Текст книги "Змеи Ташбаана (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Хм, – протянула принцесса Джанаан, окинув его оценивающим взглядом. Длинные, прорисованные почти до самых висков серебряные линии подводки придавали ей вид одновременно чарующий и хищный. – А вы, кажется, выше моего брата.

Женщины, подумал Ильгамут, бросив на нее короткий взгляд из-под упавших на глаза волос. Вечно их посещают мысли о ненасущном.

– Встаньте прямо, – велела принцесса и вновь протянула, когда он подчинился. – И верно, чуть выше. Забавно, что я не заметила этого прежде.

Прежде он лишь раз смел подойти к ней так же близко, как мог бы подойти брат, а потому у принцессы и не было возможности сравнить. В тот раз Джанаан почти рухнула на него с коня, и Ильгамуту пришлось нести ее в шатер на руках. И стараться не думать о том, что любой калорменский мужчина был готов сразиться с полчищами демонов за возможность ощутить, как сама Жемчужина Калормена доверчиво льнет к его груди.

– Вы желали мне что-то сказать, благородный тархан? – наконец спросила принцесса, перестав рассматривать его почти удивительными, зелеными с голубоватым отливом глазами. В Калормене было мало зеленоглазых женщин. И еще меньше в нем было зеленоглазых женщин, которые приходились дочерьми самому тисроку и владели тремя сатрапиями. Рано или поздно эти земли, конечно, перейдут к ее сыновьям, но каждый калорменец понимал, что младший из детей, пятилетний Сармад, будет готов править не раньше, чем через десять, а то и пятнадцать лет. И что до того дня юному тархану не помешает иметь перед его черными глазами подходящий пример опытного воина, правителя и просто достойного мужчины. Ильгамут не без оснований считал, что не лишен всех этих качеств, и, к тому же, находил мать юного тархана женщиной невероятной красоты. И это был его шанс поразить принцессу доблестью и воинским искусством.

– Ветер переменился, о прекраснейшая из господ.

Они шли на веслах от самого устья Кадера, не щадя рабов, но внезапно поднявшийся южный ветер показался Ильгамуту знаком свыше не только от Азарота, но и от самого Таша. Кому, как не Повелителю Ветров, чьи крылья рождают легкие бризы и неистовые ураганы, было послать им этот ветер?

– Если он продержится еще хотя бы несколько часов, то к ночи мы будем у гавани Ташбаана, – закончил тархан, но увидев, как вспыхнули глаза принцессы, заговорил вновь, пытаясь отговорить ее от этой безумной затеи. – Я прошу вас оставаться на корабле. Ради вашей же безопасности.

Но упрямая госпожа лишь недовольно вскинула подбородок, не допуская даже мысли о том, чтобы прислушаться к просьбе.

– Ваша забота, о благородный тархан, без сомнения достойна величайшей из наград, какую я только могу вам предложить. Но вам не понять, что чувствует сестра, когда знает, что ее брат находится в смертельной опасности. Я должна быть с ним, а не прятаться от наших врагов в море.

– Ваша храбрость достойна почитания не меньше, чем ваша красота, – ответил Ильгамут, в глубине души недовольный как этой храбростью – если не сказать, безрассудством, удивительно роднившим Джанаан со старшим братом, – так и тем, как на эту храбрость отвечали враги принцессы. Он пришел в неистовую ярость, когда госпожа появилась в его лагере у устья реки Кадер на два дня раньше оговоренного. Разведчики на другой стороне реки заметили всадницу на огромном черном жеребце – без сомнения, боевом, что и смутило Ильгамута в первую очередь, – когда солнце еще только поднималось к зениту, а значит, она неслась от Ташбаана, почти не останавливаясь. Это тархан понял, когда женщина, в которой он поначалу даже не признал дочь тисрока, остановила взмыленного коня и хриплым измученным голосом попросила воды.

– Вас… преследовали? – только и смог спросить Ильгамут, позабыв все положенные по церемониалу обращения и эпитеты, которыми ему следовало наградить принцессу при встрече. И поспешно протянул руку, чтобы помочь ей спешиться.

– Я не знаю, – хрипло ответила Джанаан, почти рухнув седла на землю, но в последнее мгновение уцепившись за плечи поддержавшего ее тархана и царапая пальцы о золотое шитье на рукавах его длинного парчового халата. – Полагаю, брат задержал их, и надеюсь, что не слишком дорогой для себя ценой. Я приказываю, – она осеклась и заговорила совсем иным, дрожащим от слез голосом, – нет, я умоляю вас, благородный тархан, просите любую награду, но выступите на Ташбаан немедленно. Мой отец умер прошлой ночью, и мой брат теперь в смертельной опасности. Наши враги хотели убить и его, и меня прямо во дворце.

Как они посмели?! – в ярости думал Ильгамут, отрывисто раздавая приказы и крича на тех, кто не считал своим долгом поторопиться. Таш с ним, с кронпринцем, Ильгамут не раз участвовал вместе с ним в военных кампаниях и знал, что второго такого воина не найти во всем Калормене. Но поднять оружие против принцессы?! Да ни один достойный калорменский воин не поступил бы так из страха быть навсегда лишенным права носить саблю и подводить глаза темно-синим. Женщина – это мать, которую следует почитать, жена, которую следует любить, и дочь, которую следует оберегать. Разумеется, речь шла лишь о равных ему по происхождению калорменских тархинах, но Джанаан, как дочь тисрока, была для Ильгамута всеми тремя женскими ипостасями сразу. И тех, кто посмел обращаться с ней подобным образом, тех, кто был повинен в том, что она появилась в лагере у устья Кадера, покрытая пылью с головы до ног и изнывающая от жажды и усталости, следовало предать самой мучительной смерти.

Принцесса заснула еще до того, как они свернули лагерь и погрузились на пришвартованные у устья реки корабли. Лишилась, как показалось тархану, последних сил от облегчения, что Ильгамут по-прежнему намерен поддерживать кронпринца. Хотя в Ташбаане в этот миг наверняка уже короновали другого.

Что ж, мы еще посмотрим, кто будет следующим тисроком, думал Ильгамут, едва ли не каждый час заглядывая в уступленную принцессе каюту и всё чаще ловя себя на том, что он самым непочтительным образом любуется ее тяжелыми темно-каштановыми волосами и изгибами тела под так не подходившими им мужскими туникой и шальварами. Ее собственная одежда из тонкого шелка за время скачки пришла в полную негодность, а женских платьев в военном лагере, конечно же, не держали, потому пришлось дать принцессе то, что было. И при первом же заходе в порт – Ильгамут знал, что должен спешить, но вместе с тем понимал, что появиться под стенами Ташбаана в одиночку, без поддержки других тарханов, будет неумно – послал одного из своих рабов к жене потенциального союзника.

Тархина понятливо нагрузила раба одеждой, украшениями и всякими женскими штучками, о назначении и даже существовании которых мужчины предпочитали не знать, и сделала это в таком количестве, что в город бедняге пришлось бегать дважды. Принцесса приняла доставленные ей вещи с благодарной улыбкой, которой Ильгамут на ее лице вообще не должен был видеть. Такие улыбки предназначены лишь близким, отцу, брату или мужу, но никак не… военному союзнику. А военный союзник, в свою очередь, не должен думать о том, что в мужской одежде и с растекшейся краской на лице Ее Высочеству всё же было лучше. В подобном виде Джанаан не казалась ему столь… волнующей. Одно дело видеть красивую и совершенно неприступную женщину во время переговоров, зная, что у нее десятки слуг и защитников, и совсем другое – понимать, что между ним и дочерью тисрока всего лишь дверь каюты, которую сильный мужчина выбьет двумя ударами.

Просите любую награду, сказала ему Джанаан, когда примчалась к устью Кадера. Если он войдет к ней после захода солнца и скажет, что желает получить наградой её, принцессу Калормена и прекраснейшую из потомков Таша неумолимого и неодолимого, что она ответит? Прогонит его или уступит? Женщины всегда находили его красивым и желанным. Не только как тархана, владевшего несметными южными богатствами, и воина, знаменитого своими победами над врагами империи, но и как обыкновенного мужчину. Но разве дочь тисрока позволит мужчине прикоснуться к ней прежде, чем их назовет мужем и женой жрица Зардинах, Царицы Ночи? Принцесса Джанаан никогда не станет наложницей по своей воле, ибо для нее это будет участью хуже смерти.

Но Ильгамуту от мысли, что принцесса в любой ситуации будет блюсти свое достоинство, легче не становилось. А потому он изнывал от желания каждый раз, когда видел ее зеленые – холодного, отливающего голубым оттенка – глаза. Когда смотрел, как отсветы от лампы танцуют на распущенных по плечам темных волосах. Ведь у нее не было здесь рабынь, чтобы уложить эти кудри в сложную, сверкающую украшениями прическу.

– Поужинайте со мной, благородный тархан, – сказала принцесса, когда молчание затянулось и он уже неприлично долго рассматривал ее укутанную в легкие шелка красоту. Джанаан видела его насквозь. И, верно, испытывала удовлетворение от того, что одним словом могла превратить грозного союзника в онемевшего раба. Такие женщины, привыкшие к раболепному почитанию и восхищению, не допускают даже мысли о насилии. И в мужчинах, чьи имена заставляют трепетать от ужаса вражеских воинов, они видят лишь покорных слуг.

– Если вы того желаете, госпожа, – вновь склонил голову Ильгамут, скрывая охватившую его растерянность. Разделить трапезу с принцессой? Наедине и за закрытыми дверьми? Не будет ли это… слишком? Слишком для его собственной выдержки.

Но госпожа уже повернулась к нему спиной – длинные волосы показались Ильгамуту еще темнее на фоне светло-голубого, густо расшитого серебряными узорами платья – и направилась вглубь каюты к уставленному яствами круглому столику. Два кубка на тонких ножках, две золоченые тарелки. Она ждала, что он придет?

Унизанные тонкими, словно паутинка, кольцами пальцы принцессы едва заметно задрожали, когда она взялась за серебряную ручку кувшина с вином.

– Позвольте, госпожа.

Она не возражала. Молча опустилась на обитый шелком трехногий табурет, и длинные, полускрытые волосами серьги с дымчатыми опалами закачались в ушах от слабого кивка.

– Не хочу, – тихо сказала принцесса, – оставаться одна, когда я уже так близка к нему, но всё ещё неспособна помочь.

– Не всякая мать так печется о сыне, как вы – о брате, госпожа, – вежливо отозвался Ильгамут, подавая ей наполненный кубок.

– Я люблю его, – подкрашенные краской губы принцессы на мгновение разошлись в нежной, даже мечтательной улыбке. – Ведь он мой брат.

Ильгамут предпочел промолчать. И не вспоминать лишний раз о тех слухах, что годами ходили по всему Калормену. Окажись они правдой, ему придется распрощаться даже с мыслями о том, чтобы пытаться произвести на принцессу впечатление. Кронпринц мог бы согласиться отдать ему свою сестру. Но не позволит даже прикоснуться к любовнице.

Нарнийские мудрецы сказали бы, что в землях Калормена даже любовь обретает странные формы. Если бы кто-то из калорменцев вздумал их спросить.

Принцесса улыбнулась вновь и поднесла кубок ко рту, едва пригубив сладкое ежевичное вино.

– Вы помните тот год, когда мой отец взошел на престол Калормена, благородный тархан?

– Как не помнить, госпожа? – согласился Ильгамут. – По этому случаю отец впервые привез меня в Ташбаан. Я стоял рядом с ним в храме Таша во время коронации.

– Вот как? – спросила принцесса, приподняв тонкую – идеальной формы полумесяца – бровь. – Увы, не могу вспомнить, чтобы я видела вас в тот день.

– Это естественно, госпожа, – согласился Ильгамут. – Мне было лишь десять лет, и я едва ли мог хоть чем-то привлечь ваше внимание.

– Полагаю, тогда у вас еще не было столь приметных волос, – предположила Джанаан, приподняв уголок подкрашенных губ в слабой улыбке, и получила в ответ короткий отрывистый кивок. – Да, я помню, как пряталась за ширмой для женщин из отцовского гарема, и его жена без конца одергивала меня, чтобы я села ровно и не издавала ни звука. Мне, – по губам принцессы скользнула еще одна улыбка, – тоже было лишь десять лет, и я была не в силах удержать себя в руках в такой волнительный для всех день.

Волнительный в первую очередь для отца и для его наследника, двадцатилетнего красавца Ильхана, провозглашенного в тот день кронпринцем Калормена. Джанаан уже и не помнила его лица, только длинные темные волосы и мягкую улыбку на тонких губах. Ильхан не видел различий между детьми отца от благородной тархины и простых наложниц и всегда баловал сестер, посылая им то украшения, то просто корзину со свежими фруктами из вверенной ему богатой на урожай сатрапии.

Ильхан умер вместе с пятью другими братьями и семью сестрами, когда на севере растаяли столетние льды и на Калормен обрушилось моровое поветрие.

– Волнительный день, – повторила Джанаан, на мгновение задержавшись взглядом на светлых от краски вихрастых волосах тархана, придававших золотистый оттенок его смуглой коже и карим, подведенным темной синевой глазам. И приметила появившуюся на мгновение складку у края широкого тонкогубого рта. Почему-то она решила: это от того, что он часто улыбается. – День, который мудрецы едва не назвали прогневавшей богов ошибкой, когда умирали один за другим и простые пахари, и знатные тарханы, и даже сыновья тисрока.

Быть может, кто-то и назвал. Кто-то и осмелился сказать, что это Таш карает своих слуг за ему одному известные грехи. Или нарнийский демон в образе льва снимает проклятье со своих земель и посылает его землям Калормена. Но никто не решился бы заговорить о подобном у ног убитого горем тисрока, хоронившего детей и любимых наложниц.

– Полагаю, вам посчастливилось избежать мора, благородный тархан?

– Да, госпожа. Сатрапия моего рода далеко на юге, у самых границ Калормена, и болезнь ее почти не затронула. Но мы слышали о том, – губы тархана дрогнули, и по горлу в жестком расшитом вороте кафтана и белом хлопке камизы прошла выдающая смятение и неловкость дрожь, – сколь многих эта хворь унесла в столице. И соболезновали горю великого тисрока.

– Его горе было столь же велико, – негромко согласилась Джанаан, переводя взгляд на дрожащее в кубке темное вино. – Лишь четверо его детей пережили тот год. Двое младенцев, спешно отправленных в отдаленный дворец, едва в Ташбаане поняли, что надвигается беда, я, дочь от рабыни-северянки, не имевшая тогда никакой ценности в глазах отца, и мой брат.

Она пошла тогда не к Ильхану, всегда такому доброму и улыбчивому. Такому слабому, до самой смерти умолявшему не оставлять его одного. Она вошла в полутемные покои с застоявшимся воздухом, терпко пахнущим плавящимся воском и лекарственными настоями , робко присела на самый край смятых простыней и услышала злое и хриплое «Пошла вон, глупая. Не хватало еще, чтоб и ты…». А потом он зашелся кашлем, капая кровью изо рта на влажные от испарины простыни, и Джанаан схватилась за его руку, в безотчетном порыве прижимая ее к своей щеке. Горячую руку мальчишки, на запястье которого алел свежей краской лишенный века Глаз Азарота. Неспящее око бога войны, пристально следящее за врагами своим острым, как наконечник копья, зрачком. Знак, который получает благородный мужчина в четырнадцать лет, если его сочтут достойным войти в число слуг небесного воителя. Стать Воином Азарота.

Тот же знак, что виднелся под расшитым рукавом на запястье сидящего напротив тархана. И Джанаан вдруг стало любопытно, какой видит ее этот мужчина. Красивой? Умной? Или, быть может, даже опасной? Желанной, как женщина, а не как милость со стороны правителя? Милость, какой ее видел муж, доказательство его собственного статуса. Личная армия, богатые серебряные шахты во владениях, свежие устрицы на столе. Любимая дочь тисрока на ложе.

И пусть дочь тисрока была втрое моложе, когда стояла подле него перед жрицей Зардинах, и понимала счастье совсем иначе, чем новоиспеченный муж.

Счастье виделось ей безмятежными водами озера Илькин, затерянного среди калорменских кипарисовых лесов. Шелестом листвы на едва ощутимом кожей ветру и холодными каплями воды, срывающимися с пальцев и оставляющими круги на озерной глади. Легкой дымкой облаков, наползающей на солнце – яркое, желтое, будто золотая монета, еще только поднимающееся из-за горизонта. Просвечивающее сквозь зеленую и коричневатую листву и рассыпающееся бликами в каплях воды на длинных, кольцами завивающихся под пальцами черных волосах, оставляющих влажные следы на обтянувшем колени и бедра шелке.

Даже когда солнце поднимется к самой вершине безмятежно-голубого неба, воды озера Илькин останутся такими же холодными, как и на рассвете.

– Зайнутдин, верно, считает, что он избран самим Ташем, раз пережил тот страшный год, – заговорила Джанаан вновь, подводя итог начатому рассказу. – Но я верю в иное. Мой брат долгие годы оставался единственным сыном тисрока, способным поднять оружие против наших врагов. На нем благословение богов, и то, что сделал этот нарнийский демон, лишь подтверждает мои слова. Он боялся моего брата. Он станет бояться еще сильнее – он и вся его Нарния, – когда мой брат возьмет то, что полагается ему по праву.

Опаловые серьги блеснули под волосами принцессы острыми лезвиями сабель. Богиней женщин испокон веков была Зардинах, Царица прохладных ночей и безмятежно журчащих ручьев, но сейчас из глубины зеленых глаз на Ильгамута смотрело пламя Азарота.

Горе, горе тому, кто пойдет против детей Таша, связанных божественной кровью и ею же обреченных на муки.

Комментарий к Интерлюдия. Восточное море

Касательно морового поветрия в 1000 году. В каноне никаких упоминаний об этом нет, но в условиях, когда в Нарнии буквально за несколько дней прошел столетний Ледниковый период и глобально изменился климат, соседние с ней земли действительно могло накрыть каким-нибудь катаклизмом. Это не камень в огород Аслана, хотя, говоря откровенно, в подобной ситуации я бы не удивилась, если бы выяснилось, что свою-то Нарнию он прикрыл, а всех остальных оставил загибаться.

========== Глава третья ==========

Гавань Ташбаана затихла в ожидании. Ни одной тени не показалось на пришвартованных в эстуарии реки военных галерах, когда кораблей под черно-желтыми флагами один за другим бросали якоря в темную неспокойную воду, пенящуюся белыми гребнями и поднимающую со дна мелкий песок и обломки ракушек. И вдали, на черном полотне падающего в море неба уже ворочалось и изредка вспыхивало тонкими белыми разрядами, окрашивающими тучи в темно-серые тона.

– Шторм идет, – бормотали рабы тархана Ильгамута и косились на сходящую с палубы женщину в темной накидке с золотыми ромбами и повязанном поверх волос длинном кашемировом платке.

Дьявола выводили из трюма ближайшего, предназначенного для перевозки лошадей корабля вчетвером, тащили гневно ржущего коня за собой изо всех имеющихся сил, пока тот не повернул длинную черную морду на звук знакомого голоса и сам не потрусил, вырвав поводья из рук нерасторопного конюха, к сестре хозяина.

Иди ко мне, мальчик. Скорее, нам нужно отыскать его. Нужно убедиться, что мы не опоздали.

В небе за спиной заворочалось с новой силой, сверкнуло ветвистой молнией, и Дьявол недовольно дернул ушами, чутко уловив далекий громовой раскат.

– Госпожа, – сказал тархан Ильгамут, придерживая для нее стремя. И Дьявол стоял смирно, лишь кося на незнакомого мужчину налившимся кровью глазом и изредка переступая по песку подкованными копытами.

Джанаан лишь качнула головой, берясь обеими руками за высокие луки черного седла, и длинный кончик платка мазнул ее по щеке.

– Готовьтесь к штурму, благородный тархан. Я не намерена давать Зайнутдину время подготовиться к встрече. Брата я отыщу сама.

Усыпальницы высились далеко впереди, черные даже на фоне ночного неба. Страшные даже без россказней стариков об обитающих в темной глубине коридоров неупокоенных душах. Ветер закручивался вокруг них с жалобным стоном, заглушавшим даже недовольный рокот надвигающегося шторма, поднимал с барханов мелкие белые песчинки и тянулся навстречу, пробираясь под накидку длинными ледяными пальцами.

Моя принцесса не рада возвращению господина? К чему такая холодность, неужели моих даров оказалось недостаточно, чтобы тронуть твое сердце? Ты же неглупая девочка, ты сама знаешь, что для тебя лучше. Рано или поздно ты поймешь, сколь благосклонны были к тебе боги. И падешь на колени перед алтарями, а затем и перед отцом и мужем, благодаря за ниспосланное тебе счастье.

Сквозь темную тучу пробился неверный, слабо различимый лунный свет, рисуя на песке изломанные, лишь отдаленно напоминающие лошадь и всадника, тени. Ветер застонал вновь, пробирая до костей, и швырнул в лицо край кашемирового платка.

Или теперь ты возомнила за собой право броситься в объятия первого же мальчишки с крашеными волосами?

Дьявол недовольно заржал, встряхнув переплетенной гривой, и тени на песке заметались, рассыпаясь отдельными темными линиями. Про́клятое место, шептались рабы-садовники, подстригавшие розовые кусты в спускающемся к самой воде дворцовом саду и вздрагивавшие каждый раз, когда из-за красноватых речных волн до них доносился очередной протяжный стон пойманного в ловушку ветра.

– Тише, мальчик, тише, – пробормотала Джанаан и потрепала занервничавшего коня по лоснящейся черной шее с длинной гривой, заплетенной в дюжины тонких, причудливой сетью ложащихся косичек. Рабы, верно, трудились не один час, потратив больше времени на то, чтобы обуздать сварливого жеребца, чем на само плетение.

Собственный голос показался ей чужим и слишком гулким для ночной тишины, нарушаемой лишь зовом призраков. Близ Усыпальниц любые слова становились богохульством, понапрасну тревожащим покой мертвых. Длинные черные тени гробниц тянулись по песку к опрометчиво ступившим в чужие владения коню и его всаднику, и черные зевы входов распахнулись во всю ширь жадными беззубыми пастями, готовыми поглотить всякого, кто посмеет подойти слишком близко.

Ничего. Ни двинувшейся навстречу тени, ни шороха шагов по песку.

Где ты будешь?

Там, где они даже не подумают искать.

Ошибки быть не могло. Другого места быть не могло. Они бы прочесали каждый клочок земли на протяжении десяти миль, заглянули бы под каждый камень, но даже если они хоть на миг задумались об Усыпальницах… Сколько предателей решится войти под своды древних могильников? Зная, что совесть их нечиста и что правда на стороне того, кто скрывается под защитой этих стен? Он правитель по праву, обитающие в гробницах духи не тронут его. Но немедля утащат в самую тьму всякого, кто посмел преступить закон.

Джанаан остановила коня в дюжине ярдов от первого могильника: огромного черного улья с наметенными вокруг его подножия белыми барханами. Ветер рисовал на песке узоры волн.

Преступить закон. Не ты ли преступала его столько раз, принцесса? Не твоя ли рука дрогнула над бокалом вина, прежде чем поднести его мужу?

Песок шуршал под ногами змеиной чешуей, норовя забиться в тесные остроносые туфли. Джанаан вздрогнула от первого прикосновения песчинок к ступне над жестким краем туфли, словно до нее и в самом деле дотронулась притаившаяся змея. Из-за черной стены еще одного могильника, при дневном свете закрывшего бы от взгляда очертания двуглавой горы Пир, вновь донесся протяжный стон ветра. Казалось, ничего, кроме ветра и Усыпальниц, здесь нет. И гневающееся море, и замерший в ожидании Ташбаан у нее за спиной будто растворились в темноте, оставив ее совсем одну против ледяного прикосновения не нашедших покоя душ. Дьявол заржал вновь – надрывно и так же протяжно, как стонал ветер, – но не двинулся с места, лишь недовольно переступив копытами по неспокойному песку, послушному малейшему движению холодного воздуха, меняющего линии его узоров.

Если бы только луна выглянула из-за туч. Дала хоть немного бледного света.

В стороне, где-то между двумя другими могильниками, послышался еще один стон. Человеческий. Джанаан обернулась в его сторону, резко вскинув голову и настороженно вслушиваясь в перешептывания гробниц. Не тот голос. Мужской, но не похож даже близко. Ловушка?

Дьявол заржал вновь, но теперь Джанаан вдруг почудилось, что в этом ржании отчетливо прозвучали радостные нотки. Луна проглянула сквозь темные клочья туч неожиданно, не предупредив даже первым, одиноким лучом света, и песок почти засветился под белым сиянием. Тени от Усыпальниц плеснули на барханы антрацитовой чернотой, ее собственная вытянулась на песке длинным гротескным подобием женской фигуры, и рядом пролегла еще одна. Принадлежащая человеку, который, верно, еще мгновение назад стоял в тени одной из Усыпальниц у нее за спиной.

Сердце успело пропустить удар, прежде чем в безмолвии разом затихших могильников раздался чуть насмешливый бархатный голос.

– Здравствуй, сестра.

Джанаан обернулась и бросилась ему на шею.

***

Звуки доносились словно сквозь толщу воды, слабые, искаженные, гулким эхом отдающиеся в почти оглохших ушах. Перед глазами плыли неясные, едва различимые образы, изредка отступая в темноту, и тогда сквозь слипшиеся от морской соли ресницы проступали очертания черной каменной стены, поднимавшейся из кипенно-белого песка. Тот сворачивался змеиными клубками под порывами холодеющего с каждым часом ветра и бросал в безвольно раскрытую руку жесткие, как чешуйки, песчинки.

Белые змеи… Белые и черные, как агатовые, лишенные привычной темно-синей краски глаза с размытым пятном таких же черных ресниц. Черные, как кровь на чужих смуглых пальцах, в темноте обретающая оттенок тлеющего в самой глубине угля. Собирающаяся в горле вязкими сгустками. В груди и плече отзывалось острой – до стиснутых зубов и выступающей на лбу испарины – вспышкой боли на каждую попытку выкашлять не дающую дышать кровь. И в ушах вновь начинало звучать гулкое эхо голосов.

– Лежи смирно. Или так и помрешь со стрелой в груди.

– Мне… больно…

– Хватит скулить. Или я, право слово, начну думать, что ваша с Зайнутдином мать согрешила с дворцовым конюхом.

В ответ на эти слова Шарафу захотелось его ударить. Но кто же в здравом уме станет поднимать руку на человека, который может вогнать стрелу у тебя в груди еще глубже? Да и руки дрожали и едва слушались – промахнется даже в такой близи, – и смуглое лицо брата плыло перед глазами.

Брата. До чего же странно сплелись теперь судьбы детей великого тисрока. Шараф хотел привезти Зайнутдину отрубленную голову в мешке, а тот приказал выпустить в него с полдюжины стрел.

Предал. Предал ради куска драгоценного темного металла, выкованного в форме обруча, и теперь, верно, праздновал победу, пока Шараф умирал посреди холодной пустыни, и стрелы из его ран вынимал тот, чья голова должна была быть главным трофеем в их войне.

Даже думать об этом было невыносимо. Невыносимо… стыдно.

– Добей… пожалуйста…

– Есть идея получше.

Откуда-то потянуло горьким дымом, почти смрадом, густым и черным. Ему ведь хватило ума не разводить костер на виду у целого города? Хватило? Если он провел здесь всё то время, что его искали в окрестностях Ташбаана, то должен был… быть осторожен.

Шараф не содрогнулся, разглядев среди размытых пятен раскаленное докрасна лезвие его собственного кинжала, и стиснул зубы, сумев не закричать от новой вспышки боли, но от запаха паленого мяса в горле стал ком. И рот наполнился желчью.

– Ну и свинья же ты, – гулко расхохотался низкий бархатный голос, и на тонких губах появилась такая же тонкая змеиная ухмылка. – Братец.

В глазах потемнело, и на него обрушилось милосердное, лишенное стыда беспамятство. Ветер шумел и стонал где-то вдалеке, словно бы в другой жизни, а холод опускающейся на пустыню ночи и остывающего песка проникал сквозь мокрую от испарины камизу, принося слабое облегчение. Он и не сразу понял, что ночь наконец вступила в свои права. И что в вое ветра зазвучал женский голос, выкрикивающий одно и то же слово.

Имя.

Она кричала и низко, гортанно смеялась, а затем возникла из темноты – словно призрак сродни тем, что обитают в недрах Усыпальниц, – когда Шараф вновь попытался открыть глаза. И склонилась над ним так низко, что он разглядел даже цвет ее подведенных глаз.

Невозможно. Это лишь мираж. Она должна быть за десятки миль от Ташбаана. Не могла же она так быстро… Или могла?

– Раны серьезные, – гулко, едва разборчиво прозвучал в ушах голос Джанаан, и видение с ее лицом склонило голову набок, теребя в пальцах лежащий на узких плечах длинный платок. Сделало глубокий, будто бы задумчивый вдох, и в распахнутом вороте из полупрозрачной бордовой ткани высоко поднялась и вновь опустилась тяжелая полная грудь. – Полагаешь, он выживет?

– Опасаюсь, – ответил Рабадаш с низкими хрипловатыми нотками в полном насмешки голосе, и она так же хрипло засмеялась в ответ, блеснув в темноте зубами между припухшими губами. Им ли было бояться полумертвого, почти истекшего кровью и раздираемого изнутри чувством вины противника?

Темнота сомкнулась над головой вновь, как смыкаются над утопленником горькие черные волны, и перед глазами заметались смутные бледные тени. Призраки Усыпальниц тянули к нему руки из этой темноты, принимая дюжину обличий разом.

***

Дворцовые коридоры полнились одними лишь отсветами молний, вспыхивающих за окнами многочисленных комнат и бьющих в щели под дверьми из белого, красного и черного дерева. Море бросалось на берег с такой силой, что рев штормовых валов был слышен даже в самом сердце Ташбаана, лишенном привычной какофонии полуночной музыки и смеха пирующей знати. Воздух звенел натянутыми до предела стальными нитями – струнами арфы, на которой сыграет мелодию войны огненный дух, верный слуга Азарота, – и каждый раскат грома чудился тяжелым шагом завоевателя к золоченному трону. Ударом тарана в витые, не для защиты построенные ворота дворца.

Ласаралин хотела кликнуть кого-нибудь из забившихся по углам и трясущихся от страха слуг и рабов, чтобы зажечь медные лампы. Слишком уж сильно темные коридоры напоминали ей Старый дворец, через который она пыталась тайком вывести Аравис из Ташбаана. Ласаралин всё чаще ловила себя на мысли, что теперь уже и лица подруги толком не помнит, но от одной только мысли об Аравис у нее холодели руки и в животе разливалась тупая боль, как в ту ночь, когда покойный муж впервые предъявил на нее права. Она бы согласилась еще на тысячу таких ночей, на липкий стыд и слезы боли и отвращения, если бы это могло повернуть время вспять и остановить ее на пороге Старого дворца. Аравис унесла эту тайну с собой далеко на Север, но Ласаралин еще многие месяцы после этого просыпалась в слезах, вновь и вновь слыша гремящий в ушах голос кронпринца, обещающий утопить Нарнию в крови за отказ королевы варваров.

Если когда-нибудь он узнает, что его слова слышали не только отец и Великий визирь, но и две притаившиеся в укромном уголке – словно воры в ночи – тархины… Ласаралин окажется на плахе даже не из-за невольного предательства, а лишь потому, что Рабадаш не простит подобного позора. Потерпеть поражение не из-за силы и отваги врага, а из-за двух двенадцатилетних девочек, оказавшихся не в то время и не в том месте!