Текст книги "Змеи Ташбаана (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

========== Глава первая ==========

Красивое смуглое лицо принца Зайнутдина выражало беспокойство. Густые черные брови непрерывно хмурились, тонкие губы то сжимались в единую линию, то приоткрывались вновь, будто принц хотел что-то сказать, но не решался, а длинные чуткие пальцы постоянно теребили щедро умасленную и неестественно блестящую прядь длинных волос.

– Какие думы омрачают ваше чело, о милостивый господин? – елейным голосом спросил Великий визирь Ахошта, видя, что принц уже готов вскочить с раскиданных по узорчатому ковру подушек и начать метаться по покоям из угла в угол. Зайнутдин бросил настороженный взгляд на длинный свиток в руках согнувшегося перед ним горбуна-визиря и спросил ломким мальчишеским голосом:

– Можете ли вы поручиться, о мудрейший из мудрецов, что все эти тарханы действительно поддержат меня, когда мой отец – да живет он вечно! – покинет этот мир? Затеянная нами игра слишком опасна, чтобы в ней было под силу выстоять в одиночку.

– Вам не о чем беспокоиться, о светлейший принц, – закачал визирь седой головой в огромном желтом тюрбане, украшенном крупным, с голубиное яйцо, бриллиантом. – Никто из тарханов не желает видеть на калорменском троне… – Ахошта выдержал паузу и закончил с едва уловимой насмешкой, – осла.

– От этого он не становится менее опасен, – ответил ничуть не убежденный его словами Зайнутдин.

Принц боялся старшего брата, как огня. И одновременно с тем почти боготворил его, желая во всем походить на Рабадаша. И превосходить его, почему и возжелал теперь отцовского трона в обход законного наследника. Порой Зайнутдин и сам затруднялся сказать, какое из обуревавших его чувств было сильнее: страх перед кронпринцем, зависть к нему или почти раболепное почтение.

Великому визирю же вражда между принцами была лишь к выгоде. Зайнутдин по натуре был куда более робок и управляем, чем властный и несдержанный – хотя и значительно поумневший после того, как этот нарнийский демон вынудил его побывать в ослиной шкуре – Рабадаш. Буйную натуру кронпринца давно уже не сдерживал даже сам великий тисрок, и если Рабадаш до сих пор не избавился от отца, то лишь потому, что сыновья почтительность всё же перевешивала жажду власти.

Да и не забыл еще Ахошта, как кронпринц обращался с ним, словно с последним рабом, недостойным даже чистить конюшни во дворце великого тисрока. Как не только поносил визиря последними словами, но и отвешивал ему пинков. Пусть с того дня минуло уже целых шесть лет, но Ахошта ничего не забыл и не намеревался прощать.

– Ваш брат смертен, как и все мы, о достопочтеннейший принц, – ответил Великий визирь, и лицо Зайнутдина даже посерело от охватившего его страха.

– Вы уверены, что это необходимо? – почти шепотом спросил принц, но в стремлении сохранить Рабадашу жизнь Зайнутдином двигала отнюдь не братская любовь. – Он сражается куда лучше меня.

У кронпринца за плечами был не один десяток военных походов и откровенно разбойничьих набегов, а у Зайнутдина – лишь мечты о воинской славе. Рабадашу всё же нельзя было отказать в уме и до его авантюры с нарнийской королевой, а потому, отправляясь в поход, он никогда не брал с собой младших братьев. Из двух дюжин сыновей великого тисрока истинным воином был лишь один.

– Вам нет нужды сражаться с ним самому, о светлейший господин, – елейно улыбнулся Ахошта. Случись подобное, и визирю пришлось бы сажать на калорменский трон уже третьего из сыновей тисрока, поскольку в поединке Рабадаш разорвет Зайнутдина, как дикий волк разрывает слепого щенка.

– Тогда, – с сомнением протянул принц, – напишите тарханам, что я согласен на их предложение.

– Как вам будет угодно, о благороднейший из сыновей великого тисрока, да живет он вечно! – согнулся до самого пола визирь, пряча насмешливую улыбку, искажавшую его и без того некрасивое лицо. Зайнутдин, разумеется, не станет даже подписывать этого письма, боясь, как бы оно не попало не в те руки. А вернее, в руки старшего из сыновей великого тисрока.

– Я щедро вознагражу вас, когда сяду на трон, – пообещал принц, вновь начав теребить прядь длинных черных волос. – Скажите мне, о мудрейший, чего вы желаете?

– Лишь видеть на троне Калормена достойного правителя, – льстиво ответил Ахошта. Ибо чего еще было желать Великому визирю и тархану одной из богатейших сатрапий, как не послушной марионетки в венце тисрока? У Ахошты было всё, кроме возможности самому править империей. – Для меня не будет лучшей награды, чем знать, что наследие наших предков отныне в надежных руках.

Принц улыбнулся, польщенный столь лестными словами и не понимающий, что Ахошта говорит отнюдь не о нем, и коротко махнул рукой, давая понять, что больше не нуждается в обществе Великого визиря. Тот покорно поклонился еще раз и попятился к высоким дверям из красного дерева, не смея повернуться к сыну великого тисрока спиной и оскорбить его недостойным видом.

Дело было, считай, сделано, думал Ахошта, направляясь в покои тисрока и едва заметно улыбаясь собственным мыслям. Все лекари повелителя говорили, что тот не проживет и недели, сведенный в могилу старостью и болезнью, а уж после этого Ахоште не составит труда отправить на плаху его старшего сына. Визирь не впервые ловил себя на мысли, что многим обязан этому нарнийскому демону в обличии льва. Из-за его проклятия Рабадаш был по сути заперт в Ташбаане, загнан в ловушку, из которой нет выхода, и когда за ним придут солдаты Зайнутдина, отступать кронпринцу будет некуда. Никто не поможет ему и не поддержит.

Так думал Великий визирь, входя, низко согнувшись и семеня крохотными шажками, в покои тисрока. И едва не споткнулся, сбившись с шага, когда увидел у постели повелителя не только пару высоких мужских сапог с загнутыми носами, но и две выглядывающие из-под узкой красной юбки ножки в расшитых золотой нитью туфельках.

– Ты можешь подняться, о мудрейший из мудрецов, – прошелестел тисрок со своего необъятного ложа, и визирь послушно выпрямился. Лишь для того, чтобы убедиться в своих подозрениях. Его не смутило увидеть здесь то же смуглое лицо с тонкими усиками и подведенными черной краской глазами, что он лишь недавно лицезрел в покоях принца Зайнутдина. Принц Шараф был его близнецом, младшим из двоих принцев и куда более разумным, но полагавшим, что его удел – во всем поддерживать Зайнутдина, а потому не представлявшим для Ахошты никакой опасности. Но куда меньше визирю понравилось увидеть у постели тисрока женщину в ярко-красном сари, скрывавшим одну ее руку, но оставлявшим открытой другую, бережно державшую в унизанных кольцами пальцах безвольную ладонь тисрока.

Джанаан, любимейшая из дочерей великого тисрока и правительница трех сатрапий по праву вдовы тархана Амаудира и матери его двоих еще не вошедших в возраст сыновей. Джанаан, Жемчужина Калормена и прекраснейшая из потомков Таша неумолимого и неодолимого, от которого вели свой род все правители империи. Джанаан Белая Змея, как порой называли ее недовольные тарханы, хотя кожа ее была оливково-смуглой, а одежды куда чаще красными или синими, чем белыми. Ее матерью была наложница с севера, белокурая и светлокожая, но от нее принцесса унаследовала лишь холодные, зеленые с голубым отливом глаза. На удивление гармонично сочетавшиеся с золотистой кожей и темно-каштановыми волосами, о чьем блеске и тяжести грезил по ночам едва ли не каждый мужчина Калормена, будь он хоть последним из бедняков, хоть богатейшим из тарханов. Принцессе было уже тридцать лет, но с годами ее красота становилась лишь ярче и чувственнее, и даже не будь она первой красавицей Калормена, любимая дочь тисрока по-прежнему оставалась бы завидной партией даже для самого могущественнного тархана. И каждый вельможа не оставлял попыток завоевать ее гордое сердце.

Но Белая Змея за всю свою жизнь любила лишь троих мужчин, и двое из них были ее сыновьями. А потому в народе поговаривали, будто первым мужчиной Джанаан был ее собственный брат, и хотя Ахошта не знал, сколько истины в этих сплетнях, они едва ли его удивляли. Рабадаш всегда брал, что хотел, а тисрок настолько любил этих двоих из своих многочисленных сыновей и дочерей, что, вероятно, простил бы им даже столь позорную связь. Но даже если эти слухи не были правдой, Джанаан по-прежнему оставалась угрозой для Великого визиря. Единственная, кому Рабадаш доверял почти так же, как самому себе, Джанаан обожала старшего брата не меньше и желала видеть на троне лишь его одного. Она не согласится увенчать короной никакого иного из сыновей тисрока.

Джанаан приветствовала Великого визиря одним только взмахом длинных вычерненных ресниц и вновь повернула лицо к отцу, позволив Ахоште лишь любоваться ее точеным профилем и абрисом тяжелой полной груди под ярко-красной тканью. Длинные густые волосы принцессы были подняты вверх, образуя на ее голове корону прекраснее, чем венец правителя Калормена, но не уложены в сложную прическу, а свободно рассыпа́лись по плечам и спине, щедро умащенные, как и каждый дюйм ее оливковой кожи, розовым маслом и завитые в крупные локоны. Какой мужчина не пожелал бы коснуться этих кудрей и намотать их на кулак?

– Что привело тебя в мои покои, о мудрейший из мудрецов? – прошелестел тисрок, недовольный тем, что горбун-визирь так пристально смотрит на его любимую дочь.

– Лишь заботы о твоем самочувствии, о повелитель, да живешь ты вечно! – льстиво ответил Ахошта. Тисрок Калормена – живое божественно в глазах его смиренных подданных.

– Вам не было нужды утруждаться, – улыбнулся принц Шараф, тем не менее подарив визирю взгляд, ясно говоривший, что принц не хуже него понимает, какую опасность несет Джанаан одним своим присутствием. – Моя прекрасная сестра позаботится о самочувствии отца – да живет он вечно! – куда лучше, чем сотня лекарей.

– Ты льстишь мне, возлюбленный брат, – ответила принцесса приятным грудным голосом и едва заметно улыбнулась подкрашенными темно-красной краской губами.

– Мне не сообщили о вашем прибытии, светлейшая госпожа, – заметил Ахошта, по-прежнему неприятно пораженный и самим появлением Джанаан в столице, и тем, что никто не удосужился поставить его в известность.

Принцесса улыбнулась еще раз, но уже отнюдь не так ласково.

– У вас и без того хватает государственных забот, о мудрейший из мудрецов, – ответила Джанаан, и в ее голосе уже не было и тени этой улыбки. Столь же ясно дала визирю понять, что о ее появлении умолчали намеренно. – Особенно в столь темный час, когда отец мой – да живет он вечно! – болен, а брат предпочитает трудам быструю скачку.

После пребывания в ослиной шкуре у Рабадаша появилась привычка часами носиться по окрестностям Ташбаана верхом на злющем черном жеребце. Прежде любивший в любое мгновение сорваться из дворца и отправиться в военный поход, кронпринц тяжело приносил свое вынужденное заточение, и лишь верховые прогулки спасали его слуг и вельмож от постоянных вспышек кронпринцевой ярости. Порой Рабадаш проводил в седле целый день, но теперь болезнь отца вынуждала его возвращаться еще до полудня и вновь запирать себя во дворце Ташбаана. Ахошта же предпочел бы, чтобы кронпринц и дальше носился по холмам, сколько ему вздумается, поменьше вникая в государственные дела и не мешая плести заговоры за его спиной. Особенно желательно это было сегодня. Знал Рабадаш о приезде сестры заранее или нет – разумеется, знал, а Ахошта не первый год мечтал добраться до его личных писем, особенно к сестре, – но Джанаан в любом случае не смогла бы назвать брату точного часа. И чем позже он узнает, тем больше у Великого визиря будет времени, чтобы придумать, как развести этих змей по разным углам дворца.

Но не успело солнце подняться в зенит, как за широким, занавешенным прозрачными шторами окном послышались крики глашатаев.

– Дорогу! Дорогу старшему из сыновей тисрока, да живет он вечно!

А раньше, не без злорадства подумал Ахошта, нехотя поднимаясь с такой удобной груды подушек, кричали «Дорогу наследнику престола!».

Но кто же всерьез станет считать его наследником после того, как в день Осеннего Празднества с него на глазах у пяти тысяч калорменцев слезала ослиная шкура?

Любимейшая из дочерей тисрока – чтоб ей оступиться на мраморной лестнице и сломать свою тонкую шейку, тем самым избавив Ахошту от десятка трудностей! – оказалась во внутреннем дворе куда раньше Великого визиря. Она сменила свое красное сари на белые, больше подходившие ее прозвищу одежды – полупрозрачную блузу с воздушными рукавами и шальвары с широким, расшитым серебром поясом, – и радостно улыбнулась, увидев несущегося ей навстречу огромного черного жеребца. Дьяволом звали коня, и дьяволом был его всадник в тяжелой черной коже и густо-синем шелке. Высокий, широкоплечий, с разметавшимися по плечам и завивавшимися на концах длинными черными волосами, он промчался по двору, едва не сбив с ног замешкавшегося конюха, и спрыгнул с седла с легкостью двадцатилетнего мальчишки.

Черная и белая змея сплелись в объятии, больше подходившем паре страстных любовников, но затем кронпринц взял лицо Джанаан в ладони и запечатлел на ее лбу целомудренный братский поцелуй.

– Я рада видеть тебя, брат, – пропела принцесса, жадно вглядываясь в его красивое смуглое лицо.

– Как я и тебя, сестра, – ответил Рабадаш низким бархатным голосом и, не разжимая рук в темных перчатках, перевел взгляд на семенящего к нему визиря. Тот с трудом удержался, чтобы не поежиться при виде этих агатово-черных глаз, едва уловимо светлевших у самого зрачка и подведенных, как у всех Воинов Азарота, темно-синей краской. Порой Ахоште казалось, что черноглазый дьявол видит его насквозь.

– Вы чего-то хотели, мудрейший? – спросил Рабадаш уже не таким миролюбивым тоном. Будто отвесил неугодному визирю очередной пинок.

– Лишь несколько государственных вопросов, о достойнейший из господ, – залебезил Ахошта, но кронпринц гневно нахмурил черные брови и уже открыто бросил так, словно говорил с обыкновенным конюхом:

– Потом. Сегодня у меня есть дела поважнее.

Льнущая к нему сестра негромко засмеялась в ответ, довольная, что Рабадаш готов бросить всё ради нее одной, и потрепала по холке его коня. Тот негромко заржал и послушно склонил голову ниже. Боевой, обученный кусаться и лягаться и не раз калечивший конюхов, Дьявол никогда не смел даже покушаться на нежные руки принцессы, зная, сколько страшна и разрушительна будет ярость его хозяина.

Ахошта же подумал, что он напрасно отказался от предлагаемых принцем Зайнутдином наград. Когда тот сядет на трон и наденет венец тисрока, а голова его старшего брата украсит собой одно из копий над южными воротами Ташбаана, Великий визирь попросит у нового правителя Джанаан.

***

Едва уловимый, изредка налетающий с востока и пахнущий горькой солью ветерок лениво играл с прозрачными голубоватыми занавесями на балконных дверях. С моря неторопливо ползли тяжелые, окрашенные закатными лучами в багровый цвет тучи – первые предвестники надвигающегося на Калормен сезона дождей.

– Тебе всё же следует уделять больше времени тому, что творится в империи, – сказала Джанаан, беря в руку медный кувшин и подливая себе в бокал темно-красного вина. – Этот Великий визирь только и ждет, чтобы прибрать бразды правления к своим рукам, – заметила принцесса и скосила густо подкрашенные черной и серебристой краской глаза на брата, ожидая, что тот если не устыдится своей лености, то хотя бы задумается о том, чем это может ему грозить.

– Я посмотрю, как у него это получится, – лениво отозвался Рабадаш, выпуская изо рта клуб терпко пахнущего дыма. Кронпринц развалился на узкой, обитой светлым шелком кушетке, сбросив тяжелый кожаный плащ с широкими прорезями вместо рукавов, и теперь неторопливо раскуривал кальян, изредка поглядывая сквозь распахнутые балконные двери на наползающую из глубин моря ночь.

– Ты забыл, скольких сыновей породили жены и бесчисленные наложницы нашего отца? – ядовито спросила Джанаан и щелкнула пальцами, веля принести ей теплую накидку. Притаившаяся в углу рабыня немедля бросилась выполнять приказ. Лето в этом году выдалось слишком холодное даже по меркам варваров из северных земель, и по вечерам привыкшая к зною более южных сатрапий принцесса отчаянно мерзла, кутаясь в подаренный ей одним из северных послов палантин. – Я могу напомнить, брат, сколько у нас жаждущей власти родни.

– Двадцать два брата и шестнадцать сестер, считая тебя, – ответил Рабадаш не менее ядовитым тоном. Словно говорил всем своим видом, что пусть его тридцать четыре года уже не считались молодостью, но и даже близко не являлись старостью, а потому провалами в памяти кронпринц пока что не страдал. – И большинство из этих благородных отпрысков еще не пережило даже двадцатую свою зиму. Вон, – велел он принесшей палантин рабыне, и та послушно скрылась за ведущими в спальню дверьми.

– Зато тех, кто достиг, уже более, чем достаточно, – парировала Джанаан, набрасывая на плечи теплый золотистый мех. – Думаешь, близнецы станут сидеть, сложа руки, когда отец уже одной ногой в могиле? Не говоря уж о недовольстве тарханов.

– Тарханов, – с металлом в голове ответил Рабадаш, – никто не спрашивает.

Джанаан устало вздохнула и подсела вплотную, положив унизанные браслетами до самых локтей руки ему на плечи.

– Ты же это не всерьез, правда? – спросила она, запуская пальцы в густые черные волосы брата. – Ты не покидал Ташбаана уже шесть лет. Тарханы недовольны тем, что не могут воевать. Не хочу тебя огорчать, но никому в Калормене не нужен Рабадаш Миротворец.

– Рабадаш Потешный, – ответил кронпринц. – Ты ведь это хотела сказать, сестра? Что? – спросил он, когда на красивом лице принцессы на короткое мгновение появилось растерянное выражение. – Думаешь, я не знаю, что обо мне говорят? Знаю, и о болтовне не только тарханов, но и последних бедняков в этом проклятом городе.

– И все равно предпочитаешь проводить время в седле или в гареме? – спросила Джанаан, не понимая, почему он позволяет людям говорить всё, что вздумается. Вырвать языки самым смелым, и остальные быстро присмиреют. Но Рабадаш предпочитал бездействовать.

– А что ты мне предлагаешь? – не согласился с ее мыслями брат. – Обезглавить их всех? И кем я тогда буду править?

– Вот что бывает, когда решаешь посадить рядом со своим троном какую-то северную дикарку, – в бессильной ярости бросила принцесса. – Мало тебе было наложниц, нарнийскую ведьму захотелось? Да еще и жениться на ней удумал! Любая тархина убила бы за возможность стать твоей женой, но тебе понадобилась девка без рода и племени, коронованная каким-то демоном!

– Замолчи, – велел Рабадаш, – или пожалеешь.

Подобного он не собирался терпеть даже от нее.

– Я уже жалею, – ответила Джанаан. – Жалею, что меня не было тогда в Ташбаане, чтобы тебя остановить.

Она примчалась в столицу лишь через несколько недель, когда до Зулиндреха, что стоит на южной оконечности Калорменского Залива, дошли какие-то невнятные слухи. А когда узнала, что произошло на самом деле, когда увидела собственными глазами, то заперлась в своих покоях и рыдала, пока не охрипла от криков и бессильных проклятий.

Ты, верно, думал, что это забавно, Лев. Что, быть может, это справедливо. Но подумал ли ты о том, что всегда найдется тот, кто будет беззаветно любить даже самое жестокое чудовище, каким ты без сомнения видел моего брата?

Джанаан отвела взгляд, отстранилась и села прямо, часто моргая и неловко пытаясь поправить сползший с плеча палантин. Рабадаш молчал, глядя на нее снизу вверх непроницаемыми черными глазами, но потом всё же потянулся к сестре и поправил накидку сам.

– Отец не проживет и нескольких дней, – сказала Джанаан, прижимаясь к нему спиной и глубоко вдыхая исходящий от его длинных волос терпкий запах листьев черного чая. – А мне не нравится, с каким видом меня встретили близнецы. У Зайнутдина было такое лицо, словно к нему сам нарнийский демон явился.

– Пусть плетут заговоры, сколько хотят, – отмахнулся Рабадаш. – Из этого глупца выйдет лишь послушная марионетка, а такую согласятся терпеть далеко не все.

– Я бы предпочла, чтобы на него никто не соглашался, – сказала Джанаан, кладя ладони поверх обнимающих ее рук. – Я говорила с южными тарханами, как ты и просил.

– Полагаю, они не собираются бунтовать? – предположил кронпринц. Южным провинциям был весьма выгоден тисрок, что не способен отъехать от Ташбаана дальше, чем на десять миль, без опасения вновь обзавестись парой ослиных ушей. Такой правитель никогда не явится самолично проверять, какую часть налогов тарханы кладут в собственную казну вместо того, чтобы отправить в столицу. А других вельмож всегда можно подкупить золотом и голубым морским жемчугом, которым славится на весь мир юг Калормена.

– Не собираются, – согласилась Джанаан. – Но тархан Ильгамут желает сатрапию тархана Анрадина в награду за свою поддержку. Я… не решилась дать ему однозначного ответа.

Как не дала бы его и Анрадину. Как женщина, без сомнения, выбрала бы Ильгамута, красивого и отчаянного, как древний герой из витиеватых калорменских баллад, но как сестра будущего тисрока, оставила последнее слово за братом. Оба тархана были его давними союзниками, и как знать, кто из них нужнее Рабадашу теперь?

– Анрадин полезен на войне, но ни за что не поддержит правителя, уже не способного воевать, – ответил брат без тени удивления. – Надеюсь, ты сказала Ильгамуту, что отбирать эту сатрапию ему придется самостоятельно?

– Разумеется, – улыбнулась Джанаан. – Его вполне устроит, если ты просто не станешь вмешиваться.

– Не стану, – согласился Рабадаш. – Пусть воюет с Анрадином. Только посоветуй ему не слишком разорять свою и чужую сатрапии, я буду недоволен, если получу с них меньше золота, чем обычно.

– Я договорилась встретиться с ним через четыре дня у устья Кадера, – продолжила Джанаан, окрыленная успехом. – Если мы придем к соглашению, то через неделю у ворот Ташбаана будет вся его армия.

За ним приведут войска и остальные южные тарханы, и тогда уже никто не посмеет даже заикнуться о том, чтобы видеть на калорменском троне кого-то иного, кроме старшего из сыновей тисрока.

– Но кого-то всё равно придется обезглавить, – добавила Джанаан.

– И начну я с Великого визиря, – мрачно пообещал Рабадаш.

– А чем он плох? – заинтересовалась Джанаан, чуть поворачивая голову, чтобы видеть его лицо.

– Мне не нравится, как он смотрит на мою сестру, – ответил кронпринц, и она довольно рассмеялась. Но тут же осеклась, и они оба вскинули головы, слушая доносящийся сквозь распахнутые балконные двери заунывный колокольный звон и напряженно вглядываясь в сгущающуюся снаружи темноту.

Раз, молча считали удары брат с сестрой, слишком хорошо зная, что может означать звон дворцовых колоколов, уже подхваченный десятком других по всему Ташбаану. Два. Три.

Колокола отзвонили в последний, четвертый раз и стихли, погрузив город в неестественную зловещую тишину. Где-то снаружи залаяла напуганная этим оглушительным звоном собака.

Два удара – война, три – эпидемия, четыре – смерть тисрока.

– Тебе бы следовало перенести свою встречу с тарханом Ильгамутом, сестра, – равнодушным, даже отстраненным тоном сказал Рабадаш, по-прежнему глядя в темноту. Джанаан стиснула его руку с такой силой, что на смуглой коже остались следы от ее пальцев.

А затем высокие двойные двери покоев содрогнулись от удара, и зычный мужской голос велел:

– Откройте! Именем тисрока Зайнутдина – да живет он вечно! – я приказываю вам открыть!

– Я убью его, – мрачно пообещал Рабадаш, рефлекторно потянувшись рукой к брошенной на узорчатый ковер перевязи с саблей.

– Интересно, – пробормотала одновременно с ним более рассудительная Джанаан, – они догадались поставить кого-нибудь под балконом?

Двери содрогнулись еще раз, ясно давая понять, что солдаты готовы выломать их, если брат с сестрой не пожелают впустить сторонников принца Зайнутдина по собственной воле.

========== Глава вторая ==========

Двери стонали, содрогаясь от ударов, со скрипом царапали мраморный, в темных прожилках, пол, засов погнулся, словно пергаментный свиток, и грозился вот-вот выскользнуть из пазов.

– Всю резьбу снаружи обдерут, – недовольно бормотала Джанаан и пыталась нашарить ногой подходящий выступ на идущей под балконом лепнине, цепляясь рукой за запястье брата. Синяя шелковая ткань на его рукаве – широком у плеча, но резко сужавшемся у локтя и плотно облегавшем предплечье – скользила под влажными пальцами, и сорваться Джанаан не давал лишь надетый на руку кронпринца массивный золотой браслет, охватывающий широкое запястье, как боевой наруч.

– Возлюбленная сестра, ты не могла бы поторопиться? – сквозь зубы ответил Рабадаш, куда меньше обеспокоенный внешним видом дверей. Джанаан была не слишком высока и по-прежнему стройна, несмотря на то, что родила двоих детей – сестра никогда не позволяла себе растолстеть от беспечной жизни, как многие иные жены тарханов, – но удерживать ее на весу было непросто даже признанному мастеру сабельного и копейного боя, способному дни напролет носить на плечах доспехи. Потому как вес брони всё же распределялся по телу равномерно, а не оттягивал одну только правую руку.

– Надо было лезть первым, брат, когда я предлагала, – парировала принцесса, наконец нашарив подходящий выступ и поставив на него ногу.

– Да? – съязвил в ответ Рабадаш. – И что бы ты делала, сестра, если бы они вломились, когда я был бы уже внизу, а ты еще только собиралась слезать?

– Не знаю, – буркнула Джанаан, уже собираясь отпустить его руку и подыскивая, за что бы теперь ухватиться, когда услышала сверху грохот ломающегося дерева.

– Прыгай, – отрывисто велел Рабадаш, и держащая ее рука разжалась сама. Джанаан послушно отпустила его запястье и скорее рухнула, чем прыгнула, на растущие внизу колючие розовые кусты, закрыв лицо руками. Острые шипы расцарапали привыкшую к мягким тканям и благоухающим маслам кожу, вцепились в длинные волосы, следом затрещала полупрозрачная ткань блузы, и принцесса скатилась с куста, едва не оставив на нем часть летящего рукава. Задыхаясь от падения, она вскинула голову, как раз чтобы увидеть, как брат одним движением сабли рассек горло выскочившему на балкон мужчине в темном тюрбане, почти разрубив ему шею, и, не глядя вогнав саблю обратно в ножны, перемахнул через перила балкона, привычно перекатившись по земле и мгновенно выпрямившись во весь рост. Наверху отрывисто закричали солдаты. Боги, только бы у них не было луков!

– И как ты ухитрился проиграть нарнийскому королю? – больше в шутку спросила Джанаан, тяжело дыша и морщась от боли в расцарапанных руках. Страшно не было. Не за себя, когда рядом был брат, которому хватило бы смелости и мастерства сразиться с самими богами. А вот за него – до белых глаз.

– Потом расскажу, – бросил Рабадаш и потащил ее за собой какими-то окольными, известными ему одному путями по раскинувшемуся вокруг дворца саду. Джанаан рассеянно подумала, что ей следовало бы чаще появляться в столице. С тех пор, как она в семнадцать лет покинула Ташбаан, отправившись вместе с мужем в Зулиндрех, все тайные и явные дворцовые ходы успели напрочь стереться из ее памяти. Особенно пути к конюшням.

Дьявол недовольно заржал и тряхнул длинной черной гривой, не желая покидать стойло в столь поздний час, но стоял смирно, пока его седлали. Основательно и без лишней спешки, не забывая проверять, тщательно ли застегнут ремень подпруги и подтянуты ли на нужную длину посеребренные стремена.

– Как не вовремя умер отец, – пробормотала Джанаан, казавшаяся бледным полупрозрачным призраком в душной темноте конюшни.

– Думается мне, ему помогли, – ответил на это Рабадаш. Сестра примчалась в Ташбаан, едва ей донесли о болезни тисрока, но она всего лишь женщина. Военачальники ее покойного мужа могли и не захотеть подчиниться. Тем более ради принца, над которым втайне смеялся весь Калормен. А сам он мало на что способен в одиночку.

Тисрок, разумеется, не позволял никому из сыновей иметь личную армию, опасаясь, как бы кто-то из возлюбленных отпрысков не надумал захватить дворец и устроить переворот прежде, чем верные правителю тарханы успеют хотя бы узнать о восстании. Впрочем, он, верно, не учел, что тарханы и сами могут встать на сторону отпрысков и вместо пожеланий жить вечно накинут тисроку на шею шелковый шнур. Зайнутдину не хватило бы смелости задушить отца собственными руками, но у Великого визиря наверняка найдется десяток доверенных – и немых – слуг, которым можно было поручить подобное.

– Нужно было самому так сделать, – с иронией заметил Рабадаш, и Джанаан смерила его осуждающим взглядом. Но спорить не стала, а вместо этого выглянула во внутренний двор сквозь приоткрытую дверь конюшни и воскликнула куда громче, чем сама того хотела:

– Они здесь!

– Не кричи, – недовольно прошипел в ответ Рабадаш, вскочив в седло, и протянул ей руку. Сестра послушно вскочила на круп позади него – еще помнила старые уроки – и крепко обхватила обеими руками. Дьявол сорвался с места почти в карьер, вылетел в распахнутую дверь конюшни и с демоническим ржанием поднялся на дыбы, обрушившись и своим весом, и весом всадников на бросившегося ему наперерез солдата. Хрустнули кости, череп треснул и раскололся под ударом подкованного копыта, и солдат рухнул в пыль, не успев издать ни единого звука. Остальные испуганно попятились, позволив Дьяволу промчаться мимо них и вылететь в дворцовые ворота, едва не снеся тонкие витые створки массивной широкой грудью. Копий у солдат не было, а сабли не давали нужной дистанции, а потому никому не хотелось быть раздавленным огромным жеребцом вслед за незадачливым товарищем.

Главная улица Ташбаана, ползущая от южных ворот вверх по холму ко дворцу тисрока и оттуда вновь спускающаяся вниз, к воротам северным, непривычно пустовала. Всегда шумная и полная людей днем, сейчас она казалась неестественно тихой, и лишь изредка заметные в окнах домов огоньки свечей и медных ламп разрушали жутковатое ощущение того, что город попросту вымер с заходом солнца.

Южные ворота тоже были заперты, но стражники не дремали, как это было свойственно им прежде, на посту, а прохаживались перед и над огромными, окованными сталью и бронзой и закрытыми на массивный дубовый брус створками. Не иначе, как их всполошил дворцовый колокол. А потому появление кронпринца и его единокровной сестры стражу не слишком удивило. Разве что они озадачились откровенно взбудораженным видом господ и одной лошадью на двоих.

– Открыть ворота! – рявкнул Рабадаш, не спешиваясь.

– Как вам будет угодно, о светлейший господин, – унылым речитативом отозвался командир стражи, и вместе с парой подчиненных бросился вынимать из пазов тяжелый брус. Любому другому стражники ответили бы отказом и требованием ждать до первых лучей солнца, но у старшего из сыновей тисрока были свои привилегии. Да и не все еще успели позабыть его прежде гремевшую на весь мир славу воина и полководца.