бармицей, но надевать не стал, чтобы позволить принцессе видеть его лицо во время разговора.

– Я был при Анварде, госпожа.

Был? Она не знала этого. Брат не любил обсуждать с ней войну, а уж об Анварде Джанаан не заговаривала и вовсе, не желая бередить рану.

– Да, я там был, – повторил тархан, но в его глазах не было и тени насмешки. Рука в темной кожаной перчатке потянулась к груди в кольчуге и надетом поверх брони светло-желтом сюрко с ромбовидными черными узорами. – Меня ранили в самом конце сражения, и не могу сказать, что я помню хоть что-то из событий следующих нескольких дней, но я видел, как ваш брат проиграл. Эдмунду Нарнийскому, который сражался, не буду лукавить, куда благороднее и доблестнее многих калорменцев. Я был бы счастлив биться плечом к плечу с ним, а не против него. Но то, что сделал этот лев… – в карих глазах вновь полыхнуло яростью. – Достойные не глумятся над лишенными оружия пленниками, которым нечем ответить на чужие насмешки. И что бы ни говорили воины Нарнии о своем благородстве, я видел благородство лишь одного их короля. И если тем, кто сейчас прячется за стенами Ташбаана, эта ослиная шкура показалась смешной, значит они ничуть не лучше нарнийского льва. Я не стану их щадить.

Джанаан промолчала. Тархан понял ее без слов. И замялся, словно был не прославленным воином, а одним из тех неловких мальчишек, порой решались поднести ей чашу с вином во время пира.

– Я… не вправе требовать и даже не вправе просить, госпожа. Но если вы пожелаете выбрать достойного из числа тарханов…

Джанаан остановила его движением руки. Коснулась ладони в кожаной перчатке и позволила себе сжать на пару мгновений пальцы в рубиновых кольцах.

– Дайте ему время, благородный тархан. Он не привык расставаться с тем, что ему дорого.

А дорожит он очень немногим и так редко признает это вслух. Джанаан знала это с самого начала. Джанаан с раннего детства привыкла к тому, что среди ее улыбчивых и льстивых братьев есть тот единственный, что не юлит и не лжет понапрасну. Тот, что редко говорит красивые слова – если этого не требует сложный калорменский церемониал – и редко улыбается по-настоящему, а не кривит губы в злой усмешке. И Джанаан с юности знала, что один удар сабли для нее дороже десяти поэм с заверениями в любви и почтении. Она выучила этот урок дорогой ценой, когда стояла на коленях, цепляясь обеими руками за запястье в браслете-наруче и не чувствуя ничего, кроме боли в растерзанном теле и страха, что она не сумеет, не заставит брата остановиться.

Великий тисрок называл ее любимейшей из дочерей и ничего не сделал, когда ее первая брачная ночь обернулась кровавым кошмаром. Сказал бы, что жена принадлежит мужу, если бы Джанаан пожелала спросить, почему. Рабадаш не задал ей ни одного вопроса. И ударил тоже молча.

Пусть ты и дьявол, но я люблю тебя.

Джанаан не сказала ему ни слова о том, что в бой должны идти другие. О том, что одна случайная стрела станет погибелью не только для него, но и для каждого мужчины под стенами штурмуемого города. Для нее самой.

С нами Таш. В нас его кровь. У нас одна судьба на двоих. Победим мы или умрем… Мне важно лишь, что вместе.

Комментарий к Интерлюдия. Кровью Таша

*в персидском есть слово «сохр» – красный, в арабском есть имя «Сахар» – рассвет, заря. Ну и, разумеется, «нахр» – река по-арабски.

========== Глава четвертая ==========

Дождь барабанил по крышам ютящихся у городской стены домов, по окованным сталью и бронзой северным воротам и по самой стене, окрашивая светло-серый камень в агатовую черноту. И в лязге ударяющихся о края бруствера осадных крючьев отчетливо слышалось грозное «С нами Таш!».

Тархан Кидраш уже не злился и не даже не кричал на растерянных воинов. Главный страж северных ворот бежал, прихватив с собой лучших из числа городских стражников, и хотя Кидраш не смог отказать себе в злорадной мысли о божественной справедливости, когда ему донесли о выставленных на пиках головах перебежчиков, иллюзий по поводу своей судьбы тархан не строил. Рабадаш казнит их всех точно так же, как и тех глупцов, что понадеялись на его милость. При всех его недостатках, из этого дьявола, пожалуй, выйдет достойный тисрок. Отец бы им гордился.

Впрочем, Кидраш полагал – хотя никого и не интересовали его мысли, – что в глубине души покойный тисрок давно уже находил смерть принца Ильхана вовсе не карой небес, а благословением. Ильхан был не хуже Зайнутдина, но и не лучше. Ильхан мог бы попасть в сети Ахошты с такой же легкостью, что и его младший брат. Рабадаша хитроумный визирь уж точно бы не провел – этим дьяволом если кто и управлял, то лишь его сестра, да и та действовала тайком и крайне осторожно, – а вот Ильхан, насколько помнил его Кидраш, был слишком мягок и даже доверчив.

Нужно было занять сторону Рабадаша. Но возможность получить марионетку на троне – и больше, еще больше власти в свои руки – оказалась слишком соблазнительной. Теперь у него оставался только один шанс переломить исход сражения. Кронпринц с его ослиной шкурой не сможет остаться в стороне, если не желает потерять уважение соратников. Он пойдет на приступ вместе со всеми. И сестра не сумеет его переубедить.

Штурм ворот Кидраш наблюдал в самой близи от них, прячась во главе конного отряда в три дюжины человек на идущей параллельно стене улице. Пусть бросают крючья и копья, сколько пожелают, пусть сумеют открыть ворота. На это и была вся надежда. Пусть прорвутся и дадут ему нанести всего один удар.

Защитники стены бросали оружие один за другим, сабли с лязгом падали на мокрый камень валганга, и испуганное «Пощады!» заглушало даже шум ливня и рев моря за поворотом русла реки. Быть может, и пощадят, рассеянно думал Кидраш. Отправят на галеры на пятнадцать-двадцать лет, но такая участь лучше смерти без возможности искупить предательство. Живыми, впрочем, предатели с этих галер не вернутся.

Ворота открывались медленно, но лавина в кольчугах хлынула в образовавшийся проем стремительно, крича и занося клинки для рубящего удара. Сейчас. Еще несколько мгновений. Еще… Пока в ворота не ворвался надрывно ржущий черный жеребец, разбрызгивая из-под копыт смешанную с кровью дождевую воду. Его собственный конь послушно шагнул вперед из-под защиты неказистого каменного дома – в такой близости от стены селились лишь самые бедные из городских жителей, – и брошенное копье вонзилось в лоснящуюся под дождем черную шкуру. В последнее мгновение прокля́тое животное взвилось на дыбы, словно почуяв угрозу для всадника. И рухнуло вместе с ним.

– Вперед! Во имя Таша, вперед! – завопили воодушевившиеся воины за спиной у Кидраша и одновременно пришпорили лошадей. Нападавшие замешкались – куда больше беспокоились о кронпринце, чем о несущейся на них коннице, – и первые ряды попросту смяло под напором сабель и подкованных копыт. Еще немного. Только бы подойти на расстояние удара. Где он, где?!

Удар пришелся откуда-то сбоку и снизу, сабля вонзилась чуть правее посеребренного стремени и распорола лошадиное брюхо до самых задних ног. Потемневший под дождем плащ еще мог бы ввести Кидраша в заблуждение – а цвет глаз в прорези шлема с кольчужной бармицей в такой темноте было не разглядеть, – но этот удар не оставил малейших сомнений. Кронпринца он всё же нашел. Но не так, как рассчитывал.

И едва успел вытащить ноги из стремян, чтобы спрыгнуть с седла на мостовую и не оказаться придавленным падающей лошадью. Сабля с лязгом освободилась из украшенных драгоценными камнями ножен. Пусть он давно уже немолод, но еще способен дать отпор этому дьяволу. И уж тем более отсалютовать ему оружием в знак приветствия.

– Ваше Высочество!

Кронпринц не ответил. Дурной знак. Сабли столкнулись с вибрирующим звоном, и лезвия высекли мгновенно погасшую в темноте искру. Кидраш отступил на шаг назад. Мокрый камень предательски скользил под подошвами сапог.

– Я не в праве просить вас о милости для себя, господин!

«Повелителя» из моих уст ты еще не заслужил.

– Но моя жена неповинна в моих грехах, а сыну всего восемь лет! – приходилось кричать, чтобы его услышали за шумом дождя и кипящего вокруг боя, а кронпринц… Кидраш бы многое отдал за возможность видеть его лицо. Иметь хоть какое-то представление о мыслях, роящихся в голове этого дьявола. – Я прошу о снисхождении для них, если мне суждено проиграть в этом бою! Прошу позволить моему роду сохранить земли предков!

В ином случае Кидраш бы сказал, что на несколько мгновений между ними повисла звенящая тишина. В сражении ее быть не могло, но чувство возникло именно такое. Сабли – чистая, серебристо-блестящая от дождя и окровавленная по самую рукоять, напомнившая ему огненный серп Азарота – столкнулись вновь. В затянутом тучами небе загремело громовым раскатом, и Кидраш едва разобрал за этим ревом короткий, отрывистый ответ.

– Нет.

И отвлекся на обманный прием. Сабля в потеках человеческой и лошадиной крови сверкнула в темноте изогнутым подобием молнии. Голова тархана отделилась от плеч.

Но на смену одному противнику мгновенно пришел другой.

Ильгамут отыскал кронпринца, лишь когда бой у ворот уже закончился. Успел придумать с полдюжины объяснений для принцессы, – и все они не выдерживали никакой критики, – и уже приготовился сложить оружие и голову, прежде чем разглядел в расцвеченном молниями сумраке потемневший от воды плащ. Ставший того же цвета, что и текущая по мостовой лошадиная кровь.

– Господин… Я могу…

– Я сам, – ответил стоящий на одном колене принц. Ровным голосом, но зарывшиеся в мокрую гриву пальцы выдали его лучше любых слов и интонаций. Умирающий жеребец едва слышно заржал и дернул передней ногой. – Тише, мальчик, тише.

Последнего слова Ильгамут уже не расслышал. Но услышал Дьявол и послушно замер, лишь на мгновение скосив темный глаз на изогнутое лезвие кинжала.

Прости.

***

Тархина Измира смотрела на Зайнутдина с таким выражением лица, словно видела перед собой неуклюжего слугу, пролившего вино на ее любимое сари. Стража, верно, подняла ее с постели, едва одетую и толком не причесанную. Или эта ведьма явилась в таком виде намеренно, задумав позлить его нарядом, состоящим по большей части из цепочек и нежно-розового кружева из тончайшей золотой проволоки. Грудь и живот это, с позволения сказать, одеяние не скрывало и вовсе, зато обвивало руки так, что между плечом и запястьем не виднелось и полдюйма смугловатой кожи. Даже стало любопытно, что за постельные сражения устраивает ненавистный братец, если ему по нраву видеть своих женщин в этом подобии доспехов.

– Чем я обязана такому вниманию, господин? – спросила тархина, когда молчание затянулось, и Зайнутдин отчетливо расслышал в ее обманчиво-томном голосе раздраженные нотки. Это было уже слишком. Его стража разбегалась на глазах, рабы и слуги жались по углам, думая лишь о том, как бы спасти собственные шкуры, и даже какая-то полураздетая девка из семьи беднейшего тархана смела смотреть ему в глаза, не склоняя головы. А должна была распластаться на коленях, благодаря за оказанную ей милость.

– «Повелитель», женщина! Не забывай свое место!

– Мой повелитель, – ответила тархина, растягивая гласные, – сейчас штурмует городские стены. И я с нетерпением жду, когда смогу пасть к его ногам и вознести небесам хвалу за его возвращение в мои объятия.

Бронзовый кувшин с грохотом ударился о стену, пролетев совсем близко от головы в тонком золотом обруче поверх пышных каштановых волос. На полу растеклась лужа из белого, отливающего на свету золотистым вина. Ведьма не повела даже бровью, и взгляд серебристо-серых глаз сделался откровенно насмешливым.

– Что-то еще, господин? Или я могу идти?

– Закрой рот, женщина, – процедил Зайнутдин, поднимаясь со стула с заботливо подложенной кем-то из слуг мягкой подушкой, и схватился рукой за край стола. Даже отполированное до блеска красное дерево пыталось выжить его из этого кабинета, и в подушечку большого пальца вонзилась заноза.

– Вы пьяны, господин, – ядовито ответила тархина, и не думая о смирении перед потомком самого Таша.

– Моему… – Зайнутдин запнулся, на мгновение упустив мысль, и мотнул головой в тяжелом, вдруг начавшем давить на виски тюрбане. – С моим братом ты была столь же дерзкой?

– Не было нужды, – процедила тархина, изогнув розоватые губы в гримасе, за которую ей стоило выбить все зубы до единого. Не знай Зайнутдин, кто перед ним, и в полумраке свечей и бьющих за окном молний он бы принял эту ведьму за Джанаан. – Ваш брат любим женщинами, поскольку знает, как с ними обращаться.

Всего три шага по толстому узорчатому ковру, и он научит ее почтению. Всего три шага, и она уже не будет так улыбаться.

Ты хочешь забрать мою корону? Хочешь лишить меня головы? Ты, недостойный, проклятый, ты… Что ж, забирай, но я успею сломать твою любимую игрушку.

От немедленной кары ведьму спасли распахнувшиеся двери. Возникший в кабинете сквозняк заставил шторы вздуться пузырем, и новая вспышка молнии превратила лицо тархины Ласаралин в безжизненную маску Зардинах сродни тем, что украшали каждый столп богов в калорменских храмах.

– Как ты посмела…?! – рявкнул Зайнтудин, захлебываясь слюной, и голос сорвался на слишком высокую, совсем мальчишескую ноту. Рабадаш никогда бы не заговорил таким голосом. Рабадаша по-прежнему любили, словно позабыв о его ослиной шкуре. Почему?! Он не заслуживал ни верности мужчин, ни обожания женщин! – Кто позволил тебе…?!

– Повелитель, да живете вы вечно! – испуганно вскинула руки тархина Ласаралин, широко распахнув подведенные серебряным голубые глаза. – Умоляю вас, вы должны немедленно бежать! Они уже в городе!

– В-в городе? – растерянно повторил Зайнутдин и засмеялся, не увидев короткого взгляда – стремительного движения глаз в сторону, друг на друга, и вновь на хохочущего господина, – которым обменялись тархины. Бежать? Куда? Повсюду люди этого нечестивца Ильгамута, стоят по обоим берегам реки с луками и копьями. Надеть бы его крашеную голову на пику да выставить на стене у южных ворот!

– Они убили тархана Кидраша, – всхлипнула тархина Ласаралин, заламывая руки в узких рукавах из тончайшего голубого шелка и делая шаг вперед. – Они убьют нас всех! Умоляю, повелитель, вы должны спастись, должны! Я знаю, как выйти через Старый дворец к реке! Я покажу! – пальцы с выкрашенными голубой краской ногтями схватились за стоявший на столе медный подсвечник с тремя свечами из белоснежного воска.

– Покажешь? – продолжал хохотать Зайнутдин. – Да какой в этом толк, безмозглая ты…!

Удар был не таким уж и сильным, да еще и смягченным пышным тюрбаном, но от неожиданности Зайнутдину показалось, что его голова раскололась пополам. Одна из свечей выпала из подсвечника прямо на стол, и он успел подумать, что загорятся разбросанные по нему пергаметные свитки, прежде чем второй удар – сильнее предыдущего – сбил его, растерянного и ничего не понимающего, с ног. В руки вцепились пальцы с острыми длинными ногтями, по лицу хлестнуло блестящими от масла черными волосами, и одно из запястий придавило к полу коленом.

Ласаралин хотела ударить спрятанным в вырезе платья ножом, но не знала, как выхватить его, не ослабив хватки. Измира бросилась мимо нее к столу – быть может, надеялась найти что-то в ящиках, – и схватила лежавшую на стуле подушку.

– Да как вы…?! – взвыл Зайнутдин и понял, что он глупец. Нужно было кричать «Стража», но рот и нос уже заткнуло бархатом подушки. Будь он трезв, и справился бы с ними обеими, но на руки и грудь теперь давило весом двух женщин, ноги впустую сучили по ковру, пытаясь попасть каблуком сапога по ножке стола в надежде, что стража услышит, и Зайнутдин с ужасом понял, что задыхается.