Текст книги "Agape"

Автор книги: Анна Элфорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Пролог

1

С особенной благодарностью Алене, Елене и Дарье, помогавшим мне в течение всей долгой работы. Моё глубокое почтение самым первым читателям

«Нет ничего более разрушительного, чем жить воспоминаниями о том, как были прекрасны привязанность и стремление к совместному будущему; настолько волшебно, что  ты соглашаешься вновь и вновь заставлять страдать свою любимую». Дилан Барннетт.

Весь текст этого романа, должно быть, пронизан любовью. Да, читатель, вы и сами видели название, когда покупали эту книгу в магазине или открывали сайт с бесплатной нелегальной версией. А вторая часть романа – там всё будет пропитано тревогой, смертью, безумием!

Грейс

Я растянулась на траве среди белоснежных цветов. Алеющий закат, переходящий в удивительные фиолетово-синие оттенки, и то же самое место – место минувшей жизни. Я уже была здесь ровно год назад; с этого места на холме открывается вид на огненный океан, на густой лес и картонные скалы. Долгожданный покой. Жаль только, что не в могиле. Но всё же, может быть, и в ней.

Вдыхаю свежий, сладкий вечерний воздух. Каждая травинка по отдельности подчиняется ветру, и они заливаются песней, состоящей из тысяч голосов.

Атмосфера запустения, меланхолии опустилась вместе с вечерними сумерками; небо остаётся неизменно хладнокровным. Потное солнце клонится к горизонту, и вероломная слеза невольно стекает к уху, к волнистым прядям волос по антично-белой коже. Вокруг меня не рай, не ад, а воспоминание. Но я уже начала рассуждать о звучании слов, лишь бы заглушить воспоминания от последнего вечера, накрывающие пеленой.

Нет ничего дурного в том, чтобы претерпеть изменения. Но беда в том, что нас изначально растят на неверных убеждения и ценностях; может быть, даже и сама цивилизация не так и хороша, и проще было бы уйти в горы. Да, полагаю так оно и есть. К концу мелкие сколы переворошенных суждений и горестей обточились словами и событиями. Я привыкла, так же, как и окружающие, думать, что происходящее с нами можно предвидеть, как розу весной или виноград осенью, но вышло совсем по-другому. Одинаково неожиданны и любовь, и болезнь, и смерть, и всё то, что радует или огорчает глупцов. Я облокотилась о руки и окинула взглядом мир вокруг. Нет никого. Нет ни единого человека.

– “Даже в наших снах

Боль, что нельзя забыть,

Капля за каплей падает в сердце.

Пока в нашем отчаянии, против нашей воли

Милостью Божьей снизойдет мудрость.”

– Уильям Блэтти

От автора:

Делать мне больше нечего! Нет других достойных тем для раскрытия в литературе, лишь только бы писать о различных видах любви и эмоциональном капитализме нашего времени, о том, как люди бьют и бьют в болевые точки, всё требуя взамен жалости.

Но здесь главное не эротика. Главенствует не тело, не откровенные, такие личные и хриплые, еле слышимые в нынешнем течении жизни слова, для понимания которых необходимо замереть и обособиться от хода времени. И даже не секс здесь важен. Не стоит во всем искать пошлость. Напряжение, боль, бесконечные страдания с редкими просветами счастья. А затем… трагический или радостный конец. Когда как.

Виды любви:

Дилан и Грейс – Агапэ

Кэррол и Майк – Прагма

Кэррол и Тэд – Агапэ

Логан и Алиша – Сторге

Меделин и Джексон – Эрос

Зед и Грейс – Прагма

Другие мужчины и Грейс – Людус

Другие женщины и Дилан – Людус

Примула и Хорист – Людус

Грейс и Али – Агапэ

Остальная дружба – Филия

Людус – гедоническая игра, выстроенная без эмоциональной привязанности. Это замирание сердца, флирт, дрожь от пойманного взгляда, эйфория, игривость. Людус – это всегда отношения без серьёзности, частая смена предмета обожания. Секс – средство выражения сексуальности, занятная игра без глубинных интимных желаний. Даже если влюблённые соблюдают вынужденную дистанцию, то они начинают охладевать друг к другу, но также хорошо сочетается с физией.

Эрос – эгоистическая страсть, сексуальное притяжение двух личностей, желание полностью обладать им или ей. Это быстролётная искра, почти сразу же тонущая в толще людской жизни. Эрос крайне редко приводит к основательному союзу. Этот тип любви вспыльчив, динамичен, агрессивен, способен привести к глобальному конфликту и импульсивно разбитому сердцу. В греческой мифологии эрос – это одержимость, которую испытывает каждый, поражённый стрелой Амура. Живая и бурлящая, она толкает, управляет человеком для продолжения рода.

Сторге – прочная и спокойная любовь, похожая на родительскую любовь, любовь матери, брата, бабушки. Она нежна, надёжна, вялотечна, строится на фундаменте общих интересов. Этот тип любви не может перенести даже недолгую разлуку.

Мания – синтез людуса и эроса, любовь-одержимость. В основе этого типа любви лежит ревность и страсть. Это иррациональная любовь. Древние греки говорили «безумие от богов»; считали её наказанием. Страдают все – и влюблённый (внутренняя неуверенность, постоянное напряжение, душевная боль, смятение), и также возлюбленный. Если отношения и реальны, то факт согласия с таким ходом жизни больше похож на мазохизм. Мания – полнейшая зависимость, больше оцениваемая как «американские горки»; от возвышенного, чистого духа до стремительного завершения, попыток сбежать, исчезнуть из жизни партнёра.

Агапэ – тот самый сентиментальный, романтический идеал; золотое сечение; бескорыстное смешение сторге и эроса. Агапэ характерно полное уважение желаниям возлюбленного, альтруизм, обожание, привязанность, нежность, страсть. Это явление редко; любовь агапэ – эта связь на духовном уровне; возлюбленные доверяют друг другу и не боятся неверности. Пара развивается, растёт вместе. Но также данное понятие подразумевает под собой любовь меж друзьями без сексуального влечения. В Библии об агапэ пишется: «долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не разражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит».

Прагма – рассудительная, «практическая» смесь сторге и людуса; любовь «по расчёту». Партнёры (именно партнёры, а не влюблённые, ибо голова здесь главенствует над сердцем) бескорыстно помогают друг другу, делают добро, помогают в жизненных, к примеру карьерных, испытаниях. Многие отношения, начинавшиеся с людуса или эроса, переросли в прагму или сторге. Может быть комбинирована с людусом. Со временем этот вид любви становится лишь теплее, надёжнее.

Филия – любовь друзей друг к другу; любовь, проверенная временем. Сам Аристотель считал, что человек испытывают филию по трём причинам: его друг полезен ему, приятен ему, рационален и добродетелен.

Аутофилия – любовь к самому себе; повышенный уровень аутофилии имеет родственные связи со смертным грехом – гордыней и высокомерием.

2

Грейс

Пение птиц вырывает меня из сна в это утро пятницы. Яркое августовское солнце озаряет уютную комнату, возвращает в реальность. Перед сном вчерашней ночью мне мерещился под окном силуэт мрачной, роскошно одетой женщины. Призрак её присутствия, была она там или нет, ощущался на метафизическом уровне и наполнял вечерний воздух тревогой и тоской.  Пытаясь отогнать мрачные впечатления, я встаю со всё ещё манящей кровати; за окном никого нет, словно тревожный образ нарисовала моя буйная фантазия. Я бреду на кухню в этом тоскливом месте уединения – в доме, где я давным-давно растворилась в дожде брошенных слов, в лучах минутного солнца счастья и надежды, в мыльной пене океана воспоминаний. Бежевые обои на кухне, объединённой со столовой и гостиной, напоминают о детстве и о времени, когда мой отец ещё не сгнил, не был съеден червями, когда он не был сбит насмерть поездом внутри своего автомобиля. Моим образцом для подражания всегда был отец: в самой его осанке было какой-то достоинство, он всегда был прав в своих внятных суждениях, а на других ему было с высокой горы плевать; он носил строгий костюм и и вечно был в чернилах от трудов над комическими стихами. Да, порой он изменял матери, но это не отнимало нашей неумолимой любви к нему. Кончив с воспоминаниями, я взглянула на полуденную стрелку бронзовых часов, когда знакомый голос лег на восточные мотивы обоев:

– Грейс, открывай живо! – моя близкая девочка вернулась на родину.

Моё имя Грейс Хилл. И когда я встречала подругу, прилетевшую домой, где-то в километре от нас выступил некто подобный Звёздной ночи.

Звёздная ночь

Когда-нибудь, возможно, он укроется с ней в укромность, и будут они идти и идти. Он всегда её будет вести, а она к нему льнуть. Но в который раз Ночь сидит в каком-то гниющем кафе, имеющем значение лишь для нескольких людей на всём свете. Это был прибрежный университетский городок. Народ никогда не вёл себя тихо, везде были бунтарские, либеральные, кипящие речи. Это были не смиренные овцы, отправляемые на пароходах в Англию. Но и англичане здесь не выделяются.

Лишь сегодня, впервые за долгое время, Ночь ощущает очарование какого-то древнего диснеевского фильма. Она усмехается от мысли, что в своём доисторическом отрочестве и подумать не могла о подобном обороте слов. Честно сказать, её смятенные чувства, как бы их не пыталась скрыть Ночь, могут без её же ведома выйти из-под контроля. С кем-либо другим есть возможность играть, стать другим: стать блуждающим огоньком; на вечер одревеснеть, превратится в бесчувственного, безэмоционального пьяницу; пошло расшутится, выказывая естественное человеческое беспутство, трахая жирных кабанов и загоняя заядлых шлюх и наоборот; стать выпускницей университета и перечитывать «Лолиту». Но не с этой чувственной, горьковатой девушкой под боком, в километре от тебя.

Грейс

Алиша – одна из тех немногих, кого я считаю другом (а ведь это такое глубокое понятие!), тогда как отношения с матерью можно скорее назвать тугими тисками родства. Сколько тысяч раз я видела это ее мраморное пугающее лицо, всегда чуть-чуть натянутое.

Все мысли о вчерашних паранормальных видениях безвозвратно исчезают с объятиями нерешительной, даже слишком приземлённой фанатички. Ее серебряный крест впечатывается в кожу на моей груди; Алиша, как и всегда, одета в слегка мешковатую одежду, русые пряди заколоты. Из-за её смуглой, персиковой, итальянской кожи кажется, будто мы явились с разных концов света.

– Я так рада тебя видеть, атеистишка! – вскрикивает Али, обвивая меня руками; её губы немного обветрились.

– Я скучала по тебе, – мы замираем на мгновение. – Ну, а теперь отцепись, а то повисла на мне, даже дышать нечем! – мы почти что рухнули наземь в руках друг друга.

Католичкаадает на диван в гостиной и тут же встаёт под солнцепёк, срывая обертку с жевательной резинки, – радостная и в кои-то веки безмятежная, оценивающе окинув взглядом мою фигуру, она с лаской спрашивает о планах на день.

– Сегодня планов нет! –  мы улыбаемся; подумав, я продолжаю: –  Мне только надо вернуть тебя близким после месяца разлуки, который ты проколесила по всей Британии со своим приятелем.

Перебираю пальцами красное мулине. Немного задыхаюсь от сестринской  нежности Али.

– Ты бы видела, атеистка, какие картины он пишет! – вспыхивает она и резким шагом отступает в ближнюю к гостиному дивану тень; какая же она душевная натура. – Кажется, Клод Моне, Марио Сирони переродились в нём одном!

Я не отвечаю и убираю нитку; она беззаботно отходит от окна, от двери к палисаднику, и подушки прогибаются под ее весом, когда она прыгает рядом со мной.

– Ведь на деле ты уже всех пригласила, верно? – Али глядит иронично, откинувшись на спинку дивана и подтягивая ногу, как ребёнок, а я пародирую её жесты; она скользит фиалковыми глазами по светлому паркету, по кружкам терпкого кофе, по моим пальцам (не таким худым, как у неё), снова бездельно намотавшим на кисть руки мулине.

– Конечно, я их позвала! Эти кретины три часа не могут собраться. Уже полдень, а я им позвонила, когда ты только приехала.

И вскоре раздается дверной звонок; мы вскакиваем, проходя вдоль бежевых обоев прихожей. Через дверь я чувствую запах табака (это Алекс курит), и через считанные секунды я обнаруживаю на пороге компанию близких друзей. Такой же смуглый, как и Али, крупный еврей Логан; братья-двойняшки Зед и Алекс, последний – с сигаретой между пальцев.

– А вот и наша проповедница! – раздается резкий бас низенького Алекса с переливающимся пирсингом в носу; он подобен белокурому Аполлону, правда, коротко стриженому.

– А что мне остаётся делать, – то ли улыбается, то ли вздыхает она, – если пороки окружающих отравляют мне жизнь?!

– Ты совесть человечества. Лечишь нас от грязи и гнили! – повела подбородком я, когда рослый Логан чуть не сбил Али с ног, отталкивая Зеда в сторону. Его гортанный акцент разливается по всему помещению. После месяца разлуки они вместе почти валятся с ног.

Этот учёный и католичка столь разные. В силу своей натуры, Логан постоянно вступает в конфронтацию со своей возлюбленной (он до чёртиков любит спорить, особенно о вещах, которые близки сердцу его оппонента). Окружающие говорят о Логане, что он всегда одинаковый и хранит обиды десятилетиями, но в чем уж похожи она и он, так в сонливости, а не в свойствах характера.

– Здравствуй, дорогая, – мурлычет Зед сквозь смех и ласковые слова двух влюблённых – блондин с безупречно зачёсанными волосами и шестью родинками на шее.

Зед. Милый Зед. Мы вместе два года; Это тот роман, по типу которого написано огромное количество книг и не меньше голливудских фильмов: случайность, свидание, трагедия, вместе на года. Семьи одобряют наш выбор, в городке нас знают как идеальную пару (мы были королём и королевой глупого выпускного бала!). Но так тепло на душе от подобной жизненной встречи, от подобного слияния двух душ.

– Дорогая? Ты мне то же самое написал и в ежедневной записке с комплиментом?.. – заправляю прядь за ухо, проводя пальцами по своей шее.

Уголёк сигареты тощего Алекса, парня среднего роста, загорается в последний раз, и негустое облако выпускается к кроне дерева, а ещё дальше машина проезжает по дороге (через дюжины вечеров и утр я буду почти что сбита подобным автомобилем на этом же месте). Брат моего возлюбленного входит в дом в черной толстовке с надписью “Directed by ROBERT B.WEIDE”.

– Не могу же я пропустить сегодняшнюю записку, – сказал Зед неторопливо, с ленцой в голубых глазахЗед протягивает традиционную ежедневную глупую бумажку со словами для меня, а Али отрывается от возлюбленного Логана и с дружеской страстью приветствует Алекса. С давних школьных времён он хочет себе татуировку на ключице с надписью "саморазрушение – путь к свободе". Зед мимолётно целует меня в лоб и скрывается за уже родными ему стенами; листок со словами, слагающимися в нежные фразы, сворачивается и прячется в тумбу цвета малахита.

– В наше время народ пошёл безбожный, нет в нем благодати, – на фоне Алиша со страстью превращала Алекса в христианского, помазанного мужчину. Ее бескомпромиссная открытость влекла людей к Алише. Она подошла ко мне, взяла за руку и с надеждой спросила:

– Ты обещаешь, что завтра мы поедем в Портленд на художественную выставку?

– Конечно, мы посетим завтрашнюю выставку. Но сейчас я могу думать лишь о закусочной Нэт, – подала я идею, а Зед вошел обратно в прихожую и встал возле.

– Это предложение? – усмехается Алекс и чешет седой висок с мелированными, коротко подстриженными волосами.

***

Как обычно не понимая разумом всей прелести момента, мы вышагиваем по берегу, будто продублированному с картины Моне “La Pointe de la Heve, Saint-Adresse”(“Мыс де ля Эв”); летнее солнце озаряет городок, чьи лучи так неравномерно покрывают планету, награждая нас светом и счастьем, а других заставляя прозябать во тьме. Волны бороздят нежный берег, крик чаек слышатся в далёком небе. Дует лёгкий ветер, развевая ветви прибрежных растений подле песка. Переступив порог кофейни, я даже своим эфирным телом ощущаю каждый солнечный сантиметр помещения. В воздухе витает еле заметная пыль. Оглядываюсь: за эти годы здесь ничего не изменилось.

Бело-чёрная плитка выложена в шахматном порядке, напротив входной двери стройным рядом располагаются пододвинутые к красно-черной стойке барные стулья, на которых уже сидят завсегдатаи. Вблизи окон парами стоят бордовые двойные диваны, разделённые обеденными столами. Почти в самом углу расположен любимый с давних времён музыкальный автомат. Недавно он заел и теперь способен крутить лишь одну песню. Доносится её мелодия.

– Здравствуй, Нэт! – приветствую я давнюю знакомую семьи, лучшую подругу моего отца, такую же часть этого захолустья.

В Нэт всегда было что-то родственное поздней весне с лёгкими перистыми облаками, тёплым туманным воздухом. Что-то отдающее детскими воспоминаниями. Она оформляет наш заказ за счет заведения, и в полупустом заведении мы подсаживаемся к белокурому, румяному молодому человеку с блестящими серыми глазами, смуглой кожей, приметной родинкой над левым уголком губы. Его имя Хорист.

Пытаюсь прочесть «J'ai perdu tout, alors, je suis noyé, innondé de l'amour; je ne sais pas si je vis, si je mange, si je respire…» (“Я потерял всё, видите ли, я утонул, затопленный любовью; Я не знаю, живу ли я, ем ли я, дышу ли я…” А. Мюссе) с правильным французским акцентом на длинноватой неоновой бежевой вывеске, лёгким движением я поправила красное платье. Меланхоличные черты лица Хориста, за которыми скрывается нечто такое бесхитростное и простое, резко блекнут, когда Алекс наигранно неуклюже плюхается на сидение, двигая в сторону более стеснительного субъекта. Вот сейчас Алекс прицепится к любопытному экземпляру, покрутит характер Хориста, проверит неизведанное на прочность, резко выскажет несправедливо обидное и, сделав ряд выводов, как бабочку, приколет булавками за иссушенное брюшко к картону и оставит, находя новые увлечения.

Разговор становился всё оживлённей, я окинула взглядом пространство. Зед и Али пляшут под кантри, Логан скрылся, Хорист закинул руку на спинку дивана и наблюдает за дальнобойщиком, чья длинная, туго обтянутая кожей голова сидела на мускулистой и жилистой, точно сельдерей, шее. Он ругает танцы наших друзей, и вот я ловлю выразительные карие глаза одного из многочисленных незнакомцев; тело, обременённое душой, отталкивает стеклянную дверь, и в этот же момент поправляет изящными, тонкими пальцами тёмные пряди, пытаясь подчинить их своей воле, а в поле моего зрения попадают рисунки черных полос татуировки вокруг, да ниже локтя его правой руки. Красиво, так необычно. Но он уходит, а я переключаю внимание на престарелого мужчину за стойкой. Его большие, выпуклые, с воспалёнными красными веками глаза. Лицо смуглое, лоснящееся, без малейших признаков растительности, полные губы. Смеюсь над шутками Алекса и над своими недалёкими, простыми мыслям, а Нэт, несущая наш долгожданный завтрак, всплывает около моего плеча. Только сейчас понимаю, как жутко голодна.

В памяти всё ещё держа воспоминания о вечернем океане, я утром следующего дня собирала в поездку вещи. Как быстро ночь минула! Как я привязана к морской глади! Шторы не пропускали прямых лучей солнца. Закончив собирать сумку, я выключила свет на втором этаже дома и спустилась к выходу. Оставался час до нашего отъезда; я поторопилась найти себе занятие. Подул ветер – не знаю уж теперь, из какой части света, с севера, наверное, – и зашатались голые деревья за окнами. Будь я романтичной натурой, а бы встала напротив стекла или даже бы вышла на улицу, чтобы созерцать красоту момента, но я скорее внимательна и любопытна. Уверенно обтягивающее тело платье с голубыми цветами и кружевами сочетается с золотыми серьгами и браслетом. В ожидании я приготовила кофе.

3

Грейс

Истории всегда начинаются в самый заурядный день, когда их и не ждёшь. Али и Логан едут в отдельной машине точно за нами; оглядываюсь и нахожу их глазами среди зелени сосен и придорожных кустарников по краям автострады. Детская наивная серая тоска накрывает волной в этом движущемся судне где-то посреди глуши; тихоокеанский бриз и побережье, как на картинке, уже давно скрылись.

– Обычно ты всегда радуешься выставкам искусников-художников! – я не ответила Алексу, сидя внутри серенького автомобиля Зеда. Алекс ребячески коснулся моего лица пальцами, заявляя, что украл нос, и я сделала вид, будто обомлела. Как в детстве с отцом, я озорно засвистела, ахнула. Мы разыгрались, но Зед пресек на корню наше обыденное хулиганство.

– Ну всё, господа, мы на войне, – в своей энергичной манере сказал Зед. Раздумья в его глазах, которые мы с его братом прервали, сменились раздражением.. – И зачем вы это делаете?

– Разве мы занимаемся чем-то криминальным? – спросила.

– Просто ты, дорогая, сама по себе излучаешь сплошной негатив, – ехидничает Зед и чешет висок, не глядя на нас. – А зачем тебе вообще этот шарф, Грейс? На улице двадцать градусов!

– Надо же. Ему ничего не нравится! – Алекс сразу шел и что-то делал, пока мы с Зедом тратили время на пустые пререкания не зная уж, всегда ли мы говорим с сарказмом. Просто порой слишком много подразумевается; а истину затем сложно найти. – Кто-нибудь, бросьте моего брата снова в океан, – припомнил Алекс свою выходку годовой давности.

– А сейчас мы все замолчим и перестанем дурачиться, –  отрезала я, и парни послушали меня. – Зед поведет машину так, чтобы мы не разбились от его скачущего уровня желчи. А Алекс станет моей подушкой.

“Но Зед хороший, обаятельный” – думала я. Он разбирается в биологии, уж в этом то знает толк! В его сухости  практичности нет ничего плохого. Зед смотрел на чистое небо. Играла тихая музыка.

– Мое плечо всегда готово, Грейси, – улыбается Алекс, и солнечный свет падает на его коротко стриженные белые волосы.

Никто: ни Зед, ни Алекс, ни Кэррол (моя мать) – не понимает значение «Грейси». Так нежно меня называл мой отец Тэд лет десять назад, словно в другой жизни. А Алекс без малейшей капли сочувствия протягивает руку к приоткрытому окну, сдавливает пальцами твёрдое, похожее на череп насекомое и выкидывает его на ветер. С тем же беззвучным смешком стучит пальцами. Сон окутывает разум, и я закрываю глаза и трусь виском о ткань рыжей толстовки друга. Алекс нагибается, развязывает шнурки и сбрасывает правый, а вслед за ним и левый башмак. Размяв ноги, он предлагает лечь, и я соглашаюсь. В таких тёплых, неудобных объятиях лучшего друга я мысленно говорю Зеду: «Не ревнуй, блондинчик». От Алекса чувствуется перегар. Его задранная кверху ступня мирно отбивает такт. Алекс начинает петь жидким тенорком.

Мы завозим вещи компании в дом Кэррол и Майка (моя мать и отчим соответственно), и остаёмся на несколько часов в их доме американской мечты. Крашеные рыжие волосы Кэррол, ее зелёные глаза, подчёркнутые тонкой линией чёрного карандаша, и губы, покрытые насыщенной красной матовой помадой, – обычный образ. Она была замешана в какой-то известной интриге восьмидесятых годов, ныне забытой. Кэррол испорчена пороками, от нее отшатываются все встречные мужчины, кроме наивного Майка.

Но вот мы с Зедом за руку выбегаем на улицу. Душно, сухо, знойно даже в сумерках. Смеясь над нами, из дома выскальзывает Логан. В светских нарядах мы вновь отправляемся в путь. Для удобства берём такси, и водитель давит на газ. Солнце клонится к горизонту, постепенно темнеет. Глаза Алекса, выкаченные, похожие на странные каменья, уставились в одну точку за стеклом, мы проезжаем мимо высотных зданий в центре, наполненных искусственными огнями. У выставочного зала элегантные дамы и господа медлительно заходят внутрь помещения, а Али выскакивает из машины первой, с радостью загоняя нас побыстрее в здание без манер и очереди; она в бежевей блузке с длинной синей юбкой и бантом в волосах.

Первый и второй уровень объединённых этажей с приглушённым светом и лестницами по бокам создаёт впечатление огромного пространства. В коридоры выходит множество дверей, а по стенам висят картины – тщательно выписанные, потемневшие импрессионистские пейзажи или (таковых ещё больше) серии портретов шести девушек из разных эпох, мирные, уютные сценки.

Мои друзья разбредаются кто куда; через несколько дюжин мимолётных обсуждений искусства туман более не заволакивает лиц чужаков, и полубоги превращаются в простых людей, моих знакомых. И мне нет необходимости прибегать к актёрской игре, – моей работе; перемещаясь вдоль запутанных лабиринтов стен то с джентльменом, то с дамой, встречая скучающего Алекса или задумчивого Зеда, я не заметила, как осталась одна, и замечталась, глядя на полотна в главном помещении. Картины так разнородны; в живописи отражается характер артиста – что-то немного резкое, чувственное, но утончённое и цепляющее за душу. На одном полотне изображена на редкость дружная весна с зеленеющей поляной и девушкой (женщина приобретает особое очарование, когда становится неотъемлемой частью природы); она в кружевах благочинно дремлет, надёжно укрыв свои сокровища тканью покрывала, и будет, как я полагаю, дремать вечно. И сияет роса крупными, чистыми бриллиантами, но всё же что-то да и ускользает от глаз, как бы предупреждая: «Это не рай, чтобы всё было идеально, дорогуша». Я аккуратно пробираюсь сквозь толпу к другому болезненно выразительному полотну, где преобладают цвета, какие можно представить при безумном смехе: один из солдат, сжимающий оружие, лежит, согнувшись, поодаль, в неглубокой луже, пытаясь ползти, но не в сторону блиндажа. Тут мои мысли прерывает артист-брюнет, старше меня, в белоснежной рубашке и темном костюме в клетку; на вид ему около двадцати одного, но не по годам матерый, звонкий. Он меня подхватывает под руку (так же, как и все дамы и господа до этого; но ах! – они не вели таких приятных разговоров, как этот молодой человек).

– В глазах солдата читаются последние мысли, последние воспоминания перед очевидной гибелью, – говорит с британским акцентом, а я подхватываю речитатив:

– И солдат вспоминает радостные моменты жизни, ведь счастье мы всегда только вспоминаем, – медово-карие глаза наблюдают за мной и однозначно довольны ответом. – Это обыденно лучезарные вспышки. Однажды Гёте спросили, был ли он счастлив за свою жизнь, и он ответил: «Да, две минуты». Эта картина об этом.

– А ты отлично чувствуешь искусство! – восхитился он по-дружески открыто и повел меня в сторону остальных картин в ряду. Мягкие, правильные черты лица незнакомца, квадратный, немного острый подбородок и губы, чуть-чуть приоткрытые, словно готовые для поцелуя, не были экзотичными; я бы даже с легкостью забыла этого юношу.

– Искусство только и можно, что прочувствовать, – продолжила я. – И если ты работаешь театральной актрисой, то это просто необходимо уметь делать.

– А твоя игра востребована? Я мог бы получить билет на один из спектаклей с твоим участием, – мы рассмеялись, и поддерживая разговор, я даже ребячески предложила ему билеты в партер.  (Надо же, а мы и не знали друг друга; это и не нужно, и не важно. Знаю лишь, что мы оба не от мира сего.)

Все светские разговоры затихают в единый миг, словно сам Бог призвал к очищению здешних обитателей, ведь на импровизированную сцену на балконе вышел ведущий, но мы за обсуждением продолжаем двигаться от одной картины к другой.

– Дорогие дамы и господа! Вы уже слышали меня сегодняшним вечером неоднократно! Но сейчас я хотел бы отступить в тень и… – пухлый мужчина с дёргающимися подбородками и, кажется, придушившим его галстуком, натянутыми пуговицами рубашки и костюма, такой, что хочется сжать, как игрушку от стресса, скачет перед публикой.

Всё ещё глядя на работу художника, мы выкидываем чужие голоса из головы; почти вся толпа за одним исключением на четыре дюжины задрали носы и слушают на каждом из этажей ведущего. Нечаянно сталкиваясь с другой парочкой на углу, мы находим себя возле картины, описывающей сюжет войны.

– Она одна из моих любимых. Душераздирающая, такая интимная и чувственная. – А он был выше меня. – Боль ужасает и одновременно притягивает людей. И так было всегда.

– А как же красоты Ниццы с той аристократичной француженкой? – интересуюсь я. Брюнет оборачивается и окидывает взглядом толпу, затем вспоминает обо мне. – Её хитрый взгляд вечно прикован к нам. Я даже и сейчас словно чувствую её глаза.

– Да, я тоже. – Он быстро оглядывается. – У меня к Франции скверное отношение. Серии портретов остальных девушек гораздо ближе сердцу. Они хотя бы не отдают настроениями публичных домов. – Его слова заглушаются чужим, громким голосом ведущего, который всё же перебивает любителя искусства.

– Но сегодняшнего вечера не было бы без нашего художника! – чуть ли не выкрикнул ведущий с большим энтузиазмом.

– Надеюсь, мы ещё увидимся, – брюнет, любитель искусства, целует мою руку и, обходя меня, дружески проводя пальцами по плечу отдаляясь. – Ещё увидимся.

Он скрывается в толпе, и я оборачиваюсь к сцене, поправляя голубое платье.

– Не было бы сегодняшнего вечера без Дилана Барннетта! Где же он?

– Я прямо перед твоими глазами, милый друг, – отвечает незнакомец, с которым я только что распрощалась, и уже поднимается по первым ступеням лестницы.

Люди отшатываются, и все взгляды теперь прикованы к нему. Забравшись выше и предавшись мыслям оригинальным и глубоким, он сливается с окружающими в единое, гармоническое целое. Толпа приняла его, они его обожают, а я, в свою очередь, ловлю ухмылки некоторых отвлечённых зевак возле себя: «Вот она; столкнулась с художником, и теперь глядит на него же»; «Довольна собой? обратила внимание!»; «Возможно она его подруга, знакомая» – читается в расширенных, обкуренных вечером зрачках, словно то, что мы обсудили с ним картины – это криминально, ужасно! Но мне плевать.

– И я бы хотел сказать отдельные слова благодарности одному человеку здесь. Алиша! – Имя близкой сердцу так остро врезается в слух, и я каменею. – Отсюда свет так слепит, ни черта не вижу. – В толпе проходит лёгкий смешок. – Поднимайся ко мне!

Ко мне подходит пожилая женщина, с которой я познакомилась здесь около часа назад, толпа оживает. Все оглядываются, ищут, кто же это такая. Движение откуда-то сзади,  и вот Алиша выскакивает на лестницу.

– Даже и недели не прошло с момента, как я сел на самолёт в Шотландии и оказался в Орегоне. – Она поднялась и подошла к брюнету. – И Али мне помогла с таким трудным решением. – Доносятся аплодисменты. – Она великодушно полетела на другой конец света, и даже ещё до нашей личной встречи  помогла мне с организацией  первой выставки в Северной Америке.

Али покраснела, Али замялась и посмотрела на меня, поправила кофейного цвета бант в волосах.