Текст книги "Agape"

Автор книги: Анна Элфорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Вы можете пожалуйста нам прочесть свою работу? – любезно попросила я, быстро оглядывая глазами содержание, слова, которые поэт вывел карандашом низко, нежно, точно спелые органные ноты, но с хрипотцой.

Дилан сунул ему банкноту в двадцать долларов и сдёрнул с себя куртку; парень встал напротив нас. Он так неловко перетаптывался, но так властно начал читать, владея своим голосом, видимо, отлично зная, на каких ладах связок необходимо играть:

Иллюзии трезвых дней постепенно проходят.

И он помнит осенние, короткие ночи,

когда она казалась совершенно другой!

Стоя под ветрами и думая,

Сколько ж Их было до этого

Он, пряча руки в карманы,

Размышлял об агапэ.

Да, Их не забыть,

Ни одну из памяти не упустить.

За то, что Они и Она дали ему,

Стоило бы возблагодарить.

***

Автомобиль остановился напротив дома, где мы провели ночь порознь– Завтрак был просто чудовищен, – улыбнулась я и поправила пряди, глядя в небольшое зеркало и тут же закрывая его.

– Да-да, а стихотворение немного корявое. Сам знаю. Но поэт неплохо подметил отличия меж Эросом и Агапэ.

– Возможно.

– Я хотел спросить, подумала ли ты, какое из воспоминаний будет особенным?

– Кажется, да.

– Расскажешь?

– А ты меня иначе не отпустишь, – забавляюсь я.

Да, думала я, зато я забавляюсь.

– И то верно, – Дилан отстегнул ремень и стащил с себя мягкую, лёгкую куртку.

– Итак, мне было около пяти лет. Это был, если я не ошибаюсь, июнь. Раньше перед моим домом висел гамак меж двух сосен. – Они всё ещё растут на том же месте. – И на нём довольно часто качал меня отец, а мать ругалась, мол, никто не имеет права слоняться и праздно шататься; что каждый обязан что-то делать, кем-то быть, – я замолчала.

– Это всё? Это в твоём стиле.

– Нет! И что значит в моем стиле?

– Просто продолжай, – смеётся Дилан.

– Потом он полил меня ледяной водой из садового шланга. Я до сих пор помню это ощущение, словно тысячи игл вонзаются в душу. Но даже не в этом суть! К черту лирику; примерно через час мои родители вдвоём заперлись в спальне, и я точно помню свои мысли: «Зачем они так шумят?». Я думала о том, почему моя мать кричит «о, Боже», если она не верит в Бога. – Дилан засмеялся и прижался лбом к рулю, а я только продолжила с нарастающей интонацией. – И почему они не говорят друг с другом? Чем они там ещё могут заниматься?! И почему они так странно дышат? – ничего неловкого, скорее, жизненное.

Но наш с Диланом смех неожиданно прервали: дверца машины открылась извне, и в минуту нашей немыслимой, доброй близости задрожал чужой голос, как пчела, будто звон, где мы сидели вдвоём; ах! нет – втроём.

– Зеди! Да ты очухался после выпивки, – отпустил Дилан после того, как открыл дверь с моей стороны сам, облокачиваясь рукой о моё колено, ведь сказать, что я растерялась, – это слишком мало.

Музыка листьев в тени переходит на более низкие, глубокие мотивы, и Зед почти что вырывает меня из салона машины, нахамив как мне, так и Дилану. Дилан пошёл бы за мной, вступился бы, сунулся в наш спор, но я заставляю его оставить нас с Зедом вдвоём; почти что приказываю Дилану уехать. Какими бы мы ни были цивилизованными и культурными, с намазанной на наши языки порядочностью, но в первую очередь мы животные. Раз уж мы злы, то вот так, с хрипотой, до потери сознания. «Сволочь! Сволочь!» – кричу я Зеду и всей глупости его обиды на меня, а весь мир словно замер. Если его мысли расстроены, а настроение подавлено, он часто бывает резок.

Когда я выбегаю на пляж, небесная гладь перечёркивается полётами спугнутых чаек. Целый день я провожу с Алексом на побережье, покуда погода постепенно улучшалась. Мы рассматриваем растения; от злости, раздражения, бешенства я раздираю кожу на своих ногах так, что она остаётся под ногтями, и кровь превращается в звёзды на моей коже, переливающиеся под светом фонарика, когда уже темнеет. Маленькие и алые, блестящие, как клюквенное варенье, капли начинают свёртываться, и покрасневшая коленка зудит и полыхает, напрашиваясь на второй раунд, чтобы я размазала кровь ко всем чертям по своему телу. Я прихожу в себя только на следующее утро – отвечаю на новопришедшее сообщение Дилана.

– Мне стоило дать тебе возможность объясниться. Надеюсь, что у тебя не было проблем из-за этого.

Я только проснулась; часы аккуратным, плотным отзвуком повседневности отбили пять утра. Дилан пробился сквозь серо-зелёную сонь раннего часа, которая всё обволакивала и обволакивала меня, отбирая слова летаргией сплошного пресного спокойствия с подступающей тошнотой в глотке. Но я лишь улыбнулась себе, Дилану, и ответила:

– Тебе стоило, но уже поздно. Всё в полном порядке, – лгу я.

Через пару часов мой ментор Даниэль подъезжает к дому, и мы направляемся в Окленд, где проводим вместе следующие дни за выступлениями. (Он может заснуть буквально в любом месте и в любой позе; Даниэль равнодушно относится к общественному мнению, считая, что прекрасно знает, что есть "хорошо" и что есть "плохо" и без других людей. Свободное время проводит за старинной печатной машинкой деда, сочиняя различные сценарии, которые после откладывает в большую шкатулку и закрывает на ключ, а через год перечитывает и ставит по ним пьесы). Спектакль с моим участием идёт полдюжины раз за эти три дня.

Звёздная ночь

Ночи необходимо многое совершить. Она не то вздохнула, не то застонала, подумала о своём, и вздохнула вновь, облегчённо, горько. Растрогалась и сама получила по носу, как бьющей с отскоком колючей веткой. Ночь будто бы надвое разорвало: одна её часть тянулась туда, где было дымчатое, тихое минувшее утро, когда навсегда ушла дорогая душа, а океан неизменно стоял в необычной дали; но другая часть упрямо, строптиво застряла тут, на лужке, возле незнакомого дома со знакомыми обитателями. Она увидела холст – он словно взмыл и, белый, неумолимо навязывался взгляду. И холодною белизной корил за все эти дёрганья и треволнения, за зряшную трату эмоций вечера и половины ночи. Она призывала саму себя к порядку; и, покуда расстроенные чувства покидали в смятении поле, как и она сама покидала завершившийся период жизни, Ночь начала разбирать вещи, самые личные и самые сокровенные в кладовке. Те, что нельзя никому показать. Пока нельзя.

Подобным образом она и провела оставшуюся половину темноты, время, находящееся под покровительством луны, перекладывая вещицы с места на место и рассуждая, как она будет рассказывать о них через несколько месяцев. Не знает Ночь, когда именно, но точно уж расскажет, поведает хоть кому-нибудь. Но сперва завоюет её сердце.

Грейс

После очередного выступления к вечеру я, наконец-таки, возвращаюсь обратно. Измотанная, но счастливая, проведавшая мать с отчимом и встретившая продюсеров на обеде в ресторане, я в конце концов вспоминаю о своих планах. Часы бьют пять вечера.

Собравшись, бегу на нижний этаж, а внутри появляется неоправданное волнение; автомобильные гудки пред моим домишком. И вот я уже выбегаю, захлопывая дверь, и оказываюсь в родной машине Логана.

– Ну, и как прошло твоё выступление? – интересуется Логан с улыбкой вместо приветствия.

Пересказываю события прошедших дней, и по пути деревья всё переминаются на месте. На их ветвях сидят незаметные птицы, чей щебет превосходно слышно через открытое окно. Небо, чистое и далёкое, не прячет на небосклоне солнце. Оно покрыто чистой голубизной, на которую можно заглядеться. А океанический берег уже почти под моей ладонью. Вместе с Логаном мы вскоре заезжаем на парковку кофейни и, чертыхаясь, вбегаем в помещение. Около шести вечера; ступаем по черно-белой плитке пола, оглядывая столики и людей, здесь сидящих. Ни одного знакомого, даже Нэт нет, сегодня не её смена. Вместе заваливаемся на диваны, разделённые обеденным столом.

– Что-то Али с Алексом задерживаются, – стонет он.

– Впрочем, как и всегда, – отвечаю я, и Логан лишь усмехается.

Голубоглазый брюнет выхватывает телефон из моих рук, ладонью другой руки множество раз ударяя о поверхность стола; шум барабанной дроби. Вопросительно изгибаю брови с дружеской улыбкой на лице.

– Скажи мне, вы с Зедом помирились? Я волнуюсь за ваши отношения, – интересуется он.

Но только я хочу ответить, как Али с Алексом оказываются возле нас; их мокрые волосы, помятая одежда, – обычно такое неуловимое счастье здесь приобрело чёткое выражение. Они присоединяются к нам; неоновое освещение включается, музыка постепенно убыстряется. Солнечные лучи, растворённые в воздухе, скоро уже становятся невидимыми. Темнота расплёскивается за окном.

Насильно вырываю себя из дремотного состояния, и сквозь отрешённость изучаю большую заходящую внутрь компанию. Столь разнородный состав, но один парень выделяется из общего контекста. Это… это Дилан. Ну, конечно же! Первая ловлю глубокий карий цвет и улыбку; вот его замечают все остальные:

– Дилан! – вскрикивают они почти что хором; знатный художник с выставками по миру; человек поразительной одарённости – я сама видела; он неизвестно зачем переехал в небольшую провинцию и уже обзавёлся теми, кто прыгает на него и кружит возле, как стервятники.

– Может быть, ты всё-таки сядешь? – предлагает Алиша, как самая близкая ему из всех нас; она всегда так харизматично изгибает брови.

Дилан переводит взгляд на Али, а затем на меня и Логана. Вот он уже обходит наш диван, взбирается на сиденье позади, перешагивает спинку и приземляется, протискиваясь, меж мной и Алексом. Крайне открытый тип, этот Барннетт! Официантка приносит его заказ, оглядываясь на группку, с которой пришёл Дилан и которую он так просто оставил, и я отпеваю немного его скотча. Я заметила, что Дилан всегда ест немного, никогда не наедается до отвала, только по мере голода, а порой и вовсе забывает поесть в порыве творчества. Теперь я отпила из другого стакана; напиток жжёт так же, как и джин, но я люблю это.

– Да-да. И тебе привет, Грейс. Как твоё выступление?

Да, у Дилана есть этот императив к самовыражению – эту восприимчивость к любым изменениям чувств другого, то бишь чувственность и чувствительность. Чтобы владеть техникой рисования, необходимо тонко чувствовать человеческие души (это значит – разбираться в литературе). Почти что невозможно рисовать человека, не зная, что скрывается под его кожей. Какие органы, сухожилия, мышцы и связки. И лицо необходимо рисовать, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что происходит в человеческих душах. И Дилан это знает. Неожиданно звонит мой телефон (личный маячок, кравший информацию обо мне, ей богу, не люблю телефоны), и Кэррол говорит в трубку на другом конце Портленда:

– Грейс, поезжай к дому Виктории.

Я настораживаюсь:

– Ты говоришь о моей сводной сестре? Что-то произошло? – я не ожидала услышать подобную просьбу о той девушке, которую видела всего однажды.

– Надеюсь, ничего серьезного, – отвечает она беззаботно, не тревожась ни о чем и ни о ком, но я слышу через трубку фоном нервозный голос Майка; все же Виктория – его дочь от первого брака.

Я прошу прислать мне адрес сестры. Когда я удивляю известием друзей, Дилан кладёт обе руки на стол и внимательно изучает обстановку.

6

Грейс

Полицейская сирена одиноко разрывает воздух, звуки прибоя. Я вжимаюсь в спинку сиденья вместе с Логаном и немым взглядом умоляю друзей ехать быстрее; мать так и не объяснила, что произошло, и я тоже не могу. Мотаясь по извилистым склонам, мы проезжаем кварталы, которые этой ночью подобны туманному Константинополю в тенях. Заворачиваем за угол улицы, и перед нами открывается вид на площадь соседской общины, куда выходят палисадники домов, залитую светом ярких фар, звуками новых сирен. Логан останавливает автомобиль, оборачиваясь ко мне всем телом. Но я лишь выбегаю на улицу, захлопывая дверцу так, что тонированные задние стекла звонко дребезжат. “Ничего серьезного?” – судорожно спрашиваю я в ужасной, пугающей атмосфере. В очередной раз мне позвонил Майк, и я пообещала ему не бояться полиции, ибо они слишком некомпетентны ни для исполнения своих угроз, ни для справедливого раскрытия дела. Мне было важно увидеть случившееся собственными глазами.

Шумно. Небольшая толпа собралась возле дома; полиция не подпускает их близко. Стремительно пересекаю площадь и натыкаюсь на руку мужчины средних лет в форме.

– Полегче, девчонка. Это место самоубийства, – рыжие усы над его верхней губой поддразнивают, извиваясь в движении.

Самоубийства…? Дух опускается ниже, куда-то прямо в пальцы ног, а мышцы живота стягивает сильнее. Впиваюсь ногтями в свою ладонь, чтобы проверить, реальность ли это. Я оборачиваюсь в поиске поддержки друзей, и ближе всех обнаруживаю знакомые фиалковые глаза.

– Это моя сестра. Немедленно пустите меня! – требую я. – Ее отец уже едет сюда из Портленда, и это займет несколько часов! – Рыжик оборачивается на вышедшую женщину-детектива с кофе в руках, жестом указывает на меня (я уже не вижу никого из своих друзей; мои мысли обратились в квинтэссенцию из обязательств перед тонкой душой Майка).

Детектив без промедления позволяет мне зайти на территорию дома. Неожиданно для всех, и даже для самой себя, я стремительно пробегаю изумрудный газон кузины и влетаю в дом. Я не откликаюсь на голос детектива, в беспамятстве взбираюсь по миндального цвета спиральной лестнице на второй этаж-чердак. Внизу слышатся громкие голоса. Здесь лишь одна большая комната, на полу сор и жутким образом раскиданы вещи; я задыхаюсь, когда впервые после гибели отца вновь сталкиваюсь со смертью. Тело крашеной блондинки двадцати пяти лет висит на люстре и резко контрастирует с наполненной светом комнатой. На запястьях Виктории я замечаю крепкие следы от стяжек, но вот меня уже выволакивают из комнаты.

***

Я сижу в комнате полицейского участка: серебристая мебель, такое же стекло, одинокий стол и два стула напротив.

– Вероятнее всего, она повесилась, Грейс, – пожилой следователь перешёл со мной уже на «ты». Чувствую, как ком бесконечного напряжения постепенно проходит по глотке вместе с тёплой водой. – Все улики указывают на это, точнее, их абсолютное отсутствие.

– А что до явно насильственных следов на кистях Виктории?

– Сама себя привязала.

– Вы видели погром в ее комнате, она защищалась! – вскрикиваю я; это вопрос справедливости.

– Она могла это устроить и сама.

«Что вы за подонки», – подумала я. Но чего я могу ожидать от семидесятилетнего шерифа, который занимается вышиванием крестиком на рабочем месте? Такой уж это городок (ведь даже если со мной произойдёт беда, я тоже не обращусь к властям). Я помню, как однажды заявила в полицию о краже, на что шериф мне ответил: «Я более чем уверен, что тебе это просто кажется. В моем городке никогда никто не крадет друг у друга» – вот что сказал мне престарелый сотрудник. «Милочка, отоспись, и утром найдешь потерянное. Твой юный ум фантазирует». Некомпетентные правоохранительные органы.

Звёздная ночь

“Тело, душа, ум. Телу принадлежат ощущения, душе – стремления, уму – основоположение”. Ночь чувствовала себя раздавленной этой мрачной тишиной и красотой предрассветного часа, чувствовала, что хочет быстрее увидеть её вновь. Ночь помнила каждое начало и каждое падение.

Грейс

Я оказываюсь в просторном коридоре. Холодной свет освещает всё по периметру, а железные стулья вдоль стен пусты. Скользкий белоснежный кафель под ногами неожиданно для меня является поводом к новой картинке перед глазами – первый раз, когда я видела Викторию. Это был семейный вечер, и она стояла прямо напротив окна с ослепительным дневным солнечным светом. Единственное воспоминание о моей сводной сестре – тот вечер. То красное платье так шло ей, а сейчас… Виктория мертва. Так странно. Мы не были близки; теперь уже у меня есть второе о ней воспоминание – бездыханное свисающее тело в полуметре над полом.

Мы проходим в общее отделение; здесь больше людей. Следователь, допрашивавший меня, скрывается в одном из многочисленных кабинетов. Подписываю бумаги, озираясь по сторонам. Небольшая группка выходит из помещения на улицу, и вот я посреди всей суеты замечаю знакомое лицо. Хоть кто-то в этом абсолютно бредовом мире! Спасаюсь от кошмара действительности, бросаясь на его плечи, не контролируя себя и проявления чувств. Дилан слегка отшатывается назад, не ожидая такой силы от меня. И вот колебания проходят, мы вместе останавливаемся на месте.

– Я понимаю, тебя ранит случившееся, – шепчет близкий друг Али.

Чувствую единственную горячую слезу, опускающуюся по моей щеке ниже. Обвиваю рукой его шею, а Дилан осторожно прикасается ладонью к моей спине, где-то прямо между лопаток. Такие успокаивающие прикосновения от почти что незнакомца. И вдруг, сражённая неуловимыми силами, поймавшими меня врасплох, я ударяюсь в слезы. Я стою и плачу, плачу, ничуть не стыдясь своих слез, и они бежали по щекам.

– Нет, я.... – замолкаю на мгновение, вдыхая взахлёб воздух, как спасение. – Мне должно быть больно, но я видела её лишь дважды в жизни. И это был второй раз. Возможно, мои слезы и неоправданны. – Мы замолчали. –  Я просто впервые со времени гибели отца столкнулась со смертью снова, – озвучила я свои мысли прямиком из дома Виктории вслух.

Ещё одна слеза, но теперь уже тонкая и тихая, опускается в тот момент, когда я отстраняюсь от Дилана. Обнаруживаю карие глаза, а моя рука локтем всё ещё опирается об его плечо. Он изучает мои черты со скорбью в глазах, а я ощущаю его дыхание. Кроме трагедии, внутри самой себя обнаруживаю дрожь и воздух в диафрагме; по крайней мере, я перестала задыхаться. Но Дилан встрепенулся, отозвав свои несказанные слова, и я в ответ отстраняюсь.

***

Ночь, переходящая в утренние часы. Мы вместе сидим на железной, жёсткой скамье.

– Виктория оставила хоть что-нибудь? – бормочет Алиша, вопрошая Дилана, перегнувшись через меня. Я вновь облокотилась о его плечо от невероятной слабости. – Может быть, записку…

– Мы уже слышали неоднократно от Грейс, что ничего не было найдено. Но они продолжают обыскивать дом.

Разговор всё продолжается, сменяя темы, но я вовсе не участвую в нем, не чувствую его. Ощущаю только прожигающую внутренности пустоту, и сквозь часы пугающее равнодушие спускается сверху на моё сердце. Теперь вместо картинок мёртвой я думала лишь о том, что мне нравится версия людей в шесть утра. Такие уязвимые, честные, настоящие.

Звёздная ночь

Ночь чувствовала себя такой предательницей, чувствовала, что человеку хочется более задушевной беседы, но была к ней не способна. И нашла на Ночь тоска, стало скучно – сидеть тут и ждать новостей. Свет Ночи такой же, как свет давно потухших звёзд. Он излучается ещё до нашей жизни, и постепенно, сквозь дни, месяца и года доходит до нас, постепенно вразумляя. Потом мы осознаём, потом мы благодарим.

Грейс

Покрывшись мурашками, я выбегаю на улицу, заметив первые утренние лучи. Туманный восход; густые ночные пары рассеиваются отдельными хлопьями, ожидая той минуты, когда будут обращены в ничто. Высоко в воздухе, не видные глазу, трепещут и звенят жаворонки. Чувство в глотке, словно это последнее утро на другом континенте, где ты больше никогда не окажешься. Меня немного знобит от утренней свежести, и машины въезжают на полупустынную парковку перед участком, позади же дорога и стройный ряд закрытых магазинов. Но вот мои мысли прекращаются; в окнах только что заехавшего автомобиля я замечаю Кэррол, Майка и Зеда с ними.

– Грейси, что предположительно произошло? – спрашивает Кэррол удивительно спокойным тоном, выходя из салона автомобиля.

«Только мой отец может так меня назвать!» – почти что вскрикиваю я, но в очередной раз сдерживаюсь. Она не поймёт. Никогда не понимала. А Майк неохотно выходит наружу. В его покрасневших глазах стоят слезы. Кажется, будто впервые в жизни вижу его таким; вот в чем причина всех бед – привязанность к ближним (но ведь это его дочь!). Кровные родные остались на опознание тела, и Зед молча посадил меня в автомобиль. Серьёзный и твёрдый духом, он оказывается рядом со мной. Перевожу взгляд на Зеда и бессознательно вздрагиваю, жду, когда его бескомпромиссный самоконтроль смягчится. Он, словно волчонок, совершенно позабыв причины нашего отдаления друг от друга, нашей ссоры, прижимает моё тело к своей груди, не обращая внимания на перегородку. Все резко забывается, все проблемы и конфликты. Ладонью он держит меня за затылок, переходя на шею пальцами и постепенно отдаляясь. Я больше не плачу.

– Мне так жаль, Грейси, так жаль…

«Никто и никогда, кроме моего отца», – повторяю я про себя. Лишь ему за всю жизнь я говорила, что люблю его, лишь ему позволяла так себя назвать.

– Я люблю тебя, Грейси, – солгал он.

 Я вздрогнула, но Зед и не заметил.

– И я люблю тебя.

Я заметила этот диссонанс в наших с ним отношениях и замолчала.

От автора:

Я думала, мучилась, грустила. Я пересмотрела первую часть романа строго, самоуничтожительно, заглядывая и в себя саму, и в актуальность тем. Возможно, можно было бы написать проще; возможно, стоило развить какую-нибудь мысль глубже, да и не вдаваться в романтику, в любовь. Цензуре заплачу я долг, и все равно продолжу описывать, кажется, один из самых иррациональных аспектов человеческой жизни: секс и виды любви, её последствия, человеческую душу и то, как просто её вывести из себя.

Если вам, милый друг, уже наскучило, то могу лишь посоветовать перелистнуть на главу №24.

Фаза первая

1 глава

Грейс

Время иногда летит птицей, иногда ползёт червяком. Прошло три дня. Нахожусь в теперь уже полностью изученном мной доме Зеда. Отблески солнца играют в воде океана через стекло окон, как золотые нити. Восход солнца теплеет на горизонте, а свежесть очередного летнего утра будоражит. Семь тридцать шесть утра. Американская цивилизация заводится, свет исходит от люстр позади меня. Бежево-фиолетовый воздух; светлый деревянный паркет. Вот здесь я была совсем недавно, на той вечеринке. И тут, в нескольких метрах, сидели Али с Логаном.

– Грейси, – в очередной раз вздрагиваю от резкости этого слова. Зед, зная все подробности, продолжает так нарекать меня, раня сердце.

И тогда я поняла по голосу, по взвинченности, запальчивости – Зеду пойдёт на пользу успех. Но вот он останавливается, протягивая мне звонящую трубку.

– Думаю, это Майк, – стонет он.

Откидываюсь на бежевое кожаное сиденье дивана. В эту секунду, услышав происходящее, вбегает Алекс; Алиша и Логан приземлились на сидение подле меня. Все собрались около меня, и я взяла трубку. Слышится голос, вещающий о выясненных обстоятельствах дела. «Это какой-то фарс», – шепчет голос внутри. Сукин сын, я видела следы от стяжек! То есть Виктория заковала себя, потом освободилась и повесилась? Краем глаза замечаю знакомые орнаменты, уносящие меня в тот торжественный лесок, в утро после вечеринки. К нам присоединяется и Дилан. Сверкнув взглядом, он сел возле Али, но я не обращаю ни крупицы внимания ни на кого вокруг. Румянец волнения растекается по шее, по щекам, а непроизвольный ком застревает в горле.

– Дело Виктории признали самоубийством, – выдыхаю я, отбрасывая телефон на столик.

Логан резко откидывается на спинку кресла, Али перебирает пальцами рук крест на груди. Повисла глубокая тишина, такая звучная и долгая.

– Грейс, – встревает Зед. Поднимаю глаза от пола, куда уставилась и не поняла, сколько времени прошло, на него. – Она ведь вовсе не была тебе дорога, – продолжает он равнодушно и встаёт с кресла напротив. – Не беспокойся об этом, ладно?

Удивительное пренебрежение к чувствам другого во имя истины, резкий, грубый выпад против простейших условностей показались мне таким чудовищным проявлением всех человеческих установлений, что, огорчённая, ошарашенная, я склонила голову без ответа, будто безропотно подставляясь колкому граду, мутному ливню. Ну, что на такое сказать? Зед словно навис надо мной ментально, хотя нас и разделяет несколько метров.

– Да, ты прав. Конечно, – в ответ лишь глупо мямлю, поглядывая на окно. Хочу быстрее сбежать отсюда.

Блондин безразлично укрывается в ближайшей из комнат, призывая меня к такому же безразличию. Но я лишь улыбаюсь оцепеневшей Али, и вот ноги уносят моё тело в коридор. Что за голгофа этот дом! И мой собственный дом такое же место страданий. Прерывистость дыхания лишает тело обычного ритма; ощущение полнейшей несправедливости душит. Брожу в излишних треволнениях и, наконец, взрываюсь. Чуть ли не подпрыгивая на месте, я взбираюсь по лестнице на верхний этаж, но неожиданно чья-то рука находит мою.

Звёздная ночь

Жалкая машина, негодная машина, думала я – человеческое приспособление для описания картин жизни словами, для чувств чужого и своих; вечно в критическую минуту отказывает; вот геройски и заводи её снова, пытаясь рассказать свою историю.

Грейс

Слёзы находят выход – опускаются ниже по коже. В который раз за эти дни позволяю проявиться слабости перед ним. Это один из возмутительнейших актов нынешнего правительства – признание дела самоубийством!

– Я знаю, что видела следы от стяжек, – выдыхаю я.

Утыкаюсь в грудь Дилана, не задумываясь; чувствую ладонь его руки на спине между лопатками, стискивающее меня и поддерживающее объятие. Это лучше, чем бесстрастность Зеда. Дилан становится таким тоскливым, но вскоре горечь сменяется словами:

– Ты хорошо держалась, – шепчет он. – Но ты уже ничего не можешь сделать или доказать.

Сдерживаю слезы с невероятным трудом, и устремляю взор в пол; чувствую сырость на его хлопковой белоснежной рубашке. Кончиками пальцев впиваюсь в его руку, где-то у чёрных полос. Дрожь проходит по икрам ног и поднимается постепенно выше, останавливаясь в рёбрах.

Дилан Барннетт

Грейс самостоятельно справляется с наплывами чувств. Как же хорошо, что я пошёл за ней. Этой хаотичной, безразличной обстановке не хватает густого табачного дыма, постепенно уходящего в стыки панелей потолка.

Нельзя выставлять себя идиотом сегодня; я наблюдаю за её дрожащими ресницам, восстанавливающимся дыханием. Так хочется провести рукой по её телу и успокоить. Успокоить по-настоящему, а не этой чушью, которую я выдаю за поддержку. Но это недопустимо. Мне нужна её любовь, а не влюблённость, не дружба. Грейс должна чувствовать меня, чувствовать целиком, и она должна любить меня так, как я люблю ее. Я никому никогда не говорил, что любил их. Ни матери, которую и не помню, и явно не отцу (как хорошо, что он мёртв). Возможно сестре, но я был так мал тогда… и прошли года.

Так ведь всегда и происходит. Трагедия сближает. Не то чтобы я настолько эгоистичен, чтобы радоваться её утрате, но будем честны – я всегда был эгоистом. Однажды Воннегут написал: «Сотни женщин тому назад, двести пятьдесят тысяч сигарет тому назад, три тысячи литров спиртного тому назад». История, вещающая обо мне. Её роскошная женственность, бьющая через край, впивается в ход дня; правильно расценив поворот в настроении Грейс – теперь, полагаю, она думала о том же, что и я сам, – я освободился от мук и, отбрасывая в сторону несобранность, боязнь, приподнял её поникшую голову.

– Грейс, – хочу сказать это как можно увереннее, но, как обычно, в моем голосе при ней слышится лишь хриплость и полушёпот. – Ты такая красивая, когда плачешь.

Она смущённо отвела взгляд и до того, как уйти, поцеловала в щеку на прощание. Я наблюдал в окно, как она вышла и среди моря цветов пошла к океану. Я любил её всем сердцем – такую, как есть, и, засыпая этим же вечером, вспоминал нежность её губ на своей щеке.

2 глава

Грейс

Океан, слизывающий песок под ногами. Железные обручи стиснули мою грудь ещё сильнее; по тропам, ведущим к берегу, пересекаю сад. Не могу сама себе поверить! Когда Дилан говорил, в его голосе слышались такая теплота, такая искренность. Но мой внутренний голос взывает к разуму.

Дни стоят ласковые. Солнце поднимается уже два часа как, и глядеть на восток не больно глазами. Теперь видны только три лодки; отсюда кажется, что они совсем низко сидят в воде и почти не отошли от берега. Тонкий аромат соли и свежести, и ещё, на удивление, католического храма и воска опустились на меня, словно туман на хрустальные, морщинистые скалы. Грейс, зачем ты поцеловала его? «Поцеловала в щеку», – напоминает подсознание. Судорожно, порциями вдыхаю воздух, оглядываясь на дом; но вот чувствую, что уведомление приходит на мой телефон. Наконец соглашаюсь с поступившим от Дилана предложением. Надо признать, что он безнадёжно привлекателен. «Богатые дамы знают, чего им остерегаться, потому что читают романы, в которых говорится о таких проделках» – слова Томаса Гарди. Так чертовски правдиво.

Дьявол! Майк наверняка содрогается от рыданий в эти секунды! А я договариваюсь о встрече с каким-то парнем! Мне нужно ехать обратно, ехать к дому. А гроздья пены всё зыблются жемчугом; гроздья гнева и тревоги. Деревья переминаются на побережье. Мне больно от того, что близким также больно.

***

Я обнаруживаю семейство в лабиринте отчаяния. Но душевная боль Кэррол (если страдания вообще есть у такой, как она) отступала день за днём, Майк же пришёл в разумное состояние лишь к похоронам в местной церкви. Казалось, черты лица священника, произносившего должные слова, вырезал скульптор, который в разгар работы устал и отбросил свой резец. Нечто такое подавленное и горестное отражается в высоких скулах, в темной щетине… Вот что бы чувствовали другие на моем месте? Я стою на лугу с величественными деревьями, но это кладбище. Запах смерти. Такой тонкий аромат штормового моря и сырости, запах старости и запах площади. Запах публичного дома. Всё это сочетается со слезами близких и покалывающей прохладой, вместе с полевыми цветами по дороге и скупым молчанием.

Ночь. Пробило двенадцать, теперь уже час. Теплота обстановки смешивается с языками сумеречного ветра с улицы, доносящегося от окна и развивающего тонкую, полупрозрачную тюль. Я специально не закрываю окно; надеюсь, что и так станет тепло.

– Я.... я просто хотел сказать тебе спасибо за то, что ты рядом, Грейс, – мямлит Майк, сверкая голубизной глаз.

– Конечно, – слабо улыбаюсь в ответ я.

– И спасибо, что не побоялась полиции и исполнила мою просьбу.

– Это было необходимо, Майк, – его уставшие, заплаканные глаза, кровавые протяжные капилляры похожи на ветвистые молнии в одну из тёплой, южных ночей.

Он ушел, а на фоне мать причитает о прошедших проводах; бросаю с ужасным негодованием одну из кроватных подушек в сторону так, что она отлетает обратно от стены. Да когда придёт этот сон?! Последнее, что я могла бы желать, это остаться в этом дне. В мрачный, поздний час фантазия сбрасывает оковы рассудка, и зловещие образы обретают всё большую силу. Я подошла к окну, дрожь сжимает поперек мышцы живота. Вновь замечаю уже вторые человеческие очертания за эту ночь (кроме Майка). Женщина.