Текст книги "Долина скорби"

Автор книги: Алан Банкер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

ТАУН-ХОЛЛ

– Что, уже полдень? – спросил Закайя, появившись в окне, обнесенном ажурной решеткой.

Маджио, сосед старика, кивнул и бросил взгляд в сторону Таун-холла2929
  Таун-холл – городская усадьба.


[Закрыть]. Народ, толпившийся у здания Городского совета Миддланда, наперебой гадал, какую глупость слуги народа выкинут на этот раз. Были среди собравшихся как люди праздно шатающиеся, пришедшие из чистого любопытства, так и люди, обуреваемые страстями, искренне радеющие за будущее родного города.

– Я не для того сюда перебрался, – проговорил Закайя, щурясь от яркого солнца. – Дабы терпеть это безобразие…

– Чего ворчишь-то?! – раздался женский голос из глубины дома. – Сам же говорил, хочу дом в хорошем месте, поближе к богачам, и что же!?

– Кто ж знал-то, что здесь такое творится!? А вот встречу того негодяя, что продал мне дом, ух-х-х, я ему задам трепку!

Для пущей убедительности Закайя поднял кулак и потряс им над головой, угрожая прежнему хозяину дома.

– Не ворчи, дурень, лучше делом займись, два дня осталось до прихода господина Реклуса.

– Да знаю я, знаю!

Поправив на голове ночной колпак, то и дело съезжающий на глаза, Закайя тяжело вздохнул, будто на его плечах была непосильная ноша, и растворился в недрах дома. Усмехнувшись, Маджио принялся раскладывать яблоки с места на место, предвкушая удачный день. Его румяное лицо так и светилось от счастья, ибо дни созыва Городского совета были лучшими днями для его торговли. Закончив с яблоками, он взялся за груши, как его внимание привлек шум. При виде двух гвардейцев, объявившихся на пороге Таун-холла – это означало, что Городской совет в полном сборе – толпа пришла в крайнее возбуждение. Правда, еще не было главы совета, что было в порядке вещей.

Двухэтажное, прямоугольное в периметре, здание Таун-холла находилось на одноименной площади в центре верхней части Миддланда, от чего жители близлежащих кварталов называли его не иначе, как Сердцем столицы. Словно подтверждение тому цвет здания, выложенного из красного кирпича. Впрочем, торговый люд с этим был в корне не согласен, говоря, что «сердце столицы – это рынок, а Таун-холл лишь голова, которая не всегда на месте». Так или иначе, но Таун-холл был средоточием власти, от решений которой зависела жизнь каждого из детей саламандры. На первом этаже здания находились Зал для приема горожан и Зал заседаний Городского совета, на втором – каморка архивариуса, Архив, ведомый Королевским архивариусом, и Хранилище Городской казны, доступ в которую имел глава Городского совета. По центру здания размещалась сорокадвухфутовая башня с бронзовым колоколом, нареченном в народе Первым вестником. Будь то эпидемия чумы, коронация, рождение наследника или объявление войны и мира, первым возвещал о случившемся колокол Таун-холла.

– Слышал, – сказал мужчина в сером дорожном плаще. – Что сегодня будут говорить о дорогах.

В его голосе, подрагивающем, как струна на арфе, слышалась озабоченность, и, было от чего. Держа молочное хозяйство на городской окраине, он каждый божий день ругал ремонтируемые дороги, из-за которых делал большой крюк, дабы попасть на рынок. Молоко, не терпящее долгого пути на солнцепеке, приходило в негодность, от чего молочник терпел убытки и заодно с дорогами проклинал и Городской совет

– А я слышал, – пробурчал мужчина с залихватскими усами. – Что Ее Величеству собираются воздвигнуть памятник.

– Какой по счету? – спросил толстяк.

Улыбка, блуждающая на его лице, говорила о нем, как о человеке, не обремененном тяготами жизни. Не услышав ответа, толстяк прыснул смехом, обрызгав слюнями впереди стоящего мужчину.

– Эй, дурак, закрой глотку! – вскричал широкоплечий мужчина, обернувшись на смех.

Узрев сердитое лицо, перепаханное оспой, толстяк осекся, не рискуя связываться. Недовольство проявили и другие соседи толстяка, ибо его смех был неуместен – памятники Ее Величеству, возведение которых ложилось тяжелым бременем на Городскую казну, были, чуть ли не на каждом шагу.

– А вот и старина Кирби собственной персоной, – процедил усач, кивнув на повозку, подкатившей к входу в Таун-холл.

Окинув взглядом толпу, старейшина Кирби дождался помощи возницы и вывалился из повозки, точно какой-то мешок с дерьмом. Отдышавшись, он проплыл мимо зевак и исчез за дверями Таун-холла.

– Ух, какую морду отъел, – буркнул молочник.

– Посидишь с его, и ты такую морду отъешь! – подхватил толстяк, прыснув смехом.

– А я погляжу, тебе все смешно?

– А что, плакать прикажешь!?

Вздохнув, молочник промолчал и присоединился к прочим зевакам, с жадностью вслушивающимся в голоса, доносившимся сквозь высокие арочные окна Таун-холла. В нижней части окон были видны деревянные скамьи, расположенные в три яруса, и старейшины, восседающие на скамьях. О чем-то споря, они то и дело вскакивали с мест и махали руками, и снова возвращались на свои места. В верхней части окон были видны стеллажи Архива, обращенные к площади тыльной стороной. Если первый этаж бурлил, то на втором царила мертвая тишина.

– Приветствую вас, господа, – сказал мягким голосом старейшина Кирби, на лице которого, и без того страдальческом, лежала печать уныния.

– И мы, народ Миддланда, приветствуем тебя! – выкрикнули традиционное приветствие члены совета, при этом часть из слуг народа ограничилась взмахом руки.

Шум, до того стоявший в Зале заседаний, на мгновение стих, а затем снова возобновился. Как всегда бывало, все споры в стенах Таун-холла сводились к двум вопросам – как наполнить казну и на что потратиться. Одни призывали к введению соляного налога, ибо это была единственная возможность залатать дыру в казне. Другие призывали к отмене таможенной пошлины, дабы привлечь в столицу богатых купцов и искусных ремесленников из Хирама. Третьи, пребывающие в меньшинстве, ртов и вовсе не открывали, будто выказывая пренебрежение к бесконечным спорам. Что до того, на что тратить средства из казны, то и здесь споры были не менее горячими. Одни призывали к тому, что средства надобно тратить на улучшение дорог, дабы булыжник прилегал к булыжнику вплотную, ибо плохая дорога вредит ногам и копытам лошадей. Другие, что надобно взяться за ремонт домов, ибо негоже столице иметь прекрасный фасад и ужасный задний двор. Третьи же, обвиняя и тех, и других в пустословии, предлагали открывать больше рынков, ибо торговля всему голова. Раздавались голоса и в пользу того, чтобы установить очередной памятник королеве, как достойнейшей представительнице дома Бланчестеров, но, они были в жалком меньшинстве. В еще большем меньшинстве пребывали те, что избегали жарких споров, предпочитая сохранять рот на замке.

Проследовав к трибуне, старейшина Кирби с помощью писаря, невзрачного молодого человека, преодолел две ступеньки и уселся в кресло, издавшее под ним жалобный скрип. Сделанное из столетнего дуба, кожаное кресло имело икс-образную раму с длинной прямоугольной планкой для спины. Массивный стол, на котором стояли серебряный кубок и кувшин с элем, был сделан из того же дуба, что и кресло.

– Ты посмотри, как старик Кирби раздобрел, – прошептал Одар, коренастый мужчина с водянистым взглядом, восседавший на верхнем ярусе на правах старейшины Почетной компании каменщиков.

– Угу, – буркнул одноглазый Фарлан, старейшина лудильщиков.

– Все ли присутствуют? – обратился Кирби к писарю, чью принадлежность к столь сложному делу, как бумагомарательство, выдавали испачканные чернилами пальцы левой руки и полы рубахи.

– Все, господин старейшина, – ответил писарь, после чего передал старейшине свиток с печатью Ее Величества и воротился к своему месту.

Стол писаря, заставленный стопкой бумаг, городской печатью и чернильницей с гусиным пером, походил на своего хозяина один в один. Сколоченный из досок дикого ореха, стол одиноко стоял в дальнем углу зала, никем не замечаемый. Если бы не скрип гусиного пера, которым писарь без конца водил по бумаге, в спешке записывая словесные потуги слуг народа, то никто бы и не вспомнил о его существовании.

– Хочу сказать, господа…, – начал Кирби, и замолк, отпустив взгляд на прогулку.

– Он не только раздобрел, он еще и умом тронулся, – заметил

Одар, обнажив в улыбке гнилые зубы.

– Он не одинок, – ухмыльнулся Фарлан, обведя взглядом членов совета.

Зал заседаний напоминал рынок, на котором каждый стремился перекричать друг друга, зазывая людей к своему прилавку. И, только старейшины нижнего яруса находились в стороне от суеты, точно знали, что их товар бесподобен, а потому не стоит понапрасну рвать глотки. Изредка перебрасываясь словами, старейшины купцов, ростовщиков и суконщиков вели себя степенно, как и подобает людям, имеющим большой вес в обществе.

– Хочу сказать, господа, – продолжил Кирби, чьи руки нервно затеребили края свитка. – Что Ее Величество издало указ о сборе ополчения. Указ гласит, что не ранее, чем в срок десять дней народ должен поставить ополчение в десять тысяч голов.

Прослышав про указ, старейшины замолкли, переглядываясь друг с другом, ибо такой вести никто не ожидал. Затем стали раздаваться голоса, в которых смешались и страх, и растерянность и радость.

– Неужели война? – спросил упавшим голосом Гельвиг, старейшина бакалейщиков. Перестав поглаживать бороду, он смотрел на главу совета растерянным взглядом, ибо надеялся прожить остаток жизни в мире и покое.

– Просто так ополчение не созывают, – ответил за главу совета бритоголовый Ведран, сидевший рядом со стариком. Представляя Почетную компанию бронников, мужчина не скрывал радости, расточая улыбки по сторонам.

– Давно пора, – сказал бородач Азенур, старейшина оружейников, всегда и во всем поддерживающий Ведрана. – Война время от времени полезна, дабы люди не разучились держать меч в руках.

Переглянувшись, они ударили по рукам и расхохотались, не то от мысли о предстоящей наживе, не то от воспоминаний о тавернах и борделях, по которым они таскались по ночам.

– А за чей счет!? – заорал краснощекий толстяк Марлин, старейшина Почетной компании держателей таверн.

Вскочив с места под шум голосов, он устремил на старейшину Кирби недовольный взгляд, которым награждал его неоднократно. В стремлении пополнить казну, Городской совет шел настолько далеко, что вызывал головную боль у мясников, бакалейщиков, хлебопеков и держателей таверн, будто имел цель познать границы их терпения. Что до остальных, то в силу богатства или нищеты они не испытывали неудобств от сумасбродных налогов. Купцы и суконщики, как того не желал народ Миддланда, не несли бремени налогов, ограничиваясь торговой пошлиной, а ростовщики и иже с ними оружейники, бронники и врачеватели и вовсе были освобождены от налогов, находясь на особом положении. Что до остальных, то они были настолько бедны, что нагружать их дополнительными налогами, было сродни желанию подоить быка.

– Да, за чей счет!? – поддержал широкоплечий Эдарт, старейшина мясников, вскочив вслед за Марлином.

– Что, снова за наш счет!? – возопил Марлин во все горло, чье лицо от нахлынувших воспоминаний побагровело, а через мгновение другое он схватился за сердце и бухнулся на свое место, устремив взгляд в щербатый потолок. Окунувшись в прошлое с головой, он вспомнил, какие налоги Городской совет ввел за последний год.

Налог на перевозку эля по дорогам Миддланда, вот первое, что пришло к нему на ум, от которого год назад он испытал неприятное ощущение холодка. Довод старейшины Кирби, что «телеги с бочками эля приводят в негодность дороги», вызвал на его лице недоумение. Его слова, что «по дорогам столицы ездят не только телеги с бочками эля», пролетели мимо ушей большинства старейшин, посчитавших, что от держателей таверн не убудет.

Второе, что пришло на ум Марлина, так это налог за содержание таверны в торгово-ремесленных кварталах, принятый двумя месяцами позже. Если от первого налога он испытал ощущение холодка, то от второго разродился безудержным смехом. Довод, что «торгово-ремесленные кварталы в отличие от кварталов Задницы мира, это богоизбранное место, а потому, они, держатели таверн, должны благодарить Богов, что находятся на богоизбранной земле», не мог вызвать ничего, кроме смеха. Слова Марлина о том, что «это богоизбранное место ничем не отличается от бедных кварталов, такое же грязное и смердящее», никого не взволновали.

И, наконец, двойной налог, взимаемый за ввоз и продажу хирамского эля в столице, принятый совсем недавно, вызвал у Марлина приступ бешенства. Если в первых двух случаях старейшина Кирби приводил хоть какие-то доводы, то в этом случае он и вовсе промолчал, сославшись на пустую казну. Слова Марлина, что «на ввоз в королевство напитка Богов существует таможенная пошлина», потонули в шуме голосов. Большинство совета проголосовало за налог, утверждая, что налоги, взимаемые с держателей таверн, несравнимы с их баснословными доходами.

– А вы что же молчите!? – возмутился Эдарт, бросив взгляд на Гельвига и его соседа, Хайнриха, смуглого мужчины, представляющего компанию хлебопеков.

– А что я, я ничего, – ответил Хайнрих тихим голосом и опустил взгляд в пол, а старик Гельвиг и вовсе не удосужился ответить, продолжая пребывать в растерянности.

– А с кем война-то? – раздался еле слышный голос с верхнего яруса, принадлежащий дубильщику Фридану.

Обернувшись на голос, старейшины с удивлением посмотрели на задавшего вопрос, поняв, что в пылу споров они позабыли спросить имя врага.

– Да, против кого воюем!? – поддержал вопрос сосед по ярусу, бородач Айвин, представляющий компанию красильщиков.

– Всему свое время! – поспешил Кирби с ответом.

– Как же так, собираем ополчение, и не знаем врага в лицо?

Шум голосов, последовавший за этим вопросом, в мгновение ока охватил средний и верхний ярусы.

– Могу сказать в добавление ко всему – половину средств на ополчение выделит Его Светлость, лорд Аддерли.

Услышав эти слова, старейшины переглянулись, ибо на их памяти такого прежде не случалось: ремонт дорог, очистка мостовых, содержание ополчения и многое-многое другое ложилось исключительно на плечи народа Миддланда и прочих городов королевства. Королевская казна, находившаяся в ведении лорда-казначея, содержала только королевское семейство, Королевский замок и Королевскую гвардию, и ничего более.

– С чего это лорд-казначей так расщедрился? – поинтересовался Марлин, придя в себя от столь нежданной вести.

– Все просто, как божий день – лорд Аддерли понимает, что народ Миддланда не потянет всех расходов.

– Ты, наверное, хотел сказать, что это понимает Ее Величество?

– Да, я это и хотел сказать. Поскольку казна пуста, то мы, народ Миддланда, должны крепко подумать, откуда изыскать средства на ополчение.

– Сдается мне, – усмехнулся Марлин, обведя взглядом собрание старейшин. – Что дальше речь пойдет о новом налоге.

Беззаботность, гуляющая на лицах большинства старейшин, как уличная девка по ночному городу в поисках приключений на одно место, была знакома Марлину до боли.

– Посему, – продолжил Кирби, не обратив внимания на укол оппонента. – Прошу проголосовать за соляной налог, кто за, поднимите руки.

При этих словах Зал заседаний погрузился в тишину. То, о чем в стенах Таун-холла говорили не первый год, случилось – решение о введении соляного налога вынесли на голосование. Единственным, на кого не подействовали слова старейшины, оказался писарь. Отставив перо, он подцепил большим и указательным пальцами левой руки лист бумаги, лежащий поверх стопки бумаг, и деловито пробежался взглядом по тексту.

– Если проголосуем, – сказал Марлин, пробив стену оцепенения, словно топором. – То народ нас не поймет.

– Ты, как всегда, все преувеличиваешь, – проговорил Кирби. – Хотя, если хочешь, можем проголосовать и за что нибудь другое.

Сказав это, он вперил в Марлина усталый взгляд, под тяжестью которого тот сник и уронил голову на грудь.

– Ну, что ж, пусть будет так, – с обреченностью в голосе произнес Марлин, подняв руку первым из старейшин.

Вслед за ним потянули руки и его соседи по среднему ярусу, тогда как верхний ярус их примеру не последовал. Что до старейшин нижнего яруса, то они, по своему обыкновению голосующие против среднего яруса, единогласно проголосовали за налог, дав ему необходимое большинство голосов.

– Кто против? – спросил Кирби.

Десять рук, взметнувшихся на верхнем ярусе, изменить уже ничего не могли.

– Так против кого война? – повторился Фридан.

– Так кто же его знает! – воскликнул Айвин в раздражении.

– Шестнадцать голосов за, семь против, – огласил Кирби итоги голосования. – Посему объявляю, народ Миддланда большинством голосов за решение о введении соляного налога.

Взяв перо и печать из рук писаря, подсунувшего указ ему под нос, старейшина заверил его и встал из-за стола, опершись на руку писаря. Спустившись с трибуны, он посеменил к выходу, расточая старейшинам поклоны. Те же, отвечая главе совета взаимностью, потянулись следом.

– Нынче что-то быстро управились, – обронил молочник, завидев старейшину Кирби на пороге Таун-холла.

– Эй, Кирби! – раздался насмешливый голос из толпы. – Ну как, решили, где будете ставить памятник Ее Величеству?

Как и в прошлый раз, эта шутка, принадлежавшая весельчаку, не нашла отклика. Не сподобившись на ответ, старейшина забрался в повозку и покатил в сторону Задницы мира, в которой находилась большая часть из его сотни доходных домов. Уныние, в котором он пребывал последние полгода жизни, этим утром стало нестерпимым. Тому причиной были два десятка лудильщиков, проживающих в одном из переулков, примыкающих к суконному рынку. Скупив дома вокруг рынка, Кирби столкнулся с сопротивлением небольшой кучки горожан, не желающих ни продавать свои дома, ни обменивать их на дома в других кварталах. Если с одним можно было договориться, то вот договориться с толпой оказалось непосильной задачей. Этим утром Кирби услышал очередное «нет», и вдобавок ко всему был забросан камнями, как какой-то преступник. Оставалось одно – прибегнуть к помощи головорезов, коих можно было разыскать без особых усилий.

– Господам не до народа, – буркнул молочник.

– Так мы сами с усами! – усмехнулся толстяк.

– Усы, какие еще усы?

– Я хотел сказать – мы сами себе господа!

– С чего ты так решил?

– Мы их выбираем, разве мы не господа!?

– Скажи это кому ни будь другому, точно засмеет до смерти.

Тем временем, Таун-холл продолжал исторгать старейшин из собственного чрева одним за другим. Говоря в полголоса, они старались не задерживаться на месте и стремились убраться с площади как можно быстрее. Когда здание покинул последний из них, наступила тишина, продлившаяся совсем недолго, пока толпа не зашумела, ожидая оглашения решений совета. Однако писарь все не

появлялся, точно испытывал терпение толпы.

– Что, так никакого решения и не услышим? – вопросил молочник.

– А мы сейчас у писаря и спросим, что к чему, – ответил усач и двинулся к парадному входу, увлекая за собой толпу.

– Именем народа Миддланда, – будничным голосом сказал один из стражей Таун-холла. – Соблюдайте порядок и законность.

– Мы народ Миддланда! – крикнул усач, выбросив руку в сторону

толпы. – И мы вправе знать, что там слуги народа порешили!

– Подавайте писаря! – бросил молочник.

– Да-да, пускай огласит решение совета! – подхватил усач.

– Порядок и законность! – крикнули гвардейцы в один голос, скрестив алебарды и прижав к груди щиты.

Но, грозный вид стражей Таун-холла только раззадорил горожан. Подступая к дверям все ближе и ближе, они грозили кулаками и выкрикивали ругательства. Оставалось совсем немного, чтобы толпа ринулась на штурм здания, как тут послышался скрип дверей и народу явился писарь, сопровождаемый шестью гвардейцами.

– Народ… Миддланда, – неуверенно начал писарь, держа перед глазами указ Городского совета.

– Тихо! – заорал усач, обернувшись к толпе с поднятой рукой.

– Мы… члены Городского совета… верные слуги народа Миддланда, постановили, что не далее, чем в срок десять дней народ Миддланда, во исполнение Указа Ее Величества, должен поставить короне ополчение в десять тысяч голов…

– Война? – встревожился молочник.

– Похоже на то, – ответил усач.

– И поскольку, – продолжил писарь. – Городская казна не обладает средствами, столь необходимыми для выполнения указа Ее Величества в должный срок, то Городской совет постановил с сего дня ввести соляной налог, коим облагаются все горожане в возрасте от десяти до пятидесяти лет…

– Вот учудили, так учудили, – пробурчал усач под ропот толпы.

– А как же дороги? – спросил молочник, растерянно посмотрев по сторонам. – У меня от дороги молоко киснет.

– Со своей стороны корона обязуется, – добавил писарь, сворачивая указ в трубочку. – Что половину расходов на ополчение возьмет на себя Королевская казна.

Сказав это, писарь сглотнул слюну, развернулся на месте и растворился в дверях. Что до горожан, то они пошумели-пошумели, да

разошлись, неся в народ свежие вести.