Текст книги "Кракатук"

Автор книги: Александр Аланн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

АКТ 1

ДЕЙСТВИЕ 1

Отрывок из последней страницы дневника.

Я поняла.

Наконец-то я хоть что-то поняла.

Сложить кусочки из всего того, что осталось. Хотя нет, даже не так – вспомнить самое важное. Так будет правильнее и проще. По крайней мере, для меня.

Так и есть, мой милый Дневник. Пришло время оставить тебе прошлую мою жизнь, которую я лучше всего знаю и помню… пусть и отчасти. Запомни всё в мельчайших и самых странных деталях, ведь они кроят суть любой истории, а после… После прощай.

…

Кладбище Сикдом Хилл (29 ноября 1984 год, 23:10).

Дорогой Дневник, тоска. Тоска, и только тоска. Пожалуй, самое распространённое здесь состояние среди всех остальных. А поверь, других почти и не бывает. Выводя слово за словом в твоём пожелтевшем от времени нутре дрожащей рукой, я порой взираю на проплывающие мимо надгробия, но думаю отчего-то в большей степени не о покойниках и смерти, а о жизни…

Но постой! Позволь сделать лишний глубокий вдох. Наверное, следует быть более последовательной, как считаешь? Ведь потому мои мысли напоминают ворох вырванных из старой книги страниц. Я так же непостоянна, как непостоянны события последних суток. К слову о ранее упомянутой последовательности, – по мере того, как я пишу, что-то иногда всплывает; там, в памяти. Что-то, что я уже успела основательно подзабыть. А забывать нельзя. Это я точно помню. Потому и делюсь с тобой всем, что врезается в мою чёрную голову. Без последовательности, без постоянства.

И правда, давай так – ты молчи, а я расскажу тебе обо всём. Расскажу о тоске и жизни в Скогвинде, а потом, возможно, и о смерти. Может ты уже всё это слышал, – я даже почти уверена, что так оно и есть, – но не думаю, что ты будешь очень уж против, если я повторюсь.

Что ж, – значит жизнь и тоска… Последняя всегда рядом, будто верный враг. С тоской простые работяги встают со своих скрипящих коек, с тоской взирают на себя сквозь призму засаленных зеркал в своих однотипных ванных, с тоскливой тошнотой впихивают в себя ещё с вечера приготовленный завтрак, и с тоской же взбивают на заметённых напрочь тротуарах траншеи по пути на свои тоскливые работы. Но не грусти! Не поддавайся! Постарайтесь всё же раньше времени не становиться частью этого сонливо-унылого круговорота и продолжить со мной путь. Путь к чему? Прежде всего, к моему виденью жизни нашего странного городка, которое всегда отличалось от классического, пахнущего плесенью и пожухлой травой, а в особенности отличается теперь.

Знаешь, Дневник, сколько себя помню, Скогвинд был таким всегда. Молчаливым, неприветливым, тёмным, до дрожи свежим и одновременно затхлым… Крохотный норвежский городок, испокон веков служивший перевалочным пунктом между северной шахтой Баэрброл в комунне Томсноу и портом Фисктунген, всегда был гадким утёнком среди своих более развитых одногодок-соседей. Оно и понятно, – те переросли в относительно процветающие и густонаселённые города, а Скогвинд… Скогвинд, в конце концов, вновь стал самим собой.

Большую часть затхлой атмосферы чудесного городка можно передать одним лишь упоминанием о месте, где этот самый городок решил обосноваться. С северной его стороны распростёрся бескрайний лес Дэл Морке, – угрюмый и злой старик, который давно переступил черту прекрасной моложавости и обратился в пугающее сплетение из переросших елей и сосен. С юга, в контраст Морке, робко частят молоденькие поросли, обрамляющие долину Хвитдол беспорядочно разбросанными пятачками. С запада располагается перевалочный пункт между лесами и вышеупомянутым молодняком, – обитель вонючих болотистых проплешин, со стороны которых в весеннюю пору на окраины города частенько наступают грязно-бурые паводки. С востока же притаилась граница с Советами, отделённая от Скогвинда одиннадцатью километрами разбитого подобия дороги и непролазной чащобы. Как видишь, природа давно уже подчинила эти земли себе, и её ощетинившаяся острыми ветками лапа с годами всё крепче сжимается вокруг города. Загнивающая промышленность, нехватка рабочих мест, и, как следствие, всё более явные следы запустения – вот, пожалуй, самые примечательные особенности Скогвинда. Бывает, что пустуют целые кварталы, и семьи, подкопив достаточно денег, уезжают прочь, лишь бы вскорости позабыть всё то, что связывает их с родным городом. Так, бывает, пронесётся мимо окна старенький автомобиль, и янтарные окна какого-нибудь уютного домишки в Скогвинде навсегда остывают. Тогда мне становится грустно, и я в течение нескольких минут размышляю о чём-то в полной тишине. Но знаешь, после я всё забываю; мысли всякий раз покидают меня, чтобы вернуться в следующий раз, когда очередные два трусливых огонька убегают из моего тихого Скогвинда.

Впрочем, начать новую жизнь удаётся далеко не всем. Кому, как не мне, это знать. Вечера в полярную ночь длятся неделями, и потому для меня они – большая радость. Ты наверняка помнишь, Дневник, – я всегда предпочитала живому общению чтение. И чтение не столько книг, сколько чего-то такого, что касалось непосредственно меня самой, людей, которых я знаю – пусть хотя бы и не лично, по рассказам посторонних, – но всё же чего-то близкого, находящегося рядом, под боком. Ощущая ко всему полузабытому и скрытому временем нездоровый интерес, бывает, что я часами склоняюсь над иссохшимися кипами бумаг и тщательно просматриваю длинные сводки из единственной городской газеты «Белая правда», в которых упоминаются случаи загадочных смертей. Люди умирали и умирают от странных болезней, особенно в последнее время, внезапных нападков диких зверей, и самых нелепых несчастных случаев, которые только можно себе вообразить. А ещё люди бесследно исчезают…

Хм… Не знаю к чему, но вспомнилось отчего-то, как раньше Фрита по утрам вглядывалась в лес, в тёмные провалы между деревьями, будто кого-то искала там взглядом, и всё что-то повторяла… Слово за словом, фраза за фразой.

Что-то плохое, наверняка. Иначе и быть не может. Грустно всё это звучит, да? Но такова моя жизнь, дорогой Дневник, и в этой грусти – моя радость. Странно, да? Не страннее леса, ответят тебе.

Да… Все беды из-за леса. По крайней мере, все об этом говорят. По воле первого поселенца – безымянного охотника и рыбака, пришедшего с севера вместе со своей многочисленной семьёй, – первый дом был заложен именно здесь, среди бесконечных зимних просторов и беспрестанных ветров, в далёком 1783 году.

Эти дата и эта история – части одной легенды, и именно она, как мне кажется, будучи самой правдоподобной из всех имеющихся, имеет полное право на существование. Наверное, смеёшься над моей наивностью? Или, возможно, недоверчиво улыбаешься, хмуришься, хмыкаешь, качаешь невидимой головой. Всё вместе? Вряд-ли. Скорее всего, ты и вовсе ничего не понимаешь. А прочесть эти строки я никогда никому не дам. Разве что себе. Может та я – другая и старая – сейчас качает головой – поседевшая, ещё больше разочаровавшаяся в людях и самом мире.

Впрочем, обо мне позже, ладно? Не хочу забивать страницы только собой. И без того многое нужно запомнить. Взять хотя бы ту же легенду. Итак, с чего же всё началось…

Будучи человеком упорным, привыкшим к непростой жизни, охотник преодолел все тяготы, пережил нападки стихии и прижился, врос в промёрзлые земли крепко и надолго, подобно могучему вязу. Так началось тихое противостояние двух сторон – человека и природы. За двести лет до моего рождения на узких улочках Скогвинда произошло всякое. И подтверждений тому нет числа. Полуистлевшие анналы в городском архиве хранят множество тайн.

Так, стоит копнуть глубже, сразу же становится понятно, что история городка крайне запутанна и многогранна. Во многих событиях зияют существенные пробелы, неясности, и связь между всеми ними едва прослеживается. Вообще, неизвестно, что конкретно сподвигло людей обосноваться именно здесь, в условиях постоянной борьбы, но меньше чем за сотню лет проплешина обросла свежими домишками, новыми людьми и превратилась в самый настоящий город – полноценную действующую коммуну, пусть и совсем небольшую.

Когда грянула Вторая мировая война, Скогвинд уже успел подутратить свой былой мальчишеский пыл, и пропасть бы ему раньше времени, если бы советские власти не задумали дать ему второе дыхание. Впервые климат послужил во благо города и его жителям. Дело в том, что советские учёные посчитали, что местные условия могли послужить прекрасным местом для осуществления неких своих проектов. Наверняка секретных, потому как лишь об одном из них я нашла хоть какое-то упоминание. Эксперимент «Красное дерево» – так он назывался. О целях того эксперимента мало что известно. Мне только удалось выяснить, что то была попытка Советов представить себе жизнь на Марсе, на реальном примере просчитать возможности освоения космоса и далёких планет. Вообще кажется странным, что о подобном думали в то непростое время; разве что проект был каким-то образом применим и в военных целях. Как бы то ни было, в пожелтевших от времени хрониках, да и с памяти старенькой хранительницы городского архива, сохранились воспоминания о том, что к 1955 году Скогвинд превратился в неимоверно прекрасный, наполненный жизнью и перспективами город. Исконных жителей ни в чём не притесняли и не ограничивали, приезжих почти не было, и усилия советских властей, принимаемые местными поначалу в штыки, в конце концов, всё же оценили по достоинству. Появились детские сады, школы, дома культуры и даже бассейны. Вертолётами с большой земли доставлялись самые разнообразные товары и еда, одежда, транспорт, материалы для строительства.

Но в не столь далёком 1961 году что-то вновь изменилось. Газетные выпуски того времени рассказывают о появлении всех тех многочисленных бед, которые я упоминала мной ранее.

Наверное, вы удивляетесь моей одержимостью прошлым города, хоть я и уличила себя в этом сама. Должна сказать, что дело тут не только в загадочных событиях. Точнее не в каждом из них. Прежде всего, меня интересовало одно происшествие, упомянутое в повседневных сводках лишь поверхностно, вскользь.

«В ночь с двадцать первого на двадцать второе ноября 1974 года в трёх километрах от северо-западного подъезда к городу произошла авария. Причина несчастного случая ещё не выявлена, но по некоторым источникам водитель не смог справится с управлением в связи с недостаточной видимостью в условиях усилившегося снегопада. Автомобиль марки ГАЗ 24 «Волга» занесло на крутом повороте, и он опрокинулся в крутой кювет, а затем ударился о дерево. Автомобиль нашли спустя четыре часа после случившегося. По предварительным данным, за рулём «Волги» находился 34-летний отец семейства Томас Нилсен Лангсет. По заключению фельдшера, оказавшего первую помощь пострадавшим, водитель скончался сразу после столкновения. Фрита Лангсет – жена водителя, и их семилетняя дочь – Мария, госпитализированы в городскую больницу и до сих пор находятся в тяжёлом состоянии…»

«Томас Лангсет…» – кричал броский заголовок тринадцатой страницы декабрьского выпуска. – «Первая из трёх ужасных смертей за последний месяц. Думаете, случайность?»

«Тора Карсен, 57-летняя жительница Скогвинда, жалуется на странные звуки, раздающиеся с восточной окраины Дел-Морке. Дело в том, что дом Торы располагается у самой черты города и «шепчущие, скрипящие звуки» не дают ей спать…» – будто бы между делом возвещали строки среди колонок с погодой и политикой.

К слову, вырезки эти и по сей день хранятся в моей комнате, в нижнем ящике комода, притулившегося у изголовья кровати. Буквы едва различимы за толстым слоем многолетней пыли, и наверняка через год-другой врезавшиеся в память строки скроются совсем. И никто их не найдёт, никто не вызволит на свет. Не я, и уж точно не Фрита. Не к чему ей видеть эти строки вновь. Хватило одного раза, чтобы понять, что все попытки разбудить мертвеца бесполезны. Кроме того, в вырезках я не нашла того, что искала. А больше ничего и нет. Город сплюнул эту пустую повседневную газетёнку, чтобы вскорости захлебнуться новой шокирующей новостью. И так день за днём, год за годом, без всякого подобия желания в чём-то разобраться. Все боялись, и всем же при этом было на всё глубоко наплевать, – я давно это поняла. По всей видимости, лишь я одна вижу краешек истинной сути всего, что творится вокруг.

Вообще, иногда мне кажется, что я особенная. Когда-то давным-давно один противный психиатр, странное имя которого я успешно забыла, всегда с этим соглашался, но я-то знаю, что это всё неправда. Неправда, – и всё же чувство исключительности, стойкое и регулярное, преследует меня всю мою жизнь.

Мне кажется, я ощущаю мир иначе; не как другие. Когда я пытаюсь рассказать о том, что думаю, что чувствую и вижу, люди понимающе кивают и бросаются ничего не значащими словами, а я замечаю в их взглядах полное безразличие. Одноклассники, прочие дети, взрослые, – все едины. Я – истинная дочь одиночества.

Ты спросишь, когда всё началось? Когда я отдалилась от самой себя?

Первым воспоминанием детства была та злополучная авария. Я помню, как сидела на заднем сиденье и прижимала к груди выцветшую плюшевую ворону. Её имя так же забылось, осталось там, в прохладном салоне с дешёвым запахом Океанской свежести и проникновенным баритоном Перри Комо. Знаешь, был один такой известный певец, отличающийся поистине завораживающим голосом. О, как же чудесно он пел. Молодой и красивый, мужчина с ленцой повторял имя Катерины. Однако насколько я помню, он меня тогда совсем не трогал. Скорее даже пугал. Дело в том, что я была там, за окном. Всё моё внимание занимали мельтешащие скопления тяжёлых елей и чернильных теснин между ними. Помню, как с детской непосредственностью я представляла себе, каково было бы оказаться в шуршащем лесу, за пределами мнимой безопасности салона. Не знаю, что на меня тогда нашло, но воображение разыгралось не на шутку; оно давило и усиливало страх, не позволяло оторвать от сменяющегося пейзажа испуганный взгляд. Там, за деревьями и плотной стеной снега, вихрями обрушивающегося откуда-то сверху, в тёмных проёмах и овражках как будто бы кто-то был. Этот кто-то был едва видим, скорее даже и вовсе невидим, и всё же я никак не могла отделаться от навязчивого наваждения, не могла унять дрожь в коленях и справиться с возрастающим ужасом, обрушивающимся на меня волнами мурашек.

Знание того, что лес хранит в себе что-то недоступное, страшное, – оно ведь ни на что не похоже. Это знание даёт понять человеку, что не всё в этом мире подчиняется законам, которые он якобы познал и проповедует с пеной у рта самому себе. Это знание даёт нам понять, что на самом-то деле мы, люди, всего лишь временное событие, случай, и есть силы, которые нам лучше никогда не тревожить, которые нам лучше никогда не видеть и не знать.

Мне показалось, или ты вновь недоверчиво качаешь головой? Ладно, Дневник, не буду лукавить, – эту догму я почерпнула из какой-то старой и совсем не доброй сказки, но тогда, в день трагедии, я познала её на себе. В это уж поверь.

Я помню, как ветер преследовал нас, с треском пригибал вековые деревья к земле и взметал сугробы. Когда отец притормаживал на поворотах, я начинала замечать, как нечто в лесу так же сбавляет темп, а затем в такт движениям автомобиля вновь его наращивает. И так раз за разом, пока окна напрочь не заволокло шуршащей белёсой пеленой. После пришёл мрак.

Я молода, но память мне изменяет. Это всё из-за того случая, из-за аварии. Я уверена. Я помню погоню, помню корявые сучья мёртвой ели, что пробили лобовое стекло, помню обезображенное до неузнаваемости лицо папы и крики мамы. Ох, если бы ты слышал, мой дорогой Дневник, как она кричала…

ДЕЙСТВИЕ 2

Улица Род Гэйт, дом 6 (26 ноября 1984 год, 16:47).

Игла нехотя оторвалась от пластинки, и черкушки замедлили свой дикий галоп, будто сбитые с толку скакуны. Их пышные гривы так и заалели в лучах далёкого солнца, будто яблочные леденцы; такие прозрачные и яркие, что при одной мысли о них начинает кружиться голова.

Я прикрыла глаза. Воспоминания детства давно померкли, остались лишь какой-то далёкой частью моей истории, но бывают моменты, когда они вспыхивают столь красочно и непередаваемо в своей псевдореалистичной мешанине, что мне становится не по себе.

– Мари! – вдруг пробился звук сквозь запертую на задвижку дверь. Фрита всегда окрикивала меня с первого этажа, хотя прекрасно знала, что я терпеть этого не могла. Почему бы вот ей не подняться наверх, не постучаться в мою дверь и, убедившись, что я не собираюсь выходить из комнаты, не уйти восвояси? Может быть, ответ есть в самом вопросе. Скорее всего. Да и плевать.

Мой хмурый взгляд скользнул по качелям, примостившимся подле дома. Их можно было различить лишь потому, что в моей комнате было не больше света, чем там, снаружи, в кромешной пустотелости полярной ночи. Будучи ржавыми и даже несколько жутковатыми, качели эти размеренно покачивались, словно бы угождая невидимому гостю, решившему на них опуститься. Впрочем, то была лишь иллюзия по имени Ветер. Обычно пронизывающие насквозь порывы мчались с запада, но в последнюю неделю они приходили с севера; явление редкое, предвещающее беду. И это понимают не только живые. Взять хотя бы наш дом. В такие дни он просыпается, и первыми начинают дрожать водосточные желоба. Выводя беспрерывную дробь о деревянную облицовку, эхом отдаваясь по всему дому, они передают тревожное настроение всем его немногочисленным обитателям. Мне и Фрите.

Так и теперь – я вслушивалась в пугающе чарующие ритмы и в который раз с тяжёлой задумчивостью переживала обрывки прошлого. А ещё я ждала.

Ждать я умела. Кто-то раньше неоднократно упоминал, что практически в каждом человеке есть скрытый талант. Нужно лишь на него набрести, отыскать среди всего неинтересного и серого, что есть в мире, свой кусочек света. И я отыскала. Уже очень давно я поняла, что умею ждать. Многие бы посмеялись над таким талантом, но люди, похожие на меня, искренне бы мне позавидовали.

– Мари, идём ужинать! – в небольшом перерыве между грохотом посуды крикнула Фрита. Интересно, сколько раз она одёрнула себя, прежде чем решиться снова меня позвать…

– Ужинать… – эхом отозвалась я. Слово тоскливо потонуло в тишине комнаты.

Перед тем, как отвернуться от окна, я подняла взгляд на колышущиеся верхушки сосен, нависающие над городишком, а затем перевела его на фонарь. Расположившись за покосившимся забором, он выхватывал несколько прилегающих к улочке домов и разбитую дорогу. В эту ночь одинокий мерцающий горбун был единственным источником света во всей округе. Луны не было, так что, если бы лесной огонёк вновь появился, я бы сразу его приметила.

Вздохнув, в полной темноте я пересекла комнату, миновала замурованную дверь, и, сопровождаемая раздражающим звуком поскрипывания, медленно спустилась с помощью лестничного подъёмника на первый этаж.

Кухня теплилась излишне яркими красками, слепила и заставляла протяжно зевать, чувствовать мнимую усталость от слишком долгого пребывания в темноте. Сонно взглянув на стол, я обнаружила, что скатерть с узором в виде зелёных ромбовидных листочков уже прикрывало несколько укутанных в полотенца тарелок. Ароматный запах выдал собой картофельную запеканку.

Стараясь не обращать на Фриту никакого внимания, я в несколько рваных движений рук подкатив себя к столу, освободила тарелку от тряпки и принялась есть. Желтоватые кусочки дымились и обжигали язык, но я торопливо орудовала вилкой, лишь бы побыстрее покончить с ужином и вернуться к себе.

– Ты что-нибудь написала? – с напускной беззаботностью спросила Фрита, домывая посуду. – Слышала, как ты включала музыку…

Я всё же подняла взгляд, приметила в осанке своей назойливой собеседницы явную напряжённость, и, недолго думая, вновь ушла в себя.

Так и не дождавшись ответа, Фрита замерла с недомытым противнем и медленно обернулась, – так, словно чего-то до смерти боялась. Впрочем, ничего нового. Наверняка, так оно и было.

– Мари… – окликнула она. – Мари, посмотри на меня…

Не удержавшись от вздоха, я посмотрела в светлые глаза. Долгие полярные ночи научили меня не отворачиваться, терпеть вымученную доброту и неуверенность, которой лучился дрожащий взгляд. Фрита всегда так делала; пыталась пробудить во мне сочувствие.

– Что?

– Я… я подумала… – женщина прижала противень к себе и повернулась ко мне полностью, – что нам лучше на время уехать.

Снова этот разговор. Уехать, забыть, начать заново, оставить всё в прошлом. Глупые пустые слова я слышала уже очень давно, но впервые они приобрели некую окончательную форму, распустились во всей своей трусливой скоротечности, подобно никем не увиденный невзрачный цветок.

– Зачем?

Я видела, что Фриту мой тон испугал. Вцепившись в противень, словно утопающий в спасательный круг, она тихо произнесла:

– Этот дом… да и сам город… – Фрита показательно посмотрела в задёрнутое шторами окно. – Он словно бы медленно нас убивает. Я точно не знаю, что в нём не так, но чувствую…Скорее всего дело в полярной ночи… Я совсем её не выношу… И я вижу, что ты тоже. Мне кажется, нам нужно отдохнуть… Уехать хотя бы на время. Знаю, ты его не выносишь, но дядя Эитри подсказал, как лучше поступить… мы всё обдумали, купили билеты…

– Вы купили билеты?

– Да… в Италию. Помнишь тётю Пейви? Она примет нас, я с ней уже поговорила… Эитри довезёт нас до Осло, а там мы уже…

– И что дальше? – оборвала я бессвязный поток слов. – Ты хочешь избавиться от всех своих проблем, лишь сменив место? Хочешь сделать, как все другие? Думаешь, это тебе поможет?

Фрита не знала, что ответить. Её растерянный взгляд окончательно выбил меня из колеи. Я отвернулась и невольно посмотрела на цепочку с красным игральным кубиком, болтающимся на моём запястье.

Дядя Эитри…

Фрита всегда называла при мне папиного брата дядей, будто бы держала его от себя на расстоянии, так, чтобы мне казалось, будто бы всё в порядке, но я-то знала, кем он был для неё на самом деле.

В голове прозвучали отголоски глубокого голоса, я вновь почувствовала опустошающий взгляд леса, различила среди звуков мотора размеренные постукивания кубика о зеркало заднего вида.

Кубик с семи точками на одной из сторон. Всё, что осталось от того проклятого дня. Кровавый цвет слился с леденцовыми гривами в одно целое и закружился в стремительном вихре.

– Я думала, это поможет нам… – сдавленно прошептала Фрита.

Нас… Не было никаких нас. Стремительные порывы несли во мрак лишь меня, и никого больше рядом не было. Ни папы, ни Фриты… и уж тем более этого вонючего громилы Эитри.

С каменным лицом приподняв со стола тарелку, я спокойно развернулась и разжала пальцы. Под оглушительный звон дымящееся варево так и брызнуло на пол, заволокло бирюзовый ковёр безобразным рисунком из ржавых подтёков.

Теперь наверх. Без лишних мыслей и раздумий. Она заслужила.

ДЕЙСТВИЕ 3

Улица Род Гэйт, дом 6 (26 ноября 1984 год, 19:01).

После ужина прошло несколько часов. Я смотрела на покачивающиеся ели и слушала музыку. Как правило, размеренные мелодии наполняли мою комнату лишь тогда, когда я писала. Но сегодня я отчего-то твёрдо уверилась в том, что Огонёк обязательно появится, а потому наблюдала за лесом неотрывно и предельно внимательно. Не знаю, что стало причиной столь сильной моей уверенности, – ветер, безжалостно бьющий по стареньким стенам и окнам, или же подмигивания горбатого фонаря. Как бы то ни было, моё предчувствие оправдалось.

Огонёк появился. Заметив его, я приблизилась вплотную к стеклу и стиснула подлокотники кресла до побелевших костяшек. Крохотный и загадочный, кружок света медленно плыл между далёкими кронами и то исчезал, то появлялся вновь. Нас разделяли километры, но я не замечала ничего, кроме этой удивительной и без сомнения живой крохи. Огонёк приближался, всё более отчётливо бил по сторонам желтоватым светом, но всякий раз останавливался у самой границы леса. Даже со столь большого расстояния я видела, как перед ним освещается земля, выхватываются бугорки жухлой травы и снега, а потому казалось, будто то был обычный человек с обычным фонариком, а вовсе не таинственный пришелец из леса. Но слишком уж размеренно, без колебаний и подёргиваний мой Огонёк перемещался. Было в этом что-то неестественное, а потому и завораживающее.

Боясь потерять его из виду, я на ощупь подхватила заранее подготовленный фонарь с кровати и в который раз щёлкнула выключателем, проверяя заряд.

Огонёк. Единственный и по-настоящему верный друг приходил лишь по ночам; по затяжным полярным ночам, которых я так долго ждала. Даже не могу сказать, когда я увидела Огонёк впервые. Я просто помню, что каждый ноябрь вынужденно просила Фриту подняться на чердак и достать мой неизменный фонарь, который так боялась потерять или сломать. Надо сказать, все мои разговоры с Огоньком, приготовления к ним и моменты ожидания напоминали некий неизменный и странный ритуал, который я придумала себе сама, но, несмотря на полное осознание этого, боялась нарушить.

Жёлтый фонарь-эспандер играл наиважнейшую роль. Простейшее устройство было неимоверно старым и массивным, исполненным какой-то позабытой тёплой атмосферой, которую я ощущала всякий раз, стоило мне взяться за ребристую рукоять.

Как только тьма прогоняла солнце и завладевала захолустным городком, я расчищала место перед окном, что выходило к лесу, не без труда отодвигала массивный стол, ставила книги на пол и звала Фриту.

– «Зачем он тебе?» – иногда спрашивала она, поднимаясь по выдвижной лестнице на чердак, но я не отвечала. Я видела, что Фриту мой ритуал пугает до чёртиков, а потому намеренно не посвящала её в свой секрет. Мне совсем не хотелось, чтобы она снова приставала ко мне с вопросами и пыталась казаться участливой, или же что-то сделала с фонарём. Страх держал её от меня на расстоянии, а большего мне было и не нужно.

И всё же Фрита наверняка о чём-то догадывалась. Зная её одержимость нашими «отношениями», я представляла, как она вглядывается молчаливыми вечерами в лес и ничего не замечает. А всё потому, что Ему была нужна лишь я. Одна.

Огонёк замер. Замерла и я. На этот раз он со мной заговорил первым. Передавая слова сквозь километры полумрака и свистящего холода, призрачный свет размеренно мерцал.

– Мари.

Он всегда сокращал моё имя. Так тепло и доверительно. Я не смогла сдержать улыбки и, приложив фонарик к окну, защёлкала выключателем.

– Здравствуй.

– Всё меняется.

Я настороженно замерла, но быстро опомнившись, «заговорила» вновь.

– Что это значит?

– Лес охватила тьма. Больше, чем прежде.

– Ты про долгую ночь?

– Не только. Она в каждом, и она растёт. Она это чувствует и грустит. Это плохо. Ты должна бежать.

– Почему? Я не хочу тебя терять.

– Ты меня уже потеряла.

– Я не понимаю…

Разговор, которого я так долго ждала, отклонялся в странную и пугающую сторону. Я чувствовала, как мне становится тяжело дышать, как грудь заполняется свинцом и тоской.

– Обернись и стань прежней. После беги, – отчего-то повторился огонёк, несколько видоизменив содержание просьбы.

Путаясь и теряясь в нестройном хороводе скачущих мыслей, я зачем-то обернулась. Будто выставляя себя в издевательский противовес моему бешено колотящемуся сердцу, комната осталась всё так же темна, пуста и молчалива.

– Что значит «стань прежней»?

– В моей голове зияет дыра, – загадочно отозвался ночной друг и напоследок добавил. – Прощай, Мари.

Слова отдались в висках беззвучным звоном, и Огонёк замолк, оборвал свой тёплый свет. В тот вечер он пропал.

ДЕЙСТВИЕ 4

Улица Род Гэйт, дом 6 (28 ноября 1984 год, 22:26).

Протекали дни. Все они сливались во что-то единое и ослепительно-забывчивое, вплоть до тёмных точек в глазах, но… свет больше не появлялся. А я всё ждала и ждала, наблюдала и ещё раз наблюдала. Норовя опрокинуть великанов наземь, безлунное небо грозно нависало над верхушками елей и яростно раскачивало их из стороны в сторону. Фшух – шр-ряк, кхр-р-р – бр-рак-к…

Иногда я думала о том, что Огонёк всегда говорил странно. Его обрывистые фразы оставляли за собой привкус какой-то особой горькой недосказанности, но я его за это не винила; напротив, хранила каждое слово не только в памяти, но и на бумаге. Конечно же, в тебе, мой молчаливый Дневник.

И в тот вечер я не выдержала, приоткрыла дверцу памяти, позволяя себе перебрать слипшиеся от времени карамельки-воспоминания.

«В моей голове зияет дыра».

После этой фразы… как же я тогда обомлела. Что это могло значить? Какие мысли наполняли моего загадочного друга, когда он посылал сквозь мрак этот сигнал? И самое главное, – что его побудило сказать последние два слова?

«Прощай, Мари».

Дневничок, я когда-нибудь рассказывала тебе про тоску? Про ту тоску, что делает самое светлое чудо в мире серым и бессмысленным? Может, говорила? Сама я не помню. Как бы то ни было, перемолов в своей длинноволосой голове эти два «тоскливых» слова до состояния каши, я почувствовала, как эта самая каша разъедает все мои привычные страхи и мысли, как задумчивое нутро заполоняет неведомой глубины пустота. И в какой-то момент пустота щёлкнула, будто лопнувший под натиском пород самоцвет.

И именно в тот ключевой день, в тот час, и в тот момент я с пугающим меня саму непостоянством принялась действовать, делать то, что никогда бы и не подумала делать раньше. Прежде всего, я машинально стряхнула с себя задумчивое оцепенение; затем потянулась к полке своего старенького шкафа и, вытащив с левого его края несколько книг, отворила потайную секцию.

Там, среди пыли и звуков мышиной возни, уже давно спал ты, мой Дневник – мрачноватого вида блокнот с толстым плетёным переплётом и рельефной обложкой, иллюстрирующей дымные завесы, а так же тонкую фигуру, бредущую среди силуэтов и частых залпов. Откуда ты взялся и кому принадлежал ранее, я могу лишь догадываться, но зато я точно помню, как когда-то давно мама вшивала в тебя чистые листы. Всё верно, Дневничок, много лет тому назад ты был самой настоящей книгой с цельной и наверняка удивительной историей, которую… зачем-то вырвали с корнем без остатка. И кто это сделал, мы с тобой вряд ли когда-нибудь узнаем.

Но сторонние мысли прочь, – вот ты оказался на столе. Вспыхнула настольная лампа.

С приглушённым потрескиванием я открыла тебя на первой странице. Первая запись, которую я догадалась сделать. Родилась она около пяти лет назад.

«Ты пришёл», – писала я.

«Да. Увидел свет».

Я улыбнулась. Действительно, тогда в комнате был включен светильник. Помнится, я сидела за столом и рисовала. И в какой-то момент что-то отвлекло меня, заставило поднять глаза на окно. Тогда я и заметила, что пришёл он.