Текст книги "Agape"

Автор книги: Анна Элфорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Ты точно преувеличиваешь моё значение в этой истории, Дилан, – улыбается она.

– Ты не веришь в мою искренность? – В его голосе звучали иронические нотки.

– Не верю.

– Мне пролить слезу перед тобой и перед всеми, чтобы ты поверила?

– Дилан, ты же знаешь, я твоим слезам не поверю, – играет она.

– Алиша действительно не поверит моим слезам, – подтверждает Дилан. – Спасибо тебе, Али, что пришла сегодня.

Дилан продолжает, а ко мне подходят Зед, Алекс и Логан, вытесняя ту женщину и слова нашего художника (дама, теснившаяся ко мне, отходит к своему мужу).

– Какого черта здесь происходит? – спрашиваю я, недопонимая, выдвигая предположения в голове.

– По-моему всё очевидно, – вздыхает Логан. – Она позвала нас на выставку своего любовника.

– Нет! – вскрикиваю я, и вечно скучающий на выставках Алекс отшатывается в сторону. – Конечно нет!

– С чего ты взяла? – Он разворачивает меня за плечи к себе. – Она почти что месяц была, прямо говоря, с ним в Англии. Мало ли что он мог ей наговорить. Соблазнить!

– А. Господи! Это был он? Точно! – я и забыла, я и не подумала о совпадениях, даже не предположила, глупая. – Но это никак не меняет сути! Алиша никогда не пойдёт против своего Бога, и ты это великолепно знаешь! – отрезала я строго, так, чтобы Логан понял всю бредовость своих слов. – Отбрось ревность, Али бы назвала её человеческим пороком. Она не променяет свой воображаемый рай на земные удовольствия, и будь так добр, никогда не смей подобного заявлять больше!

Зед встревает в наш разговор, и я разворачиваюсь спиной к лестнице:

– Мы всегда невольно обращаемся к богу, ведь это ощущение так чисто по своей природе, так сладко, что и не хочется никогда возвращаться в реальность. Если считать Веру в Бога наркотиком, то она обречена на всю свою дальнейшую жизнь. Хорошо, что нас не трогает религиозность Али.

– Почти что.

– Верно, Зед, – я замолкаю. – Итак, это действительно Дилан? – произношу я, хотя сама уже поняла правду. – Твой будущий однокурсник, Зед.

– Действительно он? – повторяет мои слова уже знакомый голос.

Отважный пират. Дьявол! В карих глазах незнакомца читается добрый смех. Мгновение он молча смотрит на меня, и не успеваю я разглядеть какую-то невиданную мной ранее эмоцию в его глазах, ставших тёмными и бурными из спокойных, ожидающих, как Али подбегает к нам со стороны лестницы, рассеивая и оживляя пространство.

– Дилан! – вскрикивает Али, и складки её юбки скачут.

В следующие несколько минут Дилан награждает каждого из нас подобным взглядом. Его глаза изучают меня, чтобы в дальнейшем писать с меня картины.

– Что ж, я надеюсь, что оправдал ваши ожидания. Мы с вами сойдемся.

Звёздная ночь

И гордая внешностью девушка ушла от своей смерти, словно мольберт убежал от своего художника. Она ушла с ним к очередной из картин сюжета нежной дивы, и поцеловала другого напротив полотна. Она была юная, но статная; весёлая, но сдержанная; темноволосая, обворожительная. А мощный, неподдельный, сексуальный аромат жасмина разлился в просторе меж картин; эти были её пронзительные духи, по которым он её и узнаёт. Она казалась олицетворением артистического темперамента, обречённая судьбе героини трагического романа. Она входила в дом, и от одного ее «Здравствуйте» все вздрагивали. Её манера общения была на грани невербального насилия. Почему она влечёт? Она не стесняется; многие назовут Грейс бессовестной; она глубокая, любопытная, целеустремлённая, работящая, но податливая, энергичная. Именно эта неугомонность и нужна мужчинам. Грейс амбициозна; а у многих амбиций не хватает – они смирились с участью, к примеру, учить детей грамматике и шить на розничную продажу никому не нужных кукол, которые будут лежать в пыльном углу гостиной, единожды за несколько лет обсуждаемые с гостями и доставаемые для стирки. Они так и сгниют в этом углу вместе с хозяевами.

4

Грейс

– Каждый вечер я прихожу на это место и жду, пока небо станет похожим на моё настроение, – дурачусь я.

Мы с Зедом стоим у красно-белого маяка. Фиолетово-светлый закат, и сам воздух кажется мне фиолетовым. Ртутные отблески солнца – в белую, дружную ночь; всё под голубой шалью. Отличный вид на весь мелкий городишко, на другой его стороне разражается салют, и блондин спрашивает с наигранной серьёзностью:

– И когда ты обычно уходишь?

– Глубокой ночью, – выдыхаю я.

Через секундное затишье мы оба хохочем.

– Это очень попсово, Грейс, – стонет Зед сквозь слёзы.

– Да, я и сама знаю, – провожу пальцами по губе и оглядываюсь на его голубую рубашку в клетку, на машину, а Зед понимает мой намёк через смех.

Более не тратим времени и сил ни на что лишнее; вот автомобиль двигается, а я откидываюсь на спинку сидения. Заехав за Али и Логаном, мы берём курс на дом Алекса и Зеда, на ночь, которую проведём там вместе. Блондин расслаблено ведёт автомобиль и обращается то ко мне, то к Али, держась за руль правой рукой, а левой зацепившись острым локтем за сидение. Католичка с Логаном на заднем сидении, она держит его за руку и слушает с внимательной улыбкой. Деревья притихают, цвет еловых иголок преломляется от тумана.

– Именно так! – неожиданно вскрикивает опьяневший Логан в ответ на чью-то реплику.

Немного выпив, он стал жив и радостен, под стать Али. Вот небо уже садится на западе, за глубокими водами; пушистые, белоснежные, лёгкие облака. Они летят низко к земле, и кажется, будто их можно так просто коснуться. И я решаю опробовать эту идею. Включаю музыку громче, открываю окно полностью и высовываюсь из него, вытягиваясь, насколько могу. Грудиной, животом я ощущаю небывалое умиротворение, счастье перед надвигающимся хаосом грядущей ночи. А волны всё бороздят и бороздят берег, образуя пену. Слышу смех Али и подшучивание Зеда, направленные в мой адрес:

– Не выпади из машины, атеистишка! – кричит Логан, понабравшись от своей девушки.

– Волнуешься за меня? – издеваюсь я со смехом в голосе.

– Конечно. Во снах мы все видим, как ходим в театр на спектакли с твоим участием, – подхватывает Али.

Машина подъезжает к перекрёстку, и мы останавливаемся. Зед приглушает музыку, почти выключая её.

– Давай обратно! – отрезает блондин, обхватывая моё бедро и затягивая обратно в салон.

– Ничего не случится, Зед, – упираюсь. – Я осторожна.

– Грейс, быстро сядь! Я сам могу затащить тебя обратно и пристегнуть ремнём, как ребёнка. – Опускаюсь обратно в салон. Как быстро у него скачет настроение. Что было у маяка, и что сейчас! – Я ещё окажусь виноватым в твоей гибели…

– Зануда!

Машина заезжает на небольшой полуостров. Слева всё так же виднеется океан, а по правую сторону – лес. Нет больше за стеклом ни домов, ни людей. Одинокое здание представляет собой старомодную кирпичную постройку с голландским двориком, в котором уже разгуливают охмелевшие гуляки. Зед глушит двигатель, а Логан вновь выдаёт:

– Итак, я доставил главных королев вечеринки в самый её разгар, когда почти все уже выпили, но ещё не пьяны. Предлагаю пройти в дом.

Зед ухмыляется и выходит из машины, оставляя меня, Али и Логана в салоне. Мы заходим внутрь. Гостиная – по-настоящему огромная комната в два этажа, стены которой высоки, а далёкий потолок стеклянно глядит на тех, кто под ним.

– Подруга! – я слышу знакомый голос среди десятков других.

Алекс обнимает двух девушек за плечи, прижимая их к себе, но поднимает одну кисть и машет ею, чтобы привлечь внимание. Моему другу всегда были ближе не выставки, не музеи, а шумные сборища кретинов. Но я всё же следую за Зедом по битком набитой гостиной и получаю красную кружку.

– Девочки, вы м-можете идти, но недалеко! Мы ещё увидимся сегодня, – язык Алекса заплетается.

Вульгарные особы уходят прочь, и я думаю: подобное пошлое поведение принижает общественный статус женщин. Пара парней подсаживается к пьяному Алексу.

Звёздная ночь

Ночь сидит одиноко. «За прекрасным всегда скрыта какая-нибудь да трагедия». Она думает о словах Оскара Уайльда. Да, так оно и есть. Ночь всегда многое угадывала, и особенно что-то такое, что её будоражило. Сейчас всё со стороны кажется превосходным, таким обычным. Но только она одна понимает значение происходящего, только Ночи та женщина поведала тайну, рассказала о ночном бытии, которое Ночь пытался разгадать так долго и которое в итоге раскрылось так негаданно. Женщина знает конец истории, она его предвещает. Начало же было положено в той забегаловке: он выходил, а она наблюдала за его движениями.

Грейс

Постепенно от алкоголя, от запаха табака, от всеобщего хаоса голова начинает невольно кружится. Я ставлю стакан на рядом стоящий столик и, оглядываясь, встаю на ноги. Но в ту же секунду я чувствую, как Зед хватает меня за руку и тянет к себе, от чего я падаю обратно в кресло.

– Ну, и куда это ты вскочила, Грейси?

Всё же вырвавшись из лап Зеда, я что-то бурчу под нос так, что уголок его рта подпрыгивает, и, не сказав больше ни слова, бреду на улицу, подальше от его деспотичных наклонностей. Зед мог бы просто спросить меня, куда же я собираюсь, а не хватать за руку, кидать на диван и пристально на меня глядя. Это ведь любовь Зеда к чрезмерному контролю в сочетании с алкоголем, верно? Всё эта привязанность! Мои ботинки невольно выбивают ритм танцевальной музыки; «Неважно», – твердят они, потому что для нас с Зедом в самом деле остаётся ещё бездна времени. Я вдыхаю прохладный ночной воздух. Заколдованно-тёмная ночь, бесконечно безмолвная, с нескончаемо длинными тенями деревьев обволакивает город, а медовая луна прячется за облаками. Наслаждаясь природой, я неспешно прогуливаюсь до океанической воды. Ну, можно ли было сидеть в такой духоте! Такая приятная свежесть и аромат, словно зашёл посреди липкого летнего денька в цветочный магазин. Замечаю силуэт человека, сидящего на песке и глядящего в даль вод; я снимаю обувь, когда выхожу на мелкий песок, присоединяясь к молчаливой компании незнакомца.

Без единой мысли я уже собираюсь идти обратно. Посмотрев в последний раз на приходящие и уходящие волны, на тёмную даль, я разворачиваюсь в сторону дома и врезаюсь во что-то. А точнее, в кого-то. Поднимаю взгляд, и первое, что замечаю, это знакомые карие глаза. Дьявол, как предсказуемо!

– Грейс Хилл, – пытливый, добрый голос Дилана бьёт в голову также, как и резкий запах алкоголя, оглушая и сбивая с толку.

– Да, она самая, – я вспоминаю, как мы прогуливались по галерее даже после того, как Дилан выступил с речью. – Дилан Барннетт.

В его руках виднеется бутылка. Но как непостижимо у Дилана изменился голос! Как у неизвестной мне ранее птицы, которая «ноябрьским утром поёт не о том». Будто Дилан пробовал, искал и в конце концов нашёл струну для нового настроения. Он смотрит так уверенно, но своим тонким чутьём я замечаю радость, трепет и безымянные чувства, бурлящие внутри него.

– Что ты тут делаешь? – любопытствую я.

– Как видишь, пью, – Дилан еле заметно трясёт бутылью и подносит её к губам; какой односложный ответ в сравнении с прошлыми.

Лёгкая хриплость прошла; вернулось прошлое звучание его голоса. Я наблюдаю за тем, как он делает пару глотков, и думаю: с Али они различаются. Он пьёт, а Али нет. Бутылка полупуста. Видимо, давно он так уже сидит около океана один. Лишь странный блеск мечется в его глазах, лишь лунные тени холодно ложатся на лицо. Обилие общих тем лежит пропастью перед нами, и в итоге получаю лишь:

– Неужто ты такая же святоша, как и Али, что и от виски откажешься? – спросил он, отхлёбывая ещё глоток. – В этом вы уж точно с ней не похожи.

Я взглянула на бутылку, точно впервые видя ее, а потом приложилась губами к горлышку и сделала три больших глотка.

– Хороший виски, – сказала я.

– Ещё бы, – посмеялся Дилан. – Чистый, свежий, отвратительно здоровый вкус. Очень отчётливый. Чувствуешь?

– Чувствую, – поморщилась я.

– Всё. Я думаю, для такой нежной особы с сегодняшнего вечера хватит крепких напитков, – пробурчал он.

– Я не наивная принцесса, Дилан, – я сделала ещё один глоток, прежде чем отдать бутылку.

– Ну, хорошо, – усмехается он.

Ощущаю, как румянец разливается на щеках и шее; ощущаю, как алкоголь поджигает плоть изнутри. Настойка действует безотказно, и я делаю вывод, что Дилан мне приятен, несмотря на странность в его поведении.

– Нам надо обязательно встретится, – неожиданно предлагает Дилан. – Алиша много рассказывала о тебе.

Разве я прямо сейчас не являюсь свидетелем желания молодого человека стать ближе? Разве я вижу рентгеновский снимок (вот ключицы, вот фаланги пальцев) тёмного и отчётливо видимого сквозь волны плоти, увязшего в туманах условностей его острого желания вклиниться в ход жизни.

– Давай сперва просто пойдём вместе внутрь? – выдыхаю я с улыбкой в попытке избавится от разного рода мыслей. – Ты пьян, как и все в этом доме. Выделяться мы не будем. И так или иначе Али познакомит тебя ближе со всеми остальными.

Дилан запускает пальцы в волосы, поправляя их и пытаясь подчинить своей воле. Такие мягкие, непослушные.

– Пьяны в этом доме все, кроме Али, – отшучивается он в ответ; с противоположным полом мне всегда было проще находить общий язык, чем с женщинами. – Но признаюсь, что это восхитительное предложение.

Направляюсь к двери дома по мягкому, холодному песку и выныриваю из линяющей ночи, которая уже лишает объёмности листья и, словно взамен, одевает гвоздики и розы недалеко от нас в слабое сияние, очарование, какого в них не было днём. Заходим в дом и останавливаемся. Всё же что-то неизведанное было в Дилане, тянущее под языком, как дежавю. В нем присутствует такое необычное сочетание чего-то старомодного и метафизического, альтруистического.

– Пойдём-ка сразу к Али, – перекрикивает он громкую музыку. – Я презираю обывателей, – добавил он так же громко, но всем вокруг было плевать; только я услышала его мысль.

– Почему? – наивно спросила я, хотя отлично поняла его мысль, ведь сама чувствовала это всю жизнь.

Дилан откровенно объяснился, и я поняла, разделила душою каждое его слово:

– В их головах только лишь языческие ценности, – начал он. – Они забавляются на вечеринках, подобных этой, описывают в книгах быт. – Они ни к чему, по сути, не стремятся и не хотят меняться из-за гордости, которую называют культурой.

– То есть тебе по душе Ницше, источник катаклизмов двадцатого века, – издевалась я, когда недалеко от нас кто-то уронил горшок с несчастным цветком, и донёсся аморальный треск.

– Я хотел бы очистить человечество от языческих ценностей.

– Будто бы тебе так хорошо знакомы высокие ценности.

– Нет. Их невозможно постигнуть до конца. И я не осознаю до конца. И меня тоже тяжело понять до конца. Я знаю лишь это, – Дилан не кричал более, а говорил спокойными интонациями, но я все равно его слышала даже лучше, чем если бы он кричал. – А ещё я знаю, что Алиша и Логан такие же, как и мы с тобой. – Его карие взгляд был удивительно прозрачен. – И что они будут рады увидеть нас сейчас.

Я поняла его намёк, но замерла; оглянулась, прикидывая, кто же это он такой – Дилан Барннетт; прикусила щеку и кивнула в ответ.

Я взяла его руку и, переплетая наши пальцы, плавно проскользила вместе с ним сквозь группки в сторону гостиной. Дилан сжал мою ладонь; его кожа была тепла, пусть и неизвестно, сколько Дилан сидел на берегу до того, как я пришла.

– Возможно они просты, но также возможно, мы обесцениваем их страдания, – сказала я, пробегая мимо книжного шкафа.

– Да, быть дураками сейчас просто проще всего, – уперся Дилан.

***

– Ну а ты тут каким образом очутился? – взвизгивает Али, все ещё находясь в его объятьях.

– Мы нечаянно встретились на берегу, – объясняю я вместо Дилана нашей просветлённой. – Дилан устроил себе романтическое свидание с бутылкой виски.

– Это уж точно, – засмеялся он.

Зед подошёл к нам и поцеловал меня в висок, спросил что-то мимолётно, и я ответила. На долю секунды в глазах Дилана проскальзывает желчь, моментально растворяясь в глади Тихого океана. Я не чувствовала никакого мерзкого стеснения, наоборот – приятное возбуждение. В голове пронеслось, мол, делай все так, словно это во сне, а не в реальности.

Остаток вечера мне было интересно наблюдать за Зедом и его новыми личностями, которые он раскрывает перед теми или иными людьми по мере необходимости. С незнакомцами я была так холоден, учтив, а с близкими – просто душка.

5

Грейс

Рассудок слегка затуманен алкоголем; смущение прошло, сменившись вкрадчивым любопытством. В этом доме посреди блаженной ночи настойчиво, маняще и лживо собралась толпа; и нашлась лишь одна сила, движущая ею; вовсе уж не такая разумная сила; она переменчиво кренилась, покачивалась из стороны в сторону. Она не вдохновлялась на подвиги торжественными обрядами и песнопениями, а лишь являлась редким талантом позирования каждого и каждой в ней. Видя сладкие муки, горькие радости, нежные страдания и приятное отчаяние других, я наблюдаю за Диланом, а он за мной, за другими приятелями. И все взгляды – сияющие, угрюмые, любопытные, восхищённые, вызывающие, манящие – обращены на него, потому что его наряд двадцатых годов прошлого века и весь его облик выдают в нем поклонника часа веселья, часа удовольствий.

Я бы назвала Дилана сексуальным. Не пошлым, не вульгарным. Живым. От него ощущается этот поток энергии; его хочется коснуться. Он говорит с Алексом и незнакомцем, но в перерывах между слов делает небольшие глотки виски, бегло смотрит на проходящих. Когда падала тьма, луч маяка виднелся сквозь стёкла окон и притуплялся в лунном свете, медлил, тайком озирался и возвращался, влюблённый. Кружась с Зедом, я клала руки на его плечи в попытке отмахнуться от всех этих ряженых павлинов, но земля неожиданно быстро ушла из-под ног. Как нелепо и инфантильно! Зед помогает мне встать, а я думаю: у меня ведь напрочь атрофировано чувство стыда (всегда так было); падение не несёт в себе ничего ужасного, а ведь кто-то бы засмущался. Уже стоя на ногах, я замечаю Дилана возле.

– Грейс, как ты? – он подошёл к нам, и я почувствовала его руку на плече; Дилан слегка поддерживает меня, ограждая от нового падения.

Зед разделил нас из ревности, буркнул что-то почти хамское под нос и увёл меня к лестнице. Ах! Грубость – это обыденность для него в последнее время! (Но лишь бы не испортить надежды Али на становление Дилана в новом городке). Ступив на несколько ступеней выше, я слышу у себя за спиной его пожелание:

– Сладких снов, принцесса, – сказал Дилан и, немного помедлив, глядя на меня, вернулся к Алексу.

Я в ответ смогла лишь нарисовать на лице лёгкую улыбку, не имеющую в себе ни зла, ни откровения. В белоснежной и воздушной комнате, так контрастирующей с остальным домом, я коснулась рукой сливочных кружев на кровати.

– Удивлена?

– Твоей ревностью или интерьером? И тем, и тем, на самом-то деле, – ответила я и упала спиной на матрас.

Зед подходит к месту, где я улеглась, обходит кровать и садится. Я поднимаюсь на локти; гляжу на него.

– Он мне не нравится. Не общайся с ним, – приказывает Зед, также ложась на бок рядом.

– Нет, Зед. Ты не можешь указывать мне, с кем общаться, а с кем нет.

– В данном случае, могу, – шепчет он, понижая голос.

– Нет. Не можешь, – я касаюсь его подбородка и заставляю посмотреть на меня. – Я с тобой, Зед. Тебе незачем ревновать.

Помедлив мгновение, он кивает с явно наигранной улыбкой и оставляет меня одну в комнате засыпать, сам же уходит неизвестно куда. Сон захватывает целиком, не оставляя места реальности. Я обретаю тихую, долгожданную заводь, пока бездна народа танцует всю ночь до утра и кипят тайные страсти маленького городка.

***

Мне жарко. Очень жарко. Открываю глаза и отчетливо вспоминаю вчерашний день: Дилана утром, день с Зедом, маяк, дом Алекса и Зеда, вновь Дилана и вновь вечеринку; провожающий взгляд. Зед лежит рядом со мной; он так спокоен под параличом сна. Он мирно дышит, а я облокачиваюсь бёдрами об его рабочий стол, отхлёбываю прохладную воду, осматривая широкоплечего блондина и помещение. Волосы Зеда слегка растрёпаны, такие непослушные пряди. Быстро одевшись, я выхожу из комнаты без вещей с идей принести ему завтрак. Негромко играющая музыка с первого этажа разливается свинцовыми кругами в воздухе. Сквозь стеклянный потолок, в выси виднеются багряные и воздушные, далёкие облака; пол покрыт мелким сором; жёлто-красные птицы вспышками мечутся вверху, голося, как ведьмы. Почти все комнаты первого этажа объединены арками; кухня со столовой тоже. У тёмной барной стойки замечаю Алекса и Дилана за беседой с чайными кружками в руках.

– Почему ты уже встала? Сейчас лишь шесть утра, – Дилан обнимает меня в качестве приветствия.

Он безупречен и прочен. Дилан будто созерцает мир с некой высоты, и одет соответственно, но сознаёт сложные обязательства, которые накладывают на него здоровье, рост, богатство, статус и род деятельности, и скрупулёзно придерживается, даже без нужды, тонкой старомодной учтивости, отчего так запоминается и нравится его поведение. И я не хочу говорить о вчерашней грубости Зеда; не портить же разговор.

– Заботливо решила смягчить завтраком ужас похмелья для Зеда, – я открываю кухонные шкафчики.

– Да, ты идеальная девушка, – встревает Алекс, несмотря даже на то, что он не может терпеть неряшливости, олицетворением которой я сейчас являюсь. Алекс питает врождённое почтение к породе, к одежде.

Мне становится неудобно из-за своей неприбранности, но через миг я уже и забываю об этой беде. Алекс был так удивительно мил и оказал мне любезность комплиментом, пусть со всеми остальными он грубоват. Алекс уходит к своему гарему этажом выше, а Дилан предлагает позавтракать с ним (в доме не было ничего, кроме остатков алкоголя), и я шутливо, из любопытства, прошу его донести меня до машины на спине, а Дилан действительно пересекает быстрыми шагами кухню и подхватывает меня, и спросишивает на потребу такому же любопытству:

– Итак, идеальная девушка, как ты относишься к браку? – он несёт меня к гостиной комнате, где всё ещё сидят посторонние, чтобы схватить свои ключи от машины.

– Брак полезен в юридическом, практическом плане жизни, а вовсе не в чувственном, – в душе я ухватила скользкую мысль, что я действительно хочу пообщаться с ним ещё немного, узнать ближе. Конечно же ради… ради Али! – Посредством брака чувства укрепить не выйдет.

И жаль, что не выйдет. Всё же в каждом живёт сентиментальность, даже в самом прожжённом цинике.

– Я с тобой полностью согласен, – Дилан замолкает на секунду. – Да, мы с тобой сойдёмся. Слышала о таком понятии, как «эмоциональный капитализм»?

Я лишь треплю его за волосы и мы, как единый организм, как чешуйчатый мутант, выходим вместе на промёрзлую солнечную улицу, и он рассказывает о современной рационализации отношений.

Раннее утреннее пение птиц отрезвляет до конца; в этом прохладном воздухе разлит горький, здоровый запах полыни, смешанный с нежным, похожим на миндаль ароматом повилики. Вода океана вплёскивается в скалы в паре сотен метров отсюда под лучами возрождающегося солнца. В густой буйной траве там и сям разбросаны разноцветные огни, бриллианты крупной росы. Только в глубоких и узких аллеях лесов, меж крутыми обрывами поросших кустарников ещё лежат, напоминая об ушедшей ночи, влажные синеватые тени. Светло и облачно. Мы подходим к автомобилю чёрного цвета. Резко Дилан наклоняется и ставит меня на ноги.

– Ты сумасшедший, – шепчу я, отряхивая свою одежду. – Но я не против. И мне нравится твоя философия, пусть порой даже в нынешнем мире случаются исключения в виде Эроса.

– А ты знакома с древнегреческим делением любви на категории! – Дилан открыл для меня дверцу автомобиля.

И все же интеллигентный тип мужчин – самый сексуальный, самый харизматичный. Ведь интеллигенты знают классиков литературы и произведения искусства, знают историю (отчего бы это им любить историю? оттого, что настоящее ужасно). Эстетическое чутье, восприимчивость к интеллектуальным ценностям, любовь к новым знаниям, понимание каждого человека, его характера и индивидуальности, восхищение природой, понимание тонких граней искусства от грубости и вульгарности, – вот они, и я обожаю их, и хотелось бы видеть их больше вокруг себя.

***

Мы среди редкого леса. Тонкая дорога ведёт, вероятнее всего, к океану, и небольшое здание пиццерии стоит напротив. Как странно, что Дилан тут пару дней и знает о подобном месте, а я, живущая всю жизнь в этом городке, ни разу о нём не слышала и не была здесь.

– Не стой на ветру. Пойдём лучше внутрь, – Дилан скептически оглядывает мои голые плечи и застегивает на мне кофту, придерживает дверь.

Тёплый воздух обдувает тело, возвращая его к прошлому состоянию без еле ощутимой, тугой дрожи. Мы проходим в глубь помещения; посетителей почти нет. Пустой зал, забитый множеством столиков. Стены покрыты тёмно-красными обоями, крупные окна открывают панораму на живую растительность за этими стенами. Садимся за диваны у оконных стёкол. Пожилая официантка подходит к нам и вручает в руки меню, но Дилан тут же, даже не открывая его, называет три названия пицц. Выбираю вторую из списка, не задумываясь ни над чем, и женщина уходит, оставляя нас.

– Ты помнишь о нашей будущей встрече? – начинает он.

– Такое сложно забыть, – мне хотелось забросать его сахаром – мы как раз завтракали. Моя голова немного касается кисти его руки, его пальцев, но я не обращаю внимания; я наблюдаю за ним. – Мы же с тобой договорились, а слова я чаще всего не нарушаю. Лишь надо договориться, когда именно.

Перевожу взгляд на его руку, лежащую позади меня, на татуировку в виде полос разной ширины. Не осознавая до конца, я касаюсь кончиками пальцев его кожи, повторяя и выводя орнаменты рисунка закрытой книги с художественной кистью на его левом плече.

– Мы с тобой впервые где увиделись?

– На моей выставке.

Я посмеялась над тем, как это очевидно..

– Точно. А сейчас я спрошу, возможно, самое шаблонное и глупое, что ты регулярно слышишь в своей жизни. Готов?

– Всегда готов. Но всё же – смотря чем именно ты поинтересуешься.

Быстро перевожу глаза на Дилана, оставляя его татуировку и руку без контроля:

– Есть ли смысл в этих рисунках? Лично для тебя, – я перестаю водить по коже, но немного поворачиваюсь и приступаю к осмотру другого изображения на левом предплечье.

– Ещё какой, – опираясь на спинку кресла, сажусь прямо и, не спрашивая разрешения, мои пальцы спокойно скользят под ткань его футболки, обнажая его плечо полностью. Обвожу тонкие линии изображённой книги, лежащей возле художественной кисти и карандаша; Дилан стал чаще дышать.

– Хорошо. Какой смысл у этих полос? –  с художественной атрибутикой и так всё понятно; символично.

Выслушав его рассказ, ловлю эфемерную мысль, связанную с его историей; я спрашиваю его:

– Сколько у тебя было девушек?

– Были многие, кто пытался взобраться верхом на меня, но я ничего не чувствовал. Они были пошлы и не отставали, как… – наперекор текучему и зыбкому отвечает он.

– Как Том от Джерри? – перебиваю я вольно.

– Да. – Он пожимает плечами и уголки его губ поддразнивают. – Так оно и было чаще всего.

И я понимаю Дилана, ибо в моей жизни сложилась аналогичная ситуация. Были многие до Зеда, сам Зед, и во время Зеда несколько свиданий с другими. Но официально – лишь с ним. Лишь с Зедом. И мы с Диланом отдались минуте – минуте августовского утра, вобравшего отпечатки стольких прежних утр. Дилан такой приятный собеседник. Мы уже хотели поехать обратно, но с нами произошло кое-что очень интригующее: когда мы спустились по ступеням из пиццерии (на улице стало значительнее теплее), он подшучивал над картинами Густава Климта, и я чуть не запрыгнула к нему на спину снова, как возле машины к нам подошёл европейский вариант бродяги-попрошайки – парень предложил написать стихотворение, и если оно нам понравится, то мы его купим. Переглянувшись и забыв уже о художнике, предмете наших споров, мы согласились. Мы сели на капот машины, и Дилан закурил, ожидая конца работы незнакомца. Утро было такое свежее, будто нарочно приготовленное для детишек на пляже.

– Друг, вставь в одну из строчек слово «агапэ», – попросил Дилан, и голубой на фоне неба дым взвился выше.

– Конечно! Хороший выбор. – Светловолосый, довольно неловкий молодой человек уселся на камень на обочине дороги и достал помятые листы бумаги; рюкзак с его вещами покатился с возвышенности, но он и не заметил, падая глубже в музыкальную рифму.

– Я смутно помню характеристику агапэ, – прошептала я Дилану.

– Самая поэтичная из всех шести, – улыбнулся он. – Идеальная любовь.

И несколько минут мы терпеливо ждали; все споры сошли на нет, а разговор зашёл в самое неожиданное русло, как когда ты бежишь летом возле бурного ручья, бежишь и ничего не выдаёт того, что вот он внезапно оборвётся, и весь твой путь, наполненный фантазиями, был напрасным.

– Что ты думаешь насчёт жизни после смерти? – спросила я от нечего делать.

– Не помню сейчас, откуда я взял эту идею. Нет ни рая, ни ада. Есть лишь какая-то маленькая комнатка после; какое-то одно из твоих воспоминай, где ты остаёшься навсегда, – ответил он.

– Это поэтично.

По площади возле забегаловки разлился собачий лай.

– Это захватывающе. Каким бы у тебя было бы это воспоминание? – спросил Дилан.

А тёплый ветер все оставлял в скептичных глазах, какими мы принимали жизнь, что-то нелепое и отрешённое, пока мы изучали друг друга.

– Мне кажется, оно ещё не настало.

Искра сигареты разгорелась, и Дилан снова выпустил дым и посмотрел на меня:

– А если бы мы с тобой погибли этим вечером? У меня-то есть точный выбор, – поэт на обочине бубнил себе под нос языческие фразы, слагавшиеся в рифму; он напевал сам себе тихонькую песню.

– Тогда уж расскажи первый.

– Ладно. Этим особенным мгновением могла бы быть хоть даже эта секунда, – он замолчал, смотрел внимательно на деревья, словно примеряя трафарет, прикидывая наброски. – Но вероятнее всего – это давний вечер, когда я сидел в курительной и оскорбил там одну девушку, а затем поцеловал. – Как прямо он это сказал! – Просто знай, что она была сволочью, и не говори мне, что я груб.

– Я и не собиралась.

– Хорошо, – Дилан неожиданно усмехнулся

и запрокинул голову; я наблюдала за движением его кадыка, когда подул ветер из-за моей спины. – Но есть ещё одно воспоминание. Вероятнее даже, оно и будет тем самым. Первое всё же проигрывает в значимости. Это было туманное утро, и в тот день я лишился одной очень близкой подруги; я нашёл её мёртвой на поляне. – Я замерла; что за интересная персона с захватывающей жизнью! – Ещё немного, и на то место, где она лежала, упало бы подгнившее дерево и раздавило её тело так, что гроб был бы закрытым. – Я знала, что в эту секунду он забивал себе голову разными ужасами, но не говорил; не давал себе волю.